В начале октября 1982 года я распрощался с родителями и уехал на поезде из Молдавии в Москву, откуда из Внуково за шесть часов добрался до предписанного мне места работы. Руководство третьего геодезического предприятия ГУГК (Главного управления геодезии и картографии), куда я был распределён, находилось в Чите, поэтому мне пришлось лететь сначала туда на встречу с начальником предприятия Петром Ионовичем Пахольчуком. Из Читы я на поезде переехал в Улан-Удэ и не без труда нашёл двухэтажное здание конторы Объединённой комплексной экспедиции № 44, в которую 5-го октября меня и приняли на должность инженера на полевые работы. Начальником экспедиции был Анатолий Яковлевич Гиенко, опытный геодезист и въедливый администратор. Своё место работы я и мои друзья называли коротко — экспедиция. Под этим словом в наших кругах понималась именно контора, а не путешествие с научно-производственными или исследовательскими целями. Последнее описывалось другим, ещё более коротким словом — поле. Экспедиция располагалась в переулке с романтическим названием «Тупик суконной фабрики». Здесь мне предстояло отработать по распределению три года. Мысль о том, где я буду жить и работать после этого срока, меня не беспокоила. Наивное дитя эпохи, я был уверен в будущем и планировал со временем переехать в западную часть страны. А пока что меня и другого молодого специалиста, бурята Борю Базарова, поселили в общежитии на улице Павлова, в городском районе с громким именем «Саяны». Общежитием служила двухкомнатная квартира на первом этаже обычной пятиэтажки. В ней, кроме нас с Борей, жили — кто постоянно, кто временно — ещё человек пять-шесть, все геодезисты и техники. Лица многих из них не были обезображены интеллектом, по вечерам проходили нескончаемые пьянки, мужики приводили каких-то неопрятных девиц — мне было противно во всём этом участвовать. Ещё в конце пятого курса я совершенно перестал пить и курить. У меня не было никаких противопоказаний, и я не давал никаких зароков, мне просто было интересно посмотреть на жизнь с другой, трезвой стороны.
К счастью, через несколько дней меня вместе с техником-топографом, татарином Фаизом Набиуллиным, и одним рабочим-бурятом командировали в Читинскую область для проведения топографической съёмки в окрестностях города золотодобытчиков Балей, в 350 километрах к югу от Читы. Там я провёл больше месяца. 10 ноября по советскому радио сообщили, что умер Брежнев. Никаких особенных эмоций по этому поводу я не ощутил, только шевельнулась беспокойная мысль о грядущих в стране переменах. Но по большому счёту мне было всё равно. По вечерам, после дневной беготни по забайкальским степям, парни крепко выпивали. Подвыпивший рабочий несколько раз бросался с ножом на Фаиза — эти эксцессы нам сообща удавалось нейтрализовывать. Меня этот рабочий почему-то уважал.
В Улан-Удэ вернулись уже по холодам. В это время года геодезисты и топографы занимаются камеральными работами — подводят итоги прошедшего полевого сезона и готовятся к сезону следующему. Временно мне поручили составлять топографические планы масштаба 1:10 000, при этом от нескончаемых горизонталей меня постоянно клонило в сон. Столицу Бурятии, расположенную примерно в ста километрах к востоку от Байкала, я изучил довольно быстро. Театр оперы и балета, этнографический музей, Иволгинский монастырь-дацан — главный центр буддизма в России… Особенно меня впечатлило стоявшее на центральной площади Советов самое большое в мире скульптурное изображение головы Ленина. Вокруг звучали непривычные имена — Сэсэг, Оюна, Дарима, Баир, Жаргал… Из бурятских слов запомнились лишь сайн байна (здравствуйте) и баяртай (до свидания).
Вскоре я познакомился с 18-летней русской девушкой Любой, мы часто встречались у неё дома и до умопомрачения целовались. Однажды вечером я прошептал ей на ухо блоковскую строчку:
Летит, летит степная кобылица и мнёт ковыль.
Люба насторожилась и стала допытываться, почему я вспомнил именно эти слова. Оказалось, что её фамилия — Белокобыльская. Позже она уехала поступать в Томск, и я её больше никогда не видел.
Новый год мы праздновали всей экспедицией в кафе «Саяны». Празднование происходило по традиционному сценарию — обильная еда, ещё более обильная выпивка и танцы до упаду под оглушительную музыку. Участвовали в этой пьянке-гулянке не только молодые специалисты, но и многие старожилы экспедиции. Других сценариев тогда не существовало. Мне, новоявленному трезвеннику, смотреть на это со стороны было непривычно.
В Бурятии мне очень полюбились позы, местное блюдо, означающее в переводе «мясо, завёрнутое в тесто». Позы делались из рублёного мясного фарша из свинины, баранины и говядины, а варились на пару в специальных позницах. Ели их обычно руками, без вилки, причём образовавшийся внутри бульон, надкусив позу у донышка, выпивали отдельно через образовавшееся отверстие. Позы продавались во всех столовых, но домашние позы были намного вкуснее.
На работе я познакомился с молодыми техниками-топографами, русским Володей Котрягой и казахом Артуром Ахметовым. Они жили в другом экспедиционном общежитии, в деревянном одноэтажном здании на Шишковке, довольно удалённом от экспедиции районе города. В их комнате освободилось место, и парни позвали меня к себе. Бесконечные пьянки в общежитии на Павлова, не дававшие уснуть, мне до смерти надоели, и я переехал на Шишковку. Там было тихо и спокойно, каждый день на работу и с работы нас возила экспедиционная машина. Неудобство заключалось в том, что туалеты находились во дворе. Зимой в сорокаградусный мороз выйти «до ветру» было целым испытанием. В соседней комнате жили топографы Коля Шибалов и Саша Здор. Рядом с общежитием находился экспедиционный цех камеральных работ.
Там же, на Шишковке, в актовом зале экспедиции я организовал дискотеку и стал её диск-жокеем. На это время пришёлся всплеск итальянской феличиты, когда из каждого окна звучал какой-нибудь сладенький Тото Кутуньо, Пупо, Рикки и Повери, Аль Бано и Ромина Пауэр… Моя доморощенная дискотека просуществовала недолго, после нескольких пьяных дебошей и безобразных драк мне пришлось прикрыть своё культурное начинание.
По субботам мы ходили с Володей и Артуром в 18-й бар, находившийся недалеко от экспедиции и получивший своё название по порядковому номеру соответствующего городского квартала. Этот коктейль-бар был не столько питейным заведением, сколько неофициальной молодёжной службой знакомств. Мы заказывали по коктейлю с соломинкой (я брал апельсиновый сок), болтали и танцевали с девушками, а затем приглашали некоторых из них к себе «для продолжения банкета».
Я без особых проблем приспособился к непривычно суровому для меня, южанина, сибирскому климату. Ещё перед отъездом из Молдавии дедушка подарил мне свой чёрный тулуп, подбитый тёплой овчиной. В зимние сорокаградусные морозы он здорово меня выручал. На моей голове красовалась купленная на городской барахолке шапка из собачьего меха. Этой барахолке можно было бы посвятить целое исследование — она полностью заменяла собой обанкротившуюся государственную систему снабжения и распределения.
Работал я во второй партии, занимавшейся топографической съёмкой северо-восточного шельфа озера Байкал. Байкальским шельфом условно считалось прибрежное дно с глубинами до двухсот метров. Начальником партии была молодая и энергичная девушка-геодезистка Татьяна Постолова, бывшая года на три старше меня. В полевом сезоне партии предстояло сначала, до вскрытия озера, провести комплекс геодезических (полигонометрических) работ, а летом с катеров выполнить эхолотные промеры глубин на участке от губы Фролиха до мыса Погони. Эти работы начались в 1982 году в районе Северобайкальска. Всё зимнее время мы занимались подготовкой к полевому сезону. Я вошёл в бригаду молодого инженера-геодезиста Сергея Фионова, выпускника Казанского университета, жившего с женой Резедой в однокомнатной квартире по соседству с моим бывшим общежитием на улице Павлова. Серёга отработал на Байкале весь прошлогодний сезон. Он был убеждённым трезвенником и не курил. Резеда, татарка по национальности, окончила тот же Казанский университет. Другая бригада под руководством техника Миши Шукшина готовилась к закладке геодезических центров и реперов. Все мы прошли краткий, чисто формальный курс обучения и получили корочки мотористов моторных лодок. Наконец, нам были сделаны прививки против клещевого энцефалита.
25 марта 1983 года я, Миша, Резеда и трое рабочих вылетели на рейсовом самолёте «Ан-2» в город Нижнеангарск, расположенный на самом севере Байкала, на БАМе, у дельты реки Верхняя Ангара. Я впервые увидел своими глазами знаменитое озеро, которое было старше меня более чем в миллион раз (мне было 22 года, Байкалу — около 25 миллионов лет). Что я тогда о нём знал? Самое глубокое озеро в мире, «священное море» с площадью, равной площади Бельгии… Я сгорал от любопытства. В нижнеангарском аэропорту мы встретили поджидавшего нас Фионова. Затем все вместе в кузове экспедиционной машины, доверху загруженной ящиками с инструментами, оборудованием и личными вещами, поехали вдоль берега через Северобайкальск в старинное рыбацкое село Байкальское, расположенное в северо-западной части Байкала. Из Байкальского по заснеженному, а местами и по чистому, прозрачному льду пересекли всё озеро. Было немного жутковато, тем более что иногда дорогу пересекали длинные смёрзшиеся трещины. Эти становые трещины, или щели, которые ежегодно образуются в одних и тех же местах, хорошо известных местным жителям. Многие из них не замерзают всю зиму. Их ширина — от полуметра до двух метров, причём она периодически меняется, потому что лёд «живёт» — сжимается или расширяется. Для проезда через эти трещины шофера, ездившие по байкальским «зимникам», обычно возили с собой прочные широкие доски. Когда досок не было, самые отчаянные шоферюги пересекали щели, перепрыгивая их с разгона. Но некоторым не везло, и они пропадали в байкальской пучине вместе с машиной. К счастью, нам прыгать не пришлось. Мы благополучно доехали до бывшего эвенкийского посёлка Томпа на восточном берегу, ставшего в наши дни метеостанцией. Отмахать в разгар зимы сто километров по льду — занятие не из самых приятных, но я жадно смотрел по сторонам и набирался новых впечатлений. Посёлок, состоявший из пяти-шести деревянных домов, стоял на высоком берегу губы Томпуда, к северу от одноимённой речки. Самое большое здание посёлка занимала метеостанция. Выяснилось, что начальница метеостанции работает в этой глуши уже двадцать лет. Она рассказала нам, что зимой можно на машине или мотоцикле съездить в Байкальское, а вот летом тут — как на необитаемом острове. В одном из небольших деревянных домиков, метрах в ста от берега, мы организовали базу партии — перенесли вовнутрь вещи, оборудовали нары для ночлега, поставили железную печку-буржуйку. Рядом с домом общими усилиями поставили радиоантенну, затем установили связь с базой экспедиции. Радисткой была Резеда. Прямо на берегу Байкала, под двумя чахлыми соснами, стояла деревянная банька. Вокруг посёлка царило джеклондоновское белое безмолвие — насколько хватало глаз, всё было покрыто снегом. На льду вдоль берега поблёскивали громадные торосы, превышавшие человеческий рост. На противоположной, иркутской стороне белели снежные вершины Байкальского хребта.
Томпа оживилась — население метеостанции, состоявшее из нескольких человек, увеличилось сразу на семь геодезистов и одного щенка, подобранного нашими рабочими в Байкальском. Щенок получил распространённую сибирскую кличку Сына. В нашей бригаде было двое рабочих — одного из них, хмурого бича с обритой головой и окладистой чёрной бородой, звали по паспорту Василием, а по жизни Васисуалием. Второй, весёлого нрава светловолосый любознательный парень, был Серёгой Давыдовым.
Весь следующий день мы, используя специально привезённые лыжи, изготавливали самодельные нарты, необходимые для перевозки инструментов по льду. Миша Шукшин со своим рабочим, ещё одним Серёгой по фамилии Балаганский, заложил в мёрзлую прибрежную землю первые геодезические центры. Вечером из Байкальского приехали трое в стельку пьяных рыбаков. Они подарили нам несколько налимов и пообещали привезти патронов к карабину.
Бензопилой «Дружба» мы напилили поленьев, затем нарубили дров, а вечером мылись в бане с потрясающим видом на зимний Байкал. После бани я устроил небольшой фейерверк на нашей базе — по ошибке вместо солярки плеснул в печку на дрова бензина. Поднялся столб огня, банка в моей руке загорелась, огонь перекинулся на пол и на стены. Но всё погасили так быстро, что я даже не успел испугаться.
Утром мы вдвоём с Серёгой Фионовым, волоча за собой, как бурлаки на Волге, тяжёлые нарты с инструментами, побрели по байкальскому льду к расположенному на другом берегу губы ближайшему геодезическому сигналу начинать первый полигонометрический ход 4-го класса. Эти измерения были нужны для определения плановых координат тех заложенных бригадой Шукшина центров, к которым летом будут привязываться теодолитные посты, определяющие, в свою очередь, местоположение работающего гидрографического катера. Собственно говоря, мы и выехали в поле так рано для того, чтобы иметь возможность передвигаться по льду и с него же делать съёмочное обоснование. В противном случае для работы в глухой тайге пришлось бы непрерывно рубить просеки. Придя на сигнал, мы заметили, что в куче инструментов не хватает светодальномера (точнее — тахеометра) ЕОТ-2000. Очевидно, он вывалился из моих нарт. Мне пришлось возвращаться несколько километров обратно, причём дальномер я нашёл почти у самой базы! Потом я опять, уже с прибором за плечами, пошёл по байкальскому льду к геодезическому знаку, у которого меня ждал Серёга. Наконец мы принялись за измерения. Через несколько часов Сергей с отражателем ушёл на следующий пункт, а я остался один на сигнале. Ожидание установки отражателя и новые измерения заняли ещё часа полтора. Начало темнеть. Я быстро собрал инструменты и через таёжные заросли, по колено в снегу, в полумраке, стал пробираться к Байкалу. Вышел на лёд, погрузил вещи на нарты и пошёл против ветра на еле видневшийся на другой стороне губы свет Томпы. Шёл по льду вдоль берега, волоча тяжёлые нарты, и вскоре совсем выбился из сил. Меня охватила какая-то истома, появилась подленькая мысль плюнуть на всё и лечь спать прямо на льду. Вдруг справа от меня на берегу показалась чудом зацепившаяся за кустарник и вмёрзшая в него охапка прошлогоднего сена. Я бросился на этот спасительный стожок, зарылся в него с головой и задремал. Проснулся от света вспыхнувшей ракеты — меня искали. Пришлось тащиться дальше. Кирзовые сапоги были полны воды от нападавшего в них снега, да и сам я был весь мокрый, потому что несколько раз падал. Один раз чуть не провалился в неожиданно появившуюся передо мной прорубь. Тут же, на льду у проруби, я оставил инструменты и дальше пошёл налегке. Пришёл на базу около одиннадцати часов вечера.
Боевое крещение отметили горячим чаем и консервированной кашей с мясом. Утром с Серёгой мы опять отправились в путь и, забрав оставленные мной накануне инструменты, измерили две стороны полигонометрического хода (в полигонометрии измеряются углы и расстояния). Вечером, когда мы переносили приборы к нартам через высоченные торосы (некоторые из которых достигали двух-трёх метров высоты), я с тахеометром в руках поскользнулся и, мгновенно прокрутив в голове календарные последствия от разбивания инструмента, извернулся и, спасая тахеометр, упал на ледяную глыбу прямо лицом. На лбу тут же образовалась огромная шишка, нос тоже взбугрился, но, к счастью, перелома не произошло.
В один из дней на мотосанях мы проездили с Иванычем, здешним аборигеном, бывшим начальником метеостанции, около сорока километров по льду Байкала — отвезли бригаде Шукшина металлические центры, цемент и продукты. Я уже не очень удивлялся тому, что Иваныч раз и навсегда отказался от монотонно-суматошной городской жизни. На обратном ходу зашли с ним в одно из зимовьев, из трубы которого поднимался мирный голубоватый дымок. Жившие в зимовье рыбаки угостили нас жареным хариусом. В северо-западной части Байкала встречи с людьми — большая редкость.
Пришло время делать теодолитные ходы. Целыми днями, с утра до вечера, мы порхали взад-вперёд, как бабочки, с той лишь разницей, что время от времени вместо нектара употребляли свежевыпавший снег. Не обедали уже несколько дней подряд. Из-за занятости один только раз позволили себе заняться подлёдной рыбалкой, наловили немного омулей и хариусов. Благодаря особенностям байкальского климата, в солнечную погоду холода на льду мы почти не ощущали.
У Серёги Фионова была язва желудка. В моменты приступов боли он садился на нарты — на него было жалко смотреть. Лечился он нерпичьим жиром. В конце концов его язва полностью затянулась.
В начале апреля мы совершили переход по льду с гружёными нартами из Томпы в соседнюю губу Ширильды. В стоявшем на низком берегу, к югу от одноимённой реки, большом и крепком зимовье жили четыре рыбака из Нижнеангарска. Встретили они нас не очень ласково, что, в принципе, было понятно — кому приятно соседство с неизвестными обросшими типами, называющими себя малопонятным словом «геодезисты»? Все нары были заняты, поэтому мы разложили спальные мешки прямо на полу.
Оставшаяся в Томпе Резеда сообщила нам по рации, что Миша Шукшин раздробил себе по неосторожности тяжёлым молотком палец и что его переправили в больницу в Нижнеангарск. Его рабочий, Серёга Балаганский вышел к нам в Ширильды. Погода испортилась, целый день шёл снег, видимость нулевая. Мы проговорили с Фионовым обо всём на свете — о психоанализе, буддизме, истории... Васисуалий заявил, что мы строим из себя интеллектуалов, и попросил нас быть чуть проще. Он не слышал нашего вчерашнего разговора о гармонических свойствах природы и о строении Вселенной. А сам я после наших бесед постоянно ловил себя на мысли о том, как мало я знаю и как много мне хочется узнать. Причём это касалось не только давно интересовавших меня глобальных общечеловеческих проблем, исторических и мировоззренческих вопросов, но и самой геодезии. Я ещё довольно медленно работал с теодолитом, каждый день у меня случалась какая-нибудь бяка — то приходилось перемерять вертикальные углы, то находилась ошибка в вычислениях. Иногда не хватало самых элементарных знаний и навыков, которые ничего не стоило бы приобрести за пару дней в институте, если бы я осознавал тогда их важность.
Неподалёку от нашего зимовья в Ширильдах браконьерствовали какие-то милиционеры. А мы всё топтали и топтали байкальский лёд своими кирзовыми сапогами. Многие принимали нас за геологов — геодезисты всегда были более редкой и экзотической породой бродяг. На этот счёт у нас был популярен такой анекдот. Поздно вечером, возвращаясь с работы, геодезист с геологом повстречали хутор с одним жилым домом. Геодезист остался у ворот, а геолог пошёл договариваться о ночлеге. Из окна выглянула женщина.
— Хозяйка, пусти переночевать!
— А ты кто таков будешь?
— Да геолог я…
— Ой, заходи, заходи, родной, — засуетилась женщина.
— Да я не один, со мной геодезист.
— А ты привяжи его к забору!
С утра до вечера мы были на ногах, и это в отвратительную погоду с северным ветром! Несколько ночей подряд недосыпали, а питались два раза в день, причём преимущественно сухарями и консервированным говяжьим паштетом, разогревавшимся на костре (хоть и гадость, но горячая). При виде паштета меня порой мутило. Иногда вместо чая заваривали берёзовую чагу. Нам очень хотелось побыстрее закончить эту полигонометрию, но ей не было видно конца. Белое ледяное безмолвие стало надоедать, тем более что по календарю уже была середина весны.
С привязкой очередного полигонометрического хода мы надолго застряли из-за отсутствия видимости до геодезического сигнала. Знак стоял на возвышенности и, по идее, должен был быть виден издалека, но с момента его постройки прошло очень много времени, и выросшие деревья закрыли обзор. Пришлось рубить просеку через тайгу. Эта очень трудоёмкая и опасная физическая работа отняла у нас массу сил и времени. После этого мы с Фионовым устроили камеральный день. Между делом обсудили проблему случайных связей. Сергей оказался принципиальным противником как до-, так и послебрачных романов. Он убеждённо говорил, что ему противно окунаться в грязь и что все эти сторонние любови есть предательство по отношению к жене, причём не только нынешней, но и будущей. В принципе, он был прав, но я упирался и по-холостяцки самонадеянно доказывал, что любимой жене не захочется изменять, а если супружеская любовь начнёт остывать, то в донжуанстве не будет ничего предосудительного, потому что лучше искренне любить любовницу, чем фальшивить в отношениях с женой. Существование же добрачных связей вообще необходимо обществу, потому что без них неопытные супруги разводились бы в два раза чаще. И не обязательно добрачные романы должны быть связаны с грязью и пошлостью. Возможно, по каким-то причинам женитьба просто невозможна — нет денег, негде жить и т. д. К тому же все мы немного эпикурейцы, и какой смысл пугаться естественных влечений? Границы нравственности достаточно гибки для оправдания того, что меньшая часть людей считает безнравственным. Просто всегда надо оставаться человеком. В общем, я защищал перед Серёгой свой сложившийся холостяцкий жизненный уклад.
12 апреля… Я помнил, что это день рождения отца, но поздравить его не было никакой возможности. Почти весь день шёл густой снег, а когда он перестал, я два часа брёл по белой целине до точки наблюдений с тяжёлым тахеометром за плечами. Большинство измерений производилось прямо с байкальского льда, на котором устанавливался штатив с прибором. Производительность нашего труда была чрезвычайно низкой из-за больших пеших переходов. Зато во время ходьбы хорошо думалось. Я пришёл к выводу, что когда бывает трудно, лучше думать не о прошлом, а о будущем — его ведь всегда представляешь в розовом цвете. О том, что думают о будущем старики, мне и в голову не приходило. В свои двадцать два года я считал, что все религии придуманы для того, чтобы было легче жить, и что бога люди придумали для того же. А забегая мыслями в будущее, ты сам себе бог, видишь себя сильным, умным, красивым — и поневоле подражаешь своему выдуманному двойнику-прообразу. И не хочется ныть от усталости… А она давала о себе знать, ведь мы постоянно недосыпали, а бегали по лесам и по долам столько, что иному человеку на всю жизнь хватит. Геодезиста ноги кормят.
Иногда было чертовски трудно скрыть накопившееся раздражение и не выплёскивать желчь из тайников подсознания. Что толку портить другому настроение? Как часто мы раним окружающих своей несдержанностью и твердолобостью… А в ответ и они зачастую платят нам той же монетой. Не лучше ли научиться контролировать свои слова, эмоции и поступки? Эти мысли промелькнули в моей голове за одно мгновение и именно в ту минуту, когда сдержаться стоило больших трудов: один из рабочих, не спросив моего разрешения, убрал с точки штатив, после чего мне сразу же стало ясно, что несколько часов работы полетели коту под хвост и что завтра придётся перемерять две станции.
Приключения следовали одно за другим. Во второй половине апреля мы решили переселиться в следующее зимовье, находившееся в губе Самдаки, к северу от мыса Турали с его расположенными неподалёку поющими песками, навеки замолчавшими после строительства Иркутской ГЭС и подъёма уровня озера на один метр. До конца дня работали в губе Ширильды. Я провёл измерения с геодезического центра, заложенного выше по склону одной из певших некогда дюн, а вечером мы все вместе вышли в путь, таща за собой по льду нагруженные доверху нарты. По дороге Сергей Фионов немного отстал — собака обнаружила на одном из мысов медвежью берлогу, и он пошёл на лай в сторону берега. Тем временем я с двумя рабочими пробивался дальше на север вдоль байкальского берега через блестевшие в лунном свете торосы. Этот переход всех нас чрезвычайно утомил. Мы прошли ещё километров пять, но зимовье всё никак не появлялось, и я решил возвращаться обратно, навстречу отставшему Фионову, для того чтобы обсудить дальнейшие действия. Рабочие совершенно выбились из сил. Грузный Васисуалий каждую минуту ложился лицом вниз на лёд и засыпал — я безжалостно будил его пинком ноги. Более молодой Серёга Давыдов весь трясся от холода и на все лады проклинал тот час, когда он устроился к нам рабочим. Мне помогала только моя выносливость. Наступила ночь. Чтобы докричаться до Фионова, по моему предложению мы стали орать во все три глотки, но это ни к чему не привело. Мужики решили плюнуть и на бригадира, и на меня, и вернуться в старое зимовье, от которого мы отошли уже примерно на десять километров. Я предпринял последнюю отчаянную попытку найти нашего медвежатника — достал из полевой сумки недочитанный старый журнал «Огонёк» и стал жечь один лист за другим. Когда половина журнала превратилась в пепел, на свет подошёл наконец Фионов. Бригада воссоединилась. Давыдова постоянно тошнило и несколько раз вырвало, Васисуалий громко и непрерывно матерился. Но каким-то образом все пришли в себя и продолжили путь — не назад, а дальше, к потерявшемуся зимовью. Мы находились в губе Самдаки и видели на карте, что зимовье где-то рядом на берегу, но найти его никак не удавалось. Идти было очень трудно из-за того, что ноги постоянно проваливались в недостаточно промёрзший снежный наст, а также из-за нагромождённых друг на друга торосов. Эти ледяные глыбы можно было легко обойти, отойдя подальше от берега, но тогда мы рисковали бы пройти мимо зимовья. Часа в три ночи, едва живые от усталости и холода, мы набрели на стоявшие на берегу, в нескольких метрах от Байкала, развалины какой-то ветхой зимовьюшки, от которой осталось всего три фрагмента стены высотой до пояса. Крыши не было и в помине. Внутри, между бревенчатыми стенами, стояли высокие сугробы. Мы подумали, что это остатки искомого нами зимовья, и решили прекратить поиски. Разожгли костёр и наспех перекусили, после чего наломали лапника и повалились спать прямо у костра, под открытым небом. Около семи утра костёр погас и все мы проснулись от холода. Какова же была наша досада, когда примерно в трёхстах метрах от развалин мы заметили совершенно новое зимовье! Мы вошли в него и разложили свои вещи. По неписаному таёжному закону, у печки лежала горка сухих дров, а на подоконнике обнаружились спички, соль и мешочек с сухарями.
Ночные страдания быстро забылись, и мы, попив чаю, пошли добывать обнаруженного собакой медведя. Накануне он только недовольно рычал из берлоги на лаявшего Сына. Днём идти было намного легче, хотя мы шли с теми же нартами, побоявшись оставлять инструменты в зимовье. Довольно быстро нашли мыс с берлогой и начали реализовывать созревший по дороге план. Васисуалий с собакой остался внизу, на льду, а мы втроём — Фионов с заряженным карабином и мы с Давыдовым с топорами в руках — полезли в гору. План был такой: Фионов становится с карабином напротив входа в берлогу, мы с Давыдовым забираемся на каменный выступ над входом и держим на всякий случай (если медведь полезет наверх) наготове наши топоры, а Васисуалий по команде спускает собаку. Так и сделали. Сына мигом взлетел по крутому склону, но даже лаять у берлоги не стал. Собака сразу поняла, что берлога пустая. Разбуженный ночью медведь тогда же выбрался из берлоги и полез наверх, причём следы его мощных когтей остались на той самой круче, которую мы с Давыдовым посчитали недоступной для неповоротливого зверя и самонадеянно выбрали местом своего убежища. Что осталось бы от нас, будь медведь и впрямь в берлоге, зависело бы только от меткости нашего бригадира. Сына побежал было по следу, но мы его остановили. По очереди залезли в берлогу — это была небольшая расщелина между двумя скалами. Возбуждённые, мы спустились вниз, вышли на лёд и пошли с нартами обратно к зимовью. Погода испортилась, но на этот раз всё обошлось без приключений. Продукты у нас были на исходе, а хлеб давно кончился, поэтому вскоре мы отправили Васисуалия в Ширильды за мукой.
Зимовье в Самдаках было хоть и маленьким, но с печкой — впрочем, как и все сибирские зимовья. В один из дней мы нажарили блинов — хлеба ведь по-прежнему не было, Василий ещё не вернулся, а голод не тётка… Нас очень задерживали теодолитные ходы. Точки, кроме как на валуны, ставить было некуда, а те обледенели и кое-где покрылись толстым слоем снега. Это надо видеть: поздний вечер, я бреду по следам нарт в поисках штатива с отражателем. Карабкаюсь по обледеневшему валуну, забираю стоящий на нём отражатель и через торосы двигаюсь к другой точке. На противоположной стороне губы вспыхивает огонёк светодальномера — это Серёга Фионов измеряет расстояние. А вот замигал прожектор — это сигнал отбоя. Я слезаю со скал и по прочному насту, покрывшему байкальский лёд, возвращаюсь домой. Но рабочий день ещё не закончен — надо привести в порядок журналы наблюдений. Часто вспоминается далёкая солнечная Молдавия… Очень хочется и весны, и солнца, но пока приходится ходить, полусогнувшись, против ветра, балансировать на торосах, мёрзнуть и голодать. Спрашивается — ради чего? А ответ, как пел Высоцкий, прост, и ответ единственный: не пристало мужику зимой валяться на печи, особенно если он молод и полон энергии. Когда ещё появится такая уникальная возможность проверить себя на излом?
Мы перебрались в следующее зимовье — на Хакусах, за отвесным скальным мысом Аман-Кит. По дороге мои перегруженные нарты не выдержали нагрузки — сломалась сначала одна, а потом и вторая лыжа. Пришлось останавливаться и ремонтировать прямо на льду. Местный лесничий Женя приютил нашу бригаду на несколько дней. В губе Хакусы, в километре от байкальского берега, на поляне в сосновом лесу находится самый мощный на Байкале горячий источник с целебной минеральной водой. Можно искупаться в специальной лечебнице, а можно окунуться в воду в «лягушатнике» под открытым небом, где она не такая горячая. Мы устроили банно-прачечный день и вдоволь накупались. Вода действительно обжигает — больше сорока градусов, не сразу в неё залезешь. Как-то непривычно сидеть по шею в горячей воде и загребать рукой лежащий рядом снег. В лечебнице не было ни одного человека, хотя летом, по словам лесничего, сюда не попасть. Часто бывают иностранцы, приезжали как-то космонавты Ковалёнок и Гречко. Странно было слушать о том, как люди с разных концов планеты стремятся попасть на Байкал — он стал для нас таким родным и обыденным… Рыбаки рассказали, что на днях в зимовье заходили парни, пересекающие Байкал с юга на север по льду на буерах. Охотно верю — ветры тут такие, что и без парусов того и гляди взлетишь под облака! После бани мы хорошо поработали, пройдя с теодолитными ходами всю губу Хакусы.
25 апреля исполнился месяц нашего пребывания в поле. Я стал походить то ли на заправского полевика, то ли на бандита с большой дороги — топором открываю банку с тушёнкой, разогреваю замороженное мясо на костре, затем из той же банки пью чай. Лицо моё покрыла густая борода, а длинные волосы выгорели от солнца. Я не оговорился — несмотря на снег и лёд, солнце светило часто, хотя и не очень грело. Из-за сильного отражения солнечных лучей от заснеженного льда легко можно было обжечь глаза ультрафиолетом и заработать куриную слепоту. Чтобы избежать этого временного ослепления, мы носили солнцезащитные очки, а также обворачивали вокруг головы над глазами узкие ленточки из белой ткани.
В один из апрельских дней мы с Васисуалием дошли до следующего зимовья, в глубине губы Бирая. Все окна в нём оказались выбитыми, но рыжая от ржавчины печка работала исправно. Парни должны были подойти на следующий день.
У горящего костра всегда думается о чём-то хорошем. Может быть, наше подсознание при виде огня вырабатывает определённые ассоциации: тепло — уют — счастье — радость… Во всяком случае, мне никогда не приходилось у костра переваривать накопившуюся за день желчь. Она словно испаряется на жару. А может, огонь — это нечто такое, к чему, как мотыльки, стремятся наши озябшие души? Вот мы и смотрим пристально на горящие поленья, на взлетающие искры, на дрожащий вокруг костра воздух, не подозревая о том, что преображаемся в этот момент. Становимся добрее, что ли?
Мы очень своеобразно отпраздновали Первомай. Накануне, в районе узкой губы Аяя, у северной границы нашего участка работ, закончили полигонометрию. А утром первого мая загрузили нарты и вышли из Аяи. По насту часа за четыре дошли до Хакус, где в домике лесничего пообедали и посмотрели по телевизору демонстрацию на Красной площади. После обеда продолжили свою собственную демонстрацию. Идти стало тяжелее, снег подтаял. В зимовье на Ширильдах буквально приползли поздно вечером, невероятно уставшие, наскоро перекусили и повалились спать. Рано утром вышли в направлении Томпы. Погода дрянь, солнце пригрело и наста совсем не стало. К тому же от перегрузки в нартах постоянно ломались лыжи. Мы шли вчетвером, цугом. Очень некстати пошёл первый весенний дождь, под ногами захлюпало месиво изо льда и мокрого снега. Все промокли до нитки. За два дня прошли по байкальскому льду всего полсотни километров.
Через день снова взялись за работу. После дождя снег практически весь исчез и передвигаться с нартами по льду стало сплошным удовольствием. Правда, гораздо быстрее промокали ноги. Ко Дню Победы — так совпало, конечно, — мы закончили полигонометрию на участке южнее Томпы. По случаю праздника обе бригады, Фионова и Шукшина, устроили на базе партии совместный грандиозный ужин — суп из гоголей и варёная картошка с консервированной говяжьей печенью. Рабочие пили брагу, я же на этот напиток не мог смотреть без содрогания. Вопреки своему принципу пробовать хотя бы раз всё, что другие пьют и едят, бражку я не пил ни разу в жизни. Почему-то она мне была противна. В Томпе нашёлся баян, и меня сразу же занесло в какие-то молдавско-украинские музыкальные дебри. Запахло весной, почва стала оттаивать. Мы выкопали яму и оборудовали деревянный туалет напротив базы партии, после чего состоялось его торжественное открытие — с «Прощанием славянки» в моём исполнении на баяне и со стрельбой Фионова в воздух из карабина.
Вскоре с полевым контролем на вертолёте из Улан-Удэ прилетела начальница партии Таня Постолова. Мы же, завершив полигонометрию, начали выполнять съёмку береговой линии методом прямых засечек. Отработали целый день и вечером вернулись на базу, где Резеда приготовила нам шикарный ужин. Фионов и Шукшин пошли на охоту, а я заполз на нары и в момент отключился. Как только не приходилось спать за эти последние полтора месяца! В спальнике или на какой-нибудь дерюге, на голом полу или на нарах, зарывшись головой в тряпьё или в сено… Спят же некоторые на белых простынях! Но это белые люди, не геодезисты…
Для того чтобы узнать мнение человека о чём бы то ни было, проще всего начать с заведомо спорного утверждения. В ответ последуют всевозможные возражения и аргументы, по которым удобно делать нужные выводы. Во время обмена мнениями полезно и самому поискать доказательства своей мнимой точки зрения. Может случиться так, что она вовсе не ложная, а единственно верная. Именно в споре на свет божий выходят самые сокровенный мысли, да и характеры спорщиков проявляются наиболее полно. Один горячится, другой злится, третий машет кулаками. Всё как на ладони… На нашей базе партии (к счастью, не коммунистической) зашёл разговор о коммунизме. Я заявил, что коммунизм — это самый большой бред, который мог родиться в человеческой голове, и что Карл Маркс — великий параноик. Потом уточнил, что к коммунизму мы, конечно, придём, но не раньше, чем через тысячу лет. Ну… пусть лет через двести. Думал ли я так на самом деле? Вряд ли. Никаким провидцем я не был, просто сама жизнь иногда заставляла усомниться в набивших оскомину истинах. Серёга Фионов с Резедой в один голос стали доказывать, что все мы ещё поживём при коммунизме. Основной довод Сергея — по прогнозам учёных, материально-техническая база коммунизма будет построена лет через двадцать, во всяком случае — при нас. Я возразил, что людей к этому сроку мы никак не успеем перевоспитать, ведь наше поколение, да и мы сами — далеко не ангелы. На то, что нынешняя молодёжь воспитает своих детей в духе морального кодекса строителей коммунизма, надежды тоже мало. К тому же международная обстановка вряд ли за два десятилетия изменится к лучшему. В ответ Резеда посоветовала мне больше читать газеты и слушать радио. Основной её довод: разрядка международной напряжённости идёт такими темпами, что в ближайшем будущем никакой напряжёнки не будет в помине. Да и капитализм весь уже прогнил. В общем, всё строго по правильным книгам.
— Я в эту партию никогда в жизни не вступлю! — горячился я.
— А я бы тебя в неё и не приняла!
Попросил Резеду объяснить мне, на чём основана её уверенность, и доказать мне, бестолковому, что не может коммунизм не наступить к концу тысячелетия. В ответ услышал всё те же набившие оскомину фразы. Тогда Сергей потребовал от меня доказательств моих пессимистичных выводов. Я ответил:
— Ребята! Вы не смогли мне ничего доказать, не могу ничего доказать и я. Так давайте не будем ничего утверждать с такой уверенностью!
Я чуть больше понял своих друзей. Сергей Фионов придаёт большое значение подсчётам и выкладкам учёным, всякой цифири и т. д., забывая о том, что в хрущёвские времена уже гадали о сроках и даже упомянули о них в «Программе КПСС». Судя по этим предсказаниям, мы уже живём при коммунизме. У Резеды же убеждения идут не от рассудка, а от чувства. Многое просто принимается на веру, а ведь истина вытекает из недоверия!
Эрудированный, деловой, сдержанный, непьющий Серёга Фионов непроизвольно оказывал на меня огромное позитивное воздействие. Попади я в бригаду какого-нибудь хамоватого работяги, вся моя последующая жизнь потекла бы совершенно в другом направлении.
Следующий день мы начали с вкуснейшего завтрака — ухи из тайменя. А после обеда впятером (без Фионова) с инструментами на нартах отправились на север. Какие-то несчастные тридцать километров до Хакус шли девять с половиной часов. Помогли лесничему Жене сложить в поленницу дрова для лечебницы. Вымокли до нитки под дождём, после чего пошли купаться в горячем источнике. Утром продолжили свой маршрут в сокращённом составе — двое рабочих остались печь хлеб. После дождя последние остатки снега сошли на нет, идти по чистому льду было легко. По дороге продолжили съёмку береговой линии. Вечером, когда дошли до зимовья на Аяе, обнаружили рядом с ним сброшенный для нас с вертолёта объёмный рюкзак с продуктами.
Что день грядущий нам готовит? А ждала нас беда. С утра мы начали работать как обычно — поставили штатив с тахеометром на льду посреди узкой и длинной губы Аяя, вдававшейся в сушу на четыре километра, я производил измерения, Миша Шукшин записывал отсчёты в журнал, а Серёга Давыдов обходил весь залив по периметру с отражателем. Аяя — одно из красивейших мест северо-восточного побережья Байкала. Солнце палило уже по-летнему. Мы с Мишей направились было к берегу для привязки и тут же почувствовали, что подтаявший лёд начал под нами трескаться. Метров за триста до берега то у меня, то у Миши ноги стали проваливаться под лёд. Ухнешь вниз по колено, сердце ёкнет, но тут же почувствуешь лёд под своим телом и понимаешь — ещё живой. Наконец идти стало невозможно, лёд уже не проваливался под ногами, а угрожающе прогибался, рискуя поглотить нас целиком. Мы разделились и поползли по-пластунски. Пока один отползал на несколько метров вперёд, второй подтягивал к себе нарты с инструментами и бросал верёвку перед собой, после чего полз вперёд сам. Таким образом мы постоянно выползали из прогибов поверхности, которая так и не успевала превратиться в разверзшуюся воронку. Кончилось всё благополучно — ближе к берегу из-подо льда возвышалось много валунов, и мы, перепрыгивая с одного камня на другой и непрерывно подтягивая нарты, мокрые и почти счастливые выбрались на сушу.
Обратно к зимовью возвращались по берегу, усеянному такими же валунами. За плечами у меня топорщились ящик с тахеометром, генератор, тяжёлый аккумулятор, отражатель и полевая сумка, на груди болтались два штатива, а в руках были топор и лопата. К этому времени к зимовью должны были подойти двое оставшихся в Хакусах рабочих. Но пришёл только Васисуалий. Серёга Балаганский без спроса отправился обратно на базу партии в Томпе за недавно приготовленной бражкой, которая, по всем расчётам, должна была дойти до кондиции. Вечером Фионов по рации сообщил, что Балаганский не появлялся, а бражка исчезла. Это означало, что рабочий, во избежание проблем, пробрался на базу незамеченным, забрал увесистую флягу с бражкой и пошёл к нам, в губу Аяя.
Говорят, что владеть собой — это постоянно контролировать свои слова и поступки. Но гораздо труднее управлять своим неподвластным рассудку настроением. Оно ведь формируется где-то в дебрях подсознания и почти не зависит от воли. Где же выход? Самое простое — предупредить плохое настроение, не дать ему сформироваться. Рабочий задел меня грубым словом, ну и что из того? В мире не стало ни жарче, ни холоднее. Миру вообще нет дела ни до моего настроения, ни до меня самого. Зачем же мне лишать себя удовольствия радоваться жизни? Если же плохое настроение предупредить не удалось, то остаётся одно — забыть о нём, переключить своё внимание на любую приятную тему или вообразить своего обидчика своим зеркальным отражением и полюбить его. Отвлечься, отказаться, отречься от всех этих дрязг — и овладеть своим настроением, попытаться улучшить настроение окружающих тебя людей. Заставь своего ближнего возрадоваться жизни! Подобными мыслями я заполнял свои многочасовые пешие переходы. Позади остались сотни километров, которые мне пришлось прошагать с тахеометром за плечами. На днях, чтобы сократить дорогу, мы сошли со льда и вскарабкались по камням на звериную тропу, ведущую через небольшой перевал в соседнюю бухту. По льду идти быстрее, но он стал тонким и опасным. Прошли несколько километров по тропе и встретили небольшую охотничью зимовьюшку. В ней заночевали, а утром полезли дальше на перевал. За спиной тяжёлый тахеометр, на шее болтается ещё более тяжелый аккумулятор. Пота вылилось ведра два, не меньше. Зато какое блаженство — лежать на перевале лицом к небу и слушать, как колотится сердце! По дороге набрели на прошлогоднюю бруснику и с трудом от неё оторвались. Потом прошли мимо небольшого горного озера. Потревоженные утки, тяжело взмахивая крыльями, одна за другой взлетели с поверхности воды и скрылись в утреннем тумане. Под вечер мы опять вышли к Байкалу и дальше пошли по льду. Идти было страшно, но прыгать по валунам не хотелось. Вдруг лёд подо мной треснул, я мгновенно по пояс провалился в холодную байкальскую воду. Спасли раскинутые в стороны руки. Мне удалось выбраться на берег, быстро развели костёр, я подсушился, мы пошагали дальше. По тому самому льду.
…Переделываем один полигонометрический ход — невязка оказалась не в допуске. По-видимому, одна из переходных точек за ночь сместилась вместе со льдом, в который она была вколочена. Ждём вертолёта из Улан-Удэ с Татьяной Постоловой. Продукты на исходе, и даже не верится, что было время, когда мы объедались сгущённым молоком и фабричными сухариками. Сегодня кончился сахар — сладкая жизнь осталась в прошлом. Под вечер ноги гудят от усталости, по возвращении домой хочется тут же упасть на нары. Заснёшь тяжёлым сном, а сны порой какие-то мудрёные.
Из Байкальского на снегоходе «Буран» приехали два подвыпивших рыбака.
— Мужики, не страшно через Байкал переезжать? Говорят, проваливаются иногда люди… — спросил я.
— Быват, паря… — нехотя протянул мужичок постарше. — Дык от судьбы не уйдёшь! Каво хошь делай, она тебя догонит.
— До какого времени вы озеро по льду переезжаете? — не унимался я.
— А пока кто-нибудь не провалится. Тогда точно льду конец! — вмешался в разговор молодой парень. — Помнишь, Антоха к нам приезжал? — обратился он к приятелю.
— Не, забыл чё-то.
— Ты чё, моя! Чё у тя така памить-то дырява? — возмутился парень. — Ты, Миха, тогда ещё с Клавкой жил.
— А, ну да… Дык этот Антоха совсем дурной был. Водяры объелся, не хватило ему, ну… он в Томпу на мотоцикле и погнал догонять. В пропарину попал и утонул.
В начале июня Байкал начал освобождаться ото льда. На склонах расцвёл багульник, его ярко-розовые цветки сразу же оживили монотонные ландшафты зимней тайги. Прибрежные камни были усеяны начавшим активно размножаться ручейником. В это время передвигаться по берегу было небезопасно из-за медведей, выходивших на пляжи полакомиться личинками ручейника. По озеру ещё плавали льдины, но постепенно от них осталось одно воспоминание. Кончились наши переходы с нартами по льду, начались прыжки по камням с рюкзаками за плечами. На днях перешли вброд реку Ширильды, а также несколько ручьёв помельче. Несмотря на календарное лето, вода была обжигающе холодной. В последнее время мы стали часто голодать, не было ни хлеба, ни сахара, ни сухого молока. Обедали остатками завтрака, а завтракали остатками ужина. На ужин же чаще всего готовили лапшу или рис с тушёнкой, благо последняя ещё была в наличии. Мужики бедствовали из-за отсутствия табака — курили чай и выискивали бычки в зимовьях.
К лету мы закончили съёмочное обоснование для будущих промерных работ и вновь поселились в Томпе. Рабочие сразу же перепились бражкой и долго потом болели. Сергей Фионов с одним из жителей метеостанции съездили на нерповку, после чего я впервые в жизни отведал нерпичьего мяса. Оно очень жирное и сильно пахнет рыбой, но после осточертевшей тушёнки ел его с удовольствием.
Прилетела Татьяна Постолова на Ми-8, привезла продукты, посуду, материалы для планово-высотной привязки (ПВП) аэроснимков и т. д. Делать ПВП было поручено Мише Шукшину. Фионов на несколько недель отправится на север Байкала, на перевал Холодненский, помогать находящимся там шестерым студентам НИИГАиКа (новосибирского геодезического института) прокладывать теодолитные ходы. Я заканчивал обработку журналов измерений. Вместе с Татьяной прилетел Николай Житин, наш новый радист. Резеда улетела в Улан-Удэ готовить к отправке на Байкал экспедиционный гидрографический катер «Фут».
В июне на базе партии, рядом с нашей тесной избушкой, мы поставили две палатки. Серёга Давыдов с новым радистом, зарядившись накануне бражкой, всю ночь спарринговали между палатками, громко матерясь после каждого удара. Рано утром невыспавшийся Васисуалий вылез из своей палатки и со штативом наперевес пошёл на Давыдова. Судя по донёсшимся в мою палатку звукам, Серёга удачно применил каратистские приёмы. По крайней мере форма носа у Васисуалия заметно изменилась. В этот же день прилетел вертолёт, в котором обиженный Васисуалий улетел от нас навсегда.
Серёга Давыдов оказался на Байкале не случайно. Его мама давно умерла, отец ещё до её смерти ушёл из семьи и беспробудно пьянствовал. Серёга жил в Улан-Удэ один, при живом отце-алкоголике, чья квартира находилась где-то поблизости. Однажды Серёга решил навестить непутёвого родителя — купил водки и пошёл в гости. Отец встретил сына радушно, усадил его за стол. Выпили, разговорились… Допили бутылку, затянули русскую народную, потом стали плясать. Вдруг батя схватил кухонный нож и кинулся с ним на сына. Серёга выбил нож их отцовских рук, а тот захрипел:
— Волчонок! Жаль, не задушил тебя в младенчестве!
У Серёги от этих слов помутилось в голове, он кинулся на отца, поколотил его и ушёл. Через несколько дней к нему домой пришла милиция. Выяснилось, что алкоголик-отец написал на сына заявление. Запахло тюрьмой. После этого Серёга и записался рабочим в нашу экспедицию — переждать, пока всё утихнет…
Мы с ним неплохо ладили. Серёга довольно много читал, увлекался йогой. А однажды случилось несчастье. На мысе Оргокон Давыдов рубил деревья для очередной просеки и с размаху ударил себя топором по левой ноге. Его привезли в Томпу на моторке. Фионов проделал с раненой ногой всё, что советовал делать в таких случаях автор книги «Советы строителю БАМа». После этого мы вызвали спецрейс из Нижнего (так мы называли Нижнеангарск). Вертолёт прилетел через сутки. Дырку в ноге заштопали, рану перевязали, при этом за неимением наркоза пострадавшему пришлось скормить полбутылки водки. Он сильно не сопротивлялся.
Через несколько дней после этого происшествия мы с Сергеем Фионовым отправились переделывать полигонометрический ход «Оргокон — Ширильды», в котором упорно сидела ошибка в целый метр. По дороге прихватили Мишу Шукшина с Балаганским. Ход переделали полностью, за исключением одной линии, которую не удалось перемерить, потому что не смогли переправиться через разлившуюся реку Ширильды. Немного подождали, осмотрелись… Фионов с Шукшиным предприняли ещё одну попытку переправы. Вода доходила до шеи, но проблема была не в глубине, а в скорости течения — бурливший поток сбивал с ног. Чтобы противостоять водному натиску, парни надели рюкзаки, доверху набитые собранными на берегу камнями. Первым перешёл речку Миша. Фионову пришлось тяжелее, потому что в руках он держал отражатель от светодальномера. Сергей благополучно прошёл половину пути, но вблизи берега неожиданно лопнула лямка рюкзака, который из-за этого сместился на бок и потащил нашего бригадира в сторону от брода. Отражатель выпал из рук и исчез под водой. Через секунду туда же ушла и голова Фионова. Несколько оставшихся метров Серёга прошёл по дну под водой. У крутого берега ему не за что было зацепиться, чтобы выбраться из реки, но Шукшин протянул руку, и всё кончилось благополучно.
— Серёга, быстро раздевайся, я разведу костёр. Тебе надо обсохнуть, простынешь на фиг, — забеспокоился Миша.
— Погоди, погоди, — отстранил его Сергей, — отражатель-то в воде остался. Нам без него никак.
Фионов снова нырнул в холодную воду, нащупал на дне многострадальный отражатель и вылез с ним на берег.
После завершения измерений мы ещё пытались ловить в Байкале рыбу «на кораблик», но ничего не поймали. Обратный путь в двадцать километров прошли по тропе вдоль высокого берега за пять часов.
Татьяна улетела в Нижний. А у нас произошла рокировка — Фионов остался на базе в Томпе заниматься камералкой, а меня вместо него командировали на перевал. Как это всё некстати… У нас уже началось лето, а там, в горах — ещё и весной не пахнет! 15 июня я собрал свои нехитрые пожитки, дождался вертолёта Ми-2 и попрощался с друзьями. В Ми-2 летишь, как будто едешь на такси — сидя рядом с водителем-пилотом. Сделали промежуточную посадку в Нижнеангарске. Я заночевал прямо на лётном поле — поставил двухместную палатку в сторонке у ограды и расположился в ней со своими инструментами. Работники аэропорта смотрели на меня, как на пещерного человека, а я и сам от людей шарахался. Утром полетели дальше, на перевал Холодненский, расположенный к северу от Байкала, на Северо-Байкальском нагорье, а если точнее — на горном хребте Сынныр. Лететь в горах жутковато — внизу под тобой то гряда, то пропасть. Мы с трудом, благодаря замеченному дыму от костра, отыскали маленький палаточный лагерь, поставленный студентами у впадения в реку Холодную небольшой быстрой горной речки Бирамия. Сели после трёх-четырёх кругов. Шёл мелкий дождь. В стороне от лагеря белел голец Иняптук — высочайшая точка хребта Сынныр (2578 метров).
Я познакомился с ребятами. Все они были студентами новосибирского геодезического института. Пикантность ситуации заключалась в том, что одним из шести студентов был Гена Гиенко, сын нашего начальника экспедиции. Нам предстояла большая работа по созданию съёмочного обоснования для топографической съёмки в масштабе 1:2 000. У меня не было права на ошибку.
Начало было удачным. В первый рабочий день я проложил целиком один теодолитный ход, затем начал второй. Вслед за мной парни тут же выполняли техническое нивелирование. Всё шло хорошо, как вдруг, за три линии до привязки, вышел из строя мой надёжнейший немецкий тахеометр-ветеран ЕОТ-2000. Нам пришлось возвращаться в свой табор. Я долго возился с тахеометром, выходя периодически на радиосвязь с Серёгой Фионовым. Вывод был безрадостным: тахеометр в полевых условиях ремонту не подлежал. Вслед за этим один из студентов по ошибке подключил мой программируемый калькулятор «Электроника МК-54» к аккумулятору тахеометра, в результате чего калькулятор сгорел. Это было тяжёлым ударом, потому что вычисления по программам (которые мы с Фионовым составляли сами) сильно ускоряли камеральные работы. В заключение один из студентов, вычислявший координаты точек первого теодолитного хода, сообщил, что угловая невязка в нём превышает один градус. Я проверил вычисления — всё верно. Вряд ли дело было в качестве измерений — углы между полуприёмами лежали в пределах 10—15 секунд при допуске в 45. Возможно, кто-то до нас загнал ошибку в полигонометрию (такая туфта в те годы иногда встречалась), или один из наших студентов нечаянно сбил с места штатив. После стольких ударов моя голова пошла кругом.
Я отправил в Улан-Удэ радиограмму о поломке тахеометра и начал прокладывать теодолитные ходы бывшим в моём распоряжении теодолитом Т-15. Для угловых измерений проблем не было никаких. Но теодолит, в отличие от тахеометра, не измеряет расстояния, и мне надо было что-то придумать. В эти первые дни погода на перевале была пасмурной, облака стелились чуть ли не по земле, что было не удивительно — лагерь находился на отметке 1200 метров (высота Байкала над уровнем моря — 455 метров). На теневых склонах ещё лежал снег.
К концу июня лето пришло и на наш перевал. А мы, как муравьи, всё копошились в бескрайней тайге, ставшей нашим родным домом. Иногда неприкаянность и оторванность от цивилизации надоедала. Пробираешься сквозь заросли кедрового стланика и думаешь… да нет, в такие минуты ни о чём не думаешь, только чертыхаешься время от времени. У нас нелады уже с теодолитом, углы в полуприёмах не идут. Парни смотрят, открыв рты, как я копаюсь в инструменте, а мне и самому интересно, что там внутри, потому что я ни разу туда не лазил. Что толку в справочниках, которых у меня полно — в них одни лишь схемы и формулы. Поди узнай, какая из них тебе нужна! Каждый день случалась какая-нибудь новая проблема, я не успевал от них отбрыкиваться.
У нас большое достижение — мы закончили угловые измерения. Осталось измерить длины сторон (но нечем) и закончить нивелирование. А тем временем на Байкале началась навигация. Фионов по рации передал, что в Томпу уже пришёл арендованный катер «Северный» (класса «Ярославец»), на днях из Улан-Удэ подойдёт экспедиционный «Фут». Я ждал вертолёта, чтобы отвезти сломанный ЕОТ-2000 в Нижнеангарск. При неудачном раскладе придётся везти инструмент в Улан-Удэ. От этой перспективы у меня появились двойственные мысли. С одной стороны, неплохо было бы поспать денёк-другой в мягкой и чистой постели, походить по асфальту, но с другой — городская пыль, постоянная суета, денежные проблемы… В тайге, конечно, не фонтан, но и в городе далеко не рай.
Занимаемся мензульной съёмкой. Для морского геодезиста это занятие довольно скучное. Иногда порывами налетает дождь и становится холодно, но в общем и целом погода вполне летняя. Рядом с нашим табором возвышается заснеженный Иняптук.
Один из студентов, кореец из Узбекистана Виталий Хан рассказал мне свою грустную историю. Приехав домой на каникулы, он встретил свою похорошевшую одноклассницу, один раз переспал с ней и уехал обратно в Новосибирск. Возжелавшая брака девушка оказалась себе на уме и обо всём рассказала родителям. Дело кончилось тем, что пришлось объявить о помолвке. Виталик, сидя у костра, рассказывал мне о предстоящей свадьбе с нелюбимой девушкой и на глазах мрачнел.
В начале июля мы отправились с ним вдвоём в горы. По слухам, где-то на высоте около 2000 метров должны быть красивые водопады — к ним мы и полезли. Идём всё выше и выше, камни под ногами осыпаются и срываются вниз. Мы взяли с собой фотоаппараты, но погода неожиданно испортилась, нас обволокли тучи, пошёл мелкий и противный дождь. Но тут появился первый водопад. Вода, правда, падала не отвесно, а прыгала по камням, но всё равно было чертовски красиво. Далеко внизу виднелись три горных озерка, а справа от нас возвышался Иняптук. Мы карабкались всё выше и выше, дождь никак не кончался. Наконец мы у цели. Большая каменная чаша доверху наполнена снегом, а через край рвётся вода и с шумом падает вниз. Слева виден ещё один такой же водопад, шум стоит неимоверный. Немного прояснилось, и мы спешим фотографировать. Пора спускаться. На обратном пути к лагерю свернули от речки Бирамия влево, чтобы выиграть время. Быстро выяснилось, что этого делать не следовало — без реки мы потеряли ориентировку. В это время на горы лёг густой туман, и видимость резко ухудшилась. Мы вышли к какой-то речке, но было непонятно — то ли это наша Бирамия, то ли река Холодная. Компас мы не взяли, понадеявшись на местные ориентиры. Костёр не разводили, потому что в спичечном коробке осталось всего несколько спичек, которые к тому же отсырели. Оставили их на самый крайний случай. Каким-то звериным чутьём всё же вышли к охотничьему зимовью, расположенному невдалеке от нашего лагеря. В этом месте река с шумом бежала между двумя утёсами. Перейти её можно было только по перекинутому бревну. Под ногами адский грохот и бешеный поток воды, но всё кончилось благополучно. Мы по очереди перешли реку по бревну и вскоре были уже дома, вымокшие до последней нитки. Виталик глотнул из кружки спирта, а я напился горячего чаю. Прогулка удалась — мы не разбились в горах и не утонули в речке.
В первой половине июля на перевал прилетел Серёга Фионов. Он долго шаманил с мёртвым тахеометром, но всё было тщетно. Инструмент надо было везти для ремонта в Улан-Удэ, и заниматься этим должен был я. Мы попрощались со студентами и сели в вертолёт. Приземлились в Нижнеангарске и быстро перебрались в порт, где стоял недавно арендованный теплоход «Северный». Серёга ещё раз залез в прибор, но всё было тщетно. На следующий день я на теплоходе «Заря» добрался до Ангаракана, откуда рейсовым самолётом вылетел с тахеометром в Улан-Удэ. В городе на такси из аэропорта добрался до общежития и постучался в дверь. Открыла какая-то девушка. Я, пыльный, грязный и взлохмаченный, ввалился в комнату вместе с рюкзаком, тахеометром и аккумулятором. Девушка испуганно отступила. Мы немного поговорили, а тем временем в комнате появилось небесное создание по имени Оля. Обе девушки были студентками-практикантками. На время практики их поселили в нашем общежитии. Весь вечер мы болтали и пили чай. Утром я отправился в контору экспедиции, и в тот же день выехал на поезде в головное предприятие в Читу, где в обмен на неисправный немецкий тахеометр ЕОТ-2000 получил вполне исправный, но дубовый советский светодальномер 2СМ2. По возвращении в Улан-Удэ съездил на специальный «базис» и определил там постоянную поправку дальномера. Вечером отправился в 18-й бар. Чувствовал себя там настоящим медведем… От шумного светского общества я совершенно отвык. Накануне отъезда получилось так, что я остался с Ольгой наедине. Обнаружил в ней тонкую душу и эффектную внешность — рыжие волосы, большие глаза и смущённая улыбка. Мы провели эту ночь вместе, раз за разом взлетая к седьмому небу под раздиравшее сердце хриплое пение неведомой мне певицы, а в семь утра я уже летел в небе реальном — сидя в самолёте. На душе было неимоверно тяжело, всё внутри сжималось… Судьба подарила такую божественную встречу, а тут надо улетать к чёрту на кулички. Больше мы никогда не виделись.
На перевале дни опять потянулись один за другим. Сходили с Геной Гиенко на рыбалку вверх по Холодной, поймали с десяток хариусов. А в целом… дни не дни, а серые будни. Для меня они вообще были чёрными. Привезённый из Читы светодальномер сразу же начал барахлить — то сбрасывает десятки метров, то у него садится аккумулятор. Кончилось дело тем, что все стороны теодолитных ходов я измерил 50-метровой мерной лентой.
Мимо нашего лагеря чуть ли не каждый день проходили туристы, в основном направлявшиеся для сплава к реке Чая. Был народ из Киева, из Москвы, из Воронежа, из Прибалтики… Одна группа альпинистов-любителей совершила восхождение на Иняптук. Мы узнали, что наш табор уже наносят на схемы маршрутов. Туристы нас фотографировали и сочувственно кивали головами.
По вечерам я собирал на окрестных каменистых склонах золотой корень, который, подобно женьшеню, обладает стимулирующим воздействием на организм. Это будет моим подарком родителям и бабушке с дедушкой. К концу июля я закончил, наконец, съёмочное обоснование на Холодненском перевале, перелетел на вертолёте до Нижнего и на попутных катерах добрался до базы Фионова.
Последний месяц лета. Я — морской геодезист! Все подготовительные береговые работы завершены, и мы с Фионовым, разделившись на две бригады, уже несколько дней подряд занимаемся топографической съёмкой дна Байкала. Серёга со своей бригадой работал на «Северном» (этот тип теплоходов имел малую осадку, что позволяло приставать к берегу в труднодоступных местах), а у меня была своя бригада, состоявшая из студентов томского топографического техникума, и свой небольшой экспедиционный катер «Фут», пришедший из Улан-Удэ своим ходом по Селенге. Капитан катера — Леонов, щупленький плюгавенький мужичок из Нижнего, которого мы звали по отчеству — Иннокентьич. Не дурак выпить. Из-за этого у меня с ним постоянно возникали проблемы. Поселились мы в зимовье на мысе Гулакан, на южном участке работ. Как и «Северный», наш катерок не нуждался в пирсе, он мог приставать прямо к байкальскому берегу. У него не было палубы, имелись только узкие выступы по бортам безо всякого ограждения, по которым в любую погоду приходилось ходить, держась руками за корпус и рискуя вывалиться за борт при чрезмерно большом крене.
Леонов, как и все моряки, был очень суеверным.
— Иннокентьич, куда мы идём? — спрашивал я поначалу стоявшего за штурвалом капитана.
— Куда, куда… Раскудахтался! — недовольно отвечал Леонов, не вынимая изо рта беломорину. — Не «куда», а «где».
Ещё запретнее был вопрос «А когда мы придём?». На катере нельзя было свистеть, потому что от этого мог измениться ветер или начаться шторм.
— Насвистишь беду! — предупреждал Иннокентьич, как только до него доносилось моё безобидное посвистывание.
Со временем я привык также наблюдать за чайками, заменявшими Леонову барометр. Если чайки сели в воду — жди хорошую погоду. Если ходят по песку — морякам сулят тоску. Иногда это и в самом деле сбывалось.
Во время промерных работ три студента стояли на байкальском берегу, на трёх удалённых друг от друга теодолитных постах, и методом прямой теодолитной засечки непрерывно, один раз в минуту, измеряли местоположение катера. Для развозки этих постов использовалась моторная лодка «Ока» с мотором «Привет», который и на самом деле был с приветом и мог заглохнуть в самую неподходящую минуту. Намного больше котировался надёжный, но дефицитный лодочный мотор «Вихрь». Студентам приходилось нелегко: им часто доводилось часами стоять на каком-нибудь валуне, а на отправление естественных надобностей у них была лишь одна минута между отсчётами. В рубке катера был установлен советский эхолот ПЭЛ-3, оператор которого, студентка Тоня, тоже раз в минуту, по моей команде «Отсчёт», нажимала на кнопку и определяла глубину Байкала в данной точке. В этот момент я наносил на рабочий планшет местоположение катера с помощью угловых отсчётов, переданных мне по рации студентами с берега. Таким образом, планшеты непрерывно покрывались сетью точек с известными глубинами и плановыми координатами — по ним зимой будут составлены топографические карты шельфа. По инструкции, мы занимались промерами лишь до глубины 200 метров. Идеальной для нас погодой был полный штиль, но для Байкала это большая редкость. Из ветров нам особенно досаждал северный ветер верховик (его ещё называли ангара) и южный култук — не такой продолжительный, как верховик, но приносивший жестокие штормы и дождливую погоду. Иногда с противоположной иркутской стороны налетала порывистая горная. Преимуществом нашей работы с постоянным пребыванием у Байкала было почти полное отсутствие гнуса, которого полным-полно в сибирской тайге. Ветры сдували всю эту мошку вглубь берега. Но иногда по вечерам приходилось надевать накомарники, а в палатках над спальниками устанавливались марлевые пологи. Воду мы пили, зачерпывая её ведром с борта катера или прямо с берега. Она была редкой чистоты и очень вкусной. В противопожарных целях костры перед уходом гасили двумя-тремя мощными струями мочи. Промерные работы часто останавливались из-за непогоды — тумана, шторма или просто высокого волнения. В один из дней на катере погнулся винт, его целый день ремонтировали в Томпе, вытащив судно кормой на берег.
Это надо видеть — раскачивающийся с боку на бок катер готов опрокинуться, со стола на пол летят ручки с линейками, а я, упираясь ногами чуть ли не в борта катера, ежеминутно по рации отдаю команды теодолитным постам. Тоня, оператор эхолота, с трудом сохраняет равновесие на своём высоком стуле. В микрофоне стоит невообразимый треск из-за работающего двигателя. Сквозь шум я едва разбираю показания береговых постов. Начинается мелкий дождь, туман вот-вот отрежет нас от наблюдателей, но катер выходит на новый галс и на всех парах мчится к берегу. Второй галс, третий, десятый… Потом обед на берегу. Иннокентьич сварил лапшу по-флотски. Всех качает, головы ещё кружатся, но пора возвращаться на катер. Тринадцатый галс, пятнадцатый, девятнадцатый… Подходим к берегу уже ночью, забираем парней с постов и направляемся к базе. Нас ждёт горячий ужин.
Дни летят с такой скоростью, что мы с трудом удерживаемся на ногах. В шесть-семь утра — подъём. Я встаю сам и поднимаю дежурного. После завтрака и тарирования эхолота (определения поправок с помощью специального опускаемого диска) мы уходим «в море». Иногда начинается нормальная работа, иногда — сплошная нервотрёпка. Например, при плохой связи, при которой и жизнь не в радость. Студенты неповоротливые, пока их не подтолкнёшь — шагу не сделают. Всё рвутся в свой Томск, ждут не дождутся конца практики. С капитаном тоже отношения натянутые — пьёт горькую. Поставил ему прогул, а он пригрозил, что катер с завтрашнего дня начнёт ломаться. На судне был ещё старший механик Петухов, но капитан сам его списал на берег за то, что тот по пьянке начал стрелять из ракетницы в порту Нижнеангарска. Ездили пару раз на заправку в село Байкальское.
В один из таких переходов через Байкал на «Футе» находились только Иннокентьич, стоявший у штурвала с металлической кружкой в руке, в которую он время от времени подливал себе водки из торчавшей из кармана полушубка бутылки, и я, задремавший под мерный рокот двигателя. Волны почти не было, катер медленно, но верно двигался на запад. Вдруг качка увеличилась, звук мотора тоже стал другим. Я проснулся и резко встал на ноги. Мертвецки пьяный капитан лежал на своих нарах, держа в левой руке пустую кружку. Я попытался его разбудить, но не смог. Пришлось самому встать за штурвал. Минут через двадцать на западном берегу я распознал очертания села Байкальского, куда мы направлялись. Управлять катером я не умел, просто вёл его к пирсу с помощью штурвала, лихорадочно соображая, как сбросить ход. В этот момент за моей спиной раздалось хриплое:
— Отойди!
Пришедший в себя Леонов встал за штурвал, и вскоре мы благополучно причалили к пирсу.
У Фионова на «Северном» тоже работа шла не всегда — то команда напьётся в дым, то сломается катер. Я уже предчувствовал, что нам придётся куковать на Байкале ещё очень и очень долго — до осенних штормов. Работы оставалось много. По сути, она лишь только началась.
Первые две недели сентября наш «Фут» ремонтировался в Нижнеангарске. Не было переднего хода. Студенты-томичи улетели в Улан-Удэ, а я застрял в гостинице в Нижнем. Сходил на концерт цыганского ансамбля «Джанг». После концерта был большой скандал — у цыган кто-то украл гитары и колонки! Я оставил катер с капитаном в Нижнем и своим ходом добрался до Томпы. Там в это время жили рабочий Серёга Балаганский и приехавший из Улан-Удэ молодой техник Паша Рольян. Я занимался камеральными работами, расшифровывая туфту томских студентов. Пару дней подряд на Байкале бушевал шторм с волной до двух с половиной метров — впечатляющее зрелище! В Томпе от причала осталось одно воспоминание. Корову, вздумавшую пастись на крутом склоне, одной из таких волн смыло в озеро, и она мгновенно утонула.
По радио я услышал, что в Молдавии около тридцати градусов тепла. А у нас плюс десять и постоянно моросит дождь. В ожидании «Фута» живём в Томпе, ночуем в палатке. На вкладыш от спальника стараюсь не смотреть. Смутно припоминаю, что он был когда-то белым. Бригада Фионова работает на «Северном» где-то в районе Хакус.
В конце сентября наступило «бабье лето», особенно красивое на участках берега с ярко-жёлтыми лиственными лесами. Но погода была очень изменчивой, с сильными ветрами и частыми штормами. Высота волн доходила в иные дни до четырёх-пяти метров.
В тайге созрели кедровые шишки. Рабочие сбивали их огромными деревянными кувалдами, колотя ими о стволы высоких кедров. Шишки собирали в мешок и приносили в зимовье. У Серёги Балаганского была самодельная ручная мельница, с помощью которой он вышелушивал орехи из шишек, после чего отвеивал мусор и сушил собранное таёжное лакомство. Готовые орешки перед употреблением для улучшения вкуса прокаливали на сковородке.
Был на дне рождения Николая Николаевича, нового начальника Томпинской метеостанции. Ему исполнилось 49 лет. Приехал на Байкал с женой из Душанбе, говорит, что на одиннадцать лет — до пенсии. Я играл на баяне русские народные песни, подыгрывая распевшимся местным женщинам. Серёга Балаганский с Пашей перебрали бражки, оба пьяные в доску. Вечер закончился, гости разошлись. Ушли на базу и мы втроём. Балаганский тут же по пьяной лавочке стал куда-то собираться.
— Мужики, я это… на моторке в Хакусы смотаюсь, у меня там подруга ловкая, заждалась, поди.
Серёга выдавал желаемое за действительное. Никакой подруги ни в Хакусах, ни на всём байкальском побережье у него отродясь не было. Мне любой ценой надо было прекратить эту авантюру. Тем временем наступила ночь. Паша начал было перекачивать для Серёги бензин из металлической бочки в бачок, но я его остановил, силой дотащил до палатки и бросил на спальник. Более крепкого Серёгу Балаганского остановить было труднее. Он, как зомби, направился к лежавшей на прибрежной гальке лодке, я пытался его остановить — сорвал полушубок, рубашку… Всё тщетно — Серёга уже у самой лодки. Я пнул его и повалил на землю, Серёга тут же бросился на меня с кулаками. В лунном свете произошла короткая потасовка, мы обменялись ударами, но остановить разъярённого рабочего мне не удалось. Ощупывая разбитую губу, я чертыхнулся, пошёл к палатке и лёг спать. Через несколько часов в палатку вернулся и Балаганский, на удивление трезвый. Оказалось, что он столкнул моторную лодку с берега и, не сумев завести мотор, на вёслах отошёл метров на сто от берега, после чего заснул. Всё бы ничего, но по пьянке наш донжуан забыл закрыть кингстон — сливное отверстие, и лодка постепенно наполнилась водой. Серёга проснулся и в панике начал грести к берегу, вычерпывая на ходу ладоням воду. Хмель мгновенно улетучился. Утром мы посмотрели друг на друга и расхохотались. У Серёги разбит нос, а у меня — губа, плюс красуется синяк под глазом.
«Фут» вернулся с ремонта в первых числах октября. Мы вновь поселились в зимовье на Ширильдах. Немного поработали и опять пошли в Нижний, на этот раз на заправку. Встретил там Фионова и Татьяну Постолову. «Северный» надолго вышел из строя, и они занимались арендой теплохода «Курлы» (принадлежавшего к тому же типу «Ярославец»). Было ясно, что с одним моим «Футом» съёмку планового участка мы не закончим.
В октябре погода была очень неустойчивой. В один из осенних дней, когда мы только-только отработали восемь галсов, вдруг налетел сильный ветер. Мы еле успели снять парней с теодолитных постов и пошли в сторону базы. Я стоял на корме катера, когда он вдруг резко накренился на левый борт. Плохо закреплённый ящик полетел на меня, я еле успел ухватиться за боковой поручень. Волны швыряли наш крошечный «Фут», как ореховую скорлупу. Когда на моторной лодке мы высаживались на берег, высокая волна подхватила её и бросила на береговую гальку. Рации и полевые сумки оказались в воде, но их удалось подобрать. Штормило всю ночь.
…Середина октября. Мы сидим на берегу и ждём у моря погоды. Мне осталось промерить каких-то 70 галсов, а Байкал всё никак не угомонится. Потом немного поработали, и опять пришлось идти в Нижний на заправку. С соляркой проблемы, дал капитану червонец, после чего, наконец, заправились, но тут с юга подул култук. Фионову и Постоловой удалось арендовать «Курлы». Для экономии топлива мы прицепили к нему тросом наш «Фут» и вместе отправились в Томпу через штормовой Байкал. Ненадолго зашли в соседний Северобайкальск, где впервые за долгое время пообедали в настоящей столовой. Шторм не утихал, но у нас не было выхода — мы вышли из порта. Трос несколько раз обрывался, и «Футу» приходилось заводить двигатель, чтобы не перевернуться. Прошли мимо Байкальского. Усилившийся ветер не переставал, к тому же стемнело. В очередной раз оборвался трос, и нам с Иннокентьичем пришлось идти дальше своим ходом. Быстроходный «Курлы» быстро исчез в темноте, а мы поплелись через весь Байкал в сторону базы. Переход через штормовое озеро занял четыре часа, к Томпе подошли ночью. На следующий день перешли в губу Ширильды и там переждали шторм.
Последние дни октября мы жили в Хакусах, в комнате нашего старого знакомого, лесничего Жени. Ловили каждую погожую минуту для того, чтобы закончить, наконец, катерный промер — и сделали это. Наскоро выполнили требуемые по инструкции шлюпочный промер и грунтовую съёмку. Потом я с капитаном на «Футе» ушёл в Нижнеангарск, где долго хлопотал, чтобы поставить катер на прикол до следующего сезона.
27 октября на грузовом самолёте Ан-26 я перелетел из Нижнего в Улан-Удэ. Позади семь месяцев полевых работ, впереди — полная неизвестность. В экспедиции появился на следующий день, не утром, как положено, а после обеда. Попался на глаза главному инженеру Каленицкому, который пригрозил поставить мне за опоздание прогул в счёт отпуска, лишить тринадцатой зарплаты и отправить снова в поле. Это было время андроповских мер по укреплению дисциплины.
