Из цикла «Прогулки с Иосифом Флавием»
Никогда не прихожу в лечебницу с пустыми руками, без гостинцев. Как правило, по дороге захожу на рынок, покупаю кулечек с орешками. Либо яблоки, мандарины, что-то еще. Это он любит – полакомиться. Не то что глядит мне в руки, и от моих подношений зависит его расположенность. Он выше это-го, ему это даже не нужно, все дело, скорее, во мне. Я тоже больной и слабый человек, всю жизнь только и делаю вид, будто здоров физически и душевно. На самом же деле вечно занят своими страхами, погружен, как и мой учитель, в неведомую свою вину, и чтобы скрыть от людей свою никчемность и бестолковость, ношу им кулечки, цветы и подарки. «Купи себе друга, приобрети учителя!» – говорится в Талмуде, и я, как видите, следую указаниям мудрецов.
Когда я вхожу в палату или встречаю его в коридоре, он вздрагивает, сразу меня узнает. Сверху донизу оглаживает мутным старческим взглядом, глаза его теплеют и голубеют. И демоны от него отступают, демоны, что вьются возле него плотным кольцом.
– Он во дворе, на прогулке, ваш друг ха-коэн Матитьяху! – говорит дежурная медсестра в вестибюле, и я спускаюсь по лестнице, нахожу учителя в сосновой роще в самом конце ал-леи, на любимой его скамье.
Седая голова старого гладиатора усыпана хвойными иглами. Полно их у него на коленях, на скамье. Видать, он давно тут сидит, греясь в лучах нежаркого зимнего солнца, уставившись неподвижно в глубокую лесистую долину, на террасы кладбища, что напротив.
Присаживаюсь рядом, тоже молчу.
Далеко внизу, сквозь сетку ограды, виднеется конеферма. Жокеи в шапочках объезжают упитанных жеребцов. Берут с разгону препятствия из бревен и скачут дальше по кругу, взрывая опилки копытами.
Он говорит, наконец:
– Когда писались «Иудейские древности», глава о пророчествах и пророках, меня смущали, помню, два обстоятельства: видения Йехезкэля – блещущие ангелы, и огненная колесница, умчавшая Элияху живым на небо. Странные, непонятные аппараты...
Так начинаются наши беседы. Всегда неожиданно, и никогда я не знаю, о чем они будут и куда приведут.
– Видения Йехезкэля у речки Кедар? – оживляюсь я. – Действительно, странные там аппараты: шары и колеса, множество «глаз» на этих колесах. И вихри, и буря, и свет не-виданный. Уж очень похоже на то, что зовется сегодня контактами третьего рода, тарелками летающими. Об этом свидетельствуют и другие древние тексты. Гораздо древнее наших. Папирусы, скажем, египетские, индийская «Махабхарата». Целые корабли по небу летают, изрыгая дым и огонь...
И предлагаю учителю свой кулечек. На сей раз сушеные сливы и финики, ломтики ананаса и дыни. Ему это тоже нравится, бормочет неслышно благословения, кладет себе что-то в рот. И говорит:
– Все чудеса, описанные в Торе, имеют свое объяснение. Предания сообщают о целом ряде вещей, заранее уготовленных Богом, когда мир уже был сотворен, накануне первой субботы, в сумерках шестого дня.
...Пасть земли, заглотавшая бунтовщика Кораха и всех сообщников его. Чудесный колодец, следовавший за евреями со-рок лет на всех их стоянках в пустыне, – колодец пророчицы Мирьям. Принято считать, что этот колодец находится нынче на дне Кинерета, питая его водой. А стало быть, и всю страну Израиль – «ха-мовиль ха-арци». Уста ослицы Билама, заговорившие вдруг человеческим языком. Радуга в небе, впервые возникшая после Потопа, – символ Завета между людьми и Богом. Потоп на земле больше не повторится. Чудесный ман, питавший народ в пустыне, – пища на всякий вкус.
свободившись от забот пропитания, евреи смогли целиком отдаться изучению Торы. Посох Моше Рабейну, рассекший воды морские до сухого дна. Червь «шамир», похищенный царем Соломоном у Асмодея – князя тьмы и злых духов. С помощью этого червя точились гигантские камни Первого Храма, ибо железные тесла запрещено было применять. Железо служит войне – это орудие убийства, а назначение Храма – быть Домом Всевышнему. Буквы священного языка, в которых заключены все тайны вселенной. И, наконец, «лухот ха-брит», Скрижали Завета из удивительного камня, почти невесомые, которые читались с обеих сторон. Есть источники, которые добавляют: гробница Моше, имеющая свойство быть видимой, но недосягаемой. Овен, возникший на горе Мория, когда Авраам приносил в жертву своего сына Ицхака. Железные щипцы для Туваль-Каина, первого кузнеца на земле. Без этих щипцов он бы ничего не сумел выковать.
Пакетик с сухофруктами я положил на скамью между нами. Мы оба жуем, время от времени что-то извлекая оттуда. Огромный живот начинает ему мешать, он расставляет пошире ноги и распускает ремень. Странная пряжка на этом ремне – пряжка фашистских солдат времен Второй мировой. Литые го-тические письмена: «С нами Бог». Давно я над этим бьюсь: от-куда она у него? Понятия не имею, и он, похоже, не знает…
Сказал я ему:
– И что же рыба, проглотившая Иону – Иону бен-Амитая, внука Элияху пророка, в чьем чреве провел он три дня, покуда не был доставлен в Нинвей? Почему вы ее не вспомнили, как вы ее объясните?
Сказал он мне:
– Рабби Тарфон упоминает об этом. Рыба пророка Ионы была тоже сотворена Господом Богом накануне седьмого дня. Однако, по странному стечению обстоятельств, об этом нигде не говорится в канонических текстах. Лишь книга «Зохар» дает по этому поводу свое пояснение. Весьма противоречивое, кстати: была ли она рыбой вообще? В биологическом смысле. Но тут же опровергает себя: «Вышел Иона на берег весь белый, как прокаженный. Страшный видом своим...» Что можно толковать и так, будто в чреве ее Иона подвергся чуть ли не процессу пищеварения.
По тусклой пряжке со щербинами и вмятинами я много раз пытался вычислить: как эта штука к нему попала, почему так ему дорога? Быть может, он воевал в молодые годы, был ранен в голову, побывал в плену, и это единственный сувенир из его прошлого? Эдакий мост между прошлой жизнью и нынешней. Полная подмена памяти, «криптомнезия», как мне однажды на-звали его болезнь.
Спросил я его:
– Почему вдруг Иона решил от Бога бежать?
Лицо учителя становится печальным и светлым. Он смотрит вдаль, поверх лесистых массивов внизу. Затем вынимает кос-точку изо рта, говорит:
– Кому, как не мне, его понять! Он был современником грешного царя Иеровоама, грешного поколения. Несколько раз Господь посылал его обратить Израиль на путь праведный... И вот, перестали грешить – народ и царь. Враги окрестные были разбиты, границы государства расширились: забылись в народе угрозы пророка. Воззвал Господь к Ионе в другой раз. «Снова народ мой грешит. Поди, образумь их, может, раскаются. А если нет – разрушен будет Иерушалаим...» Снова народ ударился в покаяние, и сжалился Бог. И стали в народе с тех пор обзывать Иону лжепророком, смеяться над ним: «Угрозы твои не сбылись, плешивый!»
Так начинается «Парашат Иона» в книге Пророков: «И встал Иона, чтобы бежать в Таршиш от Господа Бога...» Ибо Он в Нинвей его посылал, в Вавилонию. Но не от Бога Иона бежал. Он понимал: если народ Нинвея раскается, то обратит Свой гнев Всевышний теперь уже на Израиль. Придут войска, разрушат Храм, разрушат Иерушалаим. А кроме того, никто ничего не поймет. Прозвали Иону в Израиле лжепророком, так его и по всей земле назовут.
Печаль учителя становится мне понятной: его ведь тоже шельмуют, мошенником и предателем называют, трусом и подхалимом – вот уже двадцать веков. Один только я отношусь к нему с восхищением. С верой и полным душевным вниманием.
…Пришел Иона в Яффу и видит, что нет в порту кораблей. Тогда на корабль, ушедший накануне в море, Господь насылает ветер и гонит его обратно. Иона ему обрадовался, пошел спросить капитана: возьмет ли его в Таршиш, и тот согласился. Отплыли они из Яффы, а через день снова поднялся шторм. И что удивительно – один лишь их корабль терзало. Все остальные, что были в их поле зрения, спокойно шли себе во всех направлениях. И устрашились тут корабельщики: стихия гневалась лишь на них, самому тупому матросу стало вдруг ясно. По объяснению рабби Ханании, на том корабле оказались люди семидесяти национальностей, и каждый принялся взывать к своему богу. И так решили между собой: того бога, что их избавит от бури и гибели, признают богом над всеми богами. Взывали на палубе, громко вопили, но все это было напрасно. Иона же сразу понял: он здесь всему виной, все это – гнев небесный. В тоске душевной спустился вниз, в каюту, и там уснул, чтобы немного забыться. Зашел к нему капитан, разгневался: «Ты разве не видишь, что мы погибаем, какого ты роду-племени? Давай, и ты помолись, все говорят, что Бог евреев самый могучий. Вставай, воззови, может, Бог твой вспомнит про нас, и мы останемся жи-вы!»
И тут ему Иона во всем признался, все рассказал о себе: «Вы лучше бросьте меня в море, увидите, сразу все кругом успокоится...» Поднялись на палубу, капитан это все сообщил пассажирам. Однако убоялись люди бросить Иону ни с того ни с сего в пучину. Решили поначалу кинуть жребий, и пал он на Иону. Но и тут они убоялись, принялись выбрасывать все тяжелое за борт. Не помогло. Легли на весла, и принялись грести изо всех сил, в надежде вернуться в Яффу – волны и буря только крепчали. Тогда подступили к Ионе, взяли его под руки и подвели к корме. Воззвали к небу: «Господи, Бог вселенной, да не падет на головы наши кровь невинная! Сам он во всем открылся: из-за меня вам сия беда... Не дай погибнуть за душу этого человека, ибо не знаем его вины!» И опустили Иону по колено в море. Тотчас же кругом утихло. Подняли Иону обратно – с прежней силой разбушевалось. Тогда погрузили Иону по горло в море, опять утихло. Еще раз подняли – как хищный зверь набросился ветер. Намеков оказалось более чем достаточно, и бросили Иону за борт окончательно.
Кулечек помаленьку прикончили. Пальцы липкие стали, ни вытереть, ни облизать, только мешают. Вижу в кустах – жестянка пустая. Пошел, набрал воды из-под крана. От головного здания по всему парку сообщают по мегафону, что близится время обеда и всем больным нужно явиться в столовую. Спешу к учителю – полить ему воду на руки.
Сказал я ему:
– Воля ваша, мори, но все дальнейшее, что с Ионой происходило, вызывает одни лишь вопросы. Взять хотя бы свидетельство рабби Меира: в пасть этой рыбы Иона вошел, как в просторный дом, вошел и двигался совершенно свободно. Далее еще непонятней: глаза этой рыбы давали свет, словно два окна. Вдобавок, висел наверху самоцветный камень, который тоже светил, словно солнце в полдень. А потому доступно сделалось зрению Ионы все, что кругом происходило... За три дня рыба успела ему показать ту Ве-ликую Реку, что питает своими водами Мировой океан. Показала тот путь по дну Чермного моря, где евреи прошли посуху, убегая от колесниц фараона, и эти самые колесницы увидел – разбитые и опрокинутые. Показала ту местность в сердцевине морей, где зарождаются шквалы и бури. Устои земли и основания ада – бездну преисподней. Краеугольный камень – «эвен штила», заложенный в основании мира. На этом камне он видел Кораха, его семью и сообщников, они стояли в бездонных глубинах и пели хвалу Всевышнему, всячески Его вознося. И Иона тоже каждый раз молился в чреве рыбы, оказавшись возле святых мест.
Учитель мой – человек не зашоренный на религии в чисто обрядовом ее понимании. Даже мнения мудрецов для него не истина в последней инстанции. Самую дикую, самую нелепую мысль он согласен выслушать, обсудить, и это больше всего меня привлекает. Для этого, собственно, я и хожу к нему – задавать вопросы крамольные, еретические. Только бы не было это откровенной хулой.
Между тем, я продолжаю.
– Нигде не сказано, чем он питался, что пил, как справлял свои естественные потребности? Чем дышал, наконец, и откуда к нему поступал свежий воздух? Я знаю, вы можете возразить: дескать, Моше Рабейну, поднявшись на гору Синай, тоже не ел и не пил ничего целых сорок дней. Но воздухом ведь дышал! Без воздуха, в закрытом пространстве Иона бы сразу погиб. Поэтому, согласитесь, воздуха в рыбе было достаточно. Вот только откуда, хотел бы я знать?
Закрыв глаза, он начинает сопеть и похрапывать, свесив на грудь седое бородатое лицо. Но он не спит, я знаю, так он лучше меня слушает. Когда душа сливается с разумом, идут картины иных пространств, идет обзор внутренним оком – в покое и неподвижности, этот обзор не следует прерывать.
– Давайте вспомним, мори, «Мидраш Иона». Там приводятся его разговоры с рыбой: она ему жалуется на левиафана, кото-рый следует рядом. Грозит то ли покалечить ее, то ли целиком проглотить. И Иона вступает в беседу с левиафаном. Говорит, что он и есть тот самый человек, который в будущем накинет аркан на язык левиафана и вытащит на заклание для пира праведников. И тот в страхе метнулся от них, оказавшись в одно мгновение на расстоянии двух дней пути...
Сказал он мне, шевеля бородой:
– Тебя смущает разговор человека с животным? Билам ведь тоже разговаривал со своей ослицей...
– Ослица, сказано, разверзла свои уста. Их разговор, мори, происходил доступным нашему пониманию образом. Как же мог разговаривать Иона с рыбой, находясь у нее внутри? Она что, была рыбой чревовещательной, или шел у них диалог мысленный, телепатический? А какие средства общения были у Ионы с левиафаном? Как бы рядом с ними он ни плыл, их все равно разделяла толща воды. Устройство переговорное здесь просто необходимо.
Он открывает глаза, что-то бормочет по-арамейски. Если я правильно понимаю, он говорит о жерновах, которые перемалывают гранитные горы знаний, муку новых истин... Во время наших бесед у него вдруг вырываются мудрые латинские изречения, крылатые выражения на древнегреческом. Тут я ему дивлюсь и требую перевода.
Сказал он мне:
– Твои вопросы уместны для современного человека. А как же все-таки «Зохар»: «Иона сошел на берег весь белый...»
– Это-то и есть самое интересное! Надо думать, что существа, принявшие Иону «во чрево рыбы», так изменили облик своего посланца, что это одно внушило мистический ужас людям Нинвея. Иона ходил по улицам и вопил: «Еще сорок дней, и этот содом опрокинется!» Сто двадцать тысяч жителей громадного по тем временам города – сразу раскаялись. Сам царь вавилонский сошел со своего престола, снял дорогие одежды и облекся во вретище. Народу же было приказано прекратить грабеж и насилие, грехи и разврат... Как могло такое случиться, разве мало магов и чудотворцев было в самом Вавилоне, в соседних Халдее и Ассирии? Почему убоялись они угроз какого-то неведомого пришельца? Объяснить это можно только одним: сошествие Ионы на берег сопровождалось, очевидно, знамениями – на море, на небе и на суше. Иначе и быть не могло. Внезапно изменить характер мышления человека, природу его поступков, тем более – целого города, могут лишь природные катаклизмы, необъяснимые чудеса... Ну, а все загадки трехдневного пребывания Ионы «во чреве рыбы» сразу же отпадут, если представить себе пророка на борту подводной лодки, сверхсовременной и сверхскоростной – даже по нашим понятиям. Одним словом, на борту аппарата неведомой нам цивилизации.
Он глядит поверх живота на ступни ног, обутые в войлочные тапки, двигает ими, шаркая по асфальту. Лицо его не выражает ни одобрения, ни порицания. По мегафону еще раз объявляют обед: в столовом зале развозят первые блюда…
Учитель застегивает ремень, кряхтя, поднимается.
– Трагической судьбы пророк, он так не хотел в Нинвей! Не знал, куда бы ему удрать... Я так его понимаю! Ничто не помогло – пришли враги и разрушили Храм. Недаром читается в Судный день «Парашат Иона» во всех синагогах мира.
РЯДОВОЙ ИХВАС
Из цикла «Прогулки с Иосифом Флавием»
Сказал я ему:
– Поговорим, мори, о чудесах Всевышнего, творимых незримо с душою каждого человека. О странных взлетах и вспышках, когда из последних глубин отчаяния ты вдруг воз-носишься к вершинам блаженства, неописуемого счастья. И все меняется – и слух, и зрение, и эмоции, и ты становишься как бы космическим существом.
Сказал он мне:
– Есть разные виды чудес на свете. Есть чудеса природы, когда Бог вдруг меняет привычный порядок вещей, и в мире все искажается. Это не поддается ни объяснению, ни осмыслению. Есть чудеса, творимые Богом с отдельно взятым человеком на уровне чувственном, – душа твоя либо трепещет, либо ликует. А есть еще «античудо», когда Всевышний скрывает Свое лицо, и все погружается во мрак и ужас. Такое мы тоже знаем. Я видел, как разрушали римляне Храм, как угоняли народ, как опустела земля... А Катастрофа шести миллионов – не «античудо» ли это?
Сказал я ему:
– Поговорим, мори, о чудесах попроще, на уровне личном, о потрясениях души и рассудка, как было, скажем, со мной во время Войны Шестидневной. Давно, во Львове еще... Я шел по улице, был пасмурный дождливый день. И вдруг зареяли надо мной ангелы и принесли весть. Что наши взяли Синай, вышли к Иордану и Мертвому морю, освободили Хеврон и Иерусалим. И вдруг я увидел, что небо над городом стало внезапно иным, мир кругом изменился, пронизанный каким-то нездешним сиянием. Так было со мной и в Израиле, несколько лет спустя, у рынка Махане Иехуда. Я ехал в автобусе, и вдруг сообщили по радио, что пленников наших в Энтеббе освободили, летят они в самолете на родину. И те же ощущения повторились...
Я расскажу вам, мори, одну небольшую, но удивительную историю. Произошла она с близким мне человеком по имени Ихиель Вайсман, или, иначе, Ихвас, как все его называли. Его уже нет в живых, он похоронен на Масличной горе, куда уходят праведники и пророки. Это был высокий старик, угрюмый и молчаливый, как молчаливы бывают одинокие люди, которых принимают либо за глухих, либо за иностранцев. Ходили слухи, что он не совсем в себе, что это последствия какого-то шока, пережитого им в Германии в бытность его солдатом английской армии. Я же лично почитал старика за рава, поскольку располагал он обширными знаниями в иудаизме. Талмуд он знал наизусть. Мне приходилось присутствовать при его дискуссиях с известными мудрецами, и те порой уступали, соглашаясь с его доводами и заключениями.
На Землю Израиля – тогда еще Палестину – Ихвас сошел с парохода в разгар Войны за Независимость. Совсем еще молодой, в парадной форме пехотинца Королевской армии Ее Величества. А потому проблем никаких с сертификатом у него не было.
Человек верующий – «бааль-тшува», – он с ходу же записался в Пальмах, с головой окунувшись в боевые действия: войне был отлично обучен – богатый опыт был за плечами. Однако карьеры военной Ихвас не сделал, не захотел. Он говорил, что не за этим приехал. Выдвигали его в командиры, большие начальники. Он от всего отказался. Го-ворил, что Бога приехал искать, здесь больше шансов с Ним встретиться.
А появилось у Ихваса это желание вот как: душа его пробудилась в Германии, в самом конце войны, когда дивизия их пехотная внезапно прорвалась в местечко Шварцвальд. В лесистой местности, среди скал и болот, во всю свою мощь действовал концлагерь – фабрика смерти. Дивизия захватила весь персонал: эсэсовскую охрану, надзирателей, палачей при газовых камерах… В живых застали несколько сот заключен-ных.
«По сей день, – говорил мне Ихвас, – душа во мне содрогается: я видел горы иссохших трупов, разбросанные по всей территории. Ходячие скелеты, закутанные в тряпье, – детей, стариков, женщин. Сутками напролет бульдозеры копали огромные рвы, людские останки свозились туда на тачках. Тяжелый смердящий запах был невыносим: водители бульдозеров работали в противогазах. К тачкам приставили немцев, они от усталости валились с ног, эти сукины дети, исчадия ада. Мы тоже выкладывались по-зверски. Не столько физически, как душевно – до полного отключения. Как тебе объяснить, – восклицал Ихвас, – смотрю я порой военную хронику и не могу отделаться от мысли, что самое ужасное всегда остается за кадром, его ничем не передать. Зрачки наших глаз – вот бы людям куда заглянуть! В зрачках наших глаз запечатлелась самая правдивая кинохроника».
И вот однажды, когда они крепко спали в бывшей эсэсовской казарме, отчаянно уставшие за день, раздался вдруг громкий окрик: «Есть здесь евреи? Быстро на выход – только одни евреи!»
Разом вскинулись головы над подушками. Щурясь на ярко вспыхнувший свет, Ихвас увидел Джексона, их офицера, надменного верзилу ирландца Стива Джексона, то ли известного в прошлом боксера, то ли знаменитого игрока в бейсбол. Расставив широко ноги, он постукивал, как обычно, стеком себе в ладонь.
«Оружие с собой не брать! Одеться и идти за мной...»
От виденных днем кошмаров, от этого выкрика внезапного, в голове у Ихваса случилась настоящая сумятица. Наспех шну-руя ботинки, он лихорадочно соображал: что вдруг случилось? Никого и никогда в английской армии не интересовала национальность солдат, куда их на ночь глядя зовут?
Вырос Ихвас в Манчестере. Его родители были из Кишинева, пережили тот самый погром знаменитый. И вот вам: в Германии, в бывшем концлагере, ему вдруг припомнили, кто он. Здесь, на топкой гнилой земле, где свалены в необъятные рвы его соплеменники, – не его ли настала очередь?
Оделись четверо: Ихвас и еще трое парней. Молча повлек-лись к выходу. Разом сделавшись ничтожными, обреченными, – на виду целой казармы.
Ихвас обратился к верзиле Джексону:
«Куда же, сэр, вы евреев своих ведете? Кому мы среди ночи понадобились?»
Раскурив трубку, тот процедил сквозь зубы:
«Скоро вы это узнаете».
Шел мокрый снег вперемешку с дождем, хлестал пронзительный ледяной ветер. Кругом были слякоть и лужи. Размашистым шагом Джексон шел напрямик, четверо еврей-ских парней с трудом за ним поспевали. И строя самые мрачные предположения, вполголоса за его спиной перешептывались. Пытались Джексона разговорить, а тот в ответ оборачивался и скалился в гнусной ухмылке.
С двух шагов нельзя было ничего расслышать: поблизости ревел бульдозер, освещенный прожекторами, выл и свистел ветер, скрипели за колючей проволокой могучие ели в лесу. Они подходили к другим казармам, Джексон оттуда вызывал евреев, и собралось их вскоре человек пятнадцать. Солдат, о которых Ихвас и думать не мог, что это тоже евреи. Словом, подчистили всех, и Ихвасу сделалось дурно.
Продолжая лихорадочно соображать, Ихвас пришел к убеждению: война близится к концу, во всех окрестных лесах кишат недобитые отряды фашистов, готовые сражаться насмерть. Прекрасно понимают, что за свои преступления будут сурово наказаны, – терять им нечего, а потому способны на любое безумство. Судя по всему, собрали силы свои в кулак и предприняли наступление. Вылазку, либо атаку, и осадили лагерь, предъявили свой ультиматум: выдайте нам евреев! Только евреев, а вас не тронем... Такое случалось уже во многих войнах. Ихвас об этом читал в истории Польши и Украины: пускались враги на хитрость – выдайте нам жидов, и города брать не будем. Раскрывали ворота им наивные гои, и те вырезали всех подчистую. Похоже, сейчас так и будет... Эти умники англичане, эти хваленые демократы – ублюдки! Когда мы деремся плечом к плечу, никто не спрашивает, какой мы национальности, но если стоит вопрос о жизни и смерти – можно выдать нас на расправу.
Так плелись они за Джексоном во тьме по грязи и лужам, готовясь к самому худшему. Покуда не спустились вниз, к воротам, где находилась столовая, или иначе – офицерский клуб. Из всех окон светил удивительно яркий электрический свет. И тут, мори, их взору явилось чудо. Будто из детства, из сказки.
Они вошли и увидели стол, длиннющий пасхальный стол, покрытый белоснежной скатертью, уставленный всевозможными яствами. Горели свечи на этом столе, таком праздничном в ожидании евреев, стояли бутылки с вином. И где, Господи? На окаянной германской земле, у самого края войны. На дне преисподней, где не остыли еще адские печи, а из-под колосников не выгребли пепел сожженных детей Израиля. Да и сами они по дороге сюда уже приготовились к коварному предательству в объятиях ангела смерти... Вообразите себе, мори, их чувства, их потрясение!
К ним бросился с распростертыми объятиями человек в белой ермолке и шелковом белом халате. Он был с бородой и в пейсах – армейский раввин в чине полковника, и Ихвас тут же вспомнил его. Несколько дней назад в лагерь приехала делегация из Англии: члены парламента, военные следователи, судьи и прокуроры из Генерального штаба. Джексон водил их повсюду, тыча стеком, как указкой, и давал пространные объяснения. А этот бородач останавливался над рвами, вздевая к небесам руки, и читал молитву.
Ихвас узнал его, вспомнил. Тут же забилось бешено сердце, готовое лопнуть, выскочить из груди. И навернулись горячие слезы.
«Проходите, евреи. Садитесь, располагайтесь, приглашаю вас на Пасхальный Седер. Сегодня ночью выходим мы из Египта, выходим из рабства...»
Но прежде чем сели справлять седер, под шутки и взрывы громкого смеха налили хрустальный фужер хохмачу Джексону. Он тяпнул, крякнул и подмигнул:
«В такое рабство и я бы хотел угодить! Смотрите, не перепейтесь. Утром чтоб были в казармах...» Похоже, он крепко завидовал.
Потом ели мацу и пили вино. Слушали чтение рава про казни египетские и чудеса Всевышнего при переходе через Чермное море. Снова пили, и снова ели, и этот «седер» запомнился Ихвасу на всю жизнь. Всю полноту еврейских страданий и радость чудесного избавления он только что на себе испытал. Душа его распахнулась за этим столом, а свет, проникший туда, позвал его к Богу.
