Рассказ от первого лица ведёт профессор Борис Рубенчик, которому 18 июня 2013 года исполнилось 80 лет.
Фамилия «Рубенчик» произошла от мужского имени Реувен. Реувен был первенцем Иакова, праотца еврейского народа и главой одного из колен Израиля.
Не исключено, однако, что мои предки проживали в белорусском поселении Рубенчики. Может быть, из этого гнёздышка разлетались евреи с такой фамилией.
Самая старая, полуистлевшая бумага из семейного архива – свидетельство о браке родителей отца, датирована 1895 годом. Одесский городской раввин надлежащей подписью и печатью удостоверяет, что 26 мая запасной ефрейтор Иосиф Лейб Рубенчик, 29 лет отроду вступил в брак с одесской мещанкой Саррой Мошковной Тепер, 19 лет.
Бабушка через много лет рассказала мне о некоторых обстоятельствах, связанных с замужеством. Она принадлежала к небогатой купеческой семье, в которой было несколько дочерей. Замуж тогда выходили рано. Одна из сестёр в пятнадцать лет уже была кормящей матерью и играла с подругами во дворе. Строгий бородатый отец с пейсами, в чёрной ермолке криками и пинками загонял в дом дочь для исполнения родительского долга.
Бабушка была более сознательной и поэтому дотянула с замужеством до девятнадцати лет. Была она недурна собою и имела небольшое приданое. Поэтому в женихах отбою не было. Но они с сестрой загадали, что выйдут замуж только за солидных молодых людей, а не за каких-нибудь шмаровозов. Критерий был чётким – наличие в карманах носовых платков. Пока одна любезничала с кандидатом, другая на вешалке в передней обследовала его карманы.
Отставной ефрейтор, хоть и не первой молодости, бабушке приглянулся. Да и сестра за его спиной помахивала платком, ловко извлечённым из лапсердака моего будущего дедушки. Бабушка зарделась, потупила взор, и дело свершилось.
Подумать только, от каких случайностей зависит порой появление человека на свет!
Через год одесский раввин засвидетельствовал, что в метрической книге о родившихся евреях г. Одессы за 1896 год значится рождение 20 марта сына, наречённого именем Лейб и обрезанного 27 марта.
Брак оказался счастливым, и в последствии бабушка со слезами на глазах вспоминала, что «муж носил её на руках».
Но вернёмся к минскому мещанину и отставному ефрейтору – моему деду. Род его основных занятий остался для меня непонятным. Но выяснилось обстоятельство, которое отцу при советской власти приходилось тщательно скрывать. Занявшись предпринимательством, дед незадолго до революции приобрёл в собственность небольшой дом на Малой Арнаутской.
Я решил пройтись по этой улице, внимательно рассматривая маленькие дома. Один из них принадлежал деду, и в нём прошли юные годы отца.
Несмотря на расположение в центре города вблизи от моря, вокзала и главного рынка «Привоз», Малая Арнаутская, как и сто лет назад, оставалась улицей провинциальной. Приземистые одноэтажные дома, Сводчатые подворотни с тумбами по бокам, ажурные ворота с фамилиями первых хозяев: «Инженер барон Дистеро, 1897»
Здесь издавна селился торговый люд разных национальностей – арнауты, греки, евреи, караимы, украинцы, чехи.
Одесса многолика, и если Приморский бульвар – маска аристократа, Дерибасовская – зазывная улыбка кокотки, то Малая Арнаутская – хитрая подмигивающая физиономия деловара и весёлого прощелыги.
Недаром в знаменитой книге Ильфа и Петрова Остап Бендер говорил, что вся контрабанда делается на Малой Арнаутской. Не исключено, что мой дед был знаком с владельцем мясной лавки Бендером, имя которого использовал для своего героя живший по соседству Илья Ильф. На той же улице они с Евгением Петровым поселили подпольного миллионера Корейко.
Фантазия говорит мне, что, сняв гимназическую форму, мой отец частенько заглядывал в расположенный в центре улицы кинотеатр «Иллюзион»
А вот и вывеска в окне магазина, которая вполне могла быть и тогда: «Липкая бумага от мух. Купи и спи спокойно». А эта явно современная и загадочная: «Парфюмы на разлив»?
Маленький Лейб был отрадой родителей. Спокойный, любознательный, он ни в чём отказа у родителей не знал.
Самым радостным для семьи был день 25 августа 1905 года, когда Лейб впервые одел чёрную гимназическую форму с золотыми пуговицами, широкой бляхой на поясе и значком на высокой фуражке. Он со второго захода сдал экзамен в приготовительный класс, и Иосиф с гордостью повёл сына по Малой Арнаутской во вторую городскую гимназию. Все их поздравляли – преодолеть пятипроцентную норму, и поступить в государственную гимназию для евреев было непросто.
Девять лет спустя дед хвастался перед соседями аттестатом зрелости сына, напечатанном на голубой бумаге с тиснением и двуглавым российским орлом в центре. (По выражению одесситов, эта птичка таки да уцелела, и поселилась, как ни в чём ни бывало, теперь в зале Государственной Думы в Москве). В аттестате написано, что при отличном поведении отец прошёл полный восьмилетний курс обучения, проявив отличные успехи в особенности в математических науках. За что награждается серебряной медалью. Преобладают пятёрки, но на первом месте стоит четвёрка по русскому языку и словесности.
Отец не принимал участия в семейном торжестве и хмуро сидел в своей комнате. В выпускном сочинении по словесности, процитировав отрывок из Пушкина:
«От Перми до Тавриды, от финских хладных скал до пламенной Колхиды…», он в слове «Перми» по ошибке поставил после буквы «р» мягкий знак.
Описанный праздник в семье Рубенчиков происходил в июне 1914 года. Вскоре началась мировая война, и можно себе представить, как переживал дед, стараясь уберечь любимого сына от мобилизации.
После революции жильцы избрали деда управляющим домом, который раньше ему принадлежал. Мне кажется, что он был неважным управдомом, как до этого мало удачливым предпринимателем. Началась разруха, дед нервничал, болел и скоропостижно скончался в 1926 году.
Бабушка дожила до глубокой старости и умерла в Киеве в 1961 году.
***
В 1916 году отец становится студентом естественного отделения физико-математического факультета Новороссийского университета. Это был первый шаг в его будущей карьере учёного и педагога.
После окончания университета, он сделал своей специальностью новый для того времени биологический аспект микробиологии. Впоследствии он стал одним из основоположников общей микробиологии в СССР. Исследования его школы в Одессе охватывали широкий круг вопросов, имеющих прикладной характер: хлебопечение, дрожжевое производство, пивоваренную промышленность, техническую коррозию, микробиологию почв. Занимался он и изучением лиманов и использованием лечебных грязей.
Его научная деятельность привлекла внимание классиков микробиологии С.Виноградского, В.Омельянского, З.Ваксмана. Высокую оценку ей дали выдающиеся отечественные учёные Д.Заболотный, Н.Холодный, Я.Бардах, Б.Исаченко и другие.
В 1939 году отца избрали членом-корреспондентом Академии Наук УССР.
По складу ума папа был кабинетным учёным, но ему не раз приходилось участвовать в экспедициях по сбору материалов. Он плавал на лодке по Хаджибеевскому лиману возле Одессы, на Чёрном море у побережья Грузии, и часто посещал лаборатории различных предприятий.
С экспедициями связаны лучшие воспоминания его молодости.
Много времени он уделял преподавательской работе в различных вузах города, а в Одесском университете впервые организовал кафедру микробиологии. Студенты с восторгом отзывались о его лекциях, в которых проявлялась широкая эрудиция и высокая общая культура.
Разбирая папин архив, я обнаружил очень интересные выписки из классиков литературы, много стихов, шуточные пародии, остроумные эпиграммы. Папа прекрасно их читал в кругу друзей. Мне рассказывали о его литературных экспромтах во время научных заседаний, остроумных замечаниях после докладов, весёлых шутках.
На фотографиях, сделанных в тридцатые годы, отец спортивный, с теннисной ракеткой или волейбольным мячом. Но подлинной его страстью с юных лет были шахматы. Почти ежедневно по вечерам или во время отдыха на столе появлялась шахматная доска. В молодые годы приходили партнёры или отец посещал шахматный клуб. Пару раз выступал на первой доске за биофак в соревнованиях университетов. Собрал прекрасную коллекцию книг по шахматам.
***
Во время войны метрическое свидетельство матери оказалось утерянным. В документах писали, что Мария Борисовна Гальперин родилась в Одессе. Но по её рассказам я знал, что родина матери - Бессарабия. Когда возраст мамы далеко перешагнул за девяносто, мне удалось восстановить её метрику, в которой сказано, что Гальперин Малка Берковна родилась 3 марта 1900 года в г.Новоселица Черновицкой области. Имена родителей – Берко и Шифра Гальперины.
Они были уроженцами Могилёва-Подольского, людьми респектабельными (отец – ответственным служащим в банке), и моя мама называла их на русский лад – Борис Ильич и Шарлота Исаевна.
В семейном архиве сохранились прекрасные снимки c фамилиями фотографов. Видный лысый барин с мопассановскими закрученными вверх усами. Вполне мог бы сойти за француза или даже за испанского гранда. На нём прекрасно сидел мундир чиновника или фрак.
У бабушки строгое лицо, нос с горбинкой. На фотографиях она в длинных платьях до земли. Высокая причёска с заплетенной косой или шляпы с широкими полями.
Прелестные дети. Манюся – пятилетняя. Правильные черты лица, вздёрнутый носик, кокетливый локон на лбу. Потом – молодая очаровательная девушка с пышной косой до колен.
Красивый изящный юноша в мундире гимназиста – брат Соломон.
Все она как застывшие кадры немого синематографа. Их оживляли мамины рассказы.
Провинциальный городок в Бессарабии. Рядом граница Румынии (Австро-Венгрия). Жители, особенно дамы, тянутся к Европе. По выходным дням в городском парке играет духовой оркестр. Строгая дама прогуливается с пятилетней кареглазой девочкой в длинном, до земли платье с кружевными оборками. Навстречу – генерал, командир местного гарнизона. Бравый вид: мундир с золотыми эполетами, шпага, лихо закрученные вверх усы, бакенбарды.
Он раскланивается с дамой, останавливается, как по команде «смирно» и отдаёт честь девочке.
- Куда идёте, сударыня?
Девочка вопросительно смотрит на мать, потом, осмелев, отвечает:
- Мати обіцяла мені купити цукерок.
Мать смущена малороссийским диалектом Манюси (любимая няня - украинка). Генерал хохочет, поглаживая усы.
На следующий день встреча в парке повторилась. Отдав честь Манюсе, генерал подозвал адъютанта, у которого в руках была большая коробка конфет и кукла. Это была её первая женская победа.
Рассерженный отец, топая ногами, распекает няню. Она регулярно водит девочку в церковь, и сделала попытку её крестить. Батюшка вовремя об этом донёс. Няня рыдает:
-Та хіба ж можна губити душу такого ангелочка!
Группа женщин, и среди них Манюся отправляется за границу за нарядами. Пограничники их знают и пропускают. Ввоз дешёвых румынских товаров запрещён. Их прячут под одеждой. Вернувшись, женщины усаживаются в пролётки. К маме подходит пограничник:
- Ты что-то потеряла, девочка, - говорит он и отдаёт Манюсе моток кружев, выпавший у неё из-под юбки.
1905 год. Получена депеша: группа погромщиков из Кишинёва заняла вагон поезда, идущего в сторону Новоселицы. Когда дело касается евреев, царская армия не имеет права вмешиваться в межнациональные конфликты. Но генерал связывается с коллегой в Румынии, и они открывают границу для беженцев. По распоряжению начальника станции переводят стрелку, и опасный поезд обходит Новоселицу.
До начала войны Гальперины жили в Новоселице. Мария успешно закончила шесть классов государственной гимназии, а потом в конце 1915 года семья переехала в Одессу. Перед войной их постигло большое горе – от скарлатины скоропостижно, скончался любимый брат Соломон. Война и начавшаяся революция тяжело отразились на семье. Единственным светлым пятном оказались успехи способной девочки. Для получения аттестата зрелости она поступила в седьмой выпускной класс гимназии Пашковской.
Близились выпускные экзамены. В качестве репетитора для дочери Борису Ильичу порекомендовали выпускника университета. Каждый день он приходил в квартиру в Софиевском переулке, где поселилась семья Гальпериных. Молодой человек хорошо знал гуманитарные предметы, был остроумен и расположен к способной ученице.
В один из дней сквозняк распахнул окна в комнате для занятий и сбросил стопку книг студента, лежавшую на подоконнике. Отец Марии вошёл, чтобы затворить окна и обнаружил среди книг и тетрадей политические листовки. Репетитору отказали от дома. Фамилия его была Фельдман.
Впоследствии он стал секретарем губпарткома Одессы, погиб во время стычки с Мишкой Япончиком и большевики назвали его именем Приморский бульвар.
Выпускной экзамен по русскому языку и словесности. Члены комиссии – преподаватели гимназии хорошо знакомы с будущей выпускницей, но один из них видит её впервые – грузный, заросший волосами священник отец Фёдор в чёрной до пола рясе с позолоченным крестом на груди. Девушка иудейского исповедания не посещала занятий по Закону Божьему.
Её ответы уверенны, она полна достоинства, но не может скрыть волнения.
Вопрос по Шекспиру: «Скажите, какие видения преследовали леди Макбет?» Девушка медлит с ответом. Старый священник привстаёт над столом и начинает выразительно показывать на ладони руки.
Девушка даёт правильный ответ. Кровь на руках.
- Вы что-то хотели сказать, святой отец? – спрашивает экзаменатор. Отец Фёдор отрицательно покачивает головой, улыбается и подмигивает прелестной иудейке.
Аттестат об окончании гимназии выдан Марии 12 мая 1917 года. Та же голубая бумага с тиснением от Министерства народного просвещения, но уже без двуглавого орла. Птичка исчезла. В аттестате все пятёрки. Золотая медаль.
Следующее свидетельство уже на скромной серой бумаге: Гальперин Малка прошла в восьмом общеобразовательном классе женской гимназии Пашковской курс мужских гимназий и имеет права для получения высшего образования.
Июнь восемнадцатого года. Революция. Начало новой эпохи. Осенью мать поступает учиться в Институт прикладной химии. Занятия оканчиваются поздно, а в городе неспокойно. На улицах раздаются выстрелы. Проносятся авто и пролётки с моряками и чекистами. По ночам на Канатной улице запускают мощный граммофон с большой трубой. Под звуки музыки чекисты в гараже расстреливают заложников.
Вечерами в комнате, где живут Гальперины допоздна горит свет. Когда по пустынному Софиевскому переулку раздаётся стук каблучков Манюси, от дома отделяется фигура Бориса Ильича. Он скрывается в парадном, если у матери оказываются провожатые. Никогда ни одной жалобы или упрёка.
Так продолжалось много дней, но однажды мать никто не встретил. Отец скоропостижно скончался от сердечного приступа.
Манюся и её мать оказались без родственников и средств к существованию среди разрухи и голода.
Молодая красивая девушка вызывала сочувствие, особенно, у мужчин. Ей пытались подыскать работу, приглашали в ресторан, вечером провожали домой.
Родственник подруги влиятельный комиссар Калашников устроил девушку на работу в американскую благотворительную организацию АРА, распределяющую в Одессе продовольствие и медикаменты. Пайки давали возможность выжить, но друзья – комсомольцы уговаривали Манюсю перейти на другую работу, подальше от «буржуазных подачек».
Пройдёт год, и большевики объявят АРА шпионско-диверсионной организацией и арестуют её сотрудников.
Мать успешно сдаёт экзамены и лабораторные работы в институте. Товарищи по факультету наперебой стараются ей помочь – занимают место за лабораторным столом, добывают реактивы для опытов, договариваются с преподавателями о досрочной сдаче зачётов, поджидают после занятий. Она лишена кокетства, доброжелательна, но ни один молодой человек пока не переступил порога их дома.
У матери не остаётся времени для общественной работы, но мысленно она с «красными». В начале января 1924 года простаивает на холодной метели несколько часов в толпе на Куликовом поле во время траурного митинга памяти Ленина. Гневно отворачивается от одного из поклонников, который позволил себе критически высказаться о вожде.
В том же году мать оканчивает институт, получив специальность технолога.
Калашников, по-прежнему, проявляет интерес к маминым делам. Высокий, статный он разъезжает в кожанке с шофёром в открытой машине. Через подругу пытается назначать маме свидания.
Находит для неё работу в пищетресте. Предлагает характеристику для поступления в партию.
Мать решительно отказывается от всех его предложений. Творческий подъём охватывает страну и ее место в цеху. С 1925 года она работает технологом, а потом техническим руководителем крупного дрожжевого завода. С раннего утра втискивается в переполненный трамвай, идущий через весь город на Пересыпь. Возвращается каждый день поздно вечером и застаёт испуганную, иногда плачущую маму:
- Манюся, подумай о себе. Тебе же уже двадцать пять! Ты ходишь по пустынному городу одна!
Мария с матерью и тёткой
Ей не до матери. Каждый день, войдя в цех, она вступает в «битву» за рост дрожжей, которые нужны для изготовления хлеба и пива. Культуры дрожжей растут плохо. Вовремя не завозят сырьё, перебои с водой. Мойщики котлов пьянствуют. В цехах грязь, крысы.
На собраниях она не даёт спуска руководству завода. Выгоняет пьяных рабочих из цеха. Её побаиваются, но уважают все, даже сменяющиеся директора завода.
Мать не одна «в поле воин». Создаётся небольшой творческий коллектив единомышленников. Среди них опытный специалист, обрусевший немец Иван Иванович Краузе. Он говорит, оглядываясь по сторонам:
- На собраниях все твердят о вредителях, травят друг друга, а работать не хотят. Травить надо крыс. Вчера я трёх выловил из чана с помощью сачка для бабочек!
Иван Иванович сочувственно относится ко всем попыткам навести порядок в цеху, но решительно не одобряет общественную деятельность. Когда маму избрали председателем инженерного совета, он сказал:
- Мария Борисовна, у Вас хватает ума не вступать в партию, но Вы ещё не поняли, что при этой власти больше, чем при царе надо держать язык за зубами. Вы же учили немецкий? Дас ист зер шлехт, но, поверьте старику, будет значительно хуже!
Но мать за эти годы стала настоящей одесситкой, которые всегда, а особенно, на собраниях оставляют последнее слово за собой!
Однажды они столкнулись на Дерибасовской с Калашниковым. На этот раз он шёл пешком и выглядел осунувшимся, похудевшим. Они встретились глазами, и он, приблизившись, сказал вполголоса:
- Манюсенька, раньше меня огорчало, что ты избегаешь меня. Но теперь обстоятельства изменились. Не упоминай моё имя при разговорах со знакомыми, а если встретимся – переходи на другую сторону улицы. Будь счастлива!
Вскоре стало известно, что Калашников арестован как секретарь троцкистской партячейки. Он и вся их семья были уничтожены.
***
Каким бы затянувшимся ни был мой рассказ, он неизбежно приведёт к главному для меня событию – появлению на свет. Важную роль при этом сыграл интерес моих будущих родителей.
Неуёмное стремление моей будущей матери обогатить завод новыми штаммами дрожжей привело её в вуз, где ей предложили преподавать технологию дрожжевого производства. Она должна была овладеть наукой и помочь студентам в их практической работе.
Нетрудно догадаться, что науку представлял мой будущий отец.
Во время преподавания на вечерних курсах декан однажды сказал ему:
- Я хочу познакомить Вас с Марией Борисовной Гальперин, молодым, но очень опытным технологом Она поможет внедрить в практику ваши разработки и обучить молодых технологов.
Перед ним стояла, улыбаясь, невысокая, очень красивая девушка с правильными чертами лица, темно-каштановыми волосами и карими глазами.
Отец тоже был недурён собой: улыбчивый, розовощёкий, с высоким лбом, стройный, подтянутый.
Тогда они ещё не знали, что полюбят друг друга, но с первых занятий слушатели курсов с улыбками следили за ними.
Отец писал в конце лекции мелом на доске: «М.Б., я сегодня оканчиваю в 21-00», а курсанты стирали эту надпись влажной тряпкой и писали: «Я жду Вас в 21-00».
Они были уже не очень молоды: она - на пороге тридцатилетия, он – на четыре года старше, но выглядели значительно моложе своих лет.
Я так и не удосужился выяснить, где проходили их свидания – возле памятника Дюку или в Аркадии, а вполне возможно, что на «Приморском бульваре», с которого начался мой рассказ. Но, это была их первая и единственная любовь…
После замужества мать оставила завод и перешла на работу в облпищепром. Теперь как технолог она курировала предприятия пищевой промышленности.
Даже в последние месяцы беременности никто не замечал в ней перемен. Мой беспокойный характер проявлялся ещё до рождения, но живот у мамы оставался небольшим.
Я занимал мало места в её утробе, но, родившись, занял вместе с отцом главное место в её жизни.
В один прекрасный для меня день мать не вернулась на службу после обеденного перерыва и попала в роддом на Пересыпи.
Это старый, в прошлом торговый, а после революции промышленный район, который, как и Молдаванка, пользуется сомнительной репутацией. Но именно там работал хороший врач-акушер, и ему мама доверила открыть мне путь в этот мир.
Говорят, что пришёл я без особого удовольствия и начал с долгого надсадного крика. Произошло это 18 июня 1933 года. Следовательно, зачали меня родители в сентябре, месяце изобильном и щедром дарами природы. Но на начало года пришёлся пик голодомора, который большевики устроили в сельских районах Украины.
В Одессе голода не было, но с продуктами питания положение резко ухудшилось. Отец каждый день приносил в роддом крынку молока и буханку хлеба, которой мама делилась с соседками по палате и медсёстрами.
***
Респектабельный четырехэтажный дом постройки конца девятнадцатого века. Профессорская семья из четырех человек с прислугой, домработницей и няней. Книжные шкафы в библиотеке отца. Французские, немецкие издания с массой цветных и черно-белых рисунков. Людовики, короли и пажи. Герои Жюль Верна.
А вот на пожелтевших фотографиях и я, печальный ребенок с капризным лицом.
Родители держат меня на руках.
Прогулки под надзором няни на Соборной площади. Недавно снесли величественный Преображенский собор, а прах графа Воронцова и его жены Елизаветы Ксаверьевны священники тайно захоронили на Слободском кладбище. Сам памятник сохранили, но его обесчестили эпиграммой Пушкина: «полумилорд, полуневежда...»
Что мне до всего этого в три года! Передо мной на площади качели, а перед ними очередь детей «из хороших семей». Не протолкнуться. Улучив момент, когда няня зазевалась, с надсадным кашлем кидаюсь к качелям:
- Я заразный, у меня коклюш!
Испуганные бабушки и няньки хватают ревущих детей, и я остаюсь на качелях.
Что это, авантюризм с детства? Нет, так я становился одесситом…
Любимый всеми ребенок, продукт чисто женского воспитания. Капризен, легко возбудим, не уверен в себе. Запахи из кухни вызывают отвращение.
Няньку сменяет воспитательница немка Агриппина Максимовна, интеллигентная женщина с худым лошадиным лицом. В группе я самый маленький и болезненный.
- Какие замечательные голубые глаза у вашего мальчика! Вот увидите, мадам, он будет любимцем женщин!
- Поживем, увидим, - отвечает мама с натянутой улыбкой. В ее голосе слышится ревность.
Предсказание не сбылось, но голубые глаза я всё же передал внукам.
С нетерпением жду дня рождения – 18 июня; будут гости, подарки и обещанная свобода самостоятельных прогулок в пределах дачного кооператива. Но в будний день родители заняты, и хэппи берсдей переносят на 22 июня….
В десять утра начинается неорганизованный звон; впечатление, что звонарь перебрал. Я вызываюсь проверить, но внезапно навстречу, пошатываясь, идёт пожилой высокий мужчина – председатель нашего кооператива Иогансон.
- Война, война, - сиплым голосом объявляет он. Немцы напали.
Значения события я не понимаю, но возникает чувство досады. Пропал праздник, подарки.
С тех пор празднование дня своего рождения я не переношу на другой срок.
***
Прошли полные растерянности и тревоги три недели, немцы быстро наступали на всех фронтах. Надо было эвакуироваться, но распоряжения всё не было… Обычно оно появлялось в самый последний момент, «чтобы не вызывать паники». Руководство успевало вовремя уехать, а население оставляли на произвол судьбы.
Родители еще до войны внимательно следили за событиями в Германии и прочли книги писателя–антифашиста Леона Фейхтвангера. Они понимали масштабы надвигавшейся опасности, и сборы в дорогу были недолгими.
Мать с огромным трудом достала билеты на небольшой теплоход «Днестр».
Утром 19 июля 1941 года наша семья, погрузив на подводу тюки и чемоданы, покинула родной двор. Цокая копытами по брусчатке, битюг медленно провез груз под мрачным мостом Кангуна в направлении порта.
Через двое суток мы благополучно высадились на берег в Новороссийске.
Мы уехали за три дня до первой бомбардировки. В конце июля стремительное наступление немцев и бомбежки вызвали панику. Все стремились попасть на большой теплоход «Ленин», посадка на который напоминала кадры из кинофильма «Бег». На следующий день после отплытия переполненный теплоход был потоплен немецкой торпедой.
Своевременный отъезд спас нашу семью, но от нас надолго «в тумане скрылась милая Одесса».
***
Эвакуация - всегда бремя страданий, иначе организация Клаймс Конференц через много лет не платила бы деньги бывшим беженцам.
Нам в жизни повезло – я, мама и бабушка оказались в эвакуации вместе с отцом – у него броня, а у мамы золотая голова и твёрдый характер. Она чуть ли не за руку повела отца к секретарю Саратовского Обкома, и папа стал профессором местного университета.
Завернувшись в полотенце и платки, мы вместе с бабушкой коротали долгие часы возле примуса, пока родители были на работе. Она успокаивала и развлекала меня – читала книгу, привезенную из Одессы.
- Скажите мне, синьор, а мы, странствующие рыцари, можем послужить королю?
Книга меня увлекла, но бабушкины интонации и ударения вызывали протест. Сам я уже грамоту знал, но читать ленился. Однажды я не выдержал, взял у неё из рук книгу и прочёл её за три дня.
Это был «Дон Кихот» Сервантеса. Моя первая книга.
Осенью 1941 года Саратов, полный голодных, запуганных беженцев был мрачным городом. Со страхом мы смотрели на огромные очереди за хлебом или молоком, на продавцов с двумя воблами в руке или зеленью от лука, которую здесь продавали отдельно от нижних белых стеблей.
В октябре начались бомбардировки города, во время которых надо было дежурить на крышах, сталкивая зажигательные бомбы. По утрам во дворе мы с ребятами собирали блестящие или чёрные искорёженные куски металла – осколки немецких бомб.
По мере наступления немцев на Волге напряжённость в Саратове возрастала. На улицах устраивались облавы. Мужчин отправляли на призывные пункты, а женщин – рыть окопы в пригородах Саратова.
На всю жизнь мне запомнился ужас ожидания матери, отправленной на земляные работы. Измученных, почерневших, испачканных землёй и глиной женщин заставили ночью самостоятельно добираться до своих домов. Нарастала обстановка подозрительности и шпиономании. Её жертвами стали поволжские немцы, их поголовно выселили в Сибирь и Казахстан.
Когда пришла зима, голод усилился, карточки почти не отоваривали, в квартирах не топили. Я простудился, заболел, и врачи сказали, что у ребёнка «слабые лёгкие» и начинается туберкулёзный процесс. Чтобы спасти меня, а заодно, и всю семью от голода, мать подрядилась в командировку в приволжские районы – проверять местные предприятия пищевой промышленности.
Одевшись, потеплей в бараний кожух поверх хлипкого городского пальто, в мужские валенки, и, обмотавшись до половины тёплым пуховым платком, мать уселась вдвоём с возницей в широкие крестьянские сани. Большая часть дороги проходила по льду замёрзшей Волги. Мать справилась с командировкой, а главное, привезла домой несколько килограммов сала, кулёк муки и мешок картошки, которые выменяла у приволжских крестьян на остатки одесских вещей.
Когда немцы приблизились к Сталинграду, в Саратове установили комендантский час, усилили проверки всего мужского населения. Отец несколько раз попадал в облавы, и долго не возвращался домой. В связи с хроническим заболеванием он не подлежал воинскому призыву
Не помню, каким образом матери удалось узнать, что украинская Академия Наук эвакуирована в Уфу. Мы получили вызов за день до начала наступления немцев на Сталинград.
После прифронтового Саратова Уфа в первые недели показалась нам раем. Нам помогли найти помещение с забитыми фанерой окнами в одном из домов барачного типа на улице Сталина. Мама дала два литра спирта истопнику, который установил в доме плиту.
Отец работал, мы получали маленький паёк, но были здоровы и сыты.
В архиве отца через много лет я обнаружил благодарственные письма от предприятий Уфы и почётные грамоты, в которых говорилось, что предложенные им новые штаммы микробов для выпечки хлеба «имеют большое значение для победы над врагом».
По вечерам, дожидаясь с работы папы, я слушал мамины рассказы про Одессу, из которых много узнавал и о себе.
Мать уговорила отца переехать в столичный Киев. Там отец возглавил отдел в Институте микробиологии им. Д.К. Заболотного АН УССР и кафедру микробиологии в КГУ, смог создать самую крупную в Украине школу немедицинской микробиологии, был удостоен Госпремии Украины. Почёт и уважение сопровождали его на протяжении всей жизни.
Приехали мы в Киев незадолго до окончания войны. Главная улица Киева Крещатик была полностью разрушена и милиция заставляла жильцов города разгребать руины.
Не помню, как отметили День Победы, но из газеты стало известно, что через город будут гнать пленных немцев. Перед этим я пошёл в школу, в которой только четверть учеников имела отцов. Мы с другом решили сказать врагам что-то оскорбительное. Взяли у отца русско-немецкий словарь и составили два слова «ферфлюхте швайн» - проклятые свиньи. Эти первые в моей жизни немецкие слова мы выкрикивали полчаса, пока шла колона пленных. Никто из них на нас внимания не обращал.
Время шло, и за окном кончались «сороковые-роковые» и начинались пятидесятые годы: борьба с «космополитизмом», лысенковщина, «дело врачей». На биологов наклеивали ярлыки «вейсманистов-морганистов», врагов советской «мичуринской» биологии. Чтобы продемонстрировать лояльность по отношению к Лысенко и его своре, некоторые биологи трактовали самым нелепым образом свои научные данные.
Отец не был борцом против несправедливости, и его мужество было в молчании. Он избегал любого повода к письменным или устным выступлениям по проблемам «мичуринской» биологии. Это было очень трудно для учёного такого ранга, особенно, если учесть, что он занимался сельскохозяйственной и почвенной микробиологией.
Но папа ни разу не поступился совестью учёного и человека.
В 1971 году у нас с Милой родилась дочь Ольга.
Долгие годы мы жили в Киеве и каждый день гуляли в парке, расположенном на Владимирской горке. По ней бегал голубоглазый нордический бесёнок с вьющимися льняными волосами – наш первый внук Владик. Приближался к низвергавшемуся каскаду пенящихся водопадов. Заслонившись рукой от солнца, с восторгом следил за покачиванием колоколов стоящего неподалёку Александровского костёла.
Потом были утренние пробежки, частые встречи с постаревшими родителями.
Вспоминаю наш последний приезд на дачу – папин остров мира, раздумий, источник душевного равновесия.
Тени пирамидальных тополей перед фасадом дачи постепенно удлинялись, морской ветер раскачивал цветы "золотой шар" перед верандой. Из кухни тянуло запахами жареных бычков и чесночной икры из "синеньких" баклажанов. Старик в старой футболке и мешковатых брюках медленно спускался по ступеням веранды и разматывал длинный тонкий шланг. Фонтанчик из-под зажатых пальцев накрывал любимые цветы - петунью, флоксы. Внучка пыталась сзади передавить шланг ногой:
- Так нельзя делать, Оленька. Ты уже большая девочка, - говорил старик.
Когда играя, Оленька протягивала папе руку, я думал, что в их пожатии соединяться три века – отец родился в конце девятнадцатого, а Оля большую часть жизни проживёт в 21-м веке…
Моей дочери тогда было пять лет
Мы с Олей с большим промежутком лет окончили одну и ту же 25-ю школу, расположенную рядом с Андреевским спуском.
В дни 80-летия отца в институте микробиологии была организована выставка его научных работ.
Он долго и тщательно готовился к предстоящему выступлению, что-то записывал, какие-то фразы произносил. Собрался полный зал. Отец покраснел, вышел на трибуну и произнёс первую фразу:
- Дорогие товарищи, вы сейчас видите перед собой обыкновенного советского долгожителя!
Раздался смех и гром аплодисментов. Правда, окончил он своё выступление на минорной ноте, стихами Пушкина:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть…
Это было его последнее выступление.
Здоровые от природы люди, заболев, нередко превращаются в наиболее капризных больных. Выдержка и терпение отца во время болезни были поразительными. Он страдал, но никогда не жаловался, и всегда стоило больших усилий выяснить источник недомогания или боли. Так же мужественно он вёл себя в последние недели жизни. Сознание всё чаще отключалось, но если врачи, сёстры или кто-нибудь из домашних склонялись над ним, старался максимально мобилизовать себя, ответить на вопрос, улыбнуться.
В последние дни сознание покинуло его, дыхание стало прерывистым, он стонал и вдруг замолк. Я наклонился, взял его за руку, и он, задыхаясь, прошептал:
- Я очень вас люблю. Эти слова были последними…
На панихиду в академическом институте микробиологии и вирусологии собралось много народов, молодёжь. Некоторые из них никогда не видели отца, не слышали его лекций и воспринимали его как легендарную личность из прошлого. Но и они ощутили божественность минут этого прощания.
Похороны состоялись на старом Байковом кладбище в центре города в морозный декабрьский день. С утра бушевала метель со снегопадом. Поистине, «мело, мело по всей земле во все пределы». Кладбище покрылось толстым белым саваном, а на памятниках выросли осыпающиеся снежные шапки. Подъехать к могиле было невозможно. Гроб взяли на плечи и, сменяясь, понесли по снежному беспределу. По колено в снегу, взявшись за руки, провожали отца в последний путь. За поворотом зачернела земля свежевырытой могилы, покрытой изморозью и льдом. И было очень тяжело оставлять его, уроженца тёплой и солнечной Одессы в этой холодной могиле.
В сухие и светлые дни на гранитной плите памятника отчётливо проступает изображение микроскопа – символ кумира, которому отец служил всю жизнь.
Мать пережила отца на восемь лет и умерла в 1996 году.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #11 - 12(170) ноябрь - декабрь 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=170
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer11 - 12/Rubenchik1.php
