Не знаю, чего больше – смеха или горя. Конечно, горя – оно безмерно. Мать, беременная на пятом месяце, младшая ее сестренка неполных двенадцати лет, родители отца, еще кто-то из родственников, на подводе, запряженной лошадьми, в спешке покинули Кишинев. Это лошади сыграли потом особую роль, поэтому я это лошадиное обстоятельство подчеркиваю. Беженцы на подводах с лошадьми, конечно, испытывали жалость к пешим беженцам, но даже и некоторое превосходство. Так уж человек устроен. Даже в эпоху бедствий и страданий (а может именно при них) чувство некоторой удачливости в сравнении с другими как-то помогает, видимо вырабатывает тот самый серотонин, который и позволяет справляться с самыми крутыми невзгодами жизни.
У деда были лошади, а также приземистый, но просторный дом в старой части Кишинева, на улице Иринопольской. В этом доме дед Симха Фридман жил с женой, малолетним сыном Левушкой и взрослыми детьми с семьями (два брата и две сестры, еще один брат был послан на учебу в Париж, да там и остался. (О нем я хотела рассказать поподробнее, не знаю, будет ли для этого повод дальше, поэтому скажу сейчас. С приходом немцев моего парижского дядюшку вместе с его дипломом из Сорбонны парижская жена под ручку привела в комендатуру и сдала с рук на руки. Так делали многие парижанки. Каким-то чудом ему удалось скрыться. Уже после войны он снова женился – на французской китаянке, и вместе с ней они воспитывали ...петуха. Когда дядя Иосиф приехал к нам в 59-м убедиться, что все его страдания были не зря, он показал нам фотографию: они с Мишелин сидят в мягких креслах, а с журнального столика в фотообъектив презрительно смотрит одним глазом огромный красавец-петух. Мы были поражены нездешностью нравов. А дядю я хорошо помню, потому что через много лет мне на свадьбу он прислал невиданной красоты и комплектности наряд. Потом я его продала за 25 рублей. Дедовская практичность явно не передалась мне).
У каждой семьи было по две комнаты с отдельным входом. Там же была аптека, которой вроде бы владели обе сестры.
Мои родители поженились в ноябре 1940 года. Мама, высокая статная девушка, обожавшая «Евгения Онегина» (его читали подпольно; вообще, просвещенные круги говорили по-русски, ведь румынская власть была всего-ничего: от Брестского мира до пакта Риббентропа-Молотова), говорила подружкам: «какой этот Фридман неинтересный!» Надо сказать, что в русском языке тогдашней Бессарабии слово «интересный» означало внешнюю привлекательность, не имея ничего общего с такими понятиями, как интересный собеседник, знающий, начитанный и др. Отец действительно был длиннолиц, с бесподобным еврейским носом картошкой, но шутку любил и был всегда заводилой компании.
В общем, они поженились, дед им выделил традиционные две комнаты.
А жизнь вокруг уже была совсем другая...
28 июня пришли Советы. Жареный петух прокукарекал первый раз. Первыми пострадали мамины изящные шляпки и тети-Ритино (сестры моей мамы) платье-пальто. Это было знаменитое на всю родню парижское платье-пальто, которое с помощью остроумных решений типа белого воротника, белой окантовки и белых пуговиц выглядело как пальто, надетое поверх черного изящного платьица. Все это незамедлительно отправилось в самый низ сундука. Срочно понадобились теплые платки и суконная обувь с галошами.
Дед Симха был, видимо, наделен еврейской предусмотрительностью плюс наглядным уроком высылки «буржуазных элементов» (женщин с детьми и стариками высылали, а мужчин отправляли в лагеря – нужна была рабочая сила для строек социализма, будь они трижды неладны!) Он собрал крестьян села Чучулены, откуда был родом и где владел какими-то лесными угодьями (помните, как Раневская о себе сказала: «Я дочь небогатого нефтепромышленника»? Так вот я внучка небогатого лесопромышленника!) и 18 гектарами виноградников (цифру «18 гектаров» я хорошо запомнила – ее много раз повторял папа) и сказал: берите все, поделите между собой – это теперь ваше...
- Мулцумеск, домнул Фридман!
Жареный петух изготовился прокукарекать, да только крякнул. Дед его перехитрил.
И вот война. Бегство. Паника. И совершенно дурацкое чувство, что это ненадолго. Чуть-чуть отъедем – и вернемся. Поехали. Бомбили много раз. (Об этом обо всем я подробно писала адвокату Петру Рабиновичу, когда мама обращалась за немецкой выплатой, да копии у меня не сохранилось. Компьютерный век в моей семье наступил несколько позже). Прятались опять же под телегу. Похоже, что она служила им каким-то талисманом.
Осенью 1941 года добрались до Волги, где стали работать в Гмелинском районе Саратовской области. Отсюда кого-то из мужчин призвали в армию
Мама родила брата 24 ноября 1941 года в Астрахани. По воспоминаниям, она пролежала в родильном отделении целых пять дней, наслаждаясь белыми простынями и едой. В Сальске, узловой станции, произошло событие, которое их, конечно, расстроило, но что произошло на самом деле, они не поняли. Я поняла это только сейчас, прочитав много литературы и постоянно расспрашивая единственного очевидца – Фаню, ту самую мамину сестричку, девчонку 12 лет.
- В Сальске у нас забрали лошадей – для нужд кавалерии. И дали нам отдельный вагон.
- Только вам?
- Нет, всем, у кого забрали лошадей. Нам дали отдельный вагон и очень хорошо его охраняли.
- Что ты имеешь в виду?
- Если мы останавливались, вокруг вагона всегда ходила охрана.
- Вагон охраняли, а вас лично – тоже?
- Тоже. Даже в туалет мы шли под ружьем охранника.
В СССР, даже при неразберихе отступления, существовал налаженный учет. Любое бюрократическое государство в качестве главного своего достижения всегда способно предъявить «амбарные книги учета и расхода». А как же иначе налаживать ту самую вертикаль власти, да так, чтобы каждая тонна угля, поднятая на-гора доблестными стахановцами, каждый выращенный или украденный колосок, каждая стихотворная строка по амбарным книгам учета шли наверх, чтобы замереть под зеленой лампой «кремлевского горца»? Так дело представлялось многими, наверно, так по сути и было. Правильные и вовремя представленные «амбарные книги» приводили или к наградам, или к неприятностям.
Когда пришел приказ изымать лошадей у несчастных беженцев, нужно было это государственное мародерство как-то оформить, внести экспроприацию в какой-то список. Списка «Семей, у которых отняли лошадей» не было. Пойди, составь такой список – так сам же за эту самодеятельность и погоришь. Скорее всего нашу семью приписали к списку спецпереселенцев, т.е. поменяли их статус с эвакуированных на высланных, ничего им при этом не сказав. Впрочем, стало мелькать слово «спецпереселенцы». Ну так кто же тогда не спец. переселялся? Женщины и старики, хоть и пожили всего ничего при Советской власти, но благодаря усиленной кондовой пропаганде какое-то время были уверены: спец. переселяют – значит так нужно. Им виднее.
Отдельный вагон, куда их погрузили, долго кружил по просторам СССР. Его отцепляли и прицепляли и наконец, привезли в 40-градусный мороз Северного Казахстана. Адрес Булаевский район, Узункульский зерносовхоз.
В первую зиму все обморозились. Кишиневские ботики и пальто в талию не подходили для свирепых морозов североказахстанской степи. Не было теплых вещей, не было еды. Наконец, дошло: стали усиленно выменивать все, что привезли, на фуфайки, валенки и картошку.
Первую зиму выдержали не все. Повально умирали старики. Старики, мне кажется, умирали не столько от холода, голода и болезней, сколько от знания. Старому человеку открывается знание. И иногда оно так тяжело и беспросветно, что не дает сил жить.
Свирепствовал тиф. Он косил и живущих в бараках стариков и женщин (детей – меньше: детский иммунитет оказался сильнее), и мужчин – отцов и мужей, которые неожиданно появлялись, как бы материализуясь из североказахстанской степи. Статус их мне до конца непонятен. Кого призвали в трудармию, как, например, моего дядю Моисея, тот проработал всю войну – от звонка до звонка в шахте. А на военную службу бессарабцев призывали как-то выборочно. Доверять – не доверяли. Оружия не давали. И они катились на восток вместе с отступавшей армией, вместе с беженцами. Голодные, завшивленные, обмороженные, они, как лосось место нереста, каким-то непонятным образом находили свои семьи. Там их снова призывали. Некоторые проводили с семьей ночь-другую. Но сколько не пытайтесь, вы не найдете людей, зачатых в эти страшные годы. У женщин (у всех поголовно!) прекратились менструации. Мне довелось об этом прочитать в воспоминаниях польских сосланных, и это же подтверждали и моя мама, и все тетушки. Женский организм сконцентрировал все силы на выживании и сохранении потомства. Функция деторождения мудрой природой была временно изъята.
Мой отец заявился в зерносовхоз усталый, исхудавший, в военном овчинном полушубке. Мама работала на бензозаправочной станции, побежали за ней. Папа был оживлен, возбужден и говорил вещи совершенно невероятные.
-Я летал в Кишинев!
-Как?! Там же немцы?!!!
-Я летал в Кишинев, - тем же непреклонным голосом повторил папа, - и привез...!
-Что?! Что ты привез! - Родня, мама с маленьким Ноликом на руках, Фаня, - все застыли в немой сцене вопроса.
- Уже давно изобретено лекарство от тифа. Мне удалось его достать!
Не забывайте, что «семейное поместье» моего деда включало в себя аптеку, поэтому лекарственная удача была вполне объяснима.
- Лекарство! От тифа! Но где оно??!!
- Я оставил его у председателя под кроватью.
Председатель Узункульского зерносовхоза жил на центральной станции. Всем показалось естественным, что вернувшись из такой сложной и далекой командировки, отец первым делом отчитался о миссии начальству – председателю зерносовхоза. Но лекарство! Ведь председатель сам захочет завладеть драгоценным лекарством.
- Он знает, что в коробке? – спросила тетушка Лена, известная тем, что она сохраняла хладнокровие в самых тяжелых жизненных ситуациях. Только один раз хладнокровие изменило ей. Это случилось в тот день, когда она узнала что ее отец и три сестры погибли в Каушанах. Тетя Лена закричала, глаза ее стали огромными, они как бы (или действительно?) вылезли из орбит и стали безумными. Потом, спустя долгие месяцы, она оправилась, вернулась к своему доброжелательному спокойствию, но глаза так и остались немного расширенными. В отличие от спокойного улыбчивого лица в них всегда билась тревога. С тех пор родные так и говорили: «отец и три сестры». А где же мать? Может быть, она выжила, теплилась надежда в моем детском сердце. Но спрашивать постеснялась. Тогда вообще детям лучше было помалкивать и как можно меньше напоминать о своем существовании. Само нахождение поблизости, в зоне досягаемости взрослых разговоров (а куда было деваться!), воспринималась как вина, и вполне можно было схлопотать по мягкому месту.
- Исаак, он знает, что в коробке? - повторила свой вопрос тетя Лена, но отец только молчал и странно улыбался.
Он вообще много улыбался, картофелина его носа раскраснелась, и он продолжать говорить. Все что он произносил, было похоже на сказку, но, тем не менее, было явью, чудесной волшебной явью!
- Тебе, Мола, - сказал он маме, - я привез красивое черное платье. И туфли...
- Туфли? Какие?
- Коричневые...
Вообще, до войны мама была модницей, на фотографиях 39-го года она вышагивает по центральной улице Кишинева: шляпка, стройные ноги на каблуках, умопомрачительный наряд с лавиной сложного шитья деталей: тут и крутые лацканы, и узкая юбка, и затянутая талия, и обтянутые той же тканью крупные пуговицы, и вообще, она здесь похожа на манекенщицу. Эти шляпки! Эта муфточка! А после войны она уже не расставалась с головным платком, завязанным под подбородком. Фетровая шляпка, которую кто-то подарил ей на день рождения, так и провисела на стене, обернутая в марлю. Из эвакуации она вернулась другим человеком – ни в чем не была уверена, сомневалась, уповала на папу, который тоже мало что знал в устройстве той «мелихи, но перешедшая по генам дедовская практичность помогала выкручиваться. Кроме того, у него была специальность. Благодаря юношескому опыту работы «в лесах» он слыл незаменимым специалистом Топливного треста, лихо перемножал кубометры дров и погонные метры лесоматериалов. Его можно было проверять на каком угодно арифмометре или столбиком на бумажке – он никогда не ошибался.
- Коричневые! К черному платью? Ты что, с ума сошел?!
Но папа никак не отреагировал на критику супруги и продолжал:
- ...а Нолику я привез горшочек!
- Горшочек! С ума сойти! Какой горшочек?!
- С ручкой! – ответил папа и на некоторое время замолчал. Наверно, он отключился, но все вокруг не заметили этого, оживленно обсуждая, как похитрее забрать посылку с лекарствами из незаконного владения.
- Он бредит, - вдруг тихо по-немецки сказала находившаяся тут же старуха-немка. Говорили, что ей сто лет.
Высланные немцы Поволжья составляли вторую половину населения Узункульского зерносовхоза. Фаня вспоминает, что когда выходили на «снегозадержание», не понятную до конца операцию, заключавшуюся в каторжном труде, еврейки с немками стояли в одной шеренге и задерживали на полях колючий злой североказахстанский снег.
- Он бредит, - повторила старуха – у него тиф. Вообще, евреи общались с немцами без проблем - язык почти один и тот же, но тут ее поначалу не поняли, а когда поняли – не было сил поверить. Ведь сказка была так прекрасна. Лекарство. Горшочек. Мама уже полностью смирилась с коричневыми туфлями – и тут... Все посмотрели на отца, а он уже весь горел. Тиф свалил его.
Тифом переболели все. 7 человек умерло, в том числе мои дедушка и бабушка, их сынишка, самый младший из семи детей, умер отец Фели, папиной племянницы. Он тоже появился неожиданно, с отмороженными ногами. Тут его застал тиф, от которого он сгорел чуть ли не в буквальном смысле слова – такой у него был жар. Рождения Феля была 13 мая 1941 года. В чудном одномесячном возрасте она отправилась в далекое путешествие в телеге под бомбами - через Сталинград, Астрахань Саратов, Сальск, а затем в североказахстанские степи. Одно время они все ехали в вагоне, груженным металлическими трубами. Когда начиналась бомбежка, мама прятала Фелю в одну из труб. Все разбегались. Потом другой племянник Миша выстукивал трубы в поисках маленькой крохи. Какой же запас жизненных сил нужно иметь, чтобы выжить в таких нечеловеческих условиях, в голоде, холоде, а иногда, как это было с Фелей и ее миловидной, голубоглазой матерью, в некотором пренебрежении материнством от усталости и обиды. Теперь Феля с семьей живет в израильском городе Сдероте, где другие фашисты продолжают постреливать ракетами в сторону ее дома. Судьба, ты не находишь, что порою бываешь чрезмерна?!
Про тот давнишний бред отца я задумалась недавно. Не случайно говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А когда речь идет о бредовой галлюцинации, то самая главная мечта жизни чудодейственным образом превращается в воспаленном мозгу в реальность. Самой главной мечтой моего отца была семья. Будучи настоящим мужчиной, он страдал от того, что не может помочь своим близким: защитить их от болезней, сделать счастливой маму, обеспечить столь необходимым устройством, как горшочек, своего первенца (я появилась на свет уже после войны). Другими словами: скажи мне, о чем ты бредишь, и я скажу какой ты человек!
...Жили, работали, умирали и выкарабкивались из болезней и не задумывались, а почему их, собственно, повезли в суровый Северный Казахстан. Почему предупредили: жить - живите, а передвигаться не смейте.
Как я уже сказала, об изменении своего статуса они даже не подозревали. Ну, под охраной в туалет. А может, при новой власти все так ходят – кто их знает, эти Советы? Ну, под ружьем собирают на снегозадержание – такие наверно у них правила. Но вот когда дошли известия, что Кишинев освободили и многие решили вернуться в родные края, тут все и выяснилось.
- Куда?! Вы – ссыльные. Кузисты! Вам запрещено покидать место ссылки! – с матом-перематом объяснили самым любопытным.
Тут мне придется отвлечься.
12 и 13 июня 1941 года в Молдавской ССР, Черновицкой и Измаильской областях Украины (одновременно) была проведена массовая операция по выселению, но интенсивные высылки проводились и раньше. Никто толком не мог знать, кого высылают, однако по «амбарным книгам» они проходили, как «кузисты» - румынские фашисты. На самом деле, брали всех кто подходил под определение «буржуазный элемент»: от владельцев мукомолен до зарегистрированных в управе проституток, от еврейских беженцев из Польши и Румынии, спасавшихся от Гитлера, до членов каких-то партий и движений, среди которых и были, наверно, эти самые кузисты, румынские пособники фашистов.
Именно под таким названием бюрократическая машина, послюнявив карандаш, внесла мою родню в свои реестры. Так мои дедушка Симха и бабушка Хася (в честь которой я названа), моя мама с новорожденным Нолей, ее сестричка двенадцатилетняя Фаня, не теряющая присутствия духа тетя Лена и ее сын Миша, голубоглазая папина сестра Сарра и ее малышка Феля – все стали «кузистами».
Самые грамотные стали писать по инстанциям, даже в Москву, и наконец, по воспоминаниям Фани, пришел долгожданный ответ: «Евреи кузистами быть не могут!» Заскрипела бюрократическая машина, в очередной раз зашелестели амбарные книги – и их выпустили.
Когда первая из выпущенных, старшая сестра отца (тоже Фаня), вернулась в отчий дом, там благополучно находилась суровая организация - военкомат Сталинского района. Она просуществовала там до конца девяностых. И мой брат, тот самый родившийся в 1941 году в Астрахани Нолик, и мой сын Гена призывались в Советскую армию с дедовского подворья! Помню, я подергала большой замок на покатой двери погреба. Замок был новый, а старая дубовая дверь вполне могла помнить моего деда.
В кишиневской организации, известной под названием БТИ – бюро технической инвентаризации, я нашла целую папку, посвященную нашей семье (вот они, знаменитые амбарные книги СССР!). Там было подшито заявление той самой старшей сестры Фани (по мужу Бухарович): «По случаю сильного дождя комната, которую я снимаю с дочерью, обрушилась. Нахожусь с вещами под открытым небом. Прошу рассмотреть мои бумаги о возврате собственной квартиры по ул. Иринопольской, быв. 27.
Но самое интересное здесь резолюция:
«На заявление Бухарович начальнику Горжилуправления от 23 августа 1948 г. «В регистрации отказать. Включить в дополнительный список национализации».
Похоже, что моя семья ухитрялась с везением «шлемазлов» добиваться от судьбы того, от чего она единожды в своем милосердии их спасла. Впрочем, никаких особых глупостей они не делали. Они просто хотели выжить, но для власти этого было достаточно, чтобы их наказать.
В этом же БТИ я нашла справку. Привожу ее:
«Справка о домовладении №33 по ул. Иринопольской (быв. №27) состоит из одного жилого строения в 1844 м2, нежилого подвала в 200 м2 и земельного участка в 1420 м2. Это домовладение было куплено в 1917 году гр-ном Фридманом С.Я. арендатором лесов и крупным лесопромышленником, который до 1941 года проживал в этом домовладении, когда эвакуировался вглубь СССР и оттуда по настоящее время не вернулся. Его дети: ...» Дальше приводится список детей с семьями и план строения и участка.
В конце идет такая приписка:
«Официального акта о разделе между ними этого домовладения не было. Из них никто за границей не был. В настоящее время домовладение числится на учете Сталинского райжилуправления. Техник Сафронов».
Был бы официальный раздел дома между семьями, да приедь уцелевшие осколки семьи пораньше – может быть, и остались мы там жить – каждая семья в закрепленных за ней двух комнатушках, а не скитались бы годами по сомнительным закуткам. Так думали наши родственники, по наивности, должно быть. А мне сейчас видится, как «техник Сафронов» ненавязчиво доносил по начальству: «арендатор лесов», «крупный лесопромышленник», «за границей хоть и никто не был, но... – какое это сюда вообще имеет отношение? И вообще вопрос с границами – кто у кого был - на тот момент был сложный. Так что еще хорошо отделались.
На самом деле – действительно хорошо. Оказавшись волею судьбы на узком европейском мостике между двумя лавинами, они тяготели к восточной лавине. И она же все-таки их спасла. Пусть не всех. Но спасла. Моя мама с новорожденным сыном лежала в астраханском роддоме, а не валялась во рву. Крохотная Феля стала бабушкой пяти израильских внуков, и умненький Миша, хоть и ушел из жизни рано, произвел на свет замечательное, такое же умненькое потомство. И мой братик, неоднократно перезимовав под тем батиным спасительным тулупом, выжил и греется в окружении семьи под калифорнийским солнцем. Амен.
Ну а лошади? Как быть с лошадьми? Сыграли эти бедолаги свою роль в судьбе моей семьи или нет? Известно фразеологическое клише: «Роль личности в истории». А как насчет роли лошади в истории?
Увы, точного ответа я не знаю. Но наверняка знаю, что Государству, когда оно «сполняет» свой нелегкий государственный долг, разнося людей по реестрам: «казнить нельзя помиловать», под руку лучше не попадаться. А там уж как жареный петух прокукарекает...
Не знаю, чего больше – смеха или горя. Конечно, горя – оно безмерно. Мать, беременная на пятом месяце, младшая ее сестренка неполных двенадцати лет, родители отца, еще кто-то из родственников, на подводе, запряженной лошадьми, в спешке покинули Кишинев. Это лошади сыграли потом особую роль, поэтому я это лошадиное обстоятельство подчеркиваю. Беженцы на подводах с лошадьми, конечно, испытывали жалость к пешим беженцам, но даже и некоторое превосходство. Так уж человек устроен. Даже в эпоху бедствий и страданий (а может именно при них) чувство некоторой удачливости в сравнении с другими как-то помогает, видимо вырабатывает тот самый серотонин, который и позволяет справляться с самыми крутыми невзгодами жизни.
У деда были лошади, а также приземистый, но просторный дом в старой части Кишинева, на улице Иринопольской. В этом доме дед Симха Фридман жил с женой, малолетним сыном Левушкой и взрослыми детьми с семьями (два брата и две сестры, еще один брат был послан на учебу в Париж, да там и остался. (О нем я хотела рассказать поподробнее, не знаю, будет ли для этого повод дальше, поэтому скажу сейчас. С приходом немцев моего парижского дядюшку вместе с его дипломом из Сорбонны парижская жена под ручку привела в комендатуру и сдала с рук на руки. Так делали многие парижанки. Каким-то чудом ему удалось скрыться. Уже после войны он снова женился – на французской китаянке, и вместе с ней они воспитывали ...петуха. Когда дядя Иосиф приехал к нам в 59-м убедиться, что все его страдания были не зря, он показал нам фотографию: они с Мишелин сидят в мягких креслах, а с журнального столика в фотообъектив презрительно смотрит одним глазом огромный красавец-петух. Мы были поражены нездешностью нравов. А дядю я хорошо помню, потому что через много лет мне на свадьбу он прислал невиданной красоты и комплектности наряд. Потом я его продала за 25 рублей. Дедовская практичность явно не передалась мне).
У каждой семьи было по две комнаты с отдельным входом. Там же была аптека, которой вроде бы владели обе сестры.
Мои родители поженились в ноябре 1940 года. Мама, высокая статная девушка, обожавшая «Евгения Онегина» (его читали подпольно; вообще, просвещенные круги говорили по-русски, ведь румынская власть была всего-ничего: от Брестского мира до пакта Риббентропа-Молотова), говорила подружкам: «какой этот Фридман неинтересный!» Надо сказать, что в русском языке тогдашней Бессарабии слово «интересный» означало внешнюю привлекательность, не имея ничего общего с такими понятиями, как интересный собеседник, знающий, начитанный и др. Отец действительно был длиннолиц, с бесподобным еврейским носом картошкой, но шутку любил и был всегда заводилой компании.
В общем, они поженились, дед им выделил традиционные две комнаты.
А жизнь вокруг уже была совсем другая...
28 июня пришли Советы. Жареный петух прокукарекал первый раз. Первыми пострадали мамины изящные шляпки и тети-Ритино (сестры моей мамы) платье-пальто. Это было знаменитое на всю родню парижское платье-пальто, которое с помощью остроумных решений типа белого воротника, белой окантовки и белых пуговиц выглядело как пальто, надетое поверх черного изящного платьица. Все это незамедлительно отправилось в самый низ сундука. Срочно понадобились теплые платки и суконная обувь с галошами.
Дед Симха был, видимо, наделен еврейской предусмотрительностью плюс наглядным уроком высылки «буржуазных элементов» (женщин с детьми и стариками высылали, а мужчин отправляли в лагеря – нужна была рабочая сила для строек социализма, будь они трижды неладны!) Он собрал крестьян села Чучулены, откуда был родом и где владел какими-то лесными угодьями (помните, как Раневская о себе сказала: «Я дочь небогатого нефтепромышленника»? Так вот я внучка небогатого лесопромышленника!) и 18 гектарами виноградников (цифру «18 гектаров» я хорошо запомнила – ее много раз повторял папа) и сказал: берите все, поделите между собой – это теперь ваше...
- Мулцумеск, домнул Фридман!
Жареный петух изготовился прокукарекать, да только крякнул. Дед его перехитрил.
И вот война. Бегство. Паника. И совершенно дурацкое чувство, что это ненадолго. Чуть-чуть отъедем – и вернемся. Поехали. Бомбили много раз. (Об этом обо всем я подробно писала адвокату Петру Рабиновичу, когда мама обращалась за немецкой выплатой, да копии у меня не сохранилось. Компьютерный век в моей семье наступил несколько позже). Прятались опять же под телегу. Похоже, что она служила им каким-то талисманом.
Осенью 1941 года добрались до Волги, где стали работать в Гмелинском районе Саратовской области. Отсюда кого-то из мужчин призвали в армию
Мама родила брата 24 ноября 1941 года в Астрахани. По воспоминаниям, она пролежала в родильном отделении целых пять дней, наслаждаясь белыми простынями и едой. В Сальске, узловой станции, произошло событие, которое их, конечно, расстроило, но что произошло на самом деле, они не поняли. Я поняла это только сейчас, прочитав много литературы и постоянно расспрашивая единственного очевидца – Фаню, ту самую мамину сестричку, девчонку 12 лет.
- В Сальске у нас забрали лошадей – для нужд кавалерии. И дали нам отдельный вагон.
- Только вам?
- Нет, всем, у кого забрали лошадей. Нам дали отдельный вагон и очень хорошо его охраняли.
- Что ты имеешь в виду?
- Если мы останавливались, вокруг вагона всегда ходила охрана.
- Вагон охраняли, а вас лично – тоже?
- Тоже. Даже в туалет мы шли под ружьем охранника.
В СССР, даже при неразберихе отступления, существовал налаженный учет. Любое бюрократическое государство в качестве главного своего достижения всегда способно предъявить «амбарные книги учета и расхода». А как же иначе налаживать ту самую вертикаль власти, да так, чтобы каждая тонна угля, поднятая на-гора доблестными стахановцами, каждый выращенный или украденный колосок, каждая стихотворная строка по амбарным книгам учета шли наверх, чтобы замереть под зеленой лампой «кремлевского горца»? Так дело представлялось многими, наверно, так по сути и было. Правильные и вовремя представленные «амбарные книги» приводили или к наградам, или к неприятностям.
Когда пришел приказ изымать лошадей у несчастных беженцев, нужно было это государственное мародерство как-то оформить, внести экспроприацию в какой-то список. Списка «Семей, у которых отняли лошадей» не было. Пойди, составь такой список – так сам же за эту самодеятельность и погоришь. Скорее всего нашу семью приписали к списку спецпереселенцев, т.е. поменяли их статус с эвакуированных на высланных, ничего им при этом не сказав. Впрочем, стало мелькать слово «спецпереселенцы». Ну так кто же тогда не спец. переселялся? Женщины и старики, хоть и пожили всего ничего при Советской власти, но благодаря усиленной кондовой пропаганде какое-то время были уверены: спец. переселяют – значит так нужно. Им виднее.
Отдельный вагон, куда их погрузили, долго кружил по просторам СССР. Его отцепляли и прицепляли и наконец, привезли в 40-градусный мороз Северного Казахстана. Адрес Булаевский район, Узункульский зерносовхоз.
В первую зиму все обморозились. Кишиневские ботики и пальто в талию не подходили для свирепых морозов североказахстанской степи. Не было теплых вещей, не было еды. Наконец, дошло: стали усиленно выменивать все, что привезли, на фуфайки, валенки и картошку.
Первую зиму выдержали не все. Повально умирали старики. Старики, мне кажется, умирали не столько от холода, голода и болезней, сколько от знания. Старому человеку открывается знание. И иногда оно так тяжело и беспросветно, что не дает сил жить.
Свирепствовал тиф. Он косил и живущих в бараках стариков и женщин (детей – меньше: детский иммунитет оказался сильнее), и мужчин – отцов и мужей, которые неожиданно появлялись, как бы материализуясь из североказахстанской степи. Статус их мне до конца непонятен. Кого призвали в трудармию, как, например, моего дядю Моисея, тот проработал всю войну – от звонка до звонка в шахте. А на военную службу бессарабцев призывали как-то выборочно. Доверять – не доверяли. Оружия не давали. И они катились на восток вместе с отступавшей армией, вместе с беженцами. Голодные, завшивленные, обмороженные, они, как лосось место нереста, каким-то непонятным образом находили свои семьи. Там их снова призывали. Некоторые проводили с семьей ночь-другую. Но сколько не пытайтесь, вы не найдете людей, зачатых в эти страшные годы. У женщин (у всех поголовно!) прекратились менструации. Мне довелось об этом прочитать в воспоминаниях польских сосланных, и это же подтверждали и моя мама, и все тетушки. Женский организм сконцентрировал все силы на выживании и сохранении потомства. Функция деторождения мудрой природой была временно изъята.
Мой отец заявился в зерносовхоз усталый, исхудавший, в военном овчинном полушубке. Мама работала на бензозаправочной станции, побежали за ней. Папа был оживлен, возбужден и говорил вещи совершенно невероятные.
-Я летал в Кишинев!
-Как?! Там же немцы?!!!
-Я летал в Кишинев, - тем же непреклонным голосом повторил папа, - и привез...!
-Что?! Что ты привез! - Родня, мама с маленьким Ноликом на руках, Фаня, - все застыли в немой сцене вопроса.
- Уже давно изобретено лекарство от тифа. Мне удалось его достать!
Не забывайте, что «семейное поместье» моего деда включало в себя аптеку, поэтому лекарственная удача была вполне объяснима.
- Лекарство! От тифа! Но где оно??!!
- Я оставил его у председателя под кроватью.
Председатель Узункульского зерносовхоза жил на центральной станции. Всем показалось естественным, что вернувшись из такой сложной и далекой командировки, отец первым делом отчитался о миссии начальству – председателю зерносовхоза. Но лекарство! Ведь председатель сам захочет завладеть драгоценным лекарством.
- Он знает, что в коробке? – спросила тетушка Лена, известная тем, что она сохраняла хладнокровие в самых тяжелых жизненных ситуациях. Только один раз хладнокровие изменило ей. Это случилось в тот день, когда она узнала что ее отец и три сестры погибли в Каушанах. Тетя Лена закричала, глаза ее стали огромными, они как бы (или действительно?) вылезли из орбит и стали безумными. Потом, спустя долгие месяцы, она оправилась, вернулась к своему доброжелательному спокойствию, но глаза так и остались немного расширенными. В отличие от спокойного улыбчивого лица в них всегда билась тревога. С тех пор родные так и говорили: «отец и три сестры». А где же мать? Может быть, она выжила, теплилась надежда в моем детском сердце. Но спрашивать постеснялась. Тогда вообще детям лучше было помалкивать и как можно меньше напоминать о своем существовании. Само нахождение поблизости, в зоне досягаемости взрослых разговоров (а куда было деваться!), воспринималась как вина, и вполне можно было схлопотать по мягкому месту.
- Исаак, он знает, что в коробке? - повторила свой вопрос тетя Лена, но отец только молчал и странно улыбался.
Он вообще много улыбался, картофелина его носа раскраснелась, и он продолжать говорить. Все что он произносил, было похоже на сказку, но, тем не менее, было явью, чудесной волшебной явью!
- Тебе, Мола, - сказал он маме, - я привез красивое черное платье. И туфли...
- Туфли? Какие?
- Коричневые...
Вообще, до войны мама была модницей, на фотографиях 39-го года она вышагивает по центральной улице Кишинева: шляпка, стройные ноги на каблуках, умопомрачительный наряд с лавиной сложного шитья деталей: тут и крутые лацканы, и узкая юбка, и затянутая талия, и обтянутые той же тканью крупные пуговицы, и вообще, она здесь похожа на манекенщицу. Эти шляпки! Эта муфточка! А после войны она уже не расставалась с головным платком, завязанным под подбородком. Фетровая шляпка, которую кто-то подарил ей на день рождения, так и провисела на стене, обернутая в марлю. Из эвакуации она вернулась другим человеком – ни в чем не была уверена, сомневалась, уповала на папу, который тоже мало что знал в устройстве той «мелихи, но перешедшая по генам дедовская практичность помогала выкручиваться. Кроме того, у него была специальность. Благодаря юношескому опыту работы «в лесах» он слыл незаменимым специалистом Топливного треста, лихо перемножал кубометры дров и погонные метры лесоматериалов. Его можно было проверять на каком угодно арифмометре или столбиком на бумажке – он никогда не ошибался.
- Коричневые! К черному платью? Ты что, с ума сошел?!
Но папа никак не отреагировал на критику супруги и продолжал:
- ...а Нолику я привез горшочек!
- Горшочек! С ума сойти! Какой горшочек?!
- С ручкой! – ответил папа и на некоторое время замолчал. Наверно, он отключился, но все вокруг не заметили этого, оживленно обсуждая, как похитрее забрать посылку с лекарствами из незаконного владения.
- Он бредит, - вдруг тихо по-немецки сказала находившаяся тут же старуха-немка. Говорили, что ей сто лет.
Высланные немцы Поволжья составляли вторую половину населения Узункульского зерносовхоза. Фаня вспоминает, что когда выходили на «снегозадержание», не понятную до конца операцию, заключавшуюся в каторжном труде, еврейки с немками стояли в одной шеренге и задерживали на полях колючий злой североказахстанский снег.
- Он бредит, - повторила старуха – у него тиф. Вообще, евреи общались с немцами без проблем - язык почти один и тот же, но тут ее поначалу не поняли, а когда поняли – не было сил поверить. Ведь сказка была так прекрасна. Лекарство. Горшочек. Мама уже полностью смирилась с коричневыми туфлями – и тут... Все посмотрели на отца, а он уже весь горел. Тиф свалил его.
Тифом переболели все. 7 человек умерло, в том числе мои дедушка и бабушка, их сынишка, самый младший из семи детей, умер отец Фели, папиной племянницы. Он тоже появился неожиданно, с отмороженными ногами. Тут его застал тиф, от которого он сгорел чуть ли не в буквальном смысле слова – такой у него был жар. Рождения Феля была 13 мая 1941 года. В чудном одномесячном возрасте она отправилась в далекое путешествие в телеге под бомбами - через Сталинград, Астрахань Саратов, Сальск, а затем в североказахстанские степи. Одно время они все ехали в вагоне, груженным металлическими трубами. Когда начиналась бомбежка, мама прятала Фелю в одну из труб. Все разбегались. Потом другой племянник Миша выстукивал трубы в поисках маленькой крохи. Какой же запас жизненных сил нужно иметь, чтобы выжить в таких нечеловеческих условиях, в голоде, холоде, а иногда, как это было с Фелей и ее миловидной, голубоглазой матерью, в некотором пренебрежении материнством от усталости и обиды. Теперь Феля с семьей живет в израильском городе Сдероте, где другие фашисты продолжают постреливать ракетами в сторону ее дома. Судьба, ты не находишь, что порою бываешь чрезмерна?!
Про тот давнишний бред отца я задумалась недавно. Не случайно говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А когда речь идет о бредовой галлюцинации, то самая главная мечта жизни чудодейственным образом превращается в воспаленном мозгу в реальность. Самой главной мечтой моего отца была семья. Будучи настоящим мужчиной, он страдал от того, что не может помочь своим близким: защитить их от болезней, сделать счастливой маму, обеспечить столь необходимым устройством, как горшочек, своего первенца (я появилась на свет уже после войны). Другими словами: скажи мне, о чем ты бредишь, и я скажу какой ты человек!
...Жили, работали, умирали и выкарабкивались из болезней и не задумывались, а почему их, собственно, повезли в суровый Северный Казахстан. Почему предупредили: жить - живите, а передвигаться не смейте.
Как я уже сказала, об изменении своего статуса они даже не подозревали. Ну, под охраной в туалет. А может, при новой власти все так ходят – кто их знает, эти Советы? Ну, под ружьем собирают на снегозадержание – такие наверно у них правила. Но вот когда дошли известия, что Кишинев освободили и многие решили вернуться в родные края, тут все и выяснилось.
- Куда?! Вы – ссыльные. Кузисты! Вам запрещено покидать место ссылки! – с матом-перематом объяснили самым любопытным.
Тут мне придется отвлечься.
12 и 13 июня 1941 года в Молдавской ССР, Черновицкой и Измаильской областях Украины (одновременно) была проведена массовая операция по выселению, но интенсивные высылки проводились и раньше. Никто толком не мог знать, кого высылают, однако по «амбарным книгам» они проходили, как «кузисты» - румынские фашисты. На самом деле, брали всех кто подходил под определение «буржуазный элемент»: от владельцев мукомолен до зарегистрированных в управе проституток, от еврейских беженцев из Польши и Румынии, спасавшихся от Гитлера, до членов каких-то партий и движений, среди которых и были, наверно, эти самые кузисты, румынские пособники фашистов.
Именно под таким названием бюрократическая машина, послюнявив карандаш, внесла мою родню в свои реестры. Так мои дедушка Симха и бабушка Хася (в честь которой я названа), моя мама с новорожденным Нолей, ее сестричка двенадцатилетняя Фаня, не теряющая присутствия духа тетя Лена и ее сын Миша, голубоглазая папина сестра Сарра и ее малышка Феля – все стали «кузистами».
Самые грамотные стали писать по инстанциям, даже в Москву, и наконец, по воспоминаниям Фани, пришел долгожданный ответ: «Евреи кузистами быть не могут!» Заскрипела бюрократическая машина, в очередной раз зашелестели амбарные книги – и их выпустили.
Когда первая из выпущенных, старшая сестра отца (тоже Фаня), вернулась в отчий дом, там благополучно находилась суровая организация - военкомат Сталинского района. Она просуществовала там до конца девяностых. И мой брат, тот самый родившийся в 1941 году в Астрахани Нолик, и мой сын Гена призывались в Советскую армию с дедовского подворья! Помню, я подергала большой замок на покатой двери погреба. Замок был новый, а старая дубовая дверь вполне могла помнить моего деда.
В кишиневской организации, известной под названием БТИ – бюро технической инвентаризации, я нашла целую папку, посвященную нашей семье (вот они, знаменитые амбарные книги СССР!). Там было подшито заявление той самой старшей сестры Фани (по мужу Бухарович): «По случаю сильного дождя комната, которую я снимаю с дочерью, обрушилась. Нахожусь с вещами под открытым небом. Прошу рассмотреть мои бумаги о возврате собственной квартиры по ул. Иринопольской, быв. 27.
Но самое интересное здесь резолюция:
«На заявление Бухарович начальнику Горжилуправления от 23 августа 1948 г. «В регистрации отказать. Включить в дополнительный список национализации».
Похоже, что моя семья ухитрялась с везением «шлемазлов» добиваться от судьбы того, от чего она единожды в своем милосердии их спасла. Впрочем, никаких особых глупостей они не делали. Они просто хотели выжить, но для власти этого было достаточно, чтобы их наказать.
В этом же БТИ я нашла справку. Привожу ее:
«Справка о домовладении №33 по ул. Иринопольской (быв. №27) состоит из одного жилого строения в 1844 м2, нежилого подвала в 200 м2 и земельного участка в 1420 м2. Это домовладение было куплено в 1917 году гр-ном Фридманом С.Я. арендатором лесов и крупным лесопромышленником, который до 1941 года проживал в этом домовладении, когда эвакуировался вглубь СССР и оттуда по настоящее время не вернулся. Его дети: ...» Дальше приводится список детей с семьями и план строения и участка.
В конце идет такая приписка:
«Официального акта о разделе между ними этого домовладения не было. Из них никто за границей не был. В настоящее время домовладение числится на учете Сталинского райжилуправления. Техник Сафронов».
Был бы официальный раздел дома между семьями, да приедь уцелевшие осколки семьи пораньше – может быть, и остались мы там жить – каждая семья в закрепленных за ней двух комнатушках, а не скитались бы годами по сомнительным закуткам. Так думали наши родственники, по наивности, должно быть. А мне сейчас видится, как «техник Сафронов» ненавязчиво доносил по начальству: «арендатор лесов», «крупный лесопромышленник», «за границей хоть и никто не был, но... – какое это сюда вообще имеет отношение? И вообще вопрос с границами – кто у кого был - на тот момент был сложный. Так что еще хорошо отделались.
На самом деле – действительно хорошо. Оказавшись волею судьбы на узком европейском мостике между двумя лавинами, они тяготели к восточной лавине. И она же все-таки их спасла. Пусть не всех. Но спасла. Моя мама с новорожденным сыном лежала в астраханском роддоме, а не валялась во рву. Крохотная Феля стала бабушкой пяти израильских внуков, и умненький Миша, хоть и ушел из жизни рано, произвел на свет замечательное, такое же умненькое потомство. И мой братик, неоднократно перезимовав под тем батиным спасительным тулупом, выжил и греется в окружении семьи под калифорнийским солнцем. Амен.
Ну а лошади? Как быть с лошадьми? Сыграли эти бедолаги свою роль в судьбе моей семьи или нет? Известно фразеологическое клише: «Роль личности в истории». А как насчет роли лошади в истории?
Увы, точного ответа я не знаю. Но наверняка знаю, что Государству, когда оно «сполняет» свой нелегкий государственный долг, разнося людей по реестрам: «казнить нельзя помиловать», под руку лучше не попадаться. А там уж как жареный петух прокукарекает...
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #11 - 12(170) ноябрь - декабрь 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=170
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer11 - 12/Kramer1.php
