Еще в XIX столетии высокомерное пренебрежение к религии и восторженный трепет перед мощью интеллекта и всесилием науки стали признаками хорошего тона. Однако уже к концу ХХ века человеческая гордыня подошла изрядно уязвленной. Две мировые войны, революции, коммунистический эксперимент, нацизм, атомные бомбардировки и аварии, угроза экологической катастрофы, международный терроризм – все эти «чудеса» – свершившиеся или еще только маячащие на горизонте, стали возможны не в последнюю очередь «благодаря» достижениям науки и техники (о политиках и народных массах пока умолчим). Прогресс теперь характеризуется как явление амбивалентное, а доклады Римскому клубу вообще потребовали в качестве необходимого условия выживания рода человеческого обуздать безудержную гонку экономического роста.
Что же до религии, то многие века ее важнейшей социальной функцией было освящение морали. Теологи и философы сходились на том, что нравственные законы даны людям свыше, и религия признавалась основой этики. Иммануил Кант, как известно, выдвинул положение о независимости морали от религии. Тем не менее, и он был убежден, что хотя «мораль отнюдь не нуждается в религии», она «неизбежно ведет к религии». Но куда может забрести нравственность, если религия вообще отвергается обществом? Не чересчур ли оптимистичным оказался «надменный ум», уверенно взявший на себя функции как инструмента, так и критерия, и оставшийся единственным ориентиром человека в лабиринте прогресса? Разумеется, речь идет не об изъянах разума как исключительного достояния человека разумного, а о манипулятивном интеллекте (Эрих Фромм) – инструменте достижения практических целей. Иначе, вряд ли появились бы в ХХ веке проекты «религии любви» (А.Швейцер), «новой этики» (Римский клуб) и, наконец, «Проект всемирного этоса» (Ганс Кюнг).
Авторитет науки – вполне заслуженно – велик и непререкаем: ведь даже ракетно-ядерное оружие, созданное если и не для истребления, то хотя бы для устрашения потенциального противника, и способное уничтожить человеческую цивилизацию, может в принципе (как уже убедительно показали голливудские фильмы) спасти жизнь на Земле, если нашей планете будет угрожать космическая катастрофа. Так что отнюдь не по простоте душевной – особенно в переломные, смутные времена – «под науку» подгоняют свои поделки разного рода и масштаба дельцы: одержимые, заблуждающиеся и просто шарлатаны. В итоге, помимо подлинных, нетленных ценностей, за время своего существования человечество поднакопило и приличный багаж пошлостей, также поражающих своей живучестью.
Среди последних слепяще-фальшивым блеском выделяется антисемитизм. Вполне закономерно, что если в Средние века для обоснования ненависти к евреям хватало с лихвой суеверий, облеченных в религиозную форму, то в просвещенную эпоху к этому, по-прежнему «святому» делу стали притягивать и науку (особенно «арийскую», «партийную», а в последнее время – еще и «социалистической ориентации»). Хотя, по правде сказать, в данном случае подлинная наука (то есть безо всякой «ориентации») совершенно ни при чем.
В 1935 году Карл Раймунд Поппер сформулировал принцип фальсифицируемости, в соответствии с которым теория, не опровергаемая никакими, даже и воображаемыми фактами – ненаучна. Поппер исходил из того, что псевдопредложения не сопоставимы в принципе ни с подтверждающими, ни с опровергающими их фактами, поэтому они (как, например, фантазии, иллюзии) уживаются с любыми фактами. Нефальсифицируемость антисемитизма, его «подтверждение» какими угодно «фактами» – лишнее свидетельство его мифичности.
Как-то И.Шафаревич, создавая удобный прецедент для генерала от юдофобии А.Макашова, в свою защиту от обвинений в обыкновенном антисемитизме, выдвинул такой аргумент: «…Если объединить всех, кто когда-то критически относился к каким-то еврейским группам и течениям, то получится очень пестрый список: евангелист Иоанн, Цицерон, Тацит, Иоанн Златоуст, Савонарола, Лютер, Шекспир, Петр Великий, Вольтер, Державин, Наполеон, Фурье, Вагнер, Достоевский, Розанов, Блок и очень многие другие».
Перед названными авторитетами, собранными Шафаревичем в одну компанию, просто теряешься. Напрашивается вывод: попасть в нее, даже среди «очень многих других», – большая честь. Первое желание – снять шляпу, откашляться и тихо удалиться, горюя о собственной незначительности и непонимании чего-то «такого».
Одна беда – «Гитлер в этом списке, конечно, тоже должен быть», – признавал Шафаревич. Но тут же успокаивал слегка смущенного читателя: Гитлер, естественно, «занимает совершенно особое место». С последним замечанием, пожалуй, можно согласиться (а все-таки интересно, какое место в «пестром списке» отвел бы Гитлеру Шафаревич?). Простим известному математику и банальную логическую ошибку, которая называется «довод к человеку», – пользуясь таким приемом, можно было бы не напрягая памяти назвать с десяток знаменитостей, бывших, к примеру, неравнодушными к спиртному, и сделать соответствующее умозаключение.
Вопрос в другом: какое место в этом списке, составленном в хронологической последовательности, занимает его автор, академик Шафаревич; или, иными словами, – как быть с историей? Ответ очевиден: после Гитлера, с его критическим, говоря словами Шафаревича, отношением абсолютно ко всем «еврейским группам и течениям», включая стариков и младенцев, апеллировать к Цицерону и Достоевскому по меньшей мере неуместно.
Почему же появился «пестрый список», и почему он не завершается Гитлером – ведь это было бы единственно достойное человеческого разума и совести «особое место» для фюрера?
Когда мы говорим о юдофобской мифологии, то имеем в виду лживость, реакционность и человеконенавистничество антисемитизма. Ему и впрямь присущи такие свойства мифа, выявленные Клодом Леви-Строссом, как диахроничность (повествование о прошлом) и синхроничность (инструмент «объяснения» настоящего и даже будущего). Приведший к Холокосту, этот чудовищный в своем иррационализме миф, казалось бы, должен был полностью и навсегда себя дискредитировать. Однако он живет и, оставаясь на какой-то неуловимой и неуничтожаемой основе, постоянно модернизируется и ускользает от рациональной критики.
Более того, время от времени, то здесь то там, он переходит в контратаку, усилиями своих новых адептов пытаясь опровергнуть известное и общепризнанное, бросая дерзкий вызов здравому смыслу и человеческой памяти. «Застывший миф умирает», – констатировал Карл Густав Юнг. Но юдофобской мифологии смерть пока не грозит, ибо появляются среди ее проповедников то принявший на старости лет ислам бывший член руководства Французской компартии, «ревизионист» Роже Гароди, то британский историк Дэвид Ирвинг, то австрийский политический деятель Йорг Хайдер, то греческий певец Микис Теодоракис. Эти мыслители-мифотворцы неторопливо и основательно готовят почву для практиков, которые с ножом или бутылочной «розочкой» врываются в синагоги и пускают кровь представителям ненавистного племени.
Думается, все это происходит и потому, что критика антисемитизма, какой бы убедительной и остроумной она ни была, остается по своему содержанию и направленности на уровне просветительской критики древней мифологии, рассматривавшейся Вольтером, Дидро, Монтескье и другими лишь как продукт невежества и обмана. В этом смысле со «списком Шафаревича» приходится считаться, так как людей, числящихся в нем, едва ли можно заподозрить в невежестве или склонности поддаться на обман.
Все это и наводит на мысль о связи юдофобии с коллективным бессознательным, то есть об архетипических корнях антисемитизма. Занятно, что обстоятельно изложенный в «Протоколах сионских мудрецов» политический миф почти целиком повторяет структуру памфлета М.Жоли «Диалог в аду», направленного против деспотизма. И дело здесь не только в дешевом плагиате. Недаром К.Г.Юнг отмечал, что архетипы имеют не содержательную, а исключительно формальную характеристику, и что архетип как таковой не морален и не имморален, не прекрасен и не безобразен, но в нем заложены возможности для предельных проявлений добра и зла. «В основе архетипических утверждений, – говорил создатель аналитической психологии, – лежат инстинктивные предпосылки, не имеющие никакого отношения к разуму; их невозможно ни доказать, ни опровергнуть при помощи здравого смысла».
Самое простое в нашем случае – предположить, что антисемитизм базируется на архетипе, не выходящем за рамки бинарной оппозиции «свой – чужой». Но не будем торопиться, тем более что такая версия как раз и устроила бы многих юдофобов, или, в лучшем случае, Л.Гумилева с его фантастической концепцией этногенеза, согласно которой на суперэтническом уровне возникают «химерные композиции»; вторгшиеся этносы-паразиты, «народы-торгаши» живут за счет коренных «народов-героев» и т.п.
Дихотомический конфликт «свой – чужой» может быть преодолен более или менее легко изгнанием чужого, имеющего враждебные намерения. Но куда же было изгонять евреев, и без того уже согнанных со своей земли одним из «народов-героев», а главное, обязанных, по раввинистическому кодексу, защищать ту страну, в которой они живут, даже если бы им пришлось воевать против евреев, живущих во враждебной стране?!
Конечно, были в европейской истории примеры изгнания из некоторых государств «врагов Христовых». Но немало было в феодальной Европе и дальновидных государей, зазывавших к себе евреев, чтобы оживить экономику, поднять хозяйство. Позднее еврейский талант и еврейский энтузиазм стали проявляться и в интеллектуальной жизни стран рассеяния, в том числе и в России.
Родившаяся и выросшая в Петербурге Луиза (Лу) Андреас Саломе – незаурядная (и даже «роковая») женщина, дружившая и сотрудничавшая с Ницше, Рильке, Мартином Бубером и Фрейдом, – в статье «Русская философия и семитский дух» (1898) выражала надежду, что русские и евреи, столь различающиеся в духовной жизни, научатся понимать друг друга и друг в друга проникать (см. об этом в книге А.Эткинда «Эрос невозможного. История психоанализа в России»). То, что это – не пустые мечтания «финской еврейки» (в еврействе Лу упорно «уличала» позднее сестра Ф.Ницше), было доказано через десять лет выходом в свет знаменитого сборника «Вехи»: из семи его авторов трое были евреями.
Получается, что никакие не «чужие», а свои, «родственники»! Кем же приходятся евреи другим народам в раздираемой непрерывными дрязгами и ссорами единой человеческой семье? Даже если допустить, что сам вопрос поставлен вполне корректно, ответ на него не может быть выражен однозначно на том же языке. Поэтому предложим по крайней мере два варианта, две «ипостаси»: как носитель Закона, живущий уже много десятков веков еврейский народ – «отец» другим этносам; перед Творцом – он им брат.
Итак, гипотеза первая: народ-патриарх.
Есть русская поговорка о том, что муж любит жену здоровую, а сестру богатую. Проза жизни: родню сильную уважают или боятся, состоятельную – любят или терпят, хоть и небескорыстно. Но каждый ли способен «возлюбить» старика-скитальца, у которого уже и отнять-то нечего, а поучиться у него уму-разуму – гонор не позволяет? Главное его богатство – переписанные в Большую Книгу с утерянных давным-давно каменных досок нудные наставления: не убивай, не кради, не возжелай. Тем более что куда проще, а часто и приятнее, делать как раз наоборот. И делали. И делают. И будут делать наоборот. Да и сам-то старичок – не без греха! И все же: «крошка-сын», с неизбежно возникающим у него вопросом «что такое хорошо и что такое плохо?», приходит, как водится, к отцу…
В «Веселой науке» Ницше пошутил: евреи чувствуют себя моральным гением среди прочих народов. Ирония мыслителя не может, однако, поставить под сомнение тот исторический факт, что нравственный закон действительно был внесен в западную цивилизацию евреями. В этом, собственно, и проявляется богоизбранность этого народа.
Значительная часть нееврейского мира уже давно весьма болезненно относится к феномену богоизбранности. В «лучшем» случае (не считая признания) особое положение еврейства среди других народов – повод для завистливых насмешек, в худшем – для обвинения евреев во «всемирном заговоре» с целью… неважно какой. Даже Н.А.Бердяев, делая тактическую уступку антисемитам, признавал существование еврейского самомнения, «которое раздражает» (статья «Христианство и антисемитизм», 1938). А затем, переходя в наступление, Бердяев давал психологическое объяснение «самомнению» евреев: «Этот народ был унижен другими народами, и он себя компенсирует сознанием своей избранности и своей высокой миссии».
И только-то?! Даже обидно за блестящего и тонкого философа, предложившего такое плоское «решение» проблемы. А ведь более чем за полвека до него другой русский религиозный мыслитель Владимир Соловьев смотрел на нее куда более масштабно и глубоко. В его теократии будущего (разумеется, христианской) евреи опять-таки занимают особое положение. «И как некогда цвет еврейства послужил восприимчивой средой для воплощения Божества, – писал в 1884 году в своей работе «Еврейство и христианский вопрос» философ всеединства, – так грядущий Израиль послужит деятельным посредником для очеловечения материальной жизни и природы, для создания новой земли, идеже правда живет». Надо сказать, что похожей на бердяевскую точки зрения придерживался и Герберт Уэллс, считавший, что евреи отравлены национализмом, этим «ядом истории». В 1939 году он писал, что «склонность к расовому самомнению стала трагической традицией евреев и источником постоянного раздражения неевреев вокруг них».
Так вот, богоизбранность как историческая данность не нуждается ни в каком оправдании (религиозном или философском) и не таит в себе никакой опасности (кроме надумываемой юдофобами). Напротив, она носит исключительно позитивный характер. Отвлекаясь на минуту от религиозного аспекта еврейской исключительности, заметим, что осознание еврейским народом своей избранности – это залог его, так сказать, интенсивной самоидентификации, которая принципиально отвергает всякое навязывание собственных идеалов, обычаев и образа жизни другим народам, не отказывая в то же время последним в праве на их собственную историю. Вера же в единого (для всех людей!), вездесущего и всесильного Бога делает смехотворной саму постановку вопроса о тайных планах и заговоре с целью… опять неважно какой.
А вот когда с религией порывают, презрительно третируют ее как «опиум народа» и уже с атеистических позиций провозглашают богом евреев деньги и т.п., – тогда-то и превозносится до небес дьявольски соблазнительная и разрушительная идея, бродившая по Европе уже в эпоху Просвещения и четко сформулированная известным выкрестом в пресловутом «десятом тезисе о Фейербахе»: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».
Надо же было додуматься до такого: не разобравшись толком в устройстве этого мира, отказавшись от его «объяснения», приступать сразу к его изменению! Но где здесь иудаизм и при чем тут избранный народ?
Разумеется, как и всем людям, евреям присуще великое множество недостатков и пороков, ибо богоизбранность не тождественна богоравности. Но на иудеях, даже чисто количественно, висит особый груз: из Моисеева Декалога они должны соблюдать по крайней мере на две заповеди больше, чем христиане, – не делать себе изваяний, не поклоняться им и помнить день субботний. (Можно сказать, что это несущественно – особенно соблюдение именно субботы, а не воскресенья или пятницы. Но вспомним историю с пятым постулатом Евклида… А тут мы имеем дело с «нравственными аксиомами», возможно, решающим образом определяющими моральное лицо и историческую судьбу общества.) Идолопоклонство же имеет прямое отношение к тоталитаризму.
Религиозную систему венчает Бог, мыслимый как совершенное во всех отношениях существо. Отсюда – сила и труднособлюдаемость религиозной морали. Тоталитарную же идеологию, представляющую собой светскую религию, – «возглавляет» человекобог – вождь или фюрер, – который не может быть совершенным по своей природе, хотя его образ предельно лакируется официальной пропагандой (тем более сокрушительно и разрушительно потом падение идола). Поскольку в тоталитарном государстве основой нравственности вынуждена была служить идеология («моральный кодекс строителя коммунизма», писанный циниками-ханжами высокого градуса, не сильно-то «усовершенствовал» Десять заповедей), этический стандарт здесь «освящал» человекобог. А это неизбежно влекло за собой деформацию моральных основ общества.
В самом деле, если человекобог жесток, то его жестокость преподносится уже как твердость, непримиримость к врагам и становится примером, нравственной нормой и идеалом; если он коварен, то это его качество трактуется как гибкость и мудрость; обычное невежество или хамство выдаются за простоту и близость к народу… Короче, как говорил Конфуций, если слова теряют свое значение, люди теряют свою свободу. В итоге естественная (или сверхъестественная?) моральная аксиоматика изменяется до неузнаваемости, этическая аномалия дезориентирует врожденный или традиционный нравственный компас человека, и он не в состоянии отличить добро от зла. Точнее даже, он не видит зла там, где оно есть.
Еще в начале XIX века вокруг проблемы кризиса человека развернулась полемика между Шарлем Фурье и маркизом де Садом. К концу второй декады ХХ столетия, после Октябрьской революции, многим уже казалось, что победу одержал фурьеризм и что идея социального переустройства мира на «разумных» началах превратилась из утопии в реальность. Само по себе это было иллюзией, да и «реванш» не заставил себя долго ждать, и в 1933 году явился во всем своем ужасающем виде де-садовский «человек-монстр», претендующий стать «сверхчеловеком».
Но его раздражала и смущала мудрая, скептическая усмешка живущего рядом старика, который помнил и строительство Вавилонской башни, и крах великих, казавшихся вечными империй… И тогда человек-монстр объявил христианство частью еврейского заговора, совесть – изобретением евреев, а самого старика – своим смертельным врагом.
«Преодоление» иудео-христианской морали привело в действие самые глубинные, темные силы бессознательного, высвободило первобытные инстинкты. Общество было отброшено к уровню тотемной группы, а цивилизованный человек в историческое мгновение обратился в сапиентного дикаря. И произошло отцеубийство невиданного и немыслимого масштаба – геноцид народа-патриарха.
Как же так? Когда-то, в незапамятные времена, ангел Всевышнего отвел руку Авраама, занесенную над Исааком. Почему же не была отведена от еврейского народа рука обезумевшего нацистского палача? Отец не должен убивать сына, а «сын» может убить «отца»? Эдипов комплекс? Попытаемся «развернуть» изложенную выше схему.
Интересный факт был подмечен Станиславом Лемом в его статье «Провокация» (это – квазирецензия на вымышленную книгу несуществующего немецкого философа Хорста Асперникуса «Геноцид»): по прошествии десятилетий после Холокоста так и «не появились воспоминания палачей, которые – пусть бы и анонимно – описывали свои ощущения». Лем объясняет это «абсолютное молчание» по-своему – «равнодушием актера к давно отыгранной роли».
Уточним: один «мемуар палача» все же был опубликован – в 1949 году, то есть за тридцать лет до появления «Провокации» С.Лема. Автором «воспоминаний» был… Хорхе Луис Борхес. Герой его новеллы «Deutsches Requiem» – некий Отто Дитрих цур Линде, заместитель начальника концлагеря, – в исповеди перед казнью пишет об одной из своих жертв, еврейском поэте Давиде Иерусалеме: «Не знаю, понял ли Иерусалем, что я убил его, чтобы убить в себе жалость. Для меня он не был ни человеком, ни даже евреем; он стал символом всего, что я ненавидел в своей душе. Я пережил вместе с ним агонию, я умер вместе с ним, я в каком-то смысле погубил себя вместе с ним; так я сделался неуязвимым».
Что ж, вероятно и версия С.Лема приемлема, когда приходится объяснять необъяснимое. Но зададимся другим вопросом, памятуя о борхесовской мистификации: а что, собственно, палачи вообще могли ощущать и что могли вспомнить? О чем и на каком из человеческих языков они могли написать свои воспоминания? (Ведь до сих пор даже ни один самоубийца не смог внятно объяснить причин суицидального акта.) Не исключено, что ими двигал страх; но это был вовсе не страх перед бесчеловечностью режима (эта бесчеловечность ими же самими и создавалась), это был непреоборимый и неописуемый ужас, прущий из самых темных закоулков подсознания и порождавший восторг убийства.
Более полувека назад на иерусалимском судебном процессе давал свои показания Адольф Эйхман, в 2000 году были опубликованы его дневники… Ну и что мы из них почерпнули? Заглянули в инфернальные глубины души этого злодея? Раскрыли какую-то ужасную его тайну? Да ничего подобного! «Отчет о проделанной работе», рассуждения бухгалтера, жалкие попытки оправдаться – и никаких «ощущений». Рутина, обыденностью и пошлостью которой была поражена еще Ханна Арендт («Банальность зла»).
Сами по себе «будни» Катастрофы жутки – они способны поставить на грань безумия впервые узнавшего о них нормального человека своей запредельной бесчеловечностью. Так что же защищало души этих нелюдей от самоиспепеляющего огня совести? Что сделало их, наподобие борхесовского цур Линде, «неуязвимыми»?
Сговор! Если так можно выразиться, за спиной «Я» полюбовно договорились между собой «Оно» и «Сверх-Я». Хотя, по Фрейду, «Сверх-Я» и царит над «Я» как совесть или бессознательное чувство вины, по своему содержанию «Сверх-Я» все же оказывается близким и родственным «Оно», так как является «наследником эдипова комплекса и, следовательно, выражением самых мощных движений Оно и самых важных либидных судеб его» (З.Фрейд. «Я и Оно»).
Замечательную родственную связь в генезисе двух величайших мифов ХХ столетия, о которых уже говорилось, увидел В.Н.Муравьев. В 1918 году в своей статье «Рев племени», вошедшей в известный сборник «Из глубины», он писал, что самым последовательным выражением современной нерелигиозной культуры является «в области духовной – русская интеллигентская настроенность, в области же материальной – германский милитаризм». «На одной стороне, – продолжал русский публицист, – стоит религия – историческая действительность, на другой – отвлеченная мысль, одинаково гибельная и разрушительная, воплощается ли она в виде завоеваний социальной революции или всемирной военной империи».
В то время «Протоколы сионских мудрецов», состряпанные совместными усилиями черносотенцев и царской охранки (не стеснявшимися в средствах, как и их политические антиподы из левоэкстремистского лагеря), – готовились к своему триумфальному шествию по Германии. Обмен «духовными ценностями» состоялся: в благодарность за «научный социализм», Россия осчастливила Веймарскую республику библией юдофобов.
Между прочим, в самой Германии опасные последствия игры с моралью, по-видимому, предчувствовал Макс Вебер. Он предупреждал, что абсолютная этика – «это не фиакр, который можно остановить в любой момент, чтобы входить и выходить по своему усмотрению». (Более чем через тридцать лет, в 1952 году, Мартин Бубер показал, насколько неправомерен и даже опасен «одномерный» – только философский или только политический, безрелигиозный подход к фундаментальным нравственным вопросам. В своей работе «Затмение Бога» он подчеркивал, что «возможность паулинистского преодоления Закона выпадает на долю только того, кто в состоянии на место совести поставить душу, а на это способны очень немногие».)
Необходимо добавить, что именно М.Вебер рискованно поставил «ребром» и проблему соотношения «этики убеждения» и «этики ответственности», не подозревая, вероятно, насколько «окончательным» будет ее решение. И вот Гиммлер, выступая перед высшими офицерами СС в октябре 1943 года, заявил: «Сейчас речь идет о депортации и об истреблении еврейской нации. Звучит это просто: «Евреи будут уничтожены». И далее: «Большинство присутствующих здесь знает, что это такое – видеть 100 или 500, или 1000 уложенных в ряд трупов. Суметь выдержать это – за исключением отдельных случаев человеческой слабости, – и сохранить в себе порядочность – вот испытание, которое закалило нас. Это славная неписанная страница нашей истории…»
Как бы дико ни выглядела эта риторика людоеда на тему порядочности и человеческих слабостей, она, надо признать, не выходит за рамки «этики ответственности». Внушенная фюрером загипнотизированной толпе, эта «этика» и стала для большинства немцев «высшим существом», «Идеалом-Я», воцарившимся над «Я», и, через голову последнего, разнуздала «Оно», вызвав массовую регрессию.
В конце концов, под грохот пушек и свист авиабомб союзных армий, гипноз рассеялся, миллионы евреев – свидетелей и жертв регрессии – легли в землю или обратились в пепел, многие их палачи еще доживают свой некороткий век, словно бы ничего и не произошло, а в благополучных демократических государствах некоторые интеллектуалы – любители статистики – от скуки или из чисто спортивного интереса с азартом занимаются решением сугубо научного, принципиального вопроса: сколько же миллионов европейских евреев было уничтожено – шесть или всего-навсего четыре с половиной? Воистину, Бог придумал качество, а дьявол – количество…
О странной покорности жертв Холокоста своим мучителям немало говорилось – с недоумением, удивлением, даже презрением. Как же! Не могли себя защитить, утратили инстинкт самосохранения. Да мы бы, сейчас… Массовое участие евреев во Второй мировой войне, в армиях стран антигитлеровской коалиции, в движении Сопротивления и партизанских отрядах, даже восстания в гетто – не могут «компенсировать» ту самую покорность. Явление это – совершенно иного качества, потому что 1,5 млн евреев с оружием в руках сражались не столько за себя и свой народ, сколько боролись за общее для человечества дело.
Покорность жертв нуждается не в опровержении или оправдании, а в понимании. Неужели у кого-нибудь хватит смелости упрекнуть в чем-то полтора миллиона еврейских ребятишек, не сознававших, что происходит, даже когда их убивали? И смог ли бы потом взглянуть в зеркало Януш Корчак, если бы он выпустил из своей руки чью-то детскую ручонку и остался на перроне вокзала в роли провожающего поезд смерти, что и предлагал ему сделать начитанный немецкий офицер в припадке нацистской доброты?
Не соглашусь с Айзеком Азимовым, который в своем «Камешке в небе» (1950) постоянно подчеркивал: «фанатизм никогда не односторонен», «ненависть плодит ненависть». По-моему, в ксенофобии вообще, в антисемитизме – в частности отсутствует «адекватная» взаимность; не действует в обществе третий закон Ньютона. Не могу забыть лица еврейской старушки с фотографии «Селекция» в Яд ва-Шеме. В ее взгляде нет ни страха, ни ненависти, ни брезгливости – никакой позы, никакого аффекта. Легкий укор, чуть смущенная улыбка. Так смотрит на нашкодившего внука его бабушка. А ведь эта старая женщина смотрела в лицо смерти.
И стало мне ясно, что не могли они, евреи, вдруг отчаяться, ожесточиться и завыть по-волчьи только потому, что взбесился один из цивилизованных европейских народов, – не станет нормальный человек уподобляться пациенту психдиспансера, не будет обижаться на него, что бы тот ни вытворял. За плечами одного – сорок веков иудейской культуры, за спиной другого – ранец из телячьей кожи, а в нем – «Майн кампф».
Как повествует Агада, в эпоху Второго Храма, в дни праздника Суккот, приносили евреи жертву из семидесяти волов за благоденствие всех семидесяти народов Земли. И псалмопевец говорил: «За любовь мою они враждуют против меня, а я молюсь» (Пс. 109:4)…
Гипотеза вторая: брат.
Сколько в библейской истории примеров «братской ненависти»! Каин убивает Авеля, Исав соперничает с Иаковом, а Иосиф – с остальными своими братьями, по приказу Соломона убивают его брата Адонию… Не лучше обстоят дела в мифологии. Тесей боролся с пятьюдесятью своими двоюродными братьями – Паллантидами – и перебил их всех до одного, устроив им засаду. В близнечных же мифах соперничество между братьями начинается с самого их рождения, а заканчивается иногда, как в известной всем легенде о Ромуле и Реме.
Известный криминолог, профессор Шломо Шохам писал о «комплексе Исаака» – подсознательной исторической склонности евреев к жертвенности. Да, Бог подверг Авраама тяжкому испытанию, потребовав принести Ему в жертву сына Исаака…
Попробуем вернуться по Библии на полтора десятка лет назад от этого события.
Служанка Сары Агарь родила Аврааму сына Измаила. Но через несколько лет, после вмешательства горних сил, у Сары и Авраама родился Исаак. Разгневанная высокомерием Агари и насмешками Измаила над братом, Сара потребовала изгнания египтянки и ее сына, чтобы он не наследовал вместе с Исааком.
«И показалось это весьма прискорбно Аврааму по поводу сына его. И сказал Всесильный Аврааму: «Пусть не покажется это тебе прискорбным ради отрока твоего и служанки твоей; все, что Сара тебе скажет, слушайся голоса ее, ибо в Ицхаке наречется тебе род. Но и от сына служанки – народ произведу Я из него, ибо он потомок твой» (Брейшит, 21:11-13). И Авраам «отослал» Агарь с Измаилом.
Итак, из-за своего младшего сына, ставшего прародителем еврейского народа, по настоянию его матери и с санкции Всевышнего, отец изгоняет старшего сына, положившего начало народу арабскому. Не эта ли запечатленная в Торе душевная травма, нанесенная сыну египтянки Агари в те комплексогенные времена, и стала первопричиной «комплекса Измаила», основанного на архетипе обиженного брата и проявляющегося в юдофобии, некоем социальном безумии? (Установление Юнгом причинно-следственных связей между архетипами и безумием Михаил Евзлин в своей книге «Космогония и ритуал» назвал одним из выдающихся современных открытий.)
Уместно возражение: архетип обиженного брата как-то объясняет только арабскую юдофобию, потому что именно арабы выводят свой род от Измаила (предание о том, что Измаил и его мать похоронены в Мекке, под черным камнем Кааба, величайшей святыней ислама, записано в Коране). Но, во-первых, не будем забывать причудливо тасуемую «колоду карт», о которой говорил один булгаковский персонаж. Не отдаленным ли зовом крови были навеяны проникновенные строки поэта-хлыста Николая Клюева:
«Есть Россия в багдадском монисте
С бедуинским изломом бровей…»?
Во-вторых, генерализации «комплекса Измаила» в модифицированной форме, по-видимому, способствовало распространение христианства. Своенравный народ, не пожелавший признать Бога в Иисусе и оставшийся верным религии Отца, не лишился тем не менее своего статуса богоизбранности. Ведь и апостол Павел учил, что «весь Израиль спасется»; Господь по-прежнему любит иудеев, так как дал обещание их отцам, а «дары и призвание Божие непреложны» (Римл., 11:26, 29). Так «комплекс Измаила», усиленный «ревностью» теперь уже к брату старшему, зафиксировался и в коллективном бессознательном христианских народов. Показательно, что даже господин Свидригайлов, перед тем как свести счеты с жизнью, обращается со словом «брат» к еврею-пожарнику (на неслучайность, знаковость этой сцены из «Преступления и наказания» обратил внимание А.Воронель в своем эссе «Смердяков – философ современности»).
Наконец, далеко не все неевреи, в том числе и среди арабов, – юдофобы. Можно предположить далее, что индивидуальную склонность к антисемитизму проявляют главным образом те, кто пережил в семье подобную драму (конфликт с братом), или же творческие личности, сознание которых, по Юнгу, «затоплено» архетипическими материалами. Из «списка Шафаревича» к первым можно отнести, например, Петра Великого (хорошо известно об его соперничестве с братом Иоанном), а ко вторым – Р.Вагнера.
Поможет ли в данном социально-клиническом случае юдофобского невроза достигнуть терапевтического эффекта известный психоаналитический прием – доведение до сознания травмировавшего воспоминания, – сказать трудно. Скорее всего, нет: миф есть миф, и комплексы воспроизводятся в каждом новом поколении. Метод катарсиса, на который уповал еще Аристотель, – трагедия как средство духовного очищения, даже в виде реального исторического события, Катастрофы, – здесь также оказался, увы, бессильным.
Несмотря на это, хочется верить, что не поддающиеся счету жертвы, которыми ХХ век заплатил за настойчивые попытки «улучшить» социальное устройство и человеческую породу, не были напрасными: ведь в конце концов история убедительно продемонстрировала, как писал С.Л.Франк, «непреодолимое упорство мира, в котором обнаруживается его сверхчеловеческое происхождение».
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #11 - 12(170) ноябрь - декабрь 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=170
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer11 - 12/Sidorov1.php
