(продолжение. Начало в № 7/2013 и сл.)
Глава пятая
Книга моих воспоминаний была бы явно не полной без появления на ее страницах персонажа, сыгравшего в моей судьбе немаловажную роль. Должен признаться, что рассказ об этом талантливом, незаурядном, и, именно поэтому, противоречивом человеке, дался мне с большим трудом. Думая о нашем тридцатилетнем общении и сотрудничестве, прихожу к выводу, что никто из окружавших меня людей, не внес в мою жизнь столько абсолютно противоположных эмоций, сколько, вольно или невольно, удалось это герою новой главы.
В моем отношении к нему было все: от бурного восхищения его даром – до неудержимого бешенства, вызванного его взрывным и неуравновешенным характером, от радости за его успехи – до болезненной горечи от несправедливого отношения к нему сильных мира сего и, конечно, переживаний от его неудач, от чувства почти отеческой заботы о его проблемах до возмущения отсутствием в нем чувства благодарности, от уважения его бескомпромиссных взглядов, до стыда за его резкое, а порой, просто грубое поведение в общении с людьми, которые по тем или иным причинам были ему не симпатичны.
В огромном конференц-зале Международного центра торговли в Москве, где проводилась Высшая лига чемпионата СССР 1988 года по шахматам, истинные специалисты – титулованные мастера и тренеры - располагались не в партере, а предпочитали, пользуясь терминологией, принятой в старых императорских театрах, - места за креслами, или, проще говоря, прислонившись к дальней стене зала. Трудно сказать, что превалировало в таком странном выборе места для обсуждения событий, происходивших на игровых досках - определенный снобизм шахматной элиты, не желавшей смешиваться с “простыми смертными”, или опасение, что чересчур категоричные оценки и реплики коллег по цеху, могут стать помехой для участников грандиозного действа, вершившегося на сцене. А спектакль был поистине звездный. Два вечных соперника 80-х годов прошлого века – два шахматных короля Гарри Каспаров и Анатолий Карпов – вели отчаянный бой за весьма почетное в те годы звание чемпиона Советского Союза. Да и остальные действующие лица не просто “играли свиту”. Достаточно назвать еще одного чемпиона мира – легендарного Василия Васильевича Смыслова, который вместе с Давидом Ионовичем Бронштейном выиграл такой же турнир почти за сорок лет до описываемых событий, а точнее в далеком уже 1949 году, когда никто из гроссмейстеров, представлявших на первенстве среднее поколение, – Александр Белявский, Виктор Гавриков, Василий Иванчук, Валерий Салов, Вячеслав Эйнгорн, Ян Эльвест, Леонид Юдасин, Артур Юсупов, - еще и не родился.
Антураж Хаммеровского центра, нарочито помпезная и, в то же время, прекрасная организация турнира и даже неоднократное посещение престижного спортивного события могущественным идеологом КПСС Егором Лигачевым в сопровождении спортивных чиновников высшего ранга - все соответствовало уровню официальных мероприятий, характерных для периода заката великих империй.
Во время седьмого тура, когда напряжение в большинстве поединков достигло апогея, проходя мимо авторитетного консилиума, ставившего диагнозы одновременно на нескольких досках, я случайно услышал реплику, брошенную одним известным мастером и шахматным журналистом: « Удивительно! Так сейчас уже никто не играет. Как ему удается на ровном месте отдать материал, а потом продолжать игру, как ни в чем не бывало!”
Я невольно остановился и понял, что речь идет о моем подопечном на этом чемпионате - Александре Халифмане, который, получив трудную позицию против гроссмейстера Владимира Маланюка, неожиданно оставил под боем своего коня, и сделал скромный и явно непредвиденный соперником ход пешкой. Опытный противник ничтоже сумняшеся, забрал легко доставшуюся добычу, но, через несколько ходов выяснилось, что ненадежное положение его короля позволяет рассчитывать лишь на ничейный исход сражения. Вскоре партия завершилась мирным соглашением. На другой день прекрасный аналитик московский мастер, а ныне представляющий Польшу известный гроссмейстер Михаил Красенков доказал, что белым не следовало принимать в дар “троянского” коня. В этом случае у них имелся далеко не очевидный, очень элегантный или, как говорят шахматисты, этюдный путь к победе. Но найден-то он был в кабинетной тиши, а не в пылу нервной борьбы за доской!
Кто- то может сказать, что черным просто повезло. Но это не совсем так. Случайно услышанная мной в зале оценка стала отправной точкой для размышлений о весьма своеобразном стиле игры, характерном для молодого Халифмана.
Имеет ли право мастер высокого класса ради достижения поставленной спортивной цели на интуитивную, и, более того, подчас объективно необоснованную жертву материала, добиваясь победы, “пройдя через поражение»? Иначе говоря, правомерно ли рассматривать творческий риск, последствия которого в условиях нервной борьбы и ограниченного времени на обдумывание человеческому мозгу оценить не под силу, в качестве одного из элементов современного шахматного искусства?
Шахматист, часто применяющий такое обоюдоострое оружие, каким является интуитивная или позиционная жертва материала, берет на себя как бы повышенные обязательства. Этой теме посвятил свою работу один из самых тонких и интеллигентных отечественных тренеров П. Е. Кондратьев.
За полвека странствий по шахматному Зазеркалью поневоле приходишь к невеселым выводам. На этом пути довелось встретить не так уж много светлых и обаятельных личностей, о которых вспоминается с теплом, уважением или, хотя бы, с доброй улыбкой.
Мы были представителями разных поколений и познакомились лишь в 1971 году. Павел Евсеевич к тому времени уже много лет работал тренером в Доме пионеров Ленинского района, а я только начинал свою педагогическую деятельность в шахматном кружке Выборгского района. Конечно, я встречал этого всегда элегантного, подтянутого человека и раньше. Видел его на соревнованиях в Городском шахматном клубе и во Дворце пионеров имени А.А.Жданова. Знал о его оригинальных идеях в различных дебютах, читал его работы в многотомном немецком издании « Moderne Eroffnungstheorie», выходившем в тогдашней ГДР.
Уже при первом общении приятно поражала удивительная корректность и подчеркнутое внимание к начинающему коллеге. Команды наших подопечных участвовали в первенстве города, и мы после каждого турнира обсуждали по телефону результаты игр, а во время матча сборных имели очную возможность поговорить и на другие темы. Я всегда восхищался многообразием увлечений опытного тренера. Иностранные языки и достопримечательности городов мира, музыкальный фольклор Африки и фауна стран, в которых ему довелось побывать - вот далеко неполный перечень его интересов. Надо сказать, что вечно спешащий и буквально работавший на ходу, он не был человеком с душой нараспашку; раскрывался далеко не перед каждым, да и то как-то постепенно, словно внутренне сдерживая и контролируя себя. С каждой нашей беседой я узнавал о нем что-то новое и новое.
Позднее мне довелось принять участие в подготовке сборных команд нашего города в гостинице на берегу Финского залива, а также в индивидуальных тренировочных сборах самой яркой из подопечных Кондратьева - талантливой, остроумной и, потому, своенравной Ирины Левитиной. Популярный в те годы Дом творчества кинематографистов « Репино » был тогда для них вторым домом.
Чаще всего вспоминаю Павла Евсеевича на фоне типично петербургских загородных пейзажей с неизменным пухлым портфелем в руке. Думаю, что основные его работы были созданы под стук колес малоприспособленной для творчества электрички. Срезая путь к платформе, он почти бежал по заснеженному перелеску или по узкой аллее летнего парка. Издали, увидев знакомого, он смущенно улыбался, словно извиняясь перед ним за свою вечную спешку.
В последние годы его жизни нас сблизило то обстоятельство, что дочь Кондратьева – Людмила Павловна, оказалась моей соседкой по дому в Басковом переулке. Название этого старинного переулка в самом центре Петербурга – Ленинграда редко появлялось на страницах печати. Могу припомнить лишь краеведческую публикацию в журнале с характерным для советских времен названием « Блокнот агитатора».
Жизнь послевоенного Баскова предстает перед читателем в автобиографическом вступлении моего бывшего vis-à-vis гроссмейстера Геннадия Сосонко, к его блистательным мемуарам « Я знал Капабланку …». Однако в новейшей историографии наш переулок займет, конечно, особое место – это малая родина Президента России В.В.Путина…
Навещая свою дочь, Павел Евсеевич заходил и к нам, причем скорее не ко мне, а моим близким: с моей мамой Натальей Иосифовной - также как и он, выпускницей юридического факультета Ленинградского Университета, они вспоминали общих преподавателей, а с бабушкой Еленой Яковлевной разговаривали по-французски, что, несомненно, доставляло обоим собеседникам искреннее удовольствие.
Ушел из жизни Павел Евсеевич неожиданно и стремительно, - как всегда на ходу вскочил в пригородную электричку, на сей раз ушедшую в вечность.
В 1984 году мне было поручено продолжить дело Кондратьева на посту тренера сборной СССР по Ленинграду, и я вскоре почувствовал, как нелегко было занимать эту должность такому гордому и самобытному человеку, каким был и остался в нашей памяти Мастер и Тренер с большой буквы.
Павел Евсеевич в своей книжке, посвященной позиционной жертве отмечал, что от шахматиста, имеющего в арсенале столь обоюдоострое оружие, постоянно требуется особенно энергичная и точная игра, где « вторые по качеству “ ходы, которые в обычных ситуациях выглядят надежными, при подобном ведении боя – неприемлемы, так как приводят к утрате инициативы при материальном дефиците. С годами приходишь к выводу, что такие выводы относятся не только к шахматной игре. Думается, что они применимы и в бизнесе, и в политике, да и в военном сражении, в качестве модели которого шахматы в древней Индии собственно и возникли. C другой стороны, стоит подчеркнуть, что и от противоположной стороны, - будь то соперник, противник или конкурент, - игра, построенная на риске, требует высокой технической оснащенности, хорошо развитого чувства интуиции и крепкой нервной системы. Начиная рассказ о талантливом самобытном писателе, музыканте, или шахматисте, то – есть, любом Художнике с большой буквы, невольно настраиваешься на высокую ноту, заданную тем видом искусства, которому они служат. Конечно, произведение, создаваемое творцом, не является простой проекцией его характера, его взглядов и переживаний, наконец, его жизни. И все же…
Этот непростой вопрос ставил перед собой и Владимир Набоков в своем первом англоязычном романе “Истинная жизнь Себастьяна Найта”: “А нужно ли вообще пытаться реконструировать Мир писателя, его жизнь? – спросят иные.- Разве может это помочь нам понять его произведение? И наоборот, разве расскажут нам произведения о его жизни?»
Если даже такой гениальный мастер литературных головоломок, чьи, подчас тщательно законспирированные автобиографические реминисценции густо разбросаны по его удивительным текстам, сомневался в правомерности такой реконструкции в литературных сочинениях, то правомерно ли, говоря о значительно более абстрактном виде творчества, проводить параллели между внутренним миром шахматиста и его партиями? Можно ли, восстанавливая движения внешне бездушных деревянных фигурок по клетчатой доске, представить духовную жизнь их предводителя?
Выдающийся русский философ С. Франк, отмечал, что “при всем различии между эмпирической жизнью поэта и его поэтическим творчеством, духовная личность его остается единой, и его творения также рождаются из глубины его личности, как и его личная жизнь и его воззрения как человека…”
Эти слова во многом могут быть отнесены к удивительной судьбе и воззрениям самого автора этой цитаты.
Семён Франк родился в 1877 году в интеллигентной еврейской семье в Москве. Его отец – Людвиг Семенович – военный врач за отвагу, проявленную во время русско-турецкой войны 1877 – 78 годов был удостоен ордена Станислава и возведен в дворянское сословие. Рано лишившись отца, будущий христианский мыслитель, воспитывался под духовным руководством деда со стороны матери – одного из создателей московской еврейской общины – Моисея Мироновича Россиянского, который и ввел внука в мир религиозной философии. С другой стороны на юного Франка оказали влияния материалистические взгляды его отчима, провизора по специальности, активного “народовольца” Василия Ивановича (Цалеля Ициковича) Зака, вернувшегося в Москву после отбытия десятилетней сибирской каторги.
Увлечение марксистскими идеями подвигает выпускника гимназии к поступлению на юридический факультет Московского Университета. Однако попытка, по примеру отчима, заняться революционной деятельностью приводит в 1899 году к аресту с дальнейшей высылкой из крупных городов. Семен Франк покидает Россию и приступает к работе в Германии. Уже в своих первых работах заметно его стремление к синтезу рациональной мысли и религиозной веры в традициях христианского платонизма.
Характерно в этом плане его первое философское эссе « Ницше и любовь к дальнему», опубликованное в сборнике “Проблемы идеализма” в 1902 году. Вернувшись в Россию, он сдает экзамен на звание магистра, занимает должность приват-доцента Петербургского Университета и, в соответствии со своими философскими воззрениями, находясь под влиянием таких мыслителей как Николай Кузанский и Владимир Соловьев, переходит в православную веру.
В 1917 году Франк выпускает книгу «Душа человека». В этой работе блестяще анализируется вопрос о единстве духовной жизни, которую нельзя разрезать, нельзя разделить. Это единство касается не только нашего «я», но и того поля, в котором находятся те «я», к которым мы обращены. Вместе с тем Франк негативно относился к коллективизму, который подавляет личность, Всякий диктат противоречит свободе, а божественное единство не может существовать без свободы, оно свободно.
По моему мнению, шахматы – занятие не только не развивающее чувство коллективизма, а, совсем напротив, - воспитывающее в профессиональном игроке индивидуализм и даже определенный оппортунизм. Мне возразят, что существуют командные чемпионаты, клубные первенства и т.д. Но, даже при наличии общей сверхзадачи, за доской каждый играет сам за себя. Большой шахматист никогда не потерпит над собой никакого диктата. Ему, как и всякому художнику, необходима свобода выражения. И в этом смысле изложение взглядов Франка при разговоре о соотношении характера шахматиста и его творческом почерке показался мне уместным.
Еще одна важная для шахматного искусства тема – это роль интуиции при принятии решения. И здесь стоит упомянуть диссертацию Семена Франка “ Предмет знания”, в которой он почти столетие назад, рассмотрел онтологические условия возможности интуиции как непосредственного восприятия реальности, примкнув к течению интуитивизма.
Появление второго течения связано c именем русского философа Николая Лосского, который не противопоставлял интеллект и интуицию, а наоборот пытался объединить их, как средства познания. Под интуитивизмом Лосский понимал учение о том, что познанный объект, даже если он является частью внешнего мира, включается сознанием познающего в его личность и поэтому понимается как существующий независимо от акта познания.
Дальнейшая судьба Семена Франка типична для представителей русской интеллигенции, не принявших идей победившего большевизма. В ходе своих духовных исканий, начинавший как приверженец идей Карла Маркса, он пришел к резкой критике социалистического пути развития общества, оказавшейся во многом, пророческой: «Социализм в своем основном социально-философском замысле – заменить целиком индивидуальную волю волей коллективной…, поставив на его место бытие „коллектива“, как бы слепить или склеить монады в одно сплошное тесто „массы“, есть бессмысленная идея, нарушающая основной неустранимый принцип общественности и могущая привести только к параличу и разложению общества. Он основан на безумной и кощунственной мечте, что человек, ради планомерности и упорядоченности своего хозяйства и справедливого распределения хозяйственных благ, способен отказаться от своей свободы, от своего „я“ и стать целиком и без остатка винтиком общественной машины, безличной средой действия общих сил. Фактически он не может привести ни к чему иному, кроме разнузданного самодурства деспотической власти и отупелой пассивности или звериного бунта подданных».
Уже, будучи заведующим кафедрой Московского Университета, Франк был выслан в 1922 году из Советской России, и вскоре, уже в Берлине, вошел в состав Религиозно- Философской Академии, созданной Н. А. Бердяевым.
Наш разговор начался с размышлений о связи эмпирической жизни поэта и его творчества. Однако, как доказывает жизненный и духовный путь Семена Франка, сделанные им выводы вполне применимы и к представителям философской мысли. Думается, что в какой-то мере они могут быть отнесены и к такому своеобразному явлению мировой гуманитарной культуры, как шахматное искусство. Догматом стало положение о том, что искусство отображает действительность в художественных образах. Какую же реальность отображает шахматная партия?
По поводу “шахматной поэзии”- композиции, то – есть искусственно составляемых задач и этюдов, блистательное доказательство представил нам Владимир Набоков в своем сонете, опубликованном 30 ноября 1924 года в берлинском еженедельнике ” Наш мир“:
Я не писал законного сонета,
Хоть в тополях не спали соловьи,-
Но, трогая то пешки, то ладьи,
Придумывал задачу до рассвета.
И заключил в узор ее ответа
Всю нашу ночь, все возгласы твои,
И тень ветвей, и яркие струи
Текучих звезд, и мастерство поэта.
В этих, пронизанных поэзией и эротикой, строчках “великий камуфлятор” (по меткому определению Зинаиды Шаховской) непривычно откровенен. Молодой Набоков искренне убежден, что его “зритель”, познавший эстетику шахматной композиции, “увидит”, изображенные на доске, чувства и эмоции автора.
Этот поистине волшебный «шахматный» сонет Набокова, посвященный его будущей жене Вере Слоним, сближает древнюю игру с высокими жанрами искусства больше, чем самая замечательная шахматная партия.
Я думаю, испанец мой и гном,
И Филидор - в порядке кружевном
Скупых фигур, играющих согласно, -
Увидят все, - что льется лунный свет,
Что я люблю восторженно и ясно,
Что на доске составил я сонет.
Мое знакомство с творчеством великого писателя началось именно с этого сонета, который стал своеобразным гимном эстетическим возможностям шахматной задачи. Помнится, меня поразила сама идея отображения реальных личных, даже интимных переживаний в столь непривычной форме – в движениях “ играющих согласно фигур”.
Впрочем, впервые я увидел томик Набокова в библиотеке моего соседа и друга Гарика Левинтона. Книга была издана за рубежом. Кажется, это был “Дар”, но, точно, не нашумевшая “Лолита”. Надо сказать, что фамилия Набоков с детства у меня ассоциировалась отнюдь не с великим писателем, находившимся в Советском Союзе практически под запретом, а с его отцом – одним из организаторов и лидеров Конституционно- демократической партии, известным общественным деятелем и юристом Владимиром Дмитриевичем. Мой дед по своим политическим воззрениям был близок к программным заявлениям кадетской фракции в Государственной Думе, и на старости лет он часто рассказывал мне о ярких выступлениях Милюкова и Набокова, которые довелось ему слушать вживую. Кроме того, издателем печатного органа партии кадетов – газеты “Русь” был Юлиан Бак - дядя прекрасной и словоохотливой рассказчицы - тети Кати Финкельштейн. Екатерина Викторовна (урожденная Бак) – была женой бабушкиного брата Бориса Николаевича и, часто гостила у нас в Ленинграде на Басковом переулке. Беседы с ней затягивались далеко за полночь. Еще бы! Кто только ни перебывал в гостеприимной московской квартире в академическом доме у Павелецкого вокзала. Только от имен легендарных ныне ученых-физиков – коллег хозяина дома могла закружиться голова. К тому же Екатерина Викторовна была заядлой преферансисткой, а в юности брала уроки шахмат у известного русского мастера Федора Ивановича Дуз-Хотимирского – друга и партнера самого Михаила Чигорина.
В Петрограде семья Ю. Бака проживала на Литейном проспекте, а совсем неподалеку, в доме 21 по улице Жуковского располагались редакция и типография популярной газеты “Русь”, ведущими авторами которой были политические звезды начала века И. В. Гессен, П. Н. Милюков и В.Д. Набоков. В этом издании сотрудничали А. Н. Бенуа, С. А. Венгеров, В. И. Вернадский, С. Ф. Ольденбург, П. Б. Струве, Д.С. Мережковский, С. Л. Франк, А. А. Шахматов, Т. Л. Щепкина-Куперник и другие деятели науки и культуры России. Многих из них Екатерина Викторовна хорошо запомнила. Жаль, что в детстве мне не пришло в голову записывать ее интереснейшие рассказы.
Итак, с отцом писателя я был заочно знаком, а вот о нем самом знал очень мало. В начале все того же 1988 года мне неожиданно позвонил мой старый товарищ Виктор Топоров и предложил принять участие в работе Натальи Толстой над небольшой статьей, посвященной одной из граней творчества тогда еще, несмотря на перестроечные времена, почти запрещенного к упоминанию, Владимира Набокова. Наша заметка “Тема Набокова” заняла всего несколько страничек в “продвинутом” ленинградском журнале “Аврора”. Небольшое вступление о роли шахмат в жизни писателя, три шахматных сонета, три шахматные задачи, краткая библиография его произведений, составленная Иваном Толстым. Но сам факт появления имени Набокова на страницах популярного издания уже стал сенсацией. Надо признать, что первым, кто осмелился в советские времена опубликовать материал о Набокове, был известный шахматный журналист Александр Рошаль. Правда, произошло это в профессиональном шахматном обозрении “64”. Как мне рассказывал сам Александр Борисович, после этого его вызвали “куда следует”, но главным редактором журнала был Анатолий Карпов, и скандал замяли.
В комментариях к задачам мне удалось упомянуть еще одного выдающегося русского эмигранта – литературного критика, драматурга и шахматного мастера Евгения Зноско-Боровского (1884-1954). Впервые это имя услышал я от своего дяди – профессора искусствоведения и большого знатока шахмат Анатолия Альтшуллера.
Судьба Е. Зноско-Боровского в чем-то сродни судьбе самого Набокова, который, может быть, потому-то столь заинтересованно и относился к шахматному и литературному творчеству своего соотечественника. Так, на выход в свет книги Зноско-Боровского “Капабланка и Алехин”, Набоков откликнулся восторженной рецензией, опубликованной в газете “Руль” 16 ноября 1927 года, то есть, непосредственно в день открытия в Буэнос-Айресе исторического матча на первенство мира между двумя шахматными гениями.
Представляя эту работу читателям, будущий автор “Защиты Лужина” писал: “ Эта небольшая книжка явится для любителей шахматного искусства занимательнейшим романом, - или вернее, первым томом романа, ибо герои его только теперь по-настоящему сшиблись, и в будущем им предстоит еще немало восхитительных схваток”. В финале рецензии уже чувствуется почерк мастера: ”Зноско-Боровский пишет о шахматах со смаком, сочно и ладно, как и должен писать дока о своем искусстве. Нижеподписавшийся, скромный, но пламенный поклонник Каиссы, приветствует появление этой волнующей книги».
При работе над комментариями к “шахматным” сонетам Набокова, я столкнулся с загадкой, хитро вкрапленной автором уже в первом стихотворении цикла:
“………………….От пьяниц
В кофейне шум, от дыма воздух сер.
Там Филидор сражался и Дюсер.”
Кто же сражался с некоронованным шахматным чемпионом XVIII века, создателем не только французской комической оперы, но и классического учебника “ Анализ шахматной партии” маэстро Франсуа – Андре Филидором? Может быть, это выдуманный персонаж с фамилией, подобранной для удачной рифмы? Но для любителя мистификаций и “ложных следов” в шахматных композициях и в своих литературных произведениях, такой ход выглядит слишком банальным. Приведу гипотезу, которую я не рискнул опубликовать в той давнишней статье.
В какой кофейне происходили описанные события? Очевидно, что речь идет о знаменитом парижском кафе « Режанс». Открытое в 1718 году, оно в течение почти двух столетий было центром шахматной Европы.
Среди завсегдатаев своеобразного шахматного клуба были Вольтер, Ж.- Ж.Руссо, Д. Дидро, а позднее и Б.Франклин, М. Робеспьер, Наполеон Бонапарт. Бывали там и наши соотечественники. Одним из сильнейших игроков Парижа был И.С. Тургенев. Здесь проходил его матч с польским мастером Л. Мачуским. В конце ХIХ века в кафе выступал и сам М.И. Чигорин. Какие великие и разные имена!
Но нет среди них упомянутого в сонете, Дюсера. Кого же зашифровал Набоков под этой фамилией?
Первый кто приходит на ум,- это учитель Филидора - Сир де Легаль (1702-1792). Однако рискнем предложить иное решение загадки.
Известно, что в 1782 году будущий русский император Павел и его супруга Мария Федоровна побывали во Франции с неофициальным визитом. Чтобы избежать всяческих протокольных условностей, сын Екатерины Великой путешествовал по Европе инкогнито под псевдонимом граф Северный. Далее процитируем « Библиографию …», изданную в Париже в 1864 году: « Летом 1782 года в кафе «Режанс» зашел невзрачный господин маленького роста и стал наблюдать за одним из шахматных поединков.
Неизвестный гость указал на лучший, по его мнению, ход и, встретив возражения, заключил пари на луидор. Выиграв свою ставку, он отдал золотой оторопевшему лакею и молча удалился. Только тут присутствующие догадались, что щедрым гостем был не кто иной, как наследник русского престола Павел».
Почему же Дюсер? Может быть, это своеобразная аббревиатура: « де» или «дю» перед фамилией во французском языке указывает на дворянское происхождение, а «сер» - первый слог от «serenissime» (светлейший) или даже «сир» (государь).
Что ж, над этим ребусом стоит еще поломать голову.
С волнением ждал я выхода в свет седьмого номера журнала “Аврора”. И вот он, наконец, у меня в руках. Наш материал был вынесен на обложку под нейтрально звучащей рубрикой «У Букиниста», и, все же, это был прорыв цензурной плотины. На сколько мне известно, Наталья Толстая сумела переправить эту скромненькую журнальную тетрадку вдове писателя Вере Набоковой в Монтре.
Большинство историков литературы придерживаются мнения, что супруга Набокова «выиграла чемпионат среди писательских жен – была критиком, секретарем, переводчиком, слушательницей, литагентом, редактором, душеприказчиком». К этому перечню обязанностей, добровольно взятых на себя Верой Евсеевной, надо добавить еще и постоянное партнерство в шахматной игре. Набоков считал ее «своим двойником, человеком, созданным по одной с ним мерке очень постаравшейся судьбой».
Женитьба на еврейке была для выходца из столь аристократической семьи принципиальным поступком. Впрочем, отец писателя – известный либерал и гуманист – Владимир Дмитриевич Набоков всю жизнь боролся с юдофобией и погиб от руки экстремиста-черносотенца в 1922 г. в Берлине. За корреспонденции, в которых резко осуждалась антисемитская направленность скандального дела М.Бейлиса, он в 1913 г. даже привлекался к суду. В этом плане Владимир был истинным сыном своего выдающегося отца.
Получив бандероль из Ленинграда, Вера Евсеевна поблагодарила за публикацию, а скромная журнальная тетрадка заняла место рядом с роскошными изданиями романов классика, переведенными на основные языки мира. На берега Женевского озера, а точнее в открытый еще в 1904 году шикарный отель Montreux Palace , ставший на долгие годы родным домом для супругов Набоковых, попал я уже спустя много лет после ухода из жизни Alter ego «альтер-эго-регис» великого писателя. Мой визит в Монтре пришелся на воскресенье, и номер, превращенный в своеобразный музей – квартиру, просто некому было отпереть. Удалось только сфотографироваться с бронзовым Владимиром Владимировичем, расположившимся в удобном кресле у подножия роскошной лестнице в вестибюле и, словно, придирчиво и строго поглядывающим из-под привычного пенсне на гостей прославленного им отеля. Зато на кладбище городка Кларанс не бывает выходных, и я без труда нашел плиту со знакомыми именами. Здесь Вера и Владимир Набоковы остались вместе навеки.
Удивительно. Восемь лет я стремительно взбегал по истертым ступеням дома номер восемь по Баскову переулку, где в 50-60-х годах прошлого века находилась моя школа N 193 имени Н.К. Крупской, и не догадывался, что здесь же поднимались в свои классы ученицы гимназии княгини А.А. Оболенской – сестры Александра и Ольга Столыпины (дочери премьер-министра России), Анна Сафонова (Тимирева), вошедшая в историю не только как поэтесса, но и как спутница адмирала Колчака, А в актовом зале, где на концертах художественной самодеятельности мне с моими одноклассниками – Борисом Гореликом, Володей Михонским, Женей Милоченко приходилось в бескозырке танцевать “Яблочко” (моя бабушка называла этот матросский танец по старинке “Матло”), не только получала золотую медаль будущая супруга вождя мирового пролетариата, но и читала стихи юная гимназистка Верочка, чье имя носит знаменитый Петербургский театр на Итальянской улице. Конечно, не трудно догадаться, что речь идет о великой русской актрисе Вере Федоровне Комиссаржевской.
Но для меня, пожалуй, самым удивительным и волнующим открытием стал тот факт, что в тех же классах, где мне довелось провести первые восемь лет моей школьной жизни, за гимназической партой в период с 1910 по 1916 годы можно было увидеть Веру Слоним – будущую жену и переводчицу Владимира Набокова. Любопытно и еще одно совпадение, коих в судьбе моей семьи было немало. В Оболенской гимназии училась и ставшая впоследствии известным литературным и театральным критиком Любовь Яковлевна Гуревич (1866-1940) – дочь директора того самого реального училища Гуревича, которое с медалью закончил мой дед – Иосиф Альтшулер. А моим классным руководителем была Вера Дмитриевна Гуревич. Именно ей довелось преподавать азы немецкого языка и будущему Президенту, проживавшему с родителями по соседству – в доме номер 12 по тому же Баскову переулку.
И все же вернемся к поставленной проблеме. Очевидно, что уникальный синтез двух ипостасей Набокова – шахматного композитора и выдающегося литератора представил нам серьезный аргумент в утверждении, что шахматное творчество может рассматриваться как своеобразный вид искусства. Но все - таки речь шла о создании искусственных композиций. А есть ли у нас доказательства, что поединок двух соперников за шахматной доской тоже в какой-то мере может стать отражением мира реального? На этот вопрос ответить посложнее…
Патриарх отечественной шахматный школы Михаил Моисеевич Ботвинник, который, как всякий истинный ученый, любил четкие определения, писал: ”Шахматы отображают творческую, логическую сторону мышления людей (а работа мозга человека, безусловно, является реальностью!)”. Но это утверждение можно парировать – все, что создается умом и руками человека, отражает определенные стороны его мышления, но далеко не любой произведенный им материальный или духовный объект становится явлением искусства.
Но, ”шахматная партия является результатом напряженной работы интеллекта мастера” – продолжает Ботвинник. Но в том – то и дело, что интеллекта не мастера (как это происходит при составлении шахматных композиций), а двух мастеров!
Уподобить же шахматный поединок, рожденный соперничеством мысли, фантазии, интуиции и воли противников, - произведению искусства, созданному соавторами - единомышленниками, конечно, невозможно. Трудно представить себе такое соавторство в любом виде искусства, при котором замысел одного из творцов постоянно оспаривается и разрушается контраргументами другого. И все же шахматный поединок, пусть и в весьма своеобразной форме, является зеркалом характера, психологического состояния, нервной системы, эстетических взглядов и целого ряда других, вполне реальных проявлений человеческой сущности. Еще одним важным доводом в пользу признания шахмат специфическим жанром художественного творчества является возможность применения критериев эстетики при оценке шахматной партии. Проблема заключается в том, что если спортивные результаты при явной ограниченности набора вариантов (ноль, очко, половинка) все же объективны, то оценка эстетической составляющей завершившегося поединка (в отсутствие четких критериев), может носить субъективный характер.
18 июня 1870 года в Баден-Бадене, где в то время жил и творил Иван Сергеевич Тургенев, открылся международный шахматный конгресс с участием прославленного немецкого мастера Адольфа Андерсена и будущего первого чемпиона мира, выдающегося теоретика шахмат Вильгельма Стейница. Пользовавшийся большим авторитетом не только как выдающийся мастер слова, но и как прекрасный шахматист–практик русский писатель был избран вице-президентом этого турнира. Наблюдая за игрой одного из корифеев шахматного искусства, Тургенев невольно воскликнул”: Он не играет, он точно узоры рисует, совершенный Рафаэль!”
Проблема соотношения целесообразности и красоты в шахматах существует еще со времен арабского предка современной игры – шатранджа. Уже тысячу лет назад алии (тогдашние гроссмейстеры) составляли искусственные композиции – мансубы, отличавшиеся оригинальными замыслами и остроумными решениями. В них истина постигалась не с помощью холодного расчета, а исходя из эстетики и духовной гармонии.
Всякий поиск связан с трудом и преодолением шаблонов и стереотипов, в результате чего и рождается истинная и непредсказуемая красота. Этой проблеме посвящена ныне почти забытая книга теоретика эстетической науки В. Волькенштейна « Опыт современной эстетики “, изданная еще в 1931 году. Много лет назад в журнале “64” автор посвятил этой теме небольшую публикацию. Довелось обсуждать концепцию Волькенштейна и с Ю.Л. Авербахом и с В.В. Смысловым, что и подвигло меня на более подробный рассказ о работе, в которой и спустя восемьдесят лет отчетливо слышны споры и дискуссии той исторической эпохи.
Фамилию Волькенштейн знал я уже в раннем детстве, но ассоциировалась она не с драматургом и философом начала прошлого века, а с его сыном - выдающимся физиком Михаилом Владимировичем. Семья Волькенштейнов часто бывала на семейных торжествах у наших соседей по дому – Ольги Фишман и Ахилла Левинтона. На днях рождения их сына – Гарика (ныне всемирного известного слависта) довелось мне увидеть цвет гуманитарной интеллигенции Ленинграда – академика Виктора Максимовича Жирмунского, филологов Софью Львовну Донскую, Илью Захаровича Сермана, Владимира Ефимовича Шора, драматурга Александра Петровича Штейна, чья пьеса “Океан”, блистательно поставленная Г.А. Товстоноговым, вошла в золотой фонд советского театра.
Михаил Волькенштейн был на этих посиделках, пожалуй, единственным представителем точных наук. Его отец - Владимир Михайлович родился в 1883 году. Семья Волькенштейнов принадлежала к заметному слою либерально мыслящей еврейской интеллигенции, ассимилированной в русскую культуру. Свои незаурядные научные и творческие способности они щедро отдавали целям просвещения и процветания Отечества. Нынешние российские ура-патриоты предпочитают об этом не вспоминать…
Владимир получил образование в Петербургском и Гейдельбергском университетах. Его друзьями были и студент Петербургской Консерватории Михаил Гнесин и юная поэтесса – “русская Сафо” - Софья Парнок, с которой Владимир обвенчался по еврейскому обряду в сентябре 1907 года.
Свою литературную деятельность он начал в 1908 году. Человек, обладавший разносторонними интересами - драматург, теоретик драмы и кино, искусствовед - он во всех привлекавших его областях сумел оставить обширные и содержательные труды, многие из которых и по сей день не потеряли практического значения. С 1911 по 1920-е годы Волькенштейн работал в литературной части Московского Художественного театра, был соратником К.С.Станиславского и впоследствии посвятил монографию великому преобразователю театра. В 1923 году он создает первую в России книгу по теории драмы, в которой автор выступает за возрождение форм героической античной драматургии.
.Важно подчеркнуть, что связанный в своих первых творческих шагах с немецким идеализмом (влияние философов Гейдельберга), русским либерализмом и сценическим реализмом МХАТа, Волькенштейн сохранил в основном комплекс этих влияний на долгие годы. Такое переплетение и взаимопроникновение философских взглядов и учений немецких и русских мыслителей характерно для межкультурных коммуникаций двух народов на протяжении почти трёх веков.
Главной философской работой Волькенштейна стала его книга « Опыт современной эстетики. О роли этой монографии в художественной и научной жизни того времени, говорит тот факт, что автором предисловия к ней был А.В.Луначарский. Представляя этот труд читателю, нарком писал: ”Прежде всего привлекает большое расширение понятия об эстетике … Cамо оглавление книги показывает, что Волькенштейн стремится распространить понятие эстетического и на область мышления, считая возможным оценивать с эстетической точки зрения понятия: математические, физические, шахматную игру, всякое научное построение или научную формулу”.
Книга Волькенштейна создавалась на рубеже двух эпох: 20-х, чей закат, как известно, определился несколько раньше календарного срока, и 30-х, чья истинная протяженность, оказалась дольше положенного десятилетия.
В 1931 году, когда книга вышла в свет, проблема достойного разрешения взаимоотношений со временем становилась одной из насущнейших, для тех, кто обращался к традиционно подчиненной государственной идеологии, сфере общественных наук.
Очевидно, что тип отношений со временем, предложенный философом, был весьма непривычен как для 20-х, так и для 30-х годов. Необычность эта заключалась, прежде всего, в том, что автор не стремился быть современным. Он никогда не ставил перед собой задачи откликнуться на сиюминутную «злобу дня».
Разумеется, содержание, придаваемое понятию «злоба дня» в 20-х и 30-х годах различалось в весьма существенных аспектах.
Двадцатые годы прошлого века - “ многословное время”. Эпоха крайностей, одиозной одержимости, резкости и безаппеляционности суждений, яростных утверждений и безоглядных отрицаний втягивала в схватку, превращала каждого в участника баталий, требуя агрессивности и наступательности в защите своих взглядов. В начале 30-х споры, сохраняя свою напряженность, приобретают все более однонаправленный характер, а тенденциозность и резкость суждений все чаще свидетельствует не о бескомпромиссности и увлеченности любимой идеей, но о стремлении перевести полемику из области научной в область политическую. Доказательство собственной правоверности режиму, идеологической выдержанности своих воззрений все строже вменялось каждому в обязанность.
Не будучи современным, в смысле быстроты реакции на непосредственное состояние общественной и культурной обстановки, Волькенштейн вовсе не желал отгородиться от времени, не отказывался от попыток соответствовать его запросам. Во вступлении к своей книге он подчеркивал, что эстетическая проблема интересует его « по преимуществу так, как она ставится перед нами в современности «, и далее не раз указывает, что предметом его анализа являются именно эстетические отношения, характерные для нового времени. Однако значение, вкладываемое автором в понятие “новое время”, существенно отличалось от понимания, распространенного в конце 20-х, начале 30-х годов в Советском Союзе. Для людей этого времени, вне зависимости от их взглядов и убеждений, отсчет новой эпохи начинался с 1917 года, и уверенность в том, что радикальные изменения в системе эстетических ценностей были связаны именно с октябрьским переворотом, была присуща абсолютному большинству.
Для Волькенштейна же новая эпоха – это не столько послереволюционный период, сколько весь двадцатый век, наиболее существенной приметой которого, для исследователя является усиление научно-технического прогресса, небывалый подъем роли техники, внедрение в быт человека машин, становящихся важной частью жизни. Противопоставление двух миров – приобретало все большую официальную силу, становилось одним из важнейших орудий идеологической пропаганды, более того - одной из составляющих социалистического мировоззрения, и, следовательно, одним из обязательных положений любого научного труда, особенно в области общественных дисциплин. Волькенштейн, хотя и отдал неизбежную дань воздействию этой установки, тем не менее, не попал под влияние усиливающегося противостояния враждебных лагерей. Современный мир - мир господства машин, мир, где зародилась новая красота технически совершенных конструкций - Волькенштейн воспринимал в его целостности. Столь же целостными были и представления философа об исторической динамике изменений представлений о прекрасном. «Пусть настоящее является, говоря языком диалектики отрицанием прошлого; мы знаем, что оно развивалось из этого прошлого, и мы знаем, что оно чревато будущим. Перед нами непрерывный ряд, где каждый момент, оставаясь индивидуальным, занимает определенное место в общем развитии».
Рапповский “идеолог” того времени Ф. Канаев в разгромной критической статье, опубликованной в журнале с красноречивым названием «На литературном посту» обвинил автора во всех возможных научных и политических грехах и воскликнул:
«Вслушайтесь, как воспевает Волькенштейн современность – всю, вместе с капиталистической!» Вывод Канаева – “ для этого буржуазного эстета весь мир характеризуется равновесием сил и гармонией” - уже через шесть лет мог бы стать смертным приговором.
Одна из первых и самых важных исходных посылок книги связана с отрицанием положения Иммануила Канта о природе и искусстве, как единственных носителях эстетического начала”. Современная эстетика находит красоту там, где кантовская эстетика находит только истину”. Ограничение области эстетического, исключение из нее науки и материального производства, как известно, было характерно не только для Канта, но и для философов более позднего времени - для всей эстетики 19-го века. По Волькенштейну абстрактные научные понятия также являются “областью утонченной красоты”.
Автор выделяет пять групп понятий, обладающих по его мнению, эстетической значимостью: 1. Физико-математические понятия. 2. Геометрические конструктивные понятия. 3. Шахматные условно-конструктивные понятия. 4. Абстракции, не имеющие предметной самостоятельности («причинность», « белизна» т.п.) 5. Биологические (описательные) понятия, выражающие определенный опыт.
Раздел, посвященный эстетическому восприятию шахматной игры, заслуживает внимания благодаря своей особо тщательной разработанности. Опытный шахматист, Волькенштейн обращаясь к предмету, знакомому ему несравненно лучше, чем сфера физических или математических абстракций, конечно же чувствует себя уверенней и может себе позволить большую определенность в выводах. Несомненный интерес представляет его утверждение, в соответствии с которым в восприятии шахматной комбинации момент наибольшей целесообразности далеко не всегда является залогом эстетического восприятия.
Таким образом автор оспаривает эмоциональную формулу выдающегося немецкого шахматиста доктора Зигберта Тарраша: ”Всякий хороший ход эстетически прекрасен!” Такой эстетический утилитаризм имеет древние корни. Так, по мнению Сократа, прекрасно разрисованный щит, плохо защищающий воина от вражеских стрел, менее эстетичен, чем простой щит, хорошо выполняющий свою основную функцию.
Рассматривая шахматную игру, Волькенштейн не подвергает анализу понятия игры вообще, игры как феномена духовной деятельности человека, противопоставленной деятельности утилитарно-практической, не связывает понятие игры с понятием искусства как “ свободной игры познавательных сил” (И.Кант).
Выстраивая свою систему рассуждений, автор остается на позициях не столько философа, сколько теоретика драмы. Отмечая, что прием антропоморфизации шахматных фигур, внушения им человеческих, драматических переживаний, который применяет Эммануил Ласкер в своем “ Учебнике шахматной игры “ недостаточен для эстетического впечатления. Как в драме эстетической ценностью является вовсе не быстрота благополучной развязки и не легкость, с которой добивается победы главный герой, а разработанность действенной линии, так и в шахматной партии, по мнению Волькенштейна, эстетический эффект связан с драматической “перипетией” – “ внезапным изменением в судьбе действующего лица, противоположное тому, что в данный момент ожидалось”. Драматизм в шахматах – “ неожиданное, парадоксальное преодоление в затруднительном положении “- чаще всего связан с “моментом пожертвования“. Волькенштейн проводит прямую параллель между шахматной жертвой, обеспечивающей последующее преимущество, и приемом авантюрной драмы - мнимой смертью действующего лица, помогающей ему избежать опасности и добиться цели. Подобное перенесение на шахматные комбинации законов “хорошо сделанной пьесы” конечно же придает мысли автора наглядность и выразительность, но все же больше подходит к шахматной композиции, чем к практической партии и, тем не менее тезис о связи шахматной красоты с моментом “перипетии, неожиданной, невероятной комбинации, требующей особенного напряжения – преодоления шаблонных и не достигающих целей возможностей” звучит вполне современно и может быть применен как один из важнейших критериев при эстетической оценке произведений шахматного искусства.
(продолжение следует)
· Брат — русский и советский математик Михаил Людвигович Франк, профессор, автор трудов по геометрии, дифференциальным уравнениям и истории воздухоплавания. Племянники С. Л. Франка (сыновья Михаила Людвиговича Франка) — лауреат Нобелевской премии по физике Илья Михайлович Франк и биолог, академик АН СССР Глеб Михайлович Франк.
· Младший брат (по матери) — художник, скульптор, сценограф и книжный иллюстратор Леон (Лев Васильевич) Зак (1892—1980), публиковавший стихи под поэтическими псевдонимами М. Россиянский и Хрисанф, бывший в 1910-х годах одним из идеологов движения эгофутуристов.[3] Его жена, Надежда Александровна Браудо (1894—1976), была сестрой органиста и музыкального педагога Исайи Браудо.[4] Их дочь, Ирина Зак (фр. Irene Zack, род. 1918) — скульптор.
· Жена (с 1908 года) — Татьяна Сергеевна Франк (урожд. Барцева, 1886—1984), автор воспоминаний «Память сердца». Сын — Виктор Семёнович Франк (1909—1972) — литературный критик, радиожурналист, возглавлял лондонский корпункт радио «Свобода». Младший сын — Василий Семёнович Франк (1920—1996) — тоже работал журналистом на радиостанции «Свобода» в Мюнхене (с 1964).
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #11 - 12(170) ноябрь - декабрь 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=170
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer11 - 12/Nesis1.php
