Нам кажется, что жизнь творит
слишком размашисто и неровно,
что ее гений слишком неряшлив.
В. Набоков «Пассажир»
Так было со мною всегда, стоило лишь ступить ногою на корабль и ощутить его едва заметное покачивание. Радостно и тревожно. Радостно – от ощущения единственной своей гавани – в море. И тревожно – от щемления в груди, как от сердечного перебоя, настигающего на Острове Спасения.
Горьковато-соленый запах моря, сырой, плесневелый, поднимающий все внутри, будоражащий душу. И ты на палубе морского лайнера, вроде бы защищенный от жестких, сухих пощечин суши. И не больно слышать рокот бессознательных волн, шум которых сливается с грохотом двигателя в единый убаюкивающий ритм дышащей простором, колышущейся, необъятной морской равнины. И ты, словно часть этого мистического универсума.
Но есть во всем этом и еще одно несомненное достоинство – реальное ощущение себя.
Стоит ли удивляться? На время тура все, можно сказать, одинаково благополучны. Каюта, ресторан, бар, казино, ежедневные концертные программы, «Дьюти фри», где, ка-ждый, якобы отыскивая свой аромат, норовит вылить на себя тонну духов и одеколона. И, сталкиваясь друг с другом на палубе, все уже узнают друг друга просто по запахам, независимо от знакомо-незнакомых лиц. И ты не терзаешься мыслью о том, где твой истинный дом. Он в «Ноевом ковчеге» – архетипе общества тех, кто выплыл и будет на плаву. Но ведь что непостижимо: в ковчеге – русская речь! Почти везде русская – от туристов до горничных. Эдакое языковое масонство! В общем, это не совсем ковчег – это уже корабль, в котором на самом деле все крепко стоят на ногах, наверное, еще и потому, что море. И даже счастливы – вопреки потерям. И все отдыхают – почти как «белые» люди. Не ноют. Не жалуются на судьбу, как раньше, бывало, на перекрестках. Все уже просто живут – без обиды на свое русское отечество, даже если кто-то был не ко двору. Почему? Да потому, что не получилось раствориться в другом бытии. Помешала душа, которая, высвободившись от политической суеты, словно отмылась от всего наносного и стала еще более русской, стыдливо спрятавшись в скорлупу внутренней эмиграции. Да, да, перерезанная пуповина духовно оказалась совсем не перерезанной. И это состояние души обнажило экзистенциальный холод жизненных метаморфоз, о которых молчат, а если рассказывают, то так, словно все случилось не с тобою, словно все прекраснодушные эмигрантские байки разбились не в твоей жизни. И все сбежались сюда, как в спасительный Ноев ковчег, чтобы изжить непреодолимую катастрофу в себе в этой обособленной общности говорящих по-русски. Опять оговорилась – не ковчег, конечно же, корабль!
Бесчисленные истории, неподтушеванные жизни, невообразимые судьбы – простодушные, как российское простодушие. «И корабль идет», как корабль Тонио Гуэрра и Федерико Феллини в нарисованных волнах кинопавильона. И главная жизнь происходит не в море, а здесь, на корабле, на условно отведенной площадке, как модели эмигрантского мира со своею палубой, каютами и салонами. «И корабль идет», напоминая о себе равнодушной жизни гудками и сигналами. «И корабль идет», и будет идти, пока эмоцио-нальная память сохраняет столь тонкие и точные детали действия и мест, что каждый раз, выверяя их соответствие в словаре, энциклопедии, монографии или просто учебнике, с завистью поражаешься их географической, архитектурной, ментальной правдивости. Да, да, жизнь даровитее нас. Она выдает и выдумывает такое, что писателю кажется противным с точки зрения художественной формы и вкуса. Думаешь – так невозможно же столько тянуть! Как, все? А жизнь творит без оглядки – с лихвой, чересчур, наотмашь, размашисто, нелепо, неправдоподобно, не гнушаясь ничем, что попадает под руку, – независимо от эстетического недоумения. «И корабль идет», потому что его пассажиры уже вышли в море! И хоть тем, кто наблюдает за эмигрантами с суши, кажется, что «ковчег» плавает, этот корабль идет без помощи тех, кто претендует на роль кукловодов с берега.
Получается, что есть конфликт, который может стать основой для романа, учитывая, что наш корабль забит до отказа эмигрантским народом, и примеров для того, чтобы развлечь, отвлечь, напомнить о морали или, наоборот, о ней забыть, пожаловаться, поплакаться, очистив душу застоя, бо-лее чем достаточно.
И все-таки, если кому-то покажется, что речь идет конкрет-но о нем, смею заверить, что это случайные совпадения, как типические отражения зеркал в зеркалах бесконечных коридоров и переходов на судне. Может быть, это даже мои собственные отражения, но разительно похожие на многих. Они живут в зазеркалье баров, казино, ресторанов, му-зыкальных и танцевальных салонов, заперты в зеркале над рукомойником в каюте. И ты всегда с ними, и срастаешься с их правдоподобием в условности собственного романа, словно и не сжульничал судьбы своих персонажей у бытия. А они, не считаясь с твоим писательским правом, сжигают себя, словно и не отражения вовсе. И ты уже ничего не можешь изменить, лишь напряженность набирает вольты, потому что мы уже одно целое и живем из-за того, что жизнь не смерть. А человек так устроен, что он всегда цепляется за жизнь, ибо в ней заключено свойство самосохранения, самопрорастания и самовоспроизведения, потому – «И корабль идет»...
Но если корабль эмигрантов как остров спасения изначально совпадал с замыслом романа, то с нарисованным морем никак не хотелось мириться. Для меня вода – не иллю-зия, она – фантазия, природная энергетика, открытая писательская реальность, помогающая оттенить контрасты бытия.
Вот и пришлось кое-где даже обозначить маршрут плавания, не столь часто имеющий сюжетное значение, ибо смысл художественного моря – в эмоциональной наполненно-сти, в самом ритме и шелесте волны. Не суть важно, какое это море. Важно, что оно может быть Волгой…
И все-таки есть один момент, весьма осложняющий роль писателя как капитана такого судна: соотечественники давно не соболезнуют теперешним эмигрантам, хотя собо-лезнование – черта истинно человеческая. Моря нынче судоходны, а некоторые корабли оказались-таки непотопляемыми, как скажем, «Корабль дураков», снаряженный полтысячеления назад Себастианом Брантом в Германии времен Реформации. Ну, да есть на то другие, более претенциозные авторы, предпочитающие притчи реальности.
А по мне – собрать терпение в кулак, прикусить губу и художественно подать свой роман так, чтобы обернуть русского читателя сердцем к российскому простодушию пус-тившихся в мифическую одиссею на «корабле простодушных».
Корабль эмигрантов, эмиграция души – состояние, при котором мелькающие гавани уже давно не твои. Не думаешь ни о пристанище, ни о возвращении, потому что и то и другое – поражение мечты, и то, что кажется домашним очагом, – лишь разрисованный холст на стене в каморке папы Карло. Торжественное, трогательное будущее, стоящее за этим очагом, продолжает тешить душу ожиданием чуда, но остается закрытой вселенной. А здесь, на корабле, – все простодушные в своем ковчеге. И судьбы их отражений почти укладываются в метафору. «И корабль идет».
ЯФФСКИЙ НАТЮРМОРТ(Легенда из наших дней)
Преступление Герострата обычно считают особо тяжким потому, что он поджег одно из прекраснейших архитектурных сооружений античности, бывшее якобы одним из семи чудес све-та. Но это неверно: «чудом света» назвали новый храм Артемиды Эфесской, который жители этого города построили на месте, где стоял храм, сожженный Геростратом.
Из Энциклопедического словаря крылатых слов и выражений.
Человек театра. Есть вечные проблемы, которые волнуют людей. Чтобы понять их, не грех вспомнить о том, что было…
Григорий Горин. «Забыть Герострата!»
1
Это случилось в Старой Яффе в Башне Света. Башней Света ее прозвали потому, что она светилась. Свет в ней жил сам собою, как дух Настоящего искусства. Художники приносили туда свои шедевры. Картины развешивали на стены, выложенные из камня самого Яфета. Они смотрели друг на друга и на своих создателей. Свет жизни исходил от полотен, заполняя башню, которая в эти моменты становилась подлинным Храмом Света.
А слух о Настоящих художниках прошел по всей земле. И вот уже люди обыкновенные, совсем не художники, стали стекаться сюда, чтобы узнать, что же это такое – Настоящее искусство, и ощутить на себе его благотворный Свет.
Итак, толпы зевак и почитателей таланта художников шли в светоносную галерею. Шли, несмотря на то, что путь к Башне Света был непрост: узенькая, вздыбленная тропинка с острыми камнями вилась мимо зловещего котлована, который простирался до самого моря, благо был огорожен без-образной металлической сеткой. Но не было к Храму Света иного пути.
Котлован этот, конечно же, можно было облагородить, если бы… Но мир так устроен… Всякий раз творения художников сияли столь поразительно, что ценители прекрасного считали их бесценными. Хотя, если бы шедевры были оценены по достоинству, зловещий котлован уже давно не приносил бы столько неудобств тем же почитателям таланта художников и не отпугивал бы тех, кто еще не проложил своей тропы к Храму Света из опасения оказаться в котловане. Наивные люди, могли ли они предполагать, сколько эмоционального топлива нужно творящим, чтобы Башня Света всегда светилась? Мрак котлована нещадно пожирал ее Свет. Но это оставалось тайной печалью художников, не желавших вносить смятение в души идущих в их Храм.
И вот одна умная и Прекрасная художница долго и мучи-тельно размышляя над тем, как печаль обратить в радость, думала-думала и придумала.
– Сейчас весна. Мы устроим новый вернисаж. Назовем его «Яффский натюрморт», – сказала Прекрасная художница. – Натюрморт не стареет. Его любят художники и понимают зрители. Он никогда не стареет и всеми любим. Каждый принесет свой натюрморт на вернисаж. А потом прямо здесь в нашей Башне Света мы напишем общую картину.
Она сделала многозначительную паузу и торжественно продолжила.
– Это будет наш Яффский натюрморт, в котором будет тепло руки и вдохновения каждого из нас. Если Яффский натюрморт получится Настоящим, он вспыхнет у всех на глазах. Это будет удивительный Свет – такой, что его сразу увидит Галерейщик с красивой французской фамилией из именитой галереи на белой туристской площади у моря. И тогда он сам придет сюда и возьмет нашу чудесную картину. Он заплатит нам столько, что мы победим котлован. Ничто не будет препятствовать людям свободно идти к нашему Храму Света. А еще Яффский натюрморт объединит наши таланты, напомнив, как прекрасно творить вместе. И да пребудет с нами Свет!
Вот такой изумительный по простоте и глубине план родил-ся в очаровательной головке Прекрасной художницы.
2
Близился день вернисажа. С левой стороны у стеклянного входа-выхода в Башню Света установили стол, убранный си-не-голубой крахмальной скатертью. На великолепной вазе лежали гроздья зеленого винограда, яблоки кокетливо светились, красуясь впадинками-пупочками, а груши соблазняли зовущими формами райских дев. Все это распола-галось под сенью розмарина, герберов и еще каких-то зеленых пучков с белыми и желтыми точечными соцветиями, словно искусственными, но на их фоне другие казались лишь естественнее. Ваза с букетом была театрально задрапирована мешковиной. Рядом в прозрачной банке стояли кисти различной толщины. На ломкой голубеющей, как волна, скатерти, словно ладья, красовалась палитра с выдавленными красками. Они пахли так по-художественному, что заглушали аромат цветов, проникнув в стоявший на моль-берте холст, хотя на нем еще не было ни мазка и он сверкал белизною.
Прекрасная художница хотела, чтобы их вернисаж не был похож на рыцарские турниры или обычные развлекательные представления, а стал праздником настоящего высокого искусства – игровым и цеховым, чтобы каждый проявил себя Мастером и почувствовал радость общего творения.
И вот началось. В Башню Света хлынул весь приморский бомонд. Толпы простого люда устремились к башне. Они шли гуськом, а некоторые, прижавшись друг к другу, – по узкой вздыбленной тропинке, преодолевая путь, пролегавший у края ужасающего котлована. Некоторым было совсем страшно, но они шли поразиться величию человеческих дел, созидающих Свет.
Натюрморты на стенах светились, как души создавших их художников. Посетители млели от восхищения, но ожидание новой картины вызывало самое большое любопытство. Один из прибывших старояффских хроников последовательно отщелкивал на камеру каждый момент рождения чуда Яффского натюрморта. На глазах у присутствующих натюрморт «со стола» стал «проявляться» на холсте. Дары природы становились чудом искусства, подчиняясь мастерам-живописцам. И эта жизнь на холсте была подвластна только их животворящему таланту…
Но потом… среди Настоящих художников наступило какое-то всеобщее замешательство. Каждый понимал, что картина не завершена, но поставить последнюю точку не решался, а, может, и не мог? Попробуй-ка, собери на одном полотне особенности, характеры и стили всех живописцев. Каждый думал о том, что свою работу он бы уже завершил и его картина давно бы сияла… Но вот ведь какая загвоздка: став «личным», натюрморт утрачивал энергию прикоснувшихся к нему Мастеров! Один мазок – и свет других потухнет. И тогда все вокруг художники и их поклонники, серьезные почитатели искусства и просто зеваки, в общем, все те, кто шел гуськом по вздыбленной каменистой тропинке у котлована, чтобы подивиться чуду, – все они усомнятся в том, что ты Мастер. Поэтому Настоящие художники начали громко рассуждать об искусстве, не в силах себе признаться, что это тупик…
Зрители напряженно ждали, когда же Яффский натюрморт засияет так, что Галерейщик с белой туристской площади у моря увидит этот Свет и придет за картиной. Но натюрморт оставался недописанным, застыв в ожидании.
И вдруг к незавершенной картине подошел смуглолицый юноша по имени Ямакс. В то время, пока мэтры вносили свой могучий вклад, опасаясь один перед другим выдать секреты своего мастерства или просто побаиваясь дать композиционному движению неверный ход, Ямакс скромно стоял у стеклянной двери Башни Света и внимательно на-блюдал за ходом рождения Яффского натюрморта. Он мысленно просчитывал каждый мазок шахматной партии цвета, в которую играли на холсте Мастера, не в силах довести ее до победного эндшпиля.
Молодой художник был романтически убежден, что в искусстве сила Света не знает границ. Лицо Ямакса было одухотворенным. Он взял кисть. И ее пронизало тепло руки юноши. Миндалевидные глаза засветились так, что казались маслинами еще не написанного натюрморта. Хризантемы, герберы, розмарин, зеленые пучки с бело-желтыми то-чечными соцветиями из эстетской забавы стали жизнью. Яблоки, груши и виноград налились соком… В том, что он сделал, не было филигранности и ювелирной точности, ко-торыми всегда так гордились Настоящие художники. Но картина стала живой, естественной и дышала неуловимым настроением. И была, наконец, поставлена та художествен-ная точка, очевидная взгляду каждого Мастера. И тогда смуглое лицо Молодого художника озарила солнечная улыбка. Он залюбовался тем, что получилось. Натюрморт смотрел на себя, как в зеркало, в его миндалевидные глаза. Ямакс бережно промыл благословенную кисть и осторожно положил ее рядом с мольбертом...
И вдруг Башню Света наполнил лучезарный Свет – такой, какого она прежде не знала, хотя и звалась Башней Света. Это засиял холст, вспыхнув Светом Творчества всех Мастеров. Так родилось чудо Яффского натюрморта, Свет которого уже увидел Галерейщик из галереи на белой туристской площади у моря.
Все ликовали, осыпая Ямакса щедрыми приветствиями. Теперь Мастерам уже не нужно было ломать голову над тем, как явить свое искусство, не выдавая секретов собственного мастерства. И это их радовало.
Но была и радость другого толка: на их глазах родился еще один Мастер. Оказывается, Молодой художник стал уже На-стоящим живописцем, а они и не ведали об этом. Но, поскольку художники были людьми светлоокрашенными, творческими, доброжелательными и независтливыми, они от души радовались, что в их цехе прибыло такое достойное по-полнение.
Праздничные кубки наполнили добрым вином с израиль-ских виноградников в честь Ямакса и во имя Света высокого искусства, которому они все служат.
3
И вдруг, как это всегда случается в придуманных сериалах, к Светящемуся натюрморту подошел некто, никому не известный. Он был длинноногий, длиннорукий, длинноволосый, долгоносый, с ржавыми глазами на выкате, остатками редких зубов и в джинсовой хламиде. Во время вернисажа он то и дело пытался привлечь к себе всеобщее внимание, вступая в непонятные разговоры, утверждая, что на предмет каждой картины у него есть свое особое мнение, и то, что свет в Башне Света вовсе не Настоящий – не от картин, а от электричества. Он слишком хорошо знает цену подлинному Свету, поскольку сидит в котловане и творит весьма востребованные современным миром детективы, хотя, конечно же, не под своим именем.
А Яффский натюрморт просто сиял – чистый, непорочный, несуетный, умытый весенним солнцем, – сиял вопреки триллерам бытия.
Долговязый долго вглядывался в картину. Потом неожиданно схватил самую толстую и широкую кисть. Несколько раз прокрутил ее кончик в первой попавшейся краске и жирной округлой полосою перечеркнул Яффский натюрморт. Чудо перестало быть чудом. Светоносная картина утратила способность к свечению. Натюрморт погас.
Все оцепенели. А новоявленный геростратишка продол-жал яростно замазывать картину…
Быстрее других очнулась Прекрасная художница. Устроительница вернисажа встала между натюрмортом и святотатцем, посмевшим поднять руку на светоносную картину.
– Я сильнее тебя, – вульгарно просвистел геростратишка из котлована сквозь «котлованы» между зубами. – Я довершу ваш поганый натюрморт. Раскатили губу, замахнулись на галерею у моря. Тоже мне – восьмое чудо света! Галерейщик никогда не увидит Свет натюрморта из вашей ничтожной башни. И вам не победить котлован!
В этот момент спохватились и другие очевидцы происшествия. Один из художников, оставив праздничный кубок, решительно двинулся на Неизвестного. Этот художник, помимо того, что был Настоящим художником, был еще и велосипедистом, и всегда выделялся среди всех накаченными икрами и атлетической фигурой, напоминая персонажей своих историко-мифологических картин. Он стремительно скрутил ему в «велосипедный руль» руки и пообещал лично пересчитать наглецу остатки редких зубов. А потом вместе с двумя другими подоспевшими художниками геростратишку вытряхнули вон на узенькую, вздыбленную тропинку с острыми камнями к ограде из металлической сетки. И закрыли стеклянные двери галереи.
Вяжущая тишина повисла в Башне Света, лишенной Света натюрморта. Каждый думал о своем… Но отчаянное «зачем» витало в гулком пространстве высокого зала. И прекрасные натюрморты, развешанные на стенах, выложенных из древнего камня, скорбели вместе со своими художниками, создавшими их к этому дню. Они сожалели о том, что холст, обещавший столько радости миру, был беспощадно и безжалостно погублен, а связавшее всех чудо – поругано. Поругано – детективщиком без имени, долговязым, длинноволосым, долгоносым, с просвистом в остатках редких зубов и в джинсовой хламиде, под которой, может быть, и вовсе не было сердца. Не так ли во времена высокой Аттики торговец из Эфеса сжег Храм Артемиды?
И наступила глубокая печаль…
4
На следующий день Мастера вновь пришли в Башню Света. Они стали вместе размышлять, как восстановить Яффский натюрморт, ставший и впрямь «мертвой природой». Общая боль как никогда объединила их. Они думали о единственном – как оживить свое дитя: картину нельзя было «переписать» или «записать» кому-то одному. Ее жизнь за-висела от тепла руки каждого. Никто уже не скрывал секретов своего мастерства. Все творили во имя Света их натюрморта, который должен был вспыхнуть, преодолеть котлован за металлической сеткой, портовые строения, крыши домов, пересечь белую туристскую площадь с именитой галереей Галерейщика с красивой французской фамилией, долететь до моря и быть виден кораблям, подплывающим к Старой Яффе...
Долго колдовали над израненным натюрмортом художники. К счастью, искусство – пластическая хирургия бытия… Светоносную картину оживили, точнее, воссоздали заново. Ну, разве это не чудо Света?
Натюрморт вспыхнул так ярко, что засветил исторические кадры, отснятые старояффским хроником. И детективщик без имени в истории Старой Яффы остался еще и геро-стратишкой без запечатленного лица. Так быль сразу обрела статус легенды одной из яффских галерей, что находится неподалеку от маленького фонтана-кита с доброжелательной и ранимой, как у художника, улыбкой.
5
А легенда о Яффском натюрморте уже живет, потому что все в ней правда – правда искусства.
Как же была великолепна эта новая светоносная картина!!! Наверное, сами Небеса пришли Мастерам на помощь. Яффский натюрморт сиял, сиял, сиял – щедро, ярко, та-лантливо, хотя в этом непостижимом совершенстве было все иначе. Так застенчивая, миловидная девушка расцвела, стала немыслимой красавицей – женщиной, способной, как творение Настоящего искусства, за внешне невозмутимым счастьем скрыть боль и червоточину души…
Но капитаны приближавшихся к порту кораблей меньше всего думали о душе. Они просто устремились к Свету Пре-красного, как к маяку.
