1
– Иван, – говорю я ему, когда мы вместе с Найдёновым оказались после девяносто первого года без работы, – что, помогли тебе твои ляхи? Ты 19 августа, как Гаврош стоял на баррикадах, горло драл, двигая к власти Ельцина. А что мы теперь имеем?
– Не мы имеем, а нас имеют! – Иван Иванович протянул руку за сигаретой, когда я только–только полез в карман за дешевой пачкой "Примы". – Дай закурить!
Мы стоим, курим возле биржи труда, куда пришли за мизерным пособием по безработице: и он, и я. Народу тьма. Шумят, матерятся, проклинают и коммунистов и этого борова предавшего страну, за которого рвал рубаху, теперь уже начальник цеха Найденов. Должность получил, а работать не пришлось. Государство опустили, как уголовники в зонах опускают самых честных, самых безобидных. Союз нерушимый рухнул от агентов закулисы Горбачева и Ельцина, подточенный ими, как черви подтачивают дерево. Завод закрыли. "Глотайте!" – сказал боров. Откуда–то враз выскочили бравые плечистые ребята с бейсбольными битами, загнали через ворота тягачи и вывезли все вместе с оборудованием. Спрашивать некому. В Прибалтике металл дорогой, оттуда прямая дорога на запад. Там жить нашим внукам. А здесь прибежище негодяев. Патриоты, мать их так!
Сверху от борова пришло распоряжение правоохранительным органам – не вмешиваться! Надо все отнять и между собой поделить. А мы им удочку дадим. Пусть в гнилом болоте удачу ловят совки позорные!
…Холодно. На улице колотун–мороз, ветер, ноги зябнут, стучимся в двери, чтобы пустили погреться. Но впускают только тех, чья очередь подошла, и то, по три человека. Охранник в дверях смурной заспанный что–то бурчит и вновь закрывает дверь. Там тепло, чисто, деньги...
Мы с Иван Иванычем подняв воротники жмемся за углом, травим себя дымом. Вдруг по очереди прошел слух: на всех денег не хватит. Очередь сразу сжалась, собралась в гармошку; каждый норовит протиснуться поближе к двери. Снова ругань, проклятья, матерщина.
Мы снова встали в очередь на свои места, с вожделенной надеждой получить эти жалкие крохи. Дома ждут добытчика, вот уже больше месяца кроме слипшихся макарон с постным маслом ничего нет, у жены от недоедания в библиотеке, где она уже полгода не получала зарплату, случился голодный обморок, теперь она с надеждой ждет от мужа денег. Уходя, обещал…
Ивану Ивановичу хорошо, он теперь один, жена, та моя юная любовь, которая без труда досталась ему, устав от бескормицы, ушла к удачливому челночнику, к барышнику и перекупщику турецкого секонд–хенда. Вот ведь новояз какой! Даже компьютер подчеркивает красной чертой это поганое слово. Секонд–хенд! Вторая рука! Жалко, что нет третьей руки...
Иван Иванович пережил свой жизненный удар, по–моему, стойко, только голова стала держаться как–то высоко и гордо, а глаза вспыхивать неземным жаром. Может, от радости. Баба с возу... Теперь вот я ему завидую. Ни печали ему, ни воздыханий.
Денег, действительно на всех не хватило. Для меня это сообщение, как обухом по голове! Уходил из дому с надеждой, а как возвращаться пустому, как смотреть в недоумевающие глаза ребенку, как выслушивать горькие стенанья жены? Будьте вы прокляты "реформаторы" говенные – Чубайсы, Гайдары, Азефы всякие, кому собственная страна – подстилка!
Иван Иванович слушая мою сокрушительную аргументацию, взял меня под руку:
– Ножки зябнут, ручки зябнут. Не пора ли нам дерябнуть?
– Да я пуст, как ощенившаяся сука! – откуда–то вырвалась крылатая метафоричность, с голодухи что ли! – Одна мелочевка, – говорю, – осталась в кармане! Тебе хорошо! Один...
– Ну, вот. А ты на меня ножи точил...
– Дурак был!
– Пойдем, пойдем! Я угощаю!
В забегаловке, недавно открывшейся прямо напротив "биржи труда", наверное, для того, чтобы копеечное пособие было легче пристроить – все равно на эти деньги семью не прокормить, народу никого. На витрине "бутерброды" – ломтик заветренного ржаного хлеба и пара ржавых килек на нем, винегрет из квашеной капусты, лука и красной свеклы: все это сразу же просят посетителя выпить. Без выпивки такой закуски пропадать.
Буфетчица, с большим красным лицом женщина, сразу же оживилась, увидев свежих посетителей – одна рука потянулась к стакану, другая к алюминиевому чайнику. С недавних пор водку разрешили продавать разливную, привозили с местного спиртоводочного завода молочные фляги, с неизвестно какого разлива, алкоголем и реализовывали здесь же по самой низкой цене. Мужики пили, травились редко, значит эта жидкость точно – водка.
Сели за круглый накрытый потертой клеенкой стол. На клеенке большая, выточенная из бронзовой болванки солонка, в которой была насыпана крупная соль вперемешку с красным перцем, для гурманов – выпил, бросил щепотку адской смеси в рот и! – настоящий вкус жизни.
Еще не успели ничего заказать, как мордатая с мужскими ухватками женщина поставила перед нами два граненых стакана водки прикрытых ломтиками хлеба с килькой. У буфетчицы глаз наметанный, она точно определила, что надо такого вида клиентам.
Иван Иванович достал из кармана несколько рублей и смущенно развел руками, показывая, что денег на оплату такого количества водки не хватает и надо бы отлить по половинке. Женщина достала пачку сигарет из объемистого кармана фартука, не спеша закурила, положила курево обратно и вытащила теперь уже замусоленный блокнотик с карандашом:
– Ничего, пейте, я разницу запишу, потом принесете!
По всему было видно, что здесь пили в долг. Посетители в большинстве своем люди пьющие, и этот святой долг обязательно отдадут, иначе другого раза не будет. А как же без другого раза? Никак нельзя!
– Пей! – пододвинул ко мне стакан Иван Иванович, – винополька, однако!
В забегаловке хоть и холодно, дверной косяк отошел от стены и в щель дует, но все же, теплее чем снаружи.
Холодно, но зато водка теплая, чайник стоял прямо на газовой плите, правда, с выключенной горелкой. Заботливая буфетчица пеклась о здоровье своих подопечных, – какой клиент, если у него ангина будет?
После водки вся мерзость наших "реформ" встала в своей подлой наготе.
– Ваня, – говорю я. На правах старого приятеля я иногда называю его Ваней. – Ваня, а ты замечаешь, что наше правительство оккупационное?
– А ты что, только узнал?
– Тогда чего мы с тобой здесь сидим, водку глотаем? Надо за вилы браться!
– Они у тебя есть?
– Тогда за автоматы.
– Кто бы тебе их дал?
– Вон сосед из Чечни целых два привез – себе и брательнику.
– Давай, гони в Чечню! Только там ведь шутить не любят. Там люди серьезные. Голову вмиг оттяпают. Читал Хаджи–Мурата? – Иван Иванович встал, подхватил наши опорожненные стаканы и поставил их перед буфетчицей.
Та понимающе усмехнулась, сняла с плиты чайник и налила в посудины теперь только по половинки и прикрыла ломтиками хлеба с прогорклой балтийской килькой:
– Хватит! – сказала она, отодвинув от себя стаканы. – Завтра приходи, добавлю!
– До завтра я, может, не доживу...
– Доживешь, куда ты денешься!
Иван с чувством победителя посмотрел на меня, мол, смотри, как я умею, – денег нет, а водка – вот она!
Понимаю, что это унизительно пить дармовую водку, но что делать? Водка тем и хороша, что, если выпил, то пить хочется еще больше.
Как в былые победные времена подняли стаканы. Враз куда–то смыло семью, заботу о деньгах, свою невостребованность и унижение. Грудь парусом.
– Давай!
– Держи!
Водка – вкуса волчих ягод с уксусом. Впопыхах ухватил щепотку из солонки и бросил в рот – вот она, где судьба наша!
– Иван Иванович, ты институт кончал, растолкуй мне непонятливому, куда мы катимся?
– Да ты, вроде, тоже учился.
– Я учился на рабфаке чему–нибудь да как–нибудь.
– Тогда слушай: катимся в американскую выгребную яму, вот куда! Окунешься, тогда поймешь, где ты.
– Но я не хочу в говно! Я, кроме инженера, ещё и классный сварщик, гегемон, на мне страна держится!
Иван расхохотался так, что остатки хлеба прыснули прямо на клеенку:
– Твоя страна держится за яйца кремлёвского кагала. Россия, как последняя блядь торгует собой на международных панелях. Больше торговать нечем. Остаются на распродажу – земля, нефть, руда, морские просторы: вся ее сущность. Я вот вчера своего соседа хоронил, кинулись гроб забивать, а гвоздей нет. Побежал в ларек, а там гвозди китайские, своих не делаем. Пока крышку забивал, все пальцы поссадил – китайские гвозди в русскую сосну не лезут, гнутся. А, ты говоришь – Россия! Шлюха не может вызывать уважение!
– Иван, опомнись! Что ты молотишь? Это ведь твоя родина!
– Она, может, и твоя, хотя я в этом сомневаюсь, но, точно – не моя! Я такой страны не знаю... Помнишь, в песне о Родине: "Я другой такой страны не знаю..." Моя Родина Советский Союз! Прислушайся к звукам: "Со–вет–ский Со–юз". Это же трубный звук Эпохи! – Глаза его как–то дико запылали, округлились так, что мне стало не по себе. Он, оглянувшись на дверь, лихорадочно прошептал. – Милый мой, Россия не для нас. Ее уже поделили между собой Чубайсы и Абрамовичи. Плюнь на все! Вали в Китай! Вот где такие специалисты, как ты, нужны, чтобы гвозди не гнулись. Я бы отвалил, да делать ничего не умею, а у тебя руки золотые… Хотя инженер ты тоже никудышный. Давай еще выпьем за нашу Победу!
– На какие шиши? У меня только на автобус!
Иван тяжело поднялся, с сожалением посмотрел на пустой стакан и, согнувшись по–стариковски, как мне показалось, прошепелявил:
– Ну, тохда пошшли!
2
Конечно, в Китай я не поехал, трезво рассудив, что там и без меня людей хватает, но, чтобы пережить тощие года перестройки и спастись от бескормицы, я с семьей переехал к родителям жены, на воронежские просторы.
Переехать – это на словах хорошо, а на деле…
Тарелки, ложки, кастрюли мы брать не стали: было бы из чего готовить, а посуда найдётся. Мне к деревенской жизни особенно не привыкать. Я сам из районного поселка Бондари тамбовской области, где бондарей, настоящих, тех, кто делает бочки, кадушки и другую подобную тару, отродясь, не было. Название кроется за дальностью лет, а мы не такие дальнозоркие, чтобы через века высматривать. Бондари, значит Бондари. Так и живут мои сельчане, не задаваясь вопросами – что? где? когда?
Теперь, возвращаясь к моей поездке на Воронежскую землю: приехал, посмотрел и сердце моё "уязвило стало", как говорил один классик. Село Конь–Колодезь, конечно не пень–колода, большое село, славное адмиралом Сенявиным, у которого здесь сохранилась усадьба с дворцом и замечательным парком прямо на берегу батьки Дона. Часть села и до сих пор называется Сенявка, где почему–то родятся одни мальчишки белобрысые и ныркие как, донские окуньки.
Синявин более двести лет, как ушел, а приплод его до сих пор остался цветом и обликом в адмирала.
Родители жены интеллигенты, преподаватели в местном техникуме, к земле, как и мы с женой не совсем привычные, а теперь в их возрасте и вовсе от дел отошли.
– Ты картошку уважаешь, когда с сольцой? – спрашивает, улыбаясь, тесть.
– Особенно, когда её хорошо помять, – в тон ему отвечаю.
– Тогда, вот тебе лопата, а вот огород. Копай землю под картошку.
– Так осень ещё! Ты что думаешь картошку под зиму сажать?
– Копай! По весне легче будет.
Вот, думаю, старый совсем спятил: кто же копает огород под зиму? Его все равно снегом заметёт.
Огород несколько лет не использовался, зарос бурьяном, цепким, как колючая проволока, как мексиканский кактус.
Что делать? Копаю. Без привычки на ладонях кровяные мозоли от дубового черенка. Крошу, чтоб земля, как пух была. Надо показать свое трудолюбие, за стол вместе сядем.
Подошел тесть:
– Э! Кто же так копает? Дай сюда лопату!
Отложил в сторону костыль с которым расстается только в постели. Воткнул лопату, наступил всей тяжестью тела, а он был под сто кило весом, лопата ушла в землю под самые бортики, вывернул глыбу:
– Вот так надо копать под зиму, а то осенние дожди всю землю притопчут так, что по весне землю долотом ковырять придется. А ты в мае месяце с лопатой пробежишься трусцой по огороду – вот и сажать картошку можно!
За пару дней одолел землю, мозоли в карман прячу.
– Молодец! Рано отделался. Сходи на ферму, коровяка натаскай.
– Кто ж меня на ферму пустит. Там скотина… Санитарная служба…
Какая служба? Всех коров давно под нож пустили. Теперь там вот это добро одно осталось. Иди! – и прикатил ко мне тачку на четырёх кованых колёсах.
Сжал зубы, покатил…
На ферме ни души. Навозу горы. Эх, лопату забыл! Пришлось коровяки руками на тачку накладывать. Наворотил, чтобы второй раз не ехать. Тьфу, ты чёрт! И руки помыть негде!
Насилу с тачкой дотащился до дома. Даже перекуривать забыл.
– Вот молодец! – нахваливает тесть. – Ты до вечера ещё пару тачек привезёшь.
– А, что одной тачки не хватит? – злюсь.
– Хватить–то хватит, а по весне картошку надо каждую неделю настоем коровяка поливать. Маловато будет.
– Дед, – выхожу из себя, – до весны ещё дожить надо!
– А ты что, помирать собрался? Нет, вези ещё пару тачек пока, а там посмотрим.
Ссориться с пожилым человеком, да ещё с тестем – себе дороже. Жена смеётся. Рада мне отомстить за все прошлые прегрешения.
Подался снова на ферму. Навозил навозу горы.
– Вот, молодец! Вот, молодец! – подхваливает тесть. – Теперь навозец по всему огороду потруси. Летом картошка с твою голову будет.
Что делать? Спотыкаясь о комья, вилами раскидываю коровье добро. К обеду управился. Сижу на порожке, покуриваю.
Подсаживается тесть:
– Дай–ка подымить!
Даю сигарету. Сидим, курим.
– Ты вот что, навозцу еще пяток тачек привези, а то до весны все расхватают. А мы с тобой летом в кадушке навоз замочим, он перебродит, и ты под каждый куст по кружке нальешь. Картошка бу–дет...
Все. Моему терпению конец. Зачем только приехал? Лучше под мостом с ножом!..
Встал, ушел в дом. Говорю жене: «Всё! Едем обратно! Я лучше в бандиты подамся. Их по телевизору каждый день показывают. Романтика! Герой нашего времени!»
Не знаю, чем бы дело кончилось, но тут позвонила дочь. Она замужем за капитаном. Живут под Хабаровском в одном закрытом городке. Въезд туда даже родителям запрещен – государственная тайна!
– На вот трубку послушай!
Дочь умоляет меня приехать к ним. С внучкой посидеть. Она снова выходит на работу, зять, капитан, уже полгода зарплату не получает. Приезжай, я тебе работу нашла, по сменам ходить будешь заодно и за внучкой приглядишь. Все равно бездельничаешь!
Кричу в трубку:
– У вас городок секретный, кто ж меня туда пустит.
Дочь в трубке смеется:
– Какие секреты, отец! Рыжий Толян, Чубайс этот, все военные тайны, как Мальчиш–Плохиш буржуинам выдал. У нас из хранилищ атомные заряды вывозят, иностранцы понаехали, Гринпис... Говорят, в Америку на хранение ядерные головки повезут. Теперь никаких тайн нет. Договор такой. Так, что не раздумывай: приезжай!
Ну, слава Богу! От каторги спасся. Конечно, к дочери поеду.
Жена собрала меня в дорогу, перекрестила:
– С Богом!
3
На востоке страны солнце поднимается так же, как и в центральной России… Ночь отмахнул, не моргнув глазом. Настроение настольгическое. Хочется домой, но работа и крикливая внучка за грудки держат.
Раннее осеннее утро. Заблудившийся спросонок ветер, на ощупь зябко перебирает сухие, насквозь проржавевшие листья. Свет электрических фонарей теперь кажется нелепым и расточительным в наши времена перманентного кризиса. Из старой пятиэтажки позапрошлого времени с облупленной местами штукатуркой вышел молодой человек, оглянулся на еще темные окна, подхватил двухосную тачку и заспешил туда, где громыхая железом о железо, сталкивались, скользили и ворочались составы товарных поездов.
Пассажирские здесь не ходят.
Городок отличается небольшим размером своих узких улиц, каждая из которых оканчивается или лесом, или станцией грузовых перевозок.
Таких городков по Росси множество. Вырубалась тайга, мощные землеройные машины срезали сопки, осушались болота, обводнялись пустыни и все для того, чтобы в одно время привезти сюда будущих насельников с домочадцами и заполнить пятиэтажки из силикатного кирпича молодыми голосами и детским ором.
Городки такие имели приставку "моно", то есть один. Один – и все тут!
Большие люди за кремлевскими стенами знали, что делают. На один рубль затраченных средств приходилось девять рублей комфортной жизни государства без военной бойни и катаклизмов. Заокеанские ястребы не осмеливались точить когти, свысока посматривая на тучную добычу. Как в русской пословице: хоть видит око, да зуб неймет.
Такие городки жили тихо, особо не высовывались, на карте обозначены не были, вроде их и вовсе нет. Тишина жизни еще не значила, что люди здесь ничего не делали и разговаривали только шепотом: кузнечным грохотом железом по железу в три смены гремели заводы, в тишине лабораторий сопрягая интегралы, дифференциалы, синусы и косинусы ломали голову люди в очках, в конструкторских бюро у кульманов выводили на ватманской бумаге углы, овалы, стрелки, пунктирные и жирные линии молодые, склонные к самоиронии люди.
Шла обычная напряженная жизнь во имя Государства, во имя будущего своих детей свободных от власти денег, стяжательства, казнокрадства.
Один вид стяжательства признавался здесь – стяжательство духа.
Но, как известно, дьявол живет в мелочах. Комары задрали неуклюжего государственного медведя. Гнус с арбатских двориков маленькими хоботками прокусывали шкуру великану и сосали, и сосали живую кровь, пока этот государственный медведь не рухнул. "Берите, сколько проглотите!" густо зудел над тушей самый старший гнус, пахан арбатской дворни. И хватали, и жрали, и не давились...
Вместе с Государством стали ветшать, осыпаться прахом его мускулистые силы – моногородки.
Люди в очках, забыв о математических символах, подались в обслугу к своим младшим научным сотрудникам, комарикам, которые, не брезговали поступать принципами и от общего стола урывали столько, что сытный тук вылезал из ноздрей их и даже просачивался чрез ушные перепонки.
Предприятия банкротили, людей отпускали в бессрочный отпуск без сохранения содержания.
Все ценное было растащено на залоговых аукционах. Драгметалл и редкоземельные сплавы ушли за границу. Заводское оборудование на товарняках увозили, как металлолом в Прибалтику. Лаборатории за ненадобностью разрушили. Прах пустота разъедает все скрепы.
Городки стали опустошаться.
Вот в одном таком городке по стечению жизненных обстоятельств я с семьёй дочери перебиваюсь с киселя на воду.
В городке этом одним из детей Арбата был срочно образован приват–банк, ну, не банк в прямом смысле слова, а банчок, если так можно выразиться, с уставным капиталом в несколько тысяч, способным разве только выплатить стоимость судебных издержек.
Но порядок есть порядок.
Банку требовались охранники. Имея за спиной некоторые навыки охранной службы и газовый револьвер, переделанный под боевые патроны, я после непродолжительной беседы с учредителем банка Рафаилом Ефимчем Ивановым, был принят на временную работу по охране нового капиталистического заведения.
Капитал живет, где хочет. А я вынужден жить там, где капитал.
Рафик, так все называли хозяина пока тот не испарился в один прекрасный день, был человек демократичный, с улицы, и вел себя с работниками банка тоже демократично, разрешал брать мелкие кредиты, но под большие проценты, в самый разгар рабочего дня мог рассказать забористый анекдотец, со всеми вместе попить чайку, побалагурить. У него была одна очень приметная привычка, всколупнуть у сотрудника, пока тот ищет сахар, хлебный мякиш и долго мять его между пальцами, пока свежий мякиш не превратится в настоящий пластилин.
Каждый раз из его горсти выпрыгивали на стол чертики. Всегда только чертики.
Эту привычку я, когда–то в далекой юности, работая в монтажной бригаде, не раз замечал у своего прораба.
Время давнее, послесталинская амнистия, прораб только вернулся с мест весьма отдаленных и тоже лепил в обеденный перерыв, отщипнув у какого–нибудь монтажника мякиш, тоже до бесконечности мял между пальцами, и выпускал чертиков, которые на вольном воздухе быстро каменели и украшали наш скудный стол, сваренный из тавровой балки и листового железа.
Теперь вот этот наш Рафик...
Рафик на работу своих сотрудников смотрел сквозь пальцы, охранная служба не имела четкой инструкции, каждый работал не за совесть, а в прямом смысле, за жизнь. Убийства из–за денег были обычным делом, и Рафик хорошо знал, что без инструкций и особого догляда охрана будет бдить лучше любого пса.
Работали – ничего себе. Рафик платил исправно до той поры, пока наш президент не дал указания службам "не кошмарить бизнес проверками".
Каким–то образом Рафик в Центральном банке получил кредит в несколько миллиардов на развитие "инноваций" и, недолго собирал вещи. Теперь он не на южном берегу Ледовитого океана, как того требует закон, а на северной окраине Лондона, лепит своих чертиков и за ненадобностью бросает их в Темзу.
Но это случится гораздо позже, а пока сотрудники банка слушают веселые анекдоты и радуются за такой демократичный подход к работе.
Вот и я тоже – пока сижу, вспоминаю анекдоты хозяина и строго оцениваю обстановку – что, если что? Ведь недавно прямо в своем подъезде был застрелен полковник, только что вышедший на пенсию. Он возвращался на своей машине из штаба округа, где ему должны были уладить квартирный вопрос. Время позднее. Кто–то полковника поджидал, думал, что тот поехал за пенсией – деньжищ уйма! А полковник был пустой, пенсию обещали выплатить в конце года. Какие вопросы? "Отдыхай, полковник на гражданке, а нам служить еще, как медным котелкам! – сказали в штабе. – Мы сами без соли..." "А, – сказал полковник! – Я бы вас в Афгане, как горных козлов по ущельям погонял. Сидите, геморрой мнете, служаки!" – и ушел с таком. Ни с чем, значит. А полковник – душа человек! Слуга отчизне, отец солдатам!
Обманулся бандит. Кроме медалей, у полковника ничего не было. Пробовал искать, все карманы наружу вывернул – ничего! "Ах, бес попутал! Прости, полковник! И нам ведь жить надо..."
Следаки теперь стали нелюбопытные. Ну, грохнули одного! Что ж тут такого? Бандит, он и есть бандит. А вот на днях, девочку выпускницу изнасиловали прямо в квартире. Следаки пожали плечами: "Сама виновата! Зачем дала? Созрела, значит!"
Новая власть в МВД своих не оставляет без пайки. Зарплату повысили вдвое, да еще уголовщина им от своего фарта отстегивает. Живут, зачем им в грязи возиться? Они сами из грязи – в князи. Э–хе–хе! Вот коммунизм чем обернулся! Рановато затеяли его марксисты. Сначала дотянулись бы до настоящего капитализма, а уж потом...
Смотрю, в начинающих проясняться рассветных далях со стороны котельной женщина идет с тазом, вроде белье полоскала. Где тут полоскать? Реки нет. Идет, оглядывается. Пригляделся, в тазу уголь. Котельная еще с позапрошлого года разморожена. А уголь сторожат. Его пока еще не пропили. Начальник котельной бдит. Обещал: кто будет воровать – вы...бу! А уголь всегда требуется. Холода не за горами, брр! Пятиэтажка, откуда только что вышел человек, обросла снизу до верху коленчатыми трубами, словно из форточек жильцы руками голосуют за своего президента, который обещает положить голову на рельсы с смотреть вслед уходящему поезду.
Кстати – о рельсах. Половину запасных путей уже растащили. Легированная сталь в Прибалтике дорогая. Рельсы режут прямо на месте автогеном. У кого нет автогена, режут ножовкой по металлу. Это не так трудно, как кажется: надрезают на одну треть "яблоко", верхняя часть рельса, потом резким ударом кузнечной кувалды бьют по стыку и хрупкая сталь со звоном распадается.
Лесок за станцией свое дело делать не мешает, а ночью на тележке можно хоть тонну до своего сарая дотянуть. Сарайчики за пятиэтажкой ладные. Из кирпича. Командование разрешало. Люди строили на века. Думали – детям пригодиться!
Эти трубы, это утро, эта согбенная женщина с тазом на фоне бледно–серого неба: немыслимой печали картина импрессионистов нашего поколения, вызывающая в душе грустную мелодию распада. Сплошная безнадёга.
Господи, когда это закончится?
4
Но закончилась только моя работа.
У банка оказались огромные долги, а взять их было не с кого. Пришли ушлые люди ушлые люди, и тот финансовый фетиш для нынешнего очумелого от жажды потребления российского народа враз превратился в густое пахнущее дорогим коньяком и свежим апельсиновым соком неуловимое облачко, исходящее от временного управляющего.
Помещение приспособили под склад алкогольной продукции, где к охране допустили только доверенных лиц, и я оказался лишним. Пришлось оставаться сиделкой у своей неугомонной внучки. Занятие для здорового мужика не очень подходящее. Но, что делать? Зять–капитан зачастил по длительным командировкам, из которых приезжал с ворохом подарков и с тем же запахом дорогого коньяка и апельсинового сока. В тоже время я знал, что в их когда–то сверхсекретной части, уже полгода, как не платят зарплату.
Странные были командировки. Уезжая, он никогда не надевал офицерской формы: великолепный красный пиджак с фирменными джинсами, на шее литого золота цепь, на которую можно сажать средних размеров пса.
Я как–то поинтересовался у дочери, почему он не носит форму, ведь офицер же. "Так надо! – сказала дочь. У них в части многие так уезжают в командировки..."
Надо же! Денег нет, а золото на шее!
В то время новые власти науськивали народ против армии, в телевизоре офицеров поднимали на смех, предлагали физическое насилие над ними: избивать, забрасывать камнями. В это трудно поверить, но криминальные власти явно опасались военного переворота. Был, при не совсем ясных обстоятельствах, убит в своей постели неугодный режиму боевой генерал Рохлин, поэтому с офицерами всякое могло случиться.
На том я и успокоился – береженого Бог бережет, а не береженого кулак стережет, как говорили мои монтажники.
Однажды зять долго отсутствовал. Моя дочь пошла в часть, спросить о муже, но там добиться чего–то вразумительного ей не удалось – военная тайна!
Через полгода, в сумеречное осеннее время, наш капитан прибыл из "боевого" задания. Красный пиджак порядком потрёпан, рукав у плеча красовался оранжевой шелковой подкладкой, на шее вместо золотой цепи бугрился багровый след, но глаза веселые и тот возбуждающий запах коньяка, но теперь уже в воздухе витал не апельсиновый сок, а ещё и хороший, крепкий кофе.
На вопрос: "Где пропадал?", зять, расстегнув пиджак, вытащил на свет Божий короткоствольный, с небольшим раструбом на стволе, автомат Калашникова, молча, отстегнул рожок с патронами и положил "калаш" на чистую, белую скатерть обеденного стола, звякнув откидным прикладом.
– Вот! – сказал он, подкинув в ладони ребристый окатыш пехотной гранаты, – дела задержали!
Я с испугом увидел, как побледнев, дочь хотела подняться со стула, но, только, ухватившись за спинку, стала медленно сползать на пол, да и у меня тоже по спине побежали мурашки.
– Ты что, с ума сошел? Откуда? – я указал на стол.
– Оттуда! – неопределенно махнул рукой зять. – Башли делал! Вот! – он расстегнул на широком поясе пузатую кожаную барсетку и вывалил на стол рядом с автоматом пухлую пачку зеленых бумажек, видеть которые мне приходилось совсем не часто.
«Доллары! Бандит!» - мелькнуло в голове.
– Все путем! Зелень чистая! Не боись! – он победно взглянул на стол и вытащил из армейского рюкзака желтоватую бутылку виски, несколько палок сухой колбасы, пару больших плиток шоколада, и несколько лимонов.
– Вот! – снова сказал он и притянул свою испуганную жену, мою единственную дочь к себе:
– Не волнуйся, я был на работе! Там женщин нет, там мужики, японские тачки из порта Ванино через тайгу перегоняют. Без оружия никак нельзя...
Дочь, всхлипывая, прижалась к его плечу.
– Ужинать давай! Добытчик с войны вернулся!
Уже за столом, уже переодевшись в домашнее, зять поднял стакан:
– Давай, дед, озеленим проталины! – и прислонил свой стакан к моему.
Его некоторая развязность: "дед", "озеленим проталины", "башли" – не могли меня ни покоробить. Зять – обычный деревенский парень, мой земляк, из хорошей трудовой семьи... А тут – что–то на него не похоже. Испортился малый...
"Я помню тот Ваненский порт..." – попытался было затянуть обмякший капитан, но моя дочь быстро увела его спать: – "Завтра допоешь!"
А завтра была другая песня...
В кармане у капитана обнаружилась злосчастная фотография, где мой зять балдеет возле стойки бара, обнявшись с какой–то блондинкой, веселый и судя по выражению лица – никакой. В придачу ко всему такому, он подцепил, как говорят, "птичью болезнь" – три пера.
– Едем домой! – успокоил я плачущую дочь. – С нами пока поживешь. – Ничего, не ты первая и не последняя!
5
Вот, что делает рыночная демократия! Была служба в Советской Армии, офицерское звание, семья, а все это превратилось в облачко коньячного запаха, проклятые "баксы" и грязную болезнь. Эх, капитан, капитан... Сельский парень из хорошей семьи...
Позже, как–то я прочитал в центральной печати, что мой капитан и еще несколько офицеров во главе с командиром части занимались, прикрываясь службой в Вооруженных Силах России, перегоном и сбытом подержанных японских машин на рынках Дальнего Востока. Машины перегонялись через тайгу кишащую бандами, поэтому офицеры, отправляясь в портовые города за машинами, всегда были вооружены до зубов, где однажды в разборках и погиб наш славный капитан.
Плачь жена, плачь мать, плачь Родина о бестолково загубленной жизни. А ведь каким он парнем был!..
Вот оно – сучье, сундучное право! "Маркетинг, туды его в качель!" – как говорил один литературный герой.
...Воронеж меня встретил приветливо. Дочь устроилась на хорошую работу, вышла замуж, родила мне теперь уже внука, с которым я иногда воюю, заставляя его постигать азы жизни. Жена ушла на пенсию, да и мне подоспело время по моей монтажной работе в особых условиях, досрочно получить маломальские деньги "на дожитие".
На эту сумму дожить, конечно, доживешь, но нормально жить никак не возможно, и писательская братия устроила меня сторожить особняк под одиноким вязом на улице Никитинская, 22., где я и пишу эти строки.
Счастливый особняк, филиал литературного музея. В этом доме когда–то проживала семья Тюриных, близких родственников известного поэта Никитина, а теперь располагается Дом Писателя и одновременно писательская организация, к которой я подошел, как патрон к патроннику. Слава Богу и нашему Председателю!
Осенние ночи длинные, передумаешь и перетасуешь свою жизнь основательно. А вроде и не жил вовсе… И ничего–то в стране не меняется. Иногда до того дойдешь, что так и подмывает написать душевное письмо в kremlin.ru. "Господин Президент, посодействуйте отпустить моего друга Ваню Найденова из тамбовского сумасшедшего дома! Он наш. Из него можно гвозди делать. Он подарит мне часы Чистопольского завода и я, используя промежуток времени между Tn и Tn+1, где n стремится к бесконечности, смогу протиснуться в тот минимальный зазор и вернуть своё время, чтобы уже не допустить барыг и казнокрадов к управлению государством. В этом я Вам ручаюсь. И у Вас часы там будут на правильной левой руке. И всё будет правильно".
Тамбов, Хабаровск, Воронеж. 1993 – 2013 гг.
