ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ
Филипп бил по рулю, гудел, матерился, но его джип… Его собранный по спецзаказу внедорожник «Бугатти» (в переводе с итальянского означает «богатый» – так ему сказали в салоне) не ехал.
Полутемные улицы были забиты пыльными, чадящими, зудящими автомобилями. У магазинов и супермаркетов, залитых жирными пятнами рекламных подсветок, и вовсе наблюдались транспортные завалы. Вокруг припаркованных вторым, третьим рядом машин насекомо копошились толстые, коротконогие люди, окруженные такими же толстыми и озабоченными детьми. Они забивали багажники жрачкой, бухлом, упаковками туалетной бумаги, фритюрницами, фендюшницами, скороварками, пищевыми комбайнами, триммерами для стрижки усов и газонов, телевизорами, холодильниками, надувными и синтепоновыми матрасами.
Филипп мог прицепить на крышу мигалку, включить сирену (он купил их у знакомого «гайца») и пойти в психическую атаку, благо джип у него был не простой, а двухрамный. Часто такой трюк удавался, но сейчас – в последний день распродаж – его запросто могли вытащить из салона, уложить на газон и затоптать. В распоряжении Филиппа имелся травматический пистолет, однако всерьез рассчитывать на него не приходилось: коллективный потребительский экстаз мог быть переформатирован в нечто позитивное только применением оружия массового поражения. Это понимали даже власти. Потому и супермаркеты работали в режиме «семь – двадцать четыре» и фактически каждый торговый день с точки зрения эсхатологии распродаж был последним.
Крупное красное тело Филиппа рвалось наружу из джипа. Быстрее. Быстрее. Но быстрее было только пешком. А прийти пешком к женщине, к первой любви, к его Кристине, в век полноприводных автомобилей со спутниковой противоугонной системой, круиз-контролем, сабвуфером и интеллектуальной интимной подсветкой значило свести шансы реинкарнации отношений к нулю…
Крыся (он предпочитал называть ее менее хищно – Крыска) ушла от него много лет назад. Внезапно. Без сцен, записок и объяснений. Без пропажи носильных вещей и ключей от машины. Не было у него ни машины тогда, ни мотоцикла, ни даже мопеда. Была любовь. Яркая до слепоты. Яростно шумная, разрушающая топчаны и кровати. Надувающая его, словно воздушный шар, знойными потоками душевного счастья до такой степени, что, кажется, он мог летать. Да, они в самом деле летали. Сутками. Неделями. Месяцами. Вдвоем.
Умудряясь любить друг друга в полете. Приземляясь на ресторанно-клубных площадках, только когда ей требовалось поправить прическу и потанцевать, а ему пополнить запасы белка и алкоголя. Фил (так звала его Крыся) тогда верил, что С2Н5ОН – это его буквенно-нумерологический, каббалистический талисман. Так и было, пока он не переборщил с талисманом.
Он проснулся однажды, привычно пошарив рукой под диваном, нащупал расчетливо припрятанную под лежаком банку пива. Открыл. Нетерпеливо и шумно выпил, чтобы сфокусировать и устаканить слегка плывущую меблировку. По телу разлился покалывающий солодо-ячменный яд. Филипп собрался еще часик-другой поспать перед новым полетом и вдруг почувствовал, что рядом с ним нет Кристины.
Он подскочил на диване и, не увидев в комнате сопутствующего «хомяку» воздушно-легкомысленного, не лишенного изящества бардака, догадался, что это конец. Предметно и явственно от Кристины остался высокий сапог из темно-коричневой замши для левой ноги и четыре окурка с убывающей интенсивностью красного на покусанных фильтрах. Как настоящий мужчина, Филипп не согласился с необратимостью. Он выбежал на балкон и в целях экономии времени и пространства спрыгнул вниз, благо было невысоко – всего лишь второй этаж. Удачно упал, поднялся и побежал по свежим снежным следам – по количеству твердых осадков тот апрель вполне можно было считать новогодним. А следы были точно ее: слева неглубокий и маленький, почти детский, босой, справа – режуще-острый, каблучный. И оба безнадежно обрывались у автобусной остановки.
Дом стал пустым, и Филипп стал пустым. Крысина любовь разъела все его внутренности, оставив лишь оболочку. Даже вдыхаемый воздух в нем не задерживался, а со свистом выходил откуда-то сбоку, словно Филипп был игрушечным резиновым «тузиком». Чтобы ощутить себя хоть как-то и кем-то, Филу требовалось снова наполнить себя. Все равно чем: твердым, жидким, коллоидным. Самым простым и доступным казался каббалистический спирт. И он попробовал. Он заливал в себя спирт в разных пропорциях, местах и компаниях. Чистый алкоголь анестезировал, но не наполнял, а иссушивал. Филипп не взлетал – все больше лежал в оцепенении: на тахте, на полу, на скамейке в сквере. Мятый, скукоженный, как костюм без хозяина. Все шло к тому, что однажды этот костюм нашли бы дворники и отправили бы в морг или мусоросборник. К счастью для Филиппа, питие понизило его культурный уровень настолько, что одним похмельным утром этот уровень смогли преодолеть инстинкты.
Филипп протрезвел и стал жить по-человечески, то есть хитростями, легитимированными в пословицах и поговорках: «а кому сейчас легко», «рыбка ищет, где глубже…», «не нае…шь – не проживешь» и тому подобных.
Первая любовь не убивает, но нагибает, усредняет, подравнивает. И вторая любовь приходит уже к человеку эргономичному, функциональному и бытовому, морально готовому завести потомство, выкормить его и умереть. Но Фила, скорее всего, перегнуло в другую сторону. Пустота подарила Филиппу возможность видеть мир и не вовлекаться, не вляпываться в него. Он всегда подмечал, где и как взять деньжат, кого кинуть, кого купить. Он обманывал, предавал, оставлял, не испытывая ни сомнений, ни вины, ни прочих помех… Табу, заповедям, императивам было не за что зацепиться – они проходило сквозь него также беззвучно, как террористы сквозь рамку в аэропорту.
Впрочем, Крысу Филипп не забыл. Он испытывал тайное желание явиться к ней однажды отрихтованным, зашитым, до треска швов наполненным физиологической прибылью и показать, какой плотный, плотоядный, цельный он на самом деле. И он занялся охотой.
Он шел на подкуп, отъем и подлог. Начинал – и выигрывал. Он стал хищной рыбой средней руки, о чем говорили, например, его большой, изготовленный по спецзаказу джип, кондомаксимум в даунтауне и презрительно подмороженный, немигающий взгляд, которым он то и дело награждал окружающих. Филипп съездил на все знаковые курорты, поимел изрядное количество силиконовых, загоревших до негритянских оттенков шкур, шмар и шлюх. Он испробовал дайвинг, слалом, сафари, имел конно-водный тур к высокодуховной Белухе. Он дожал мир до того, что его стали называть Филиппом Филипповичем, иной раз – Архифилиппычем, последнее ему нравилось много больше. Но даже в нередкие моменты полного счастья он ни на секунду не забывал, зачем ему это.
Забив себя материальным под самое горло, утрамбовав, зацементировав, заякорив, сделав из себя то, что называют чучелом таксидермисты, и вплотную приблизившись к чучелам «форбсовским», Архифилипп понял, что может. И почти немедленно, согласно выдуманному им же закону «плотностей и пустот», возникла возможность увидеть Кристину.
Он выкупил у силовиков все ее данные. Пароли, явки и связи. Оказалось, Крыска занималась тем же самым, чем и он, с той гендерной разницей, что она брала через «внутреннее», а он – через «внешнее». Филипп позвонил ей. Волевым ровным голосом, с оттенком обветренной меди, назвал место встречи. И она согласилась. А был ли у нее выбор?
***
Филипп вырвался из пробки, разогнался до сотки и, едва не сбив парковщика-тореадора, влетел на VIP-стоянку возле устричного ресторана. Завернул в первый рукав от входа. И в недоумении затормозил: на персональном месте Филиппа стоял джип «Бугатти». Точно такой как у него. Год, цвет, навороты. Даже любимый шансон бомбил из динамиков.
Филипп выругался и, подержав ладонь на кАбуре с прохладным травматом, выпрыгнул из салона. Подошел к машине-двойнику, постучал в стекло. С вызовом сказал:
– Вы, видимо, попутались, товарищ! Заняли приватное пространство. Я прошу покамест вежливо – отъедь!
Музыка в салоне стихла, черное стекло бесшумно опустилось, и Филипп узнал этот влажный, вечно удивленный взгляд, и знакомый голос произнес:
– Здравствуй, Филя. Ты в меня стрелять собрался? Но и у меня есть пистолет.
Крыска всегда гасила его козырную карту, прибирала к рукам этим взмахом ресниц вкупе с какой-нибудь на первый взгляд идиотской фразой, после коей все его заранее заготовленные, чуть ли не выученные в строгом сочетании слова смешивались в голове, распадались на бессвязные приставки, суффиксы и окончания.
– Но, – выдавил он из себя. – Это место... Я проплатил на год вперед.
– Дак залезай, – она открыла дверь. – Ты все-таки мой бывший арендатор.
Обходя вокруг капота и силясь вникнуть в смысл последнего слова, Фил почувствовал, как от его тщательно утрамбованной сущности откололся кусок. И заухал в самостоятельном ходе. Филипп сел на пассажирское сиденье, предварительно убрав с него пару бесформенных мягких игрушек. Плюшевые звери: мишки, кролики, собачки, микки-маусы обитали во всем салоне. То ли спали, то ли спаривались.
– Продаешь? – кивнул на них Филипп.
– Это друзья… – Кажется, она обиделась.
– А… – протянул он, и зачем-то принюхался.
Пахло томно-сладким. Сиплый, прокуренный голос из двенадцати динамиков плакал по утраченной любви.
– Может, поедим устриц? – предложил Фил. – Их не надо жевать.
– Не хочу есть. Давай говорить?
– Давай, – согласился Филипп, изучая приборную доску, словно та чем-то отличалась от его собственной.
– Филь, как ты жил все это время?
Он задумался.
– Я зарабатывал.
– И все?
Она улыбнулась. Эта ее полуулыбка, еще более мутная, чем у Джоконды, озорные искры ее в глазах – они могли значить все, что угодно: насмешку, призыв, обман.
В попытке реабилитироваться Фил заговорил неровно и быстро:
– Я зарабатывал много. И заработал. Я иду только в гору. Я почти на вершине горы.
Он остановился, поняв, что сказал все, вообще все. Он переменил положение ног, и что-то просыпалось из него. Не физическое, иное.
– Здесь можно курить? – Филипп решил спрятаться за завесой дыма.
– Здесь можно и выпить! – хохотнула Кристина.
И они закурили и выпили. Она зажгла тонкую сигарету и выпила из пузатой бутылки, закутанной в свитые прутья. Он раскурил показательно-брутальную сигариллу и приложился к фляжке с «Аквавитом».
На несколько минут дым скрыл их друг от друга. Филипп выпил еще в надежде на то, что алкоголь пробудит в нем слово.
Но первой заговорила Кристина:
– Я тоже работала. Как видишь, у меня большой джип. Как, может быть, знаешь: кондомаксимум в даунтауне. У меня своя фирма. Я съездила на все знаковые курорты. Я добиваюсь молодых мальчиков, когда хочу. Я испробовала дайвинг, слалом, сафари, хотела уйти в монастырь. На работе меня называют Кристиной Потаповной, Хозяйкой или же Альфа-Кристиной. Зачем все это мне – я не знаю.
А он не знал тем более. И салон снова заполнили дым и тишина.
Очередной нырок в «Аквавит», так показалось Филиппу, помог найти выход из ватного, чувствоизолирующего лабиринта молчания:
– Ты не изменилась, Кристина. Занимаешься фитнесом? Питаешься медом, орехами, листьями эвкалипта?
– Я ем все подряд и не могу насытиться. Я пуста. Понимаешь?
– О да, – это Филипп понимал, ощущал прямо сейчас, как швы его брони расходились, и он ничего не мог с этим поделать.
– А мордой обязана пластической хирургии. Если мы что-то в этой жизни и научились делать – это создавать видимость. В остальном – полный провал. Психоаналитик говорит мне, что я должна любить только себя, но я только себя и люблю. Изотерик уверяет, что мне нужно пробить нижние центры, но только эти центры, извини за пошлятину, Филиппок, у меня и пробиты. Неофит теории Павлова предлагал изменить мне безусловный рефлекс дозированными электрическими разрядами, но...
– Хватит, Крыска!
– Извини, не хотела тебя задеть. Но скажи мне, пожалуйста, Фил. Ты ведь был всегда со мной откровенен. Объясни: почему от меня бегут все нормальные мужики?
Разговор шел серьезный, ни о чем подобном прежде Крыся с Филиппом не говорила, они даже забыли про выпивку и сигареты. Дым в салоне развеялся. Фил чувствовал, как краснеет, и видел, как краснеет Кристина. Это был удар ниже пояса, удар точный и коварный, бумерангом вернувшийся к ней. Это она тоже умела.
Крыска пояснила вопрос:
– Ну что ты молчишь? Тебе так сложно сказать, кто я на твой взгляд – блядь или стерва?
– А что в твоем понимании стерва? – уточнил Фил, подумав. – Никогда не понимал этого слова.
– В смысле сука, – ожидая ответа, она ухватилась за руль.
– Кончено же сука, – ответил он. – Не кобелек. Поначалу это больше всего и притягивает.
– А потом, значит, отталкивает? – она понизила голос.
– Да, отталкивает. Это физика нашего существа: все в мире движется туда и обратно. Вечный двигатель. Двухтактный. Как половой ак...
Договорить Филипп не успел. На него налетели губы, ласково-неизбежные губы Кристины. И стоило им на мгновение слиться, как вся требуха, которой он так старательно трамбовал себя, и вся требуха, которой, как оказалось, и она так тщательно себя трамбовала, посыпалась, потекла, выдохлась, испарилась. Но они не опустели, а, напротив, заполнились. В каждого из них, словно птица в скворечник, залетело нечто невидимо теплое. Согрело своим дыханием и принялось обживаться, поглаживая перышками изнутри ребер.
ПЛЕСЕНЬ
Двадцать лет назад я покинул страну, где родился и вырос. Я не смог объяснить себе, почему на гигантских пустотах одной восьмой части суши возведено столько шлагбаумов, ворот и заборов. Я не смог обосновать необходимость ограничений в передвижении тела, проявлении чувства и реализации мысли.
Двадцать лет я не ностальгировал и даже не вспоминал об отчизне, и не вспоминал бы еще двадцать лет, но неожиданно в руки мне попала мягкопереплетная книжка: «If he is not then who?» Из названия я понял, что речь пойдет о России и ее новом лидере. В какой еще стране пишут такие безальтернативные книжки? Избитая неизбывная тема. Я не удивился, когда узрел на обложке изображение моего знакомого – Георгия Георгиевича Бруновского в роли «Him».
Я знал Бруновского с детского сада. Мы не дружили. У Геры Бруно или Герасима – так его звали тогда, друзей не водилось. Возможно потому, что от него исходил странный запах прокисших грибов. Даже потом, когда он повзрослел и тщательно укрывал химсостав под приторно-сладким облаком дорогого парфюма, грибное пробивалось в минуты опасности, ярости, паники, радости и тревоги. Все Геркино детство прошло под знаком тревоги. Всецелой или частичной, сознательной или незримой, упаднической или духоподъемной. И, в общем-то, не без повода. Маленький, носатый, круглоголовый. Последний в шеренге. Последний на стометровке. Самый синий в бассейне. Ни ловкости, ни физической силы, ни быстроты, ни выносливости. Родители отдали его в секцию настольного тенниса. Он получил травму плеча от столкновения с шариком на первой же тренировке.
Таких детей обычно прикрывают от шипов жизни парниковой пленкой уроков сольфеджио или маскируют изучением точных наук. Однако у Геры не обнаружилось зачатков музыкального слуха, ему отказали даже в игре на тарелках. Казалось бы, что может быть проще: бум-бум, бум-бум-бум. И тесты в спецшколу Бруно не прошел. Он путал цифры с буквами, квадраты с кружками. И обижался, считая, что взрослые над ним потешаются. В итоге Герасим оказался в одной школе со мной. В обычной средней школе. Где, чтобы выжить, он был должен растворить свою избыточную недостаточность в посредственной усредненности. Раствориться в усредненности Герасиму не удалось. Как скроешь такой маленький рост? Куда вкрапишь такой большой нос? И все остальное.
Детсадовец, затем школьник Бруновский болезненно реагировал на насмешки. Поэтому был их постоянным объектом. Он отчаянно боялся быть битым. Тем самым притягивая кулаки. Он катастрофически не понимал, что фраза: «Ты бей меня, Леха, но не в нос» – не только провоцировала исполнителя, но и задавала необходимый угол прицеливания.
Много-много позднее его большой багровый нос станет легендой, живым лжесвидетельством огромного, несоразмерного с его ростом мужского достоинства и интеллекта. А тогда он даже хотел оскопить тот сморщенный засохший стручок, что едва угадывался в плавках и вызывал гомерический хохот в мужской раздевалке…
Но более всего прочего Германа оскорбляла душевная слепота одноклассников, не умеющих, не хотящих, не утруждающих себя разглядеть за несуразной оправой его прекрасное неповторимое «я». Бруно чувствовал свой потенциал, физически ощущал, как его гигантское «я» задыхается в маленьком теле.
Не раз и не два он всерьез собирался напиться канцелярских чернил или прыгнуть спиной в колючий кустарник с крыши соседского гаража. И только страх полного исчезновения останавливал его от последнего шага.
Жизнь Герасима обрела смысл в пятом классе на уроке ботаники, где он впервые услышал о плесенях и увидел их строение через окуляр микроскопа. Воистину они были прекрасны. По-своему. Они были сильны. И они выживали там, где никто не мог выжить. Они вытеснили другие формы жизни везде, где было темно, скользко и сыро. Бруно понял, что это способ. Его способ выпустить свое могучее «я» наружу. Он решил стать таким же жизнеспособным и целеустремленным. Он нащупал свою нишу. Нишу, на которую никто не покусится. Нишу, из которой его «я» начнет проявляться в мир.
Теперь, когда у него имелась пространственная точка опоры, Бруновский принял решение не умирать как можно дольше. Он взялся за себя: наращивал потенциал здоровья, тщательно пережевывал пищу, делал зарядку, следил за стулом, тренировал мозг чтением сложных книг, изучением чужих языков.
Прячась в тени других, «я» Бруновского незаметно, но поступательно развивалось, накапливало сперму и споры. Другие говорили – он слушал. Дабы избежать преждевременной социальной эякуляции, Герасим не позволял себе многословия. Вместо этого он запоминал. Старательно заучивал проверенные временем цитаты известных и мудрых, окаменелые банальности, которые в общественном сознании являются беспроигрышными в любой ситуации:
Благими намерениями вымощена дорога в ад.
Демократия – худшая форма правления. Если не считать всех остальных.
Я могу быть не согласным с вашим мнением, но я готов отдать жизнь за ваше право высказывать его…
Все побежали – и я побежал.
Разумеется, отдавать жизнь за кого-либо или за что-либо Герасим не собирался, но ежедневно повторял эти высказывания шепотом перед зеркалом.
И, что не менее важно, Бруно заставлял забывать себя фразы, за которыми могли последовать жизненные неприятности. В этот список вносились выражения, прямо или косвенно упоминающие сильных мира сего, то есть всех, кто в данный момент был выше Бруновского.
Он следил за осанкой и жестами высших и копировал, впитывал костным мозгом и телом. И опять-таки воспроизводил перед зеркалом.
Еще Бруно научился записывать живую речь слово в слово, заводить ее в пунктуационное русло, подковывая препинаками. Молчал и записывал. Записывал и молчал. На этот редкий и неброский талант обратили внимание учителя. И стали доверять Герасиму роль секретаря на пионерских, а затем и комсомольских собраниях.
Бруно не курил, не пил вина, в отличие от наиболее развитых сверстников – лидеров гоп-компаний, школьных и уличных. Недоучки считали, что, осваивая и превосходя взрослых во вредных привычках, они таким образом покоряют и взрослый мир… Герману тоже хотелось пороков. Первую и единственную ошибку в жизни – попытку добиться порочной любви – Бруновскй предпринял на третьем курсе. Он долго готовился. Присматривался, принюхивался и вел подсчеты. Его выбор пал на девушку шаговой доступности – Люду. Все заинтересованные одногруппники в той или иной степени ею уже обладали. Поэтому Герасим решил, что конкуренция завершена и дело беспроигрышное.
После пары физической химии он подкрался к Люде, положил руки на ее груди, тугие как паруса фрегата, и пропищал:
– Теперь моя очередь.
И упал на пол, контуженный звонкой пощечиной. Шок, впрочем, длился недолго. Герасим уже обретал должную стойкость. И не только к пощечинам… Плесени многое нипочем…
Однако после этого инцидента он замолчал надолго и больше никогда не брал инициативу в руки. Он понял, что его тактика – это терпение, а стратегия – ожидание. Узкий и короткий, он много размышлял о широком и длинном и догадался, что бездействие покоя сохраняет организм лучше, чем беспокойное действие. Другими словами, кто рано стартует, тот рано сходит с дистанции. Жестокая, несправедливая правда. Такую правду лучше держать при себе, и он держал. Он перестал беспокоиться и спокойно бездействовал, пока сверстники сыпались на фальстартах.
До сего дня злопыхатели утверждают, что ему повезло, как везет дуракам. На самом деле все было сложней и печальней: цивилизация одной восьмой суши подобралась вплотную к пределам роста и, стукнувшись о потолок головой, развернулась обратно. Включилась зоологическая программа, цепная реакция, в которой сложные формы жизни уничтожаются примитивными.
Герасим побеждал, не сражаясь. Выскочки погибали от пьянства, от драк, от потасовок за телок, от неуставных отношений и армейских уставов. Идеалисты повисли на колючей проволоке, сотканной из лжи и цинизма. Бруно наблюдал и ухмылялся, он-то знал что ложь – это вид провокации. Он-то понимал: чтобы жить долго, надо уметь расслабляться настолько, чтобы ложь проходила сквозь тебя, не задевая внутренних органов. Не только ложь, а все темное, подлое, злое. Пропустить через себя, еще лучше перенаправить на кого-то другого.
Кто не осознал этой поведенческой формулы, умер чуть раньше или чуть позже. Бруновский остался единственной здоровой, не покалеченной, не спившейся и не сломленной особью мужского пола, достигшей предпенсионного возраста. Одной на всю округу.
Подождав для пущей верности год, он почувствовал, что пришло время разбрасывать споры. Бруно вышел на сцену. И заговорил. Заговорил завораживающе хорошо. Его голос загустел и отяжелел от длительного терпеливого накопительного молчания. Когда Герасим впервые услышал свой бархатистый тягучий бас, он не на шутку перепугался. Он говорил невпопад, ретранслировал слова в том порядке, в котором когда-то заучивал. Тем не менее эти случайные фразы, воспроизведенные могучим низкочастотным тембром, производили на слушателей гипнотическое воздействие:
– Я мзду не беру. Мне за державу обидно…
– Ножичков у нас на всех хватит, наглотаетесь досыта, как давеча на бульваре…
– А вот это ты врешь. Не было у Никодимова жены…
– Сейчас верить нельзя никому. Даже себе. Мне можно…
Его заметили. К нему стали обращаться по имени-отчеству. Георгий Георгиевич! Георгий Георгиевич!
У него появились тетки, сначала старые, потом молодые. Пришло время разбрасывать сперму.
Он сыпал трюизмами, но эти трюизмы произносил пожилой человек, который, как многим казалось, прошел через все. Кто теперь помнил, что он нигде не был, а только отсиживался, отлеживался и отписывался?
Бруновский стал модным. Его пошлости находили мудрыми.
А жизнь вокруг постепенно заканчивалась.
Поколение Бруно, включая жестокосердную Люду, своими фальстартами, своими ошибками, своими словами и делами в конечном счете сработало на него. Бежавшие впереди, шедшие впереди, затем ползущие впереди один за другим убирались с доски, расчищая дорогу ему. Летчики падали вместе с самолетами в моря и врезались в горы, шахтеров заваливало рудой, предприимчивые отправлялись на нары, в отношении принципиальных приговор был еще жестче.
Когда оставшиеся наконец осознали, что так жить больше невозможно, они возопили о скором явлении новой мессии. В припадке отчаянно-безнадежного ожидания они собрались вместе и свергли с престола спасителя старого. Увидев перед собой пустой трон, они испугались больше, чем прежде, и вспомнили о маленьком человеке с могучим гипнотическим голосом, знавшего все обо всем. Они позвали Бруновского.
Георгий Георгиевич был готов и явился немедленно. Задрав багровый нос в небо, он раскатисто зачревовещал:
– Только тот, кто что-то делает, имеет право быть услышанным.
– Нам не нужно никаких доказательств, потому что за нами правда.
– Абсолютная свобода – это бардак и хаос. Мы за четко организованную свободу.
Он говорил то же самое, что и его предшественник. И публике это нравилось, ведь по большому счету никто не хотел слышать ничего нового.
По воспоминаниям собутыльников, старушка Людмила, презревшая его в юности, подбросила в воздух мохеровую ушастую шапочку и зарыдала:
– Мой Бонапарт!
Но поздно, Бонапарт был уже не ее. Бонапарт был для всех. Серой плесенью расцветал в головах у народа.
Сырая, мрачная, непроглядная тень висела над страной довольно давно. Сперва под ее прикрытием орудовали убийцы и душегубы, потом душегубы и воры. И как закономерный итог служения им, человеческие души протерлись, истончились и стали совсем невесомыми. Настала эпоха плесени. Кто правит в эпоху плесени? Если не Бруновский, то кто?
