А ты где служил...
А ты где служил? А ты где служил? А ты где служил?
Повторял опять, повторял опять, повторял опять...
на обрубки ног, на обрубки рук он рубли сложил...
....
а я оборачивался, оборачивался, оборачивался...
смотрел, как одной левой,
да, одной левой, потому что больше нечем,
он крутит поочередно то правое,
то левое колесо инвалидной коляски...
свой обрубок – навстречу прохожим...
и повторяет: а ты где служил...
я оборачивался, как на свое прошлое –
тоже покалеченное...
Брось, о чем ты...
нелепость, глупость,
при чем тут твое прошлое?
А ты где служил?
Что ты ему ответил?
Что ты ему можешь ответить?
Под Одессой?
На сборах два месяца? Заткнись.
Не моя страна, не моя война, не моя вина...
А вокруг Невский, солнце, праздник...
Не в рифму?
Зачем рифма, какая рифма к “инвалид без ног и руки”?
Нет такой рифмы.
Без размера?
Зачем размер, когда в нем от макушки до...
До чего?! Там были ноги...
Ты его замерь!
Человек – это звучит гордо?
Ты его видел?!
Без рифмы, без размера, без звука...
Потому что они все кончились, прекратились, исчезли,
схлопнулись в черную дыру этого обрубка на Невском...
Весь Невский, весь город на моих глазах втягивался
и исчезал в этой дыре...
И я оборачивался, оборачивался, оборачивался...
Не моя страна,
не моя война,
не моя вина...
Это спектакль! Их собирали по всей стране
и привезли сюда для сбора денег...
Это бизнес, понимаешь?
А форма, десантная? – Одели!
А погоны? – Нацепили!
А ордена? – Купили!
А ноги?
НОГИ? – Отрезали?!
Лох, они не воевали, это просто инвалиды после аварий
на фабриках, в шахтах, по пьянке...
А взгляд? – Их накачали! Напоили! Накурили!
Ты не понимаешь, как делают бизнес?!
“А ты где служил, а ты где служил, а ты где служил...”
Отвожу глаза, ухожу... И оборачиваюсь...
Нет, не понимаю...
Не моя страна,
не моя война,
не моя вина...
А если ты не прав. Если хотя бы один
из этих четырех обрубков,
кусков мяса, уже недочеловеков –
и не обрывай меня! –
ОТТУДА?
Оборачиваюсь, оборачиваюсь...
Он удаляется и должен уменьшаться в размерах,
он обязан превратиться в точку и исчезнуть...
Почему он растет, уже закрыв собой Казанский собор,
и продолжает расти...
И еще трое, которым повезло больше – у них обе руки, –
растут, заслоняя собой Адмиралтейство, Зимний
и Спас-на-Крови...
Я понимаю, уйдут, когда-то они исчезнут с Невского,
перестав мозолить глаза, напоминать...
и все станет красиво, как было, ничего лишнего...
Их забудут, и можно будет начать новую войну...
Неважно, настоящие ли они, откуда их привезли,
и кто их нарядил. Пусть стоят, пусть напоминают,
ведь пока они стоят, пока напоминают...
Эээ... парень, ну что ты, что ты?..
стареешь – сентиментален, мокрые глаза...
Ну что тебе до них?
Хочешь стать соляным столбом?
Не смотри назад... Не оборачивайся...
ты уже в Боинге, ты уже над океаном...
успокойся – коньяк, кофе, журналы...
скоро посадка...
Далеко позади Невский, инвалиды и Казанский собор,
сам так похожий на огромного инвалида
в грязно-серой защитного цвета форме,
обрубленного по пояс, протягивающего руки
к прохожим на Невском...
Не твоя страна,
не твоя война,
не твоя вина...
Эвакуация
Маме
“...я ведь не помню... сначала Баку...
эвакуация, море... бомбёжка...
много остриженных – наголо, ёжиком...
взрывы... кораблик почти на боку...
...в море бросают тифозных больных,
в панике... с криком: “за борт их, за борт их!”,
не разбирая, кто спящий – кто мёртвый...
не разбирая... а мы среди них...
...лишнее – за борт, иначе ко дну...
лишние мы – шестилетние дети,
сёстры, подружки... когда-то соседи...
тоже тифозные, в полубреду...
...бабушка в трюме накрыла тряпьём,
сверху – баулы, пакеты и сумки,
так и лежали, наверное, сутки...
мне рассказали об этом потом...
...нас не нашли, и кораблик доплыл...
там – Бухара и голодные годы...
рылись в земле, собирали отходы –
ели что было... что каждый добыл...
...в Киев уже не вернулись... зачем...
близкие в Яре, а дома – чужие...
что им докажешь – что жили?.. что живы?..
что не хватило у немцев печей?..
...лишние, как в Бухаре и Баку –
бабушка, Кларочка, Ида и Лёня...”
.............................................
Мама, не плачь... успокойся... я понял...
я напишу... если только смогу...
Майя Шварцман
Майя Шварцман родилась в Свердловске (ныне Екатеринбург), в 1990 году эмигрировала из России. Живет в городе Гент (Бельгия), музыкант Симфонического оркестра Фландрии.
* * *
Тобой запущена праща
события, но не вернётся
ни звук свистящий, трепеща,
ни камень, канувший в колодце
безвременья. Теперь за край
заглядывай, в надежде поздних
дождаться всплесков, вопрошай
бездействующий ныне воздух,
молчанием со всех сторон
спелёнутый. С глухих окраин
ты безголосьем окружён
и тишиною же облаян.
Читая прописи воды,
внемли рисунку светотеней,
открой прозрачнее слюды
язык предметов и движений.
Ты потерял навек своё
возлюбленное нечто, язву,
душой лелеемую, чьё
отсутствие смертельно. Разве
не милосердней без затей
замуровать страданье в стену,
из рифм не строить мавзолей
и не искать ему замену?
* * *
Где стебли тростника в воде набрякли,
в окрошке ряски, между пантомим
стрекоз латинской S застыла цапля
на фоне влаги – знаком водяным.
Как будто бы позируя для кадров,
ни разу не моргнув, оцепенев,
стоит заглавной буквой, как параграф,
как вензель, украшающий рельеф.
Всё лето напролёт, когда ни взглянешь
туда, где камыши и краснотал,
белеет, не ища других пристанищ,
точёной цапли стройный интеграл.
Быть может, к холодам она очнётся,
заметит тучи, дождь и листопад
и улетит из нашего болотца –
по осени считать своих цаплят.
Пешки
Две пожилые пешки движутся к краю
скользкой доски, ощупывая стопой
каждый порожек кажущийся, шагая
с ритмом игры стремительным вразнобой.
Больше в сторонку жмутся, боясь оплошки
хода фатального, толчеи, обид,
но не спастись.
Им время ставит подножку,
невозмутимо свой проводя гамбит.
