Мы с Икой едем в заводской пионерский лагерь, Григорий Анисимович достал для нас две путевки. Целых двенадцать дней я буду Икина сестра, Светлана Никонова. Никто и не подумал проверять, есть у Григория Анисимовича дочь Свет-лана или нет. И то, что мы уже комсомолки, а не пионерки, тоже никого не волнует. Григорий Анисимович – заместитель начальника цеха, в котором трудится тысяча человек. Уважаемый человек, крупная шишка.
Лагерь стоит на высоком берегу канала Москва-Волга, сразу за постройками начинается лес. Есть один большой дом – может, бывшая помещичья усадьба? Рядом длинный одноэтажный барак – столовая, а вокруг маленькие домики, то есть не домики, а простые пятистенные срубы. Наш второй отряд помещается в такой избе. В палате нас семь девочек, возле двери высокая печка, которую мы сами топим. Дров много, топи сколько душе угодно. Мы так стараемся, что чугунная дверца раскаляется докрасна. И пол в палате мы тоже моем сами, он идеально чистый, можно ходить в чулках.
Костя, наш пионервожатый, объявляет, что после завтрака мы пойдем по каналу на лыжах. Вообще-то чудно, что в отряде для девочек пионервожатый парень. Но, наверно, так даже лучше.
Нам раздают лыжи, самые простые, которые можно крепить и на ботинки, и на валенки. Их нужно натереть спе-циальной мазью, чтобы снег не лип. Мне никогда еще не приходилось ходить на лыжах, и я побаиваюсь, что отстану ото всех и опозорюсь.
В сундуке, который стоит у нас дома за дверью, валяются смешные кожаные ботинки с задранными кверху острыми носами. Ужасно тяжелые и нелепые. В них даже ногу не-возможно всунуть, кожа окончательно высохла и задубела, но мама, разумеется, ни за что не соглашается их выкинуть. Папа говорит, это она потребовала, чтобы он купил ей лыжи с такими особенными, безумно дорогими ботинками. Дело в том, что когда они только перебрались из Ростова в Москву, папа с товарищами начал каждое воскресенье ходить на лыжах, а маме сделалось обидно сидеть дома одной. Папа приобрел для нее лыжи и ботинки, но мама только один раз съездила вместе со всей компанией в Сокольники. Папа уверяет, что сколько он ни пытался объяснить ей, как следует шагать на лыжах, она так и не сдвинулась с места. И ему тоже отравила всю прогулку, потому что все время твердила: «Подожди, Павел, не беги, ты же знаешь, я боюсь». Я верю, что мама так и не сдвинулась с места, но подозреваю, что он нарочно подсунул ей такие ужасные каменные горнолыжные ботинки, чтобы она измучилась в них и отказалась от мысли участвовать в воскресных походах. Да и лыжи, наверное, были того же сорта – не по росту и не по назначению. Он известный мастер подстроить какую-нибудь каверзу, мама не зря чихвостит его иезуитом.
Костя идет первым – прокладывает лыжню, а мы гуськом движемся за ним следом. Я напрасно боялась – я ничуть не хуже остальных девочек, лыжи так и скользят, так и летят по белейшему сверкающему снегу. Мы, наверно, можем добежать до самой Москвы, до Химкинского водохранилища, до того места, где я занималась греблей. Но сейчас там все равно никого нет.
Странно, что штабеля дров сложены прямо на льду канала. Зачем это? Лес рубят наверху, на горе, зачем спус-кать дрова вниз? Вывозить на санях в Москву? Но что-то не видно, чтобы кто-нибудь этим занимался.
– Все, отмахали десять километров, на первый раз хватит. Привал! – распоряжается Костя. – Отдых на траве. – И падает, раскинув руки, в пушистый снег.
– Куча мала! – вопит кто-то из девочек, и человек десять, даже не сняв лыж, с хохотом валятся на Костю и друг на дружку.
– Пустите, люди! – отбивается Костя. – Отвалите, чертовки! Прочь, злодейки, кому говорю! Девки, задавили, рожать не буду!
Девочки скатываются с него и прыскают от смущения в стороны.
По той же лыжне мы возвращаемся в лагерь.
Здешние девочки совсем не похожи на писательских дочек из литфондовского лагеря. Книги их мало интересуют, и после отбоя они рассказывают совсем другие истории. Все больше про деревню. Сами они родились в Москве, но родители из деревни, у большинства до сих пор там имеются родные. Надя Полушкина любит рассказывать смешные слу-чаи про двух сестер Шуниных, Пелагею и Анисью, соседок ее бабушки.
– Анисья… – говорит Шура. – Теперь так не называют.
– Старинное имя, – соглашается Надя. – Теперь всё Анны, Вали да Иры.
– Светланы еще, – добавляет Зина, глянув в мою сторону.
– Теперь все по-другому, и имена другие.
– Ой, девочки, я анекдот знаю! – радуется Зина. Ее койка крайняя от печки. – Бабка пришла в церковь исповедоваться, поп и спрашивает: «Как тебя звать?» – «Катериной». Он и говорит: «Это для людей ты Катерина, а для бога ты – Екатерина». Другая за этой подходит, он опять спрашивает: «Как звать?» – «Лизаветой». – «Это для людей ты Лизавета, а для бога – Елизавета». Мужик подходит, поп спрашивает: «Как звать?» Он и говорит: «Для людей я – Давид, а для бога – Ядовит».
Девочки смеются.
– Давид – не русское имя, – замечает Шура, – русское – Давыд.
– И Давид тоже… – не соглашается Зина.
– Ладно вам, давайте лучше про Шуниных.
– Про Шуниных вот какая история была, – начинает Надя торопливо, – пошла, значит, Пелагея по воду, а Анисья дома осталась. Сидела-сидела, в окошко глядела-глядела, нету Пелагеи – пропала. Щи на полдник ставить пора, а воды ни капли нет. Испугалась Анисья, как бы, думает, сестрица моя сдуру не оскользнулась да в прорубь не провалилась. Пошла кликать. Глядит – батюшки! Коромысло с одним ведром на тропинке валяется, а второго ведра нигде не видать. И Пелагеи след простыл. Искала-искала – нету. Ну, что делать? Взяла остатнее ведро, спустилась к реке, набрала воды, идет обратно, смотрит: она – Пелагея, сестрица ее дорогая! «Где ж ты, говорит, чумичка, была? Чего ведро с коромыслом бросила?» А та и говорит: «Как стала я, Анисьюшка, к реке спускаться, тут мне в голову-то и шибануло: рукавицу я ведь о прошлом годе посеяла! Это ж не иначе я ее в роще обронила, когда хворост собирала. Ну, и побегла искать, авось, думаю, лежит там, меня дожидается. Да где уж! Это ж в том годе снег неважный, тощий сложился, а нынче все по маковку завалило, и следов не видать. Весной, выходит, надо итить – как снег сойдет, может статься, и найду. Опасаюсь только, позабуду до весны, голова-то у меня слабая стала».
Девочки смеются.
– А куда ж она второе ведро задевала? – спрашивает Шура.
– Укатилось, видно, – предполагает Надя. – Тропинка-то крутая.
– И рукавицу не нашла, и ведро потеряла, – сочувствует Зина.
– Да она все теряет, – машет Надя рукой. – Иной, бывает, найдет, так отдаст, а иной и стырит. Люди-то и на деревне всякие случаются.
Девочки молчат. Марина усаживается на кровати поудоб-нее, обхватывает руками колени и запевает:
Ехал на ярмарку ухарь-купец,
Ухарь-купец, молодой удалец!
Голос нее приятный, густой, Шура и Зина подхватывают.
Заехал в деревню коней напоить,
Коней напоить да кабак посетить,
Своею гульбою народ удивить.
Вышел на улицу весел и пьян,
В красной рубахе, красив и румян.
В палату заглядывает Костя.
– Не возражаете, ежели послушаю? – и, постояв возле печки, присаживается к Зине на койку.
Старых и малых поит он вином:
– Пей, не жалей, однова, брат, живем!
Пей, не жалей, что пропьём – наживём!
К стыдливой девчонке купец пристает,
Манит, цалует, за ручку берет…
– Ох, красиво поёшь, Мариша, – хвалит Костя. – Душевно.
Тут прибежала красоткина мать,
Вздумала дочку она защищать.
Тише, купец, ты постой, не балуй,
Дочку мою не позорь, не цалуй!
Здесь и песни другие – не про пиратов и контрабандистов.
Красоткин отец это дело смекнул,
Старую старуху ногой оттолкнул,
– Твое ль это дело, старая карга?
Пусть погуляет и дочка моя!
Наутро молва по деревне пошла,
Что Марфина дочка на зорьке пришла.
Вся палата подтягивает:
Марфина дочка на зорьке пришла,
Полный подол серебра принесла.
Полный подол серебра принесла,
А девичью совесть вином залила…
Правда, красиво…
– А у меня для вас, девоньки, секрет имеется, – говорит Костя. – Чур, только не болтать.
– Какой секрет? Скажи! – требует палата.
– Со следующего года конец раздельным школам, – сообщает Костя. – Есть решение воссоединить вас с пар-нями. Как оно и было уже.
– Ну да?! – не верят девочки.
– Не вру – подписано. А чего тут, понимаете, в стране развитого социализма, устраивать институты благородных девиц? У нас женщины во всем равны мужчинам. Верно го-ворю?
– Верно! – подтверждает Марина. – Мамки наши не хуже мужиков у станка стоят.
– Совместное обучение – большое достижение советской педагогики, – продолжает Костя, – раздельные школы были ошибкой.
Ему видней – он в заочном педагогическом учится. С мальчишками нам, конечно, будет веселей. Ребята из Икиного двора хвастались: прямо на уроке подожгли платье на химичке. Целую неделю потом изображали, как она бежала по коридору, срывая с себя одежду. У нас, между прочим, тоже имеется несколько таких крыс, которым не помешало бы поджечь хвост.
– Вы, девчата, положительный элемент, разумный, будете оказывать соответствующее благотворное влияние на этих бандитов, – усмехается Костя. – Правильно я говорю, бандиты они? Не учиться в школу ходят, а хулиганить. Это раздельное обучение до того уже нас довело, что учителя в класс боятся войти.
Понятно, теперь вся надежда на наше положительное и разумное влияние. Невозможно же поставить в каждом классе по милиционеру.
– Ни капельки чай не сладкий, – возмущается Марина, – воруют сахар.
– Что ты нам говоришь? Ты им скажи, – советует Надя.
– Сама скажи, – вздыхает Марина.
– Будем молчать, так они и дальше продолжат нас оби-рать, – замечаю я.
– А что делать?
– Требовать надо. За свои права надо бороться. Никто не даст нам избавленья – ни бог, ни царь и ни герой. Са-мим надо действовать.
– Да уж, бороться… Они тебе покажут бороться…
– У страха глаза велики. Свое требуем, не чужое.
– А как требовать?
– Пойдем, скажем заведующей лагеря, что хотим получать свой сахар сполна. Сколько положено, столько пускай и выдают.
– Иди, если ты такая смелая.
– И пойду. Но только при условии, что и вы пойдете со мной.
Подумав и посовещавшись, девочки соглашаются.
– Мы насчет сахара, – говорю я. – Чай не сладкий.
– Не выдумывай! Как это не сладкий? Как не сладкий? – взвивается заведующая. – Сколько по инструкции положено, столько и кладем в чайник!
– А сколько положено? – спрашиваю я.
– По два куска вам положено. По два куска и кладем.
– Не нужно класть в чайник, кладите эти два куска каждому в его стакан. Чтобы мы пришли в столовую и видели в своем стакане эти два куска.
– Здрасте! Кто это будет ходить раскладывать вам по ста-канам?
– Дежурные. Ничего особенного. Будут ходить и раскла-дывать по стаканам.
– Ладно, ладно, – отмахивается заведующая, – давайте идите отсюда! Выдумали – раскладывать по стаканам! Никогда этого не было.
– А теперь будет, – не уступаю я. – Мы надеемся, что ясно выразили свое требование: по два куска сахара. У каждого в стакане.
Но и на следующий день в стаканах пусто.
– Ну, девчата, ну, два куска сахара… – бормочет Костя. – Ну, в целом, пустяк ведь это…
– Ничего не пустяк, – говорит Ика. – Наш организм требует сладкого.
– Если пустяк, тем более пусть выдают. Са-ха-ру! – произ-ношу я громко и отчетливо. – Са-ха-ру!
– Са-ха-ру! – присоединяется ко мне Ика.
– Са-ха-ру! – принимается сканировать весь наш стол. – Са-ха-ру!
– Са-ха-ру! – подхватывает первый отряд.
– Са-ха-ру! – выкрикивают все двенадцать отрядов и стучат по столам ложками. – Са-ха-ру! Са-ха-ру! Са-ха-ру!..
Огромная столовая гудит и трясется. Заведующая выска-кивает из кухни, за ней поварихи и судомойки.
– Са-ха-ру! Са-ха-ру! Са-ха-ру! Са-ха-ру!..
Заведующая подлетает к нашему столу.
– В чайниках ваш сахар!
– Не нужно в чайниках, пусть он будет у нас на столе, – говорю я.
– Вы что, не доверяете нам?! – наседает она.
– Мы доверяем своим языкам. Чай не сладкий.
– Ты мне не будешь указывать, как работать! Я тут не пер-вый год!
– Мы не собираемся указывать, мы требуем наш сахар – то количество сахара, которое нам положено по меню-раскладке.
– Больно умная! – злобствует заведующая. – Еще отве-тишь за это. Заводила, подстрекательница!
– Я не заводила и подстрекательница, я секретарь комсомольской организации, – произношу я твердо.
– Какой такой комсомольской организации? – не верит за-ведующая.
– Школьной!
Проверить мое утверждение она не может: кроме нас с Икой из нашей школы тут нет ни одного человека.
– А как тебе фамилия? – спрашивает она.
– Никонова.
– Никонова? Из какого ж эт цеха твой родитель?
– Мой отец заместитель начальника того цеха, который производит самую секретную продукцию.
– Верно, – подтверждает Ика. – Никонов Григорий Аниси-мович.
Заведующая задумывается.
– Са-ха-ру! Са-ха-ру! Са-ха-ру!.. – ревет столовая.
Она оборачивается к поварихам.
– Неси, Нюра, сахар.
– Так видь… В чайники видь положили… – бормочет Нюра.
– А никто тебя не просил класть! Неси, я кому сказала? Не стой, как кукла!
– Победили! Мы победили! – ликуют девочки.
– Дружно выступили и победили, – говорю я. – Каждый из нас по отдельности – ноль, а вместе мы сила. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!
– Правильно, – говорит Надя, – если всю жизнь дрожать да бояться, так всякий, кому не лень, станет на твоем горбу кататься.
– Мы не знаем, как у вас, а у нас в Саратове, – запевает Марина, когда мы выходим из столовой, – девяносто лет старухи гуляют с ребятами!
Мальчишки из первого отряда, хоть и отошли уже на порядочное расстояние, тотчас откликаются:
Муж пришел с подбитым глазом,
Ночевал, не помнит где...
А жена, такая сволочь,
Сковородкой по балде!
– Мы не знаем, как у вас, а у нас в Кургане, – поет Марина, – самый пламенный почет кочегарам в бане!
Ребята тоже не отстают:
Самолет летит, да машет крыльями,
Будем с девками гулять эскадрильями!
Девочки не уступают:
Мне милёнок изменил,
Думал, стану жалиться.
Только зря он поспешил
Удалью бахвалиться –
У меня таких, как он,
Нынче целый эскадрон!
Ребята уже скрылись на горке, но голоса еще можно рас-слышать:
Все частушки мы пропели,
Веселились от души,
Признаемся: в самом деле
Тут девчата хороши!
Костя больше не сопровождает нас, у него, как видно, есть дела поважнее, мы теперь сами ходим по каналу на лыжах. Пробегаем и десять километров, и больше. За ночь снежок успевает припорошить вчерашнюю лыжню, все вокруг такое чистое, первозданное, праздничное, сверкающее. Царица-зима! И ни души вокруг… Наверняка по берегам есть деревни, сёла, должен бы хоть дымок подниматься из труб, но ничего, ни единой приметы человеческого жилья. Пусто, как на Куршской косе.
Мы притормаживаем возле очередного штабеля дров.
– Девочки, а давайте оставим по себе память, – предлагает Зина. – Давайте напишем: мы здесь были!
– Как напишем?
– Вытопчем в снегу.
– Чудачка ты, до утра занесет и следа не останется! – смеется Шура.
– Давайте дровами выложим.
– Только не «мы здесь были», а «сёстры Шунины», – гово-рю я.
– Точно! – радуется Надя. – Как будто мы и есть сестры Шунины. Самолет пролетит, летчик глянет, подумает: что это за сестры такие? А это мы и есть!
Мы растаскиваем весь штабель по бревнышку и принимаемся за дело. Огромная надпись вытягивается на снегу от берега до берега: СЕСТРЫ ШУНИНЫ! Нам нравится.
– Пойдемте, девочки! – спохватывается Зина. – А то на обед опоздаем.
Мы поворачиваем обратно к лагерю, но я вдруг чувствую, что ужасно, ужасно устала, не могу идти – ноги не желают передвигаться. Не знаю, что со мной… Стыдно перед девоч-ками. Нужно идти, нужно… Заставить себя и идти.
Я кое-как доползаю до лагеря, но тут силы окончательно оставляют меня. На крутой откос мне не взобраться. Я сни-маю лыжи. Постою и отдохну немножко.
– Идите, девочки, идите, я сейчас…
Может, полежать немного? Нет, тогда уже вообще не встану… Шаг и еще шаг… Еще шаг… Один только шаг… Вот, вот уже виднеется столовая. По ровному месту будет легче передвигаться.
Я захожу внутрь, сажусь за стол. Ребята из первого отряда выполнили свое обещание. Мы утром поспорили: они сказали, что если я справлюсь с целой кастрюлей макарон, то в обед они поставят для меня дополнительную порцию второго. Я согласилась: запросто! И действительно, не знаю, как, но они добыли на кухне кастрюлю макарон, и я ее как ни в чем не бывало умяла. Они стояли вокруг и восхищались. Плохо только, что теперь дополнительная порция второго мне уж точно не нужна. Вообще никакая не нужна. Мне кажется, я умираю.
– Вы, девочки, разделите их, – говорю я, указывая на обе порции: и мою, и дополнительную.
Кое-как поднимаюсь на ноги и выхожу из столовой. Но каким образом оказываюсь в палате, уже не помню. Ужасно, ужасно болит живот.
– Заворот кишок, – объявляет врачиха.
Да, не надо было жадничать…
– Если к завтрашнему утру не пройдет, повезем в Москву, – обещает врачиха и велит перенести меня в изолятор: маленькую клетушку за фанерной перегородкой рядом с Костиной комнатой.
Я не знаю, завтрашнее это утро или послезавтрашнее, но мне вдруг становится легче. Боль стихает. Значит, проклятые макароны нашли путь к отступлению.
– Стыдно, девчата, – хмурится Костя, – люди трудились, а вы пришли и все разгромили.
– Что мы разгромили? – удивляются девочки.
– Растащили по каналу два штабеля дров.
– Ну, это уж враки! – возмущаемся мы. – Какие два штабе-ля? Один только!
– Не знаю, говорят, два.
– Второй сами под шумок спёрли, – догадывается Марина.
Он, конечно, прав – люди трудились… Но, с другой стороны, и мы ведь тоже поработали на славу: сложили такую замечательную надпись. Что он думает? Легко это? Разобрать высоченный штабель, да еще так, чтобы бревно не свалилось кому-нибудь на голову, перетащить поленья на такое расстояние… Штольц, понятное дело, осудил бы нашу вредную и безрассудную затею, но Обломов, возможно, и понял бы. Что бы там Писарев себе ни писал, Штольца со всей его кипучей деятельностью невозможно полюбить. А Обломова очень даже можно. Не одной только полезностью держится мир. Если жить только для пользы, так лучше, наверно, вообще не жить. И большой еще вопрос – соберется ли кто-нибудь наконец вывезти все эти штабеля или они уйдут по весне на дно канала…
Будут лыжные соревнования между четырьмя старшими отрядами. Оказывается, пока мы бегали по каналу и складывали Сестер Шуниных, Костя вместе с другими вожатыми прокладывал в лесу на горе десятикилометровую трассу, помечал флажками.
Мы выстраиваемся на старте – первыми пойдут ребята, потом мы.
Бежать трудно. Даже не бежать, просто идти трудно – мороз тридцать градусов. Поначалу еще было ничего, но теперь очень уж щиплет глаза, обжигает лицо. На трассе организовали два пункта отдыха – по десять минут. Стоят чайники с кипятком, обернутые в какие-то ватники. Это так называется, что с кипят-ком: несмотря на ватники, водичка в чайниках еле теплая. Я кое-как добредаю до второго пункта и решаю, что с меня довольно – выиграть это соревнование мы все равно не выиграем, только зря загибнем. Народ благоразумно разбре-дается.
Нужно найти Ику. Оказывается, она полна решимости продолжать маршрут.
– Зачем? Какой в этом смысл? – убеждаю я.
– Так. Хочу, – упрямится она.
– Легкие сожжешь, – пугаю я.
– Глупости! – отбивается она.
– Ну, смотри, дело твое. Боюсь только, что это плохо кончится.
– Не выдумывай – плохо! Мне хорошо! Что ты ко мне привязалась? Хочешь уходить, уходи, а другим не мешай.
Ладно, я ухожу. Привязалась… Вот еще, очень нужно! Во-обще не стану с ней разговаривать.
Но не успеваю я раздеться, как ко мне подлетает девочка из четвертого отряда.
– Иди скорей! Там твоя сестра замерзает!
Я бегу обратно – действительно, сидит на снегу и замер-зает. И при этом еще ревет в три ручья.
– Что такое? Что случилось?
– Нос… – всхлипывает она. – Нос отмерз… Ничего не чувствует…
– Так вставай, пойдем отсюда!
– Не, не пойду… Как я без носа буду?
– Так что же? Решила совсем окоченеть?
– Лучше окоченеть…
Я пытаюсь разыскать Костю, но говорят, что он пошел вдоль трассы гнать по домам всех, кто еще остался тут. Ика не желает вставать. Я бегу за врачихой.
– Там девочка замерзает! – выдыхаю я, влетев к ней в кабинет.
– Что значит, замерзает? Какая девочка?
– Из нашего отряда. Сидит на снегу и замерзает.
– Почему же она не встает?
– Не знаю, наверно, не может. Вы должны пойти и посмотреть.
– Я должна идти смотреть? В такой безумный мороз?
– Да, да, вы должны! Вы врач.
– Иди поищи вашего вожатого, – советует врачиха.
– Я уже искала, я не могу его найти! Вы должны, вы клятву Гиппократа давали!
– Я? Давала клятву какого-то Гиппократа? Я давала только клятву юного пионера: вступая в ряды Всесоюзной Пионерской Организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить Родину, жить, учиться и бороться, как завещал нам великий Ленин, как учит Коммунистическая партия… – читает она торжественно, но все-таки напяливает шубу, заматывает голову платком и всовывает ноги в валенки.
Чёртова старуха!
– И то, это было очень давно, – вздыхает она. – Где она, твоя девочка?
Ика сидит на том же самом месте и держится обеими ру-ками за нос.
– Вот эта девочка? – удивляется врачиха. – Это же твоя сестра! Почему ты говоришь: девочка, когда это твоя сестра?
Я забыла, что это моя сестра, тут недолго вообще все перезабыть…
– Обморожение второй степени, – объявляет врачиха, раздвинув Икины руки и ощупав ее нос. – Вставай немедлен-но!
– Я не хочу! – ревет Ика.
– Я тебе покажу – не хочу! Бандитка, хулиганка! Я сообщу в парторганизацию вашего отца! Вы обе это заслуживаете. Обе друг друга стоите!
Ика продолжает рыдать, но поднимается и под конвоем врачихи направляется к лагерю. Я подбираю ее лыжи.
