Алиса родилась в Москве, в маленьком переулке, недале-ко от Арбата. Двухэтажный дом старой постройки стоял в конце переулка, где разворачивался трамвай; там жила родня отца. Была ещё одна малая родина, Сокольнический вал, там в деревянном доме жила когда-то бабушка со стороны матери.
Что говорить, Москва не только неузнаваемо изменилась с тех пор – она каждый год меняется, как сменяют одна другую ярко и бесшумно светящиеся мозаичные картины на панно в начале Арбата Нового.
Алисе проще заметить эти изменения, она приезжает на родину раз в год из Иерусалима, где живёт уже десять лет. А семья Алисы – в Москве, сын, отец, сёстры, бывший муж. Когда её нередко спрашивают в Израиле: «Не собирается ли сюда ваш сын?» – она улыбаясь, но твёрдо отвечает: «Пока нет».
Он встречает её в аэропорту и привозит домой в небольшую квартиру, куда в бытность этого района ещё новостройкой переехали тридцать лет назад. Сын тогда учился во втором классе, и Алиса по утрам из окна в девятом этаже смотрела, как он топает в школу по тропке через стадион.
Сбивчивый, взахлеб, по дороге из аэропорта и дома, пока распаковывала багаж, разговор, с темы на тему, с подспуд-ной мыслью: успею потом, подробнее, много времени впе-реди (потом окажется, что его не так много, времени, и больше всего успели друг другу сказать в этом первом сбивчивом разговоре). Потому что все дни сплошная суета. Каждый год что-нибудь подворачивается: кроме свиданий с близкими, встреч с друзьями, издательские дела, конечно; а то два года меняла паспорт, советский на российский, та ещё беготня; прошлым летом моталась к черту на кулички, на другой конец мегаполиса, за справкой о том, что квартирка эта, которая приватизирована на Алису, у неё единственное жилье, а иначе сыну увеличат коммунальные расходы; всё перечислять – башка лопнет. Опять же беготня с временной регистрацией из конторы с режущей слух аббревиатурой ДЭЗ в паспортный стол, это надо на автобусе ехать, а магнитную карточку для пенсионеров на бесплатный проезд Алиса не выправила, прежняя «полетела» по неясным причинам, а чтобы выправить новую, надо с утра в собес, а собес перевели по другому адресу, это надо на метро и за проезд платить, а в метро за талончиками ну чудовищные очереди в кассу, стоят по виду всё больше мигранты, с чемоданами, дорожными сумками… Вернувшись в Иерусалим, скажет задумчиво приятельнице:
– Меня там сразу привели к общему знаменателю.
Так что, наскоро перекусив и после бессонной ночи в полёте не отдохнув, – в бега. Сперва в сберкассу за накопившейся за год пенсией, а оттуда прямиком на оптовый рынок-ярмарку у метро «Домодедовская». Там ряды ларьков, заставленных всяческой снедью, пёстрые этикетки; изобилие всего. Но цены! Опять с прошлого года выросли! Как они здесь живут?! Что-то ещё покупают! За мясом в очереди стоят!
В ларьке заманчиво сочатся горячим соком жареные куры на гриле. Большая крыса на виду у всех шустро, но спокойно, не обращая внимания на прохожих, деловито перебежала от одного ларька к другому и нырнула под фанерную стенку.
Объявления на заборе. «Россиян снимет комнату».
В метро тоже изменения. Исчезли, стерлись буйно-беспорядочные свидетельства свободы самовыражения и мысли, не пестрят газетными заголовками стенды вольных торговцев в переходах, не сидят, прислонившись к мраморной стене, живописные нищие под опекой милиционеров, не привлекают слух озабоченных обывателей звуки классических мелодий, исполняемых уличными музыкантами, как было в только что прошедшие времена Горбачева и Ельцина. Тихо и буднично, почти как в советские времена. Но всё-таки не так; под этим что-то ещё кроется, чувствуется, что осталось, осталось. Но это Россия Путина.
Рекламными стендами облеплены стены. Похоже, что метро становится ещё одним средством массовой информации. Разное можно прочесть. В позапрошлом году в переходе на «Павелецкую Кольцевую» под потолком висел тесный ряд разрисованных щитов с одним и тем же сообщением: «Сосу за копейки». Не сразу стало понятно, что это реклама пылесосов.
* * *
Вот и Новый Арбат. Здесь тоже всё поменялось загадочно и бесшумно. Много лет можно было видеть одну и ту же при-вычную картину: неиссякаемый, казалось, что ни днем, ни ночью поток людей от метро «Арбатская» по выложенному большими плитами асфальту к фешенебельным магазинам: «Подарки», «Москвичка», «Синтетика». А знаменитый новоарбатский гастроном, ломившийся от очередей в эпоху перестроечного талонного дефицита, кто не помнит этого?
Алиса видит с изумлением, что уже ничего этого нет; ни гастронома, ни «Москвички» и ни «Синтетики», даже больших каменных плит нет, вместо них обыкновенный асфальт. А на стеклобетонных панелях небоскребов, на всех этажах – новые вывески, непонятные, нечитаемые названия фирм, фирмочек на варварско-европейском диалекте. И кругом – банки, роскошные подъезды, застекленные двери, сверкающие ручки, качок-охранник перед дверью.
Туда никто не входит, в эти фирмочки и фирмы, в эти монументальные банки, и никто не выходит оттуда. Похоже, что они нужны только самим себе, тем, кто в них сидит. Они самодостаточны.
Поток людей от метро тоже исчез, испарился. По широким тротуарам мимо небоскребов с яркими вывесками идут про-хожие довольно редкой толпой, кажется, что не идут, а бредут неуверенно, словно сжавшись, скукожившись от всего этого чуждого им, подавляющего великолепия.
На шуршащей шинами магистрали – поток блестящих иномарок. Почему-то вдруг показалось, что и в них, в роскошных автомобилях этих, тоже никого нет… никто не сидит за рулём! Они тоже самодостаточны!
Говорили ещё при советской власти, в пору самиздата и андеграунда, яркой, острой, скрытой сатиры, от Галича и до Жванецкого, – что существуют две Москвы: одна – снаружи, видимая для всех, в которой мы все живём или выживаем; и вторая – невидимая, иррациональная, для немногих избранных. И в этом была тайна. Сейчас это иррациональное осталось, но оно вылезло наружу, не став, впрочем, от этого менее таинственным. Просто оно теперь ничего не боится.
Дом книги, слава богу, на месте. Но Алиса, поколебавшись, проходит мимо. Там теперь тоже изобилие, как на Домодедовском оптовом рынке. Книжные развалы; стеллажи, ломящиеся от ярких, как этикетки на банках, обложек. Алиса боится изобилия. Да ещё назавтра визит в издательство. Нужен бодрый настрой. И с вызывающим видом, глядя прямо перед собой, она проходит мимо рассадника культуры. И мимо уличных стендов проходит, затянутых прозрачным пластиком, а под ним что-то уж совсем недоступное, пудовые тома в роскошных переплётах, на сверкающей бумаге, с роскошными иллюстрациями, цены с такими многими нулями, что публика, проходя, туда даже не глядит. А около стендов похаживают добры молодцы с обликом спецназовца, им, наверное, известен смысл таинственной надписи на одном из стендов: «Заказ». На публику они тоже не глядят, публика им «по барабану», они при деле и сами по себе, они тоже само-достаточны.
Невидимое, разлитое в воздухе, тихое безумие смутно начинает ощущаться.
Алиса идёт дальше вдоль тесного ряда припаркованных у асфальта сверкающих иномарок. Вот из-под одной из них вылезла ворона, старая, хромая, со сбившимися, пыльными перьями, и заковыляла, волоча разбитым крылом по земле, не оглядываясь сторожко и не боясь уже ничего в последней жизненной мудрости одиночества и никомуненужности.
У Алисы в сумке всегда в пакетиках лежит еда, – обрезки колбасы, куриные кусочки, раскрошенный хлеб, – которой она по дороге прикармливает бродячих кошек и воробьёв.
У ряда иномарок, посреди лоска и блеска, стекла и бетона стояла Алиса и смотрела, как старая ворона спокойно и неторопливо наклонила кривой клюв к разложенной перед ней еде.
* * *
На другой день с утра – визит в издательство; придирчиво выбран прикид по старой московской привычке: для работы – одно, на рынок – эта юбка и эти старые туфли; ну, а в издательство – по высшей мерке. А как иначе? Кругом – глаза, и жизнь – игра.
Это было, аккурат, двадцать пятого мая две тысячи пятого года. Почти что «кровавое воскресенье». Выходя из метро на другом конце Москвы, на «Войковской», Алиса увидала стоявший на противоположной стороне платформы застрявший поезд и праздно, недовольно и нетерпеливо гулявшую по платформе публику. «Опять что-нибудь полома-лось, – подумала, – ладно, пока буду ходить туда-сюда, наладится».
Трамвай; мрачное темно-серое здание; милицейская буд-ка на входе; дежурная улыбка для редакторских дам. Тут своя кухня, её описывать долго и неинтересно.
Часа через полтора, когда снова вошла в метро и села в вагон, поезд ехал медленно, с остановками, и в конце концов объявили, что идет только до «Театральной» (бывшая «Площадь Свердлова», в перестройку переименованная по политическим соображениям). Что-то происходило. Алиса сообразила хитроумный план пересадок. Однако не вышло; высадили всех из вагонов к чертовой матери на «Серпуховской Кольцевой» прямо на улицу. Добирайтесь, кто как может, наземным транспортом.
Какое там! Поглазев на занимающую всю площадь перед метро жирную, чёрную, зигзагами пиявящуюся очередь на автобус номер 275 в направлении Каширки, Алиса пошла неторопливо вдоль маршрута в обратную сторону.
Выдалась в тот день в Москве жарища за тридцать градусов. Престранное, однако, зрелище являл собой сплошь забивший все боковые улицы, стоявший намертво транспорт: грузовики, легковушки и троллейбусы. Линии были обесточены. Светофоры не работали. И что ещё бросалось в глаза: не было нигде видно и слышно работников право-порядка. Начинало мерещиться что-то апокалиптическое.
Алиса достала мобильник, набрала номер сына. Экран, помедлив, выдал картинку с часами и весёлой надписью. Она набрала, на всякий случай домашний номер. То же самое.
– Ничего не работает. АТС вырублена, – пояснил прохо-дивший мимо мужчина.
Немного ещё подумав, Алиса поискала тенёк и села в каменную нишу помпезного здания недалеко от высоких стеклянных дверей, за которыми виднелись вертушка и охранники. «Интересно, если попроситься в туалет, – пропустят?» – подумала она.
Мало-помалу ситуация становилась ясной: вырубилась вся электрическая система мегаполиса. А электрическая система – это что? Это и ребенок знает: РАО ЕС России, это Чубайс. Но почему остальной-то транспорт, не электрифицированный, мёртво стоит, забив улицы?! И где, черт побери, милиция? Аварии случались и раньше, но как-то обходилось. Растащить, развезти всю эту гигантскую сгрудившуюся массу, в принципе, в мегаполисе не со-ставляло особого труда!
В сбитке продвигающихся со скоростью метр за полчаса машин – автобусов не было вообще. Алиса, покинув нишу, снова поплелась вдоль маршрута.
Удача! Впереди показался, призраком возник 275-й автобус, он стоял, но всё-таки, наверное, как-то понемногу полз, заполненный-переполненный. И тут ещё удача. Двери открылись, и из тесноты и духоты выпали две полузадушенные женщины, и Алиса, не размышляя о последствиях, влезла шустро на подножку. Её протолкнули, она оказалась зажатой в середине. Минут через сорок автобус дополз до поворота, за которым неожиданно открылась совершенно пустая улица, но проезда туда не было, потому что поперёк улицы стояла тоже пустая, с открытыми дверцами, милицейская машина. Среди людей в автобусе поднялся ропот непонимания. Алиса сказала:
– Зэков возят лучше.
Стиснутая, тяжело в духоте дышавшая публика ее, одна-ко, не поддержала. Вообще привычным чутьем старого совка она начала «просекать» общее настроение. И оно тоже, как и всё вокруг, изменилось. Если раньше народ настроен был критически-иронически и всегда готов был поддержать острую шутку в адрес власти, то теперь намёки и реплики вызывали хмурые, осуждающие взгляды. Адаптируясь к общему настроению, Алиса стала осторожнее в высказываниях. Народ не хочет критики в адрес власти? Ладно.
Алиса сказала, что ей, может быть, наверное, сейчас будет плохо, когда автобус снова застрял намертво среди трамвайных линий в общей пробке на площади Даниловского рынка. Дамы озаботились, кто-то сунул ей таблетку валидола. В конце концов её протолкнули обратно к выходу. Дверь была открыта. Всё равно никто не полез бы в этот сплошной людской комок. Мужчина вышел, уступая ей дорогу. Сходя с подножки, глядя в пространство, Алиса сказала вслух, негромко, но с сердцем, только одно слово: «пиздец», и выплюнула таблетку. Мужчина весело и тихо заржал ей вслед.
Выйдя на площадь, огляделась. Вокруг на ступеньках, на камушках, прямо на земле сидели люди. И Алиса тоже присела на каменную тумбу и подумала, как-то привыкнув, притерпевшись к ситуации, даже философски: «Ну и что? И буду так сидеть. Хоть до завтра. Что-нибудь ведь когда-нибудь произойдёт? Случится? Устроится? А что делать?»
Делать действительно было нечего. Не было выбора. А это, в принципе, всегда, знаете, как-то успокаивает. Когда нет выбо-ра. Становится тупо и спокойно. Транспорт не шёл. Телефоны не работали. Суетиться, спешить было совершенно некуда.
Посидев так в философской задумчивости, Алиса сконцентрировала внимание на уже ранее замеченном ею, но неосознанном явлении. По площади, по проезжей части и по трамвайным путям, огибая стоявший транспорт, выныривая откуда-то из-за темно-серых громад сгрудившихся зданий, шёл упорядоченным строем людской поток, неширокий, по три-четыре человека в шеренге. Люди шли уверенно, отстраненно, очень спокойно, явно ничему не удивляясь, даже вызывающее, казалось, было что-то в этом спокойствии, так словно они чего-то подобного всегда ожидали. Это шествие сразу напомнило ей «час пик», когда выходили после работы сотрудники какого-нибудь секретного «ящика» и дружным строем шли на электричку. Поток шел уже давно, и не было ему, казалось, конца.
Зрелище весьма заинтересовало Алису. Заинтриговала их спокойная уверенность. Немного ещё поразмышляв, она встала с камушка, отряхнулась и примкнула сбоку к одной из шеренг.
Внутри потока идущие рядом (не путать с «Идущими вместе»!) вели себя именно так, как виделось снаружи. Шли знакомые и незнакомые, по двое, по трое и одиночки, молодые и пожилые, переговаривались исключительно о чём-то постороннем, даже чему-то смеялись. Откуда взялись, и кто были эти люди? Возможно это, в крайней ситуации, обнажился тот самый слой, названный в перестройку Горбачева «молчащим большинством», которое обычно делало своё дело тихо и незаметно, приобретая за совковую эпоху способность к выживанию и эту привычку ничему не удивляться, а сразу дей-ствовать.
Пройдя так в потоке некоторое время, покосившись вбок, Алиса поинтересовалась у соседей, куда это, мол, мы идём с такой уверенностью?.. Ей ответили не очень охотно и не очень внятно в том смысле, мол, идёшь и иди, тётка, лишнего не спрашивай.
Вот замаячила впереди высокая ферма моста перед открывавшейся за ней широкой магистралью с высокими домами сталинского типа и столбом с указателями; на одной из надписей прочла: «Варшавское шоссе».
Ага. Это уже была какая-то определённость. Где-то впереди, в необозримом далеке, если топать по Варшавке, будет пересечение с Каширским шоссе, а там местные авто-бусы развезут по обе стороны Орехова-Борисова. Надо, стало быть, идти. А что делать? Выбора не было.
Между тем на широкой, многополосной магистрали, по встречной полосе Варшавского шоссе буднично шел транспорт, мелькал и знакомый, долгожданный номер автобуса 275. Но отчего-то именно в ту сторону, куда шла толпа, не прошёл ни один автобус, ни такси, не было вообще никакого движения, полоса была совершенно пуста. Складывалось дикое впечатление, будто невидимый и неопознанный распорядитель скомандовал сделать всё так, чтобы людям было как можно хуже.
Киоски с мороженым были закрыты. Когда отключились холодильники и всё вмиг потекло, стаканчики и пачки раздавали почти даром. За водой в редких открытых киосках стояли очереди.
До самой Каширки, пока шла полтора часа, так и не про-ехал ни один автобус, ни одно такси.
* * *
Вечером на кухне за ужином изливала сыну и невестке накопившуюся желчь дня. Молодые слушали и помалкивали. Они-то давно были дома. Сын делал свой бизнес вообще неподалеку; девочку его из банка, где она работала, довёз на своей машине сослуживец, когда вырубились компьютеры и всех отпустили домой. Для них, похоже, не было проблем.
– И ни одного милиционера! – возмущалась Алиса. – В ка-кую задницу они все провалились?
– Зачем тебе милиция? – сдержанно поинтересовался сын.
– Чтобы она меня берегла, – мгновенно отпарировала Алиса.
Вечером по телеку в «Новостях», конечно, разговору было про аварию в мегаполисе. Гарант поторопился озвучить летучее выражение вождя прежнего:
– Во всем виноват Чубайс!
Но на другой день и после ни с каких рупоров и экранов о нём больше не упоминали, как о виновнике происшествия. Вяло погуторили на счёт износившегося оборудования. И стало тихо и глухо, как в танке.
* * *
Сколько оставалось до отъезда? Десять дней, все наперечет, а дел ещё вон сколько! Заказы выполнить, подарки выбрать, лекарств закупить себе и друзьям, там у нас в ходу, по привычке, «русские» лекарства. И после каждодневной беготни по длинным дистанциям мегаполиса, вечером поздним, сидя у себя в комнатёнке, слыша за стеной глуховатый голос самого дорогого на свете человека, когда разговаривал с женой, знала, что это и есть единственное полное спокойствие и счастье. Слышать за стеной его голос.
Сон. Комната неприглядная, грязноватая печь, дощатый, покосившийся пол. Незнакомая девочка и кошка, белая с рыжими и серыми пятнами. Над полом, в стене квадратная щель-лаз, там, почему-то внизу, в щели, в своей избе хлопочет Настасья на кухоньке с посудой, а Василий Иваныч сбоку на лавке сидит и что-то сказал. Алисе во сне не хоте-лось, чтобы девочка взяла кошку; но и себе оставить не могла, потому что ей надо было уезжать…
Ей всегда, и во сне, надо уезжать.
Конечно, она узнала эту комнату с печью, этот поехавший пол. И это тоже было в её жизни; брошенный теперь бревенчатый домик с дырявой крышей и маленькими оконца-ми, за которыми видно было, как синеет туча над дальним лесом. Об этом домике-развалюшке, купленном в свободные перестроечные времена, она думала, как о живом, сознавая свою вину перед ним. За те годы, что приезжала туда летом, – домишко словно ожил и задышал под её руками. Наверное, сейчас оброс, как небритой щетиной, высокой, почти в рост, с мощными стеблями и густой листвой крапивой.
Это виделась другая Россия, огромная страна с паутиной дорог и троп, с необозримыми просторами голой земли, с ко-торой время от времени чёрной тучей вспархивает стая птиц; с брошенными посреди дороги деревнями, пустующими домами, строенными из брёвен в обхват, твердых, как чугун, на века, с проваливающимися крышами из ржавого шифера, узорными, рассохшимися балясинами обрушивающихся крылец, поднизью резных брусьев под скатами крыш. Страшно и больно на них смотреть.
Эту Россию время от времени показывают в телевизионной программе в перерыве между рекламами. К таким картинкам уже привыкли. В принципе, это надо самому видеть, своими глазами, пожить там, в глубинке, где хлеб привозят на машине два раза в неделю, а воду зимой в колонке дают два раза в день по часу, видеть, как люди бегут с пустыми ведрами, поскальзываясь и падая на толстой застывшей ледяной струе...
И снова – Москва, загадочная и меняющаяся красочно и бесшумно, как сменяют одно другое мозаичные панно в на-чале Нового Арбата. Она, как гигантский воздушный шар, переливающийся в лучах солнца яркими красками, самодостаточна и беспечна. Там, внутри, есть всё, горстка удачливых выскочек, опьяневших от свалившейся на их головки роскоши сладкой жизни, они купаются в ней, время от времени выныривая, чтобы произнести какие-то привычные и ничего не значащие фразы, и снова погрузиться в блаженный мираж; там – кровь, убийства, которые никто не раскрывает, пожары, неизвестно отчего вспыхнувшие; там ложь, море лжи, подлость, когда не враг, предательски своих изводят свои же; там разрушают исторические памятники и вполне современные здания, просто чтобы на их месте выстроить другие, и в результате этих, кажущихся безумными деяний, – беспредельно льющиеся в чьи-то карманы деньги, и – символом беспредела и безумия, воинствующей бездарности – громадный Петр, переделанный из Колумба, над кажущейся маленькой рекой, как над лужей, ненужный здесь до ужаса, до тоски! Огромный воздушный шар, уносимый ветром все выше, все дальше от пустующей земли, невскопанных полей, с которых время от времени большой черной тучей взлетает тяжело и невысоко стая птиц…
P.S. В следующем году у Алисы родился внучек, и она, приехав в очередной раз на побывку летом в Москву, пошла в Детский мир купить игрушек. Подходя к знакомому подъезду здания на Лу-бянской площади, замедлила шаги и приглядывалась в некотором недоумении. Вместо привычной картины валом валившей в не закрывавшиеся двери толпы, толчеи на этажах, где приезжие с сумками и узлами располагались прямо на полу, – пусто перед дверьми. Ремонт у них, что ли? – мелькнула мысль. Но вот молодая дама поднялась по ступенькам и вошла в раздвинувшиеся перед ней двери. Следом за ней вошла и Алиса. В огромном магазине было почти пусто. Слонялись продавщицы, которых явно было больше, чем покупателей. Что за чертовщина! Алиса спросила, где тут отдел для самых маленьких, поднялась на второй этаж, пригляделась к ценам…
Где-то меньше, чем через полчаса, вышла из магазина в полном шоке, шла вниз по запруженной машинами и людьми просторной улице мимо ворот Китай-города и гостиницы «Метрополь». Только немного успокоилась, когда, спустившись в метро и проведя в уме некоторые расчёты, придумала понравившуюся ей формулировку ко всему сегодня увиденному.
– На свою пенсию, российскую, – веско сказала она, сидя на кухне за вечерним чаем с сыном и невесткой, – я смогу купить п я т н а д ц а т ь погремушек, точно, я посчитала. Самых простых, круглых, маленьких. А что? – обводя ухмылявшихся слушателей ясными глазами. – Не так уж плохо!
В метро на поручне эскалатора приклеена бумажная по-лоска с напечатанной фразой: «Пора покаяться».
