Я назову его имя0

1942 год

— Что, паря, колотит? — сосед по окопу, пожилой солдат, в выгоревшей почти добела гимнастёрке, неторопливо сворачивал цигарку.

Неужели заметно? Сергей действительно чувствовал где-то внутри мелкую дрожь. Ему стало стыдно за себя перед этим солдатом, годившимся ему в отцы. А тот, словно прочитав его мысли, продолжал:

— Да ты не тушуйся, известное дело — атака. И не думай, что только тебе страшно. Все боятся, кто соображение имеет.

— Что-то по вам не видно, что вы боитесь.

— Не видно, говоришь? — солдат снял с головы каску, положив её на дно окопа, сел.— Может, и не видно. Это потому, брат, что сломалась моя дрожалка ещё в Гражданскую. Однако ж и я опасение имею. А как же? Жить всем хочется. Но ведь дело у нас сейчас такое, солдатское, оборону держать да в атаку ходить. Вот так вот. Тебя как зовут-то?

— Сергеем.

— Ну а меня, стало быть, Прохором, Прохором Степанычем

Прохору Степановичу на вид лет сорок пять. Загорелое лицо с пшеничного цвета усами делали его похожим на какого-то плакатного героя, то ли рабочего, то ли колхозника.

Смоля самокрутку, Прохор Степанович разглядывал Сергея.

— Значит, вас прямо из маршевой роты к нам?

Сергей кивнул. Прохор Степанович покачал головой.

— Да, как говорится, с корабля на бал. Вам бы пообвыкнуться, осмотреться, а тут, вишь, сразу в бой. Лет-то, поди, восемнадцать?

— Восемнадцать.

— А моёму младшему шестнадцать. Ежели так война дальше пойдёт, то и ему повоевать доведётся. Хорошо хоть старшие у меня все девки, аж трое. Когда рождались одна за другой, расстраивался, а теперь думаю: слава Богу.

Послышался звук шагов и осыпающейся земли. По траншее, придерживая на груди ППШ, шёл исполняющий обязанности командира взвода сержант Сахно. Он ненадолго задержался возле бойца с ручным пулемётом.

— Начальство идёт,— Прохор Степанович поднялся, потряс каской, расправив ремешок, надел её на голову.

Поговорив с пулемётчиком, Сахно подошёл к ним.

— Ну что, Степаныч, как настроение?

— А какое на войне может быть настроение, товарищ командир,— только боевое.

Сахно усмехнулся.

— Молодец. Вот за что тебя уважаю, Степаныч, так это за то, что ты никогда духом не падаешь.

Сержант посмотрел на Сергея:

— Твоя фамилия, кажется, Тимошин?

— Так точно,— Сергей встал по стойке «смирно».

— Ну, тянуться здесь не надо, это окопы, а не плац. Вот, Степаныч, бери шефство над пополнением.

— Не сомневайся, Иван, поможем чем сможем. Что там про атаку слышно? Ты-то к большим командирам поближе будешь.

— Эх, Прохор Степанович, лучше, как говорится, быть поближе к кухне, чем к начальству. И когда только нового взводного пришлют? А насчёт атаки... Атакуем силами нашего батальона. Цель такая: выбить противника вон с той высотки, уж больно опасно она нависает над линией обороны дивизии. И сделать это надо, пока немец основательно не закрепился, мин не наставил, дотов не накопал, ну и прочее. Вот такие дела.

— С артподготовкой-то как?

— Вроде как дивизионная артиллерия поможет. Ну ладно, мужики, пойду я, ротному о готовности доложить надо.

Сахно, слегка нагнувшись, пошёл дальше по траншее. Прохор Степанович проводил сержанта взглядом.

— Прямо как бригадир в страдную пору. Лейтенанта-то нашего с месяц назад убило, вот и приходится Ивану командовать. К слову сказать, ничего, справляется. По мне, повесили бы ему кубари, и пусть полноправно командует, тут ведь не десятилетка нужна, а опыт.

Сергей слушал Степаныча и чувствовал, что ушла противная дрожь, страх как-то притупился. Ведь не один же он пойдёт в атаку: и Степаныч пойдёт, который, по всей видимости, знает, что это такое, и сержант пойдёт, и целый батальон, в котором, наверное, не одна сотня бойцов.

— Ты, Серёга, перво-наперво обувку проверь, чтобы во время атаки в обмотках не запутаться да ботинки чтоб не хлябали. И вообще, за мной держись, наперёд не забегай, но и не отставай. Как к ихним позициям подбежим, по прямой не беги, петляй, чтобы немцу прицел сбить.

В это время далеко позади, откуда-то из тыла, послышался дробный стук, как будто сухой горох на таз высыпали. И почти сразу же над головами засвистело, а впереди загрохотало.

— Началось,— Степаныч выглянул из окопа,— дивизионные лупят.

Сергей тоже приподнялся. Метрах в пятистах впереди один за другим вырастали столбы взрывов, огненные у основания и чёрные вверху; они словно плясали смертоносный танец на немецких позициях. Минут через пять всё стихло так же неожиданно, как и началось.

— Эх, маловато,— с досадой произнёс Степаныч,— экономят, едрит твою мать.

— Приготовиться к атаке! — донеслось откуда-то издалека.

— Взвод! Приготовиться к атаке! Примкнуть штыки! — послышался голос Сахно.

Степаныч снял штык, перевернул остриём вверх и со щелчком надел на ствол. Сергей проделал то же самое.

— Запомни, паря: смерть мгновенна, а позор — навсегда,— глаза пожилого солдата горели, а сам он как будто стал на много лет моложе.

— В атаку! Вперёд! — эхом пронеслось по окопам.

— Ну, помогай, Царица Небесная. Пошли, Серёга,— Степаныч положил руки на бруствер, оттолкнувшись ногой от задней стенки, полез из окопа.

Неведомая сила вытолкнула Сергея наверх. Страха как не бывало. Казалось, что вообще отсутствует всякое ощущение реальности. Боковым зрением он видел бегущих и справа, и слева бойцов. Слышал топот множества ног, учащённое дыхание. Впереди маячила спина Степаныча, обтянутая выцветшей гимнастёркой.

И вдруг резкий вой ударил в уши, потом где-то сзади раздался разрыв, словно лопнул огромный воздушный шар. Опять вой — и уже разорвалось сбоку, кто-то закричал нечеловеческим голосом; опять вой... Сергей со всего маху упал на землю, бросив винтовку, закрыл руками голову. Разрывы следовали один за другим. «Следующий мой, сейчас в меня»,— лихорадочно стучало в мозгах.

Но вот грохот разрывов стал немного удаляться, Сергей поднял голову. Первое, что он увидел,— это подошвы ботинок прямо у себя перед носом. Ботинки зашевелились и отодвинулись в сторону: впереди лежал Степаныч. Сергей, схватив ремень винтовки, прополз немного вперёд.

— Ну что, паря, жив? — из-под съехавшей вперёд каски глаз Степаныча не было видно, только нос и усы.

— Ага,— заулыбался Сергей.

— Это он нас миномётным огнём накрыл.

— А ну встать! Мать вашу! — к залёгшим бойцам бежал сержант Сахно.— Останемся на месте — повышибает всех на хрен! Вперёд! За мной!

Солдаты один за другим поднимались. Сначала шагом, затем бегом последовали за командиром. Сергей бежал рядом со Степанычем.

— Приотстань немного,— тяжело дыша, крикнул Степаныч.— Кому говорят, за мной беги.

Впереди гулко застучал пулемёт, потом ещё один, засвистели пули. Бежавший справа боец, ойкнув, завалился набок, ещё один впереди, схватившись за лицо, упал на колени.

Сергей до боли в руке сжал цевьё винтовки. «Это что же, они убиты или ранены? Это же и меня так могут? Так просто?»

— Взвод! Гранатами — огонь!

У Сергея не было гранат, зато бежавший впереди Степаныч остановился, в руке он держал ребристый кругляш.

— Пригнись,— сказал он Сергею и, вырвав левой рукой кольцо, правой, размахнувшись, зашвырнул гранату вперёд.

Там уже гремели редкие взрывы.

— Ура-а-а! — разлилось по цепи наступающих.

— А-а-а! — кричал Сергей.

Вот они, немецкие окопы, всё ближе и ближе.

— Ура-а! У, суки!

Он перехватил винтовку и, держа её на вытянутых руках на уровне груди, прыгнул в траншею. В окопе стоял немец, ствол его автомата был направлен вверх. Сергей падал прямо на него. Удар выставленной вперёд винтовкой пришёлся немцу по рукам. Автомат с лязгом упал на дно окопа. Немец взвыл и схватился за винтовку Сергея. Началась борьба, в которой каждый из противников старался вырвать винтовку. Сколько продолжалось это противостояние, Сергей не помнил, но немец в конце концов оказался сильнее. Сначала он прижал Сергея к стенке окопа, а потом швырнул вниз. Винтовка осталась у немца. Наступила пауза. Секунды три немец соображал, что ему делать с оказавшимся у него в руках оружием. Но думал он недолго. Сергей увидел над собой собственную винтовку и перекатился на бок. Он услышал, а точнее, почувствовал спиной, как где-то рядом штык вошёл в землю. Вернувшись в исходное положение, Сергей схватился за ствол винтовки, и в тот же миг огненная вспышка ослепила его. Острая боль пронзила плечо. Перед глазами запрыгали красные пятна. Сквозь них, как в тумане, Сергей увидел, что немец выгнулся вперёд и, судорожно хватая воздух ртом, стал падать на него. А потом он почувствовал невыносимую боль, и наступила темнота.

— Серёга! Слышь! Очнись.

Сергей открыл глаза и увидел усатое лицо Степаныча.

— Живой! Ну и слава Богу. А я смотрю, рана-то в плечо, думаю, может ещё куда. Ну как ты?

— Плечо болит. И рука тоже.

— Ну-ка дай я посмотрю. Ты приподнимись, я помогу.

Сергей с помощью Степаныча сел, привалившись спиной к стенке окопа.

— Так,— Степаныч внимательно осмотрел плечо, сначала спереди, потом сзади.— Ну, паря, считай, что тебе повезло, пуля навылет прошла.

— Прохор Степанович, а мне руку не отрежут?

— Дурак ты, Серёга. Рана-то, можно сказать, пустяковая, сейчас перевяжем — и дуй в тыл.

Степаныч достал из противогазной сумки бинт и принялся перевязывать плечо поверх гимнастёрки. Каждое его прикосновение причиняло боль.

— Терпи. Пока так сойдёт, лишь бы кровь остановить, потом доктора сделают как надо. Эх, жалко, бинта маловато.

Наматывая бинт, Степаныч поглядывал в сторону, откуда ещё доносились звуки боя.

— Ну, считай, взяли мы эту высотку, будь она неладна. Я, честно сказать, думал, потруднее будет. Видно, не ждал фашист от нас такой наглости. Поизбаловали мы его отступлениями.

Сергей повернул голову и увидел лежащего рядом немца. Он впервые видел мёртвого человека так близко. Немец лежал с открытыми глазами, изо рта текла струйка крови. Сергей отвернулся.

— Это вы его?

— Я,— сказал Степаныч, не отвлекаясь от своего занятия.— Видел я, как вы с ним вокруг трёхлинейки танцевали, да помочь не мог, самому боров почище этого достался. Своего-то я прикладом уговорил, а об твоего пришлось штык испоганить. Чуток не успел, пальнул он в тебя. Ну вот,— Степаныч критически осмотрел свою работу.— Да, бинта маловато. Я концы завязывать не буду, ты их рукой придерживай. Идти-то сможешь?

— Наверное, смогу.

— Вот и ладно. Держи на наши позиции, там на нейтралке санитары раненых собирают.

Сергей с помощью Степаныча выбрался из траншеи.

— Поправляйся, сынок, на передок не торопись, навоюешься ещё,— Прохор Степанович взял винтовку и, не оглядываясь, пошёл по траншее.

1988 год

Алексей Васильевич Шинкарёв, бывший директор завода, а ныне пенсионер, возвращался из гастронома. Обязанность по закупке продуктов он возложил на себя добровольно, как, впрочем, и некоторые другие домашние дела. Большую часть своей жизни Алексей Васильевич занимал ответственные посты, вот и на пенсии придумал для себя определённые обязанности, к выполнению которых подходил ответственно, будь то выбивание ковров или вынос мусора. Ну а поход в магазин — это не только закупка продуктов, это ещё и прогулка. Многие из встречающихся прохожих узнавали бывшего директора, здоровались. Алексей Васильевич не всех помнил в лицо, но улыбался, жал руку. А если это был хорошо знакомый человек, то останавливался поговорить, расспрашивал о жизни.

Вот и сейчас, поговорив минут десять с бывшим технологом, таким же пенсионером, как и он, Алексей Васильевич прошёл ещё метров сто по тротуару и, свернув под арку, оказался в своём дворе. Сидевшие на лавочке возле подъезда старушки чуть ли не хором поздоровались:

— Здравствуйте, Алексей Васильевич,— и дружно заулыбались.

Шинкарёв, ответив старушкам, зашёл в подъезд. Закрыл за собой дверь, остановился, послушал.

— Ты погляди, каждый день в магазин пешком ходит, а раньше, бывало, «Волга» привезёт-увезёт.

Алексей Васильевич улыбнулся и направился к почтовым ящикам, вынул газету, привычно провёл рукой по дну. Там что-то лежало, достал — оказалось письмо. Он попытался разглядеть обратный адрес, но в подъезде было темновато. Сунув газету и письмо в боковой карман пиджака, Шинкарёв нажал кнопку лифта.

Дома встретила жена; пока он разувался, взяла сумку.

— Алёша, есть будешь? — спросила уже из кухни.

— Нет, Лиза. А вот от чая не отказался бы,— Алексей Васильевич прошёл в свой кабинет.

Шинкарёвы жили в четырёхкомнатной квартире. Дети, сын и дочь, разъехались, у каждого была своя квартира. Пустовато для двоих в таких хоромах, но и поменять на меньшую жилплощадь никак не решались, да и внуки уже подрастали.

Алексей Васильевич повесил пиджак на плечики, достал из кармана письмо и газету, положил на письменный стол. Хотел было пройти на кухню, но одолело любопытство: не так часто последнее время получали Шинкарёвы письма. Алексей Васильевич сел в кресло, взял со стола очки, пододвинул конверт, прочитал обратный адрес: «г. Омск, улица... дом... квартира... Смольской Галине Васильевне»,— фамилия отправителя ни о чём ему не говорила. Но город Омск был его родным городом, там родился и прожил до восемнадцати лет. Но не ждал он писем оттуда. Больше того, по определённым причинам в Омске никто не должен был знать ни его адреса, ни вообще о том, что он жив. Кто мог его найти? А главное — зачем?

Шинкарёву вдруг стало жарко. Дрожащими руками он пошарил по столу в поисках ножа для бумаги; не найдя его, оторвал от конверта тонкую полоску и вынул письмо. Оно было написано на листке из школьной тетрадки в клеточку.

«Здравствуйте, Алексей Васильевич. Пишет Вам Ваша сестра, Смольская Галина Васильевна, в девичестве Шинкарёва. Мне трудно писать, потому что прошло столько лет с тех пор, когда мы виделись последний раз,— целая жизнь. Алёша, как же так получилось? Осенью 1942 года бабушка получила извещение о том, что ты пропал без вести. Мы всё равно ждали тебя, надеялись, что объявишься. Бабушка до самой своей смерти не верила, что ты погиб, она умерла в 1948 году. Полгода назад я услышала по радио передачу, в которой рассказывали о том, как люди ищут своих родственников, пропавших во время войны. Я пошла в военкомат, и мне помогли составить запрос в архив Министерства обороны. Надеялась, что сообщат хотя бы, где ты похоронен, чтобы съездить на могилку. Но вот недавно пришёл ответ, в нём говорится, что ты не погиб, и указан адрес, по которому ты жил до 1974 года, а потом был снят с воинского учёта по возрасту... Алёша, если ты получишь моё письмо, прошу тебя, ответь, пожалуйста. Я понимаю, что причиной тому, как ты поступил, может быть всякое, но я постараюсь понять. Немного о себе. Я окончила педагогический техникум и всю жизнь проработала учительницей начальных классов. Вышла замуж, родила двоих детей, теперь уже внуки большие, старший школу заканчивает. Муж три года назад умер... Ну да много писать не буду, надеюсь на встречу. Алёша, ответь, пожалуйста».

Шинкарёв снял очки, откинулся на высокую спинку кресла, долго сидел, закрыв глаза.

— Алёша, ну что же ты? — в кабинет вошла жена.— Просил чай, я налила, а ты... Что с тобой? Тебе плохо?

Алексей Васильевич открыл глаза, положил руки на стол. Лиза стояла с чашкой в руке и испуганно смотрела на него.

— Что случилось, Алёша? Сердце, да? На тебе лица нет.

— Нет, нормально, всё нормально. Вот письмо получил,— Шинкарёв торопливо сложил тетрадный листок и прикрыл его рукой,— от сестры... сестры однополчанина.

— А как она тебя нашла?

— Не знаю. Ну, как видишь, нашла.

— А почему ты так расстроился? — жена поставила чашку с чаем на стол.

— Да понимаешь, погиб он.

— Ну это ж когда было, Алёша, ты прямо как ребёнок. Успокойся, попей чаю. Или, может, всё-таки примешь корвалол?

— Нет, Лиза не надо. Оставь чай, я скоро приду.

Жена, ещё раз внимательно посмотрев на него, вышла.

Шинкарёв, положив письмо в конверт, встал из-за стола, подошёл к вешалке, на которой висел пиджак, достал из нагрудного кармашка ключ. Этим ключом он открыл замок верхнего ящика стола. Бросив конверт в ящик, снова запер его. Некоторое время Алексей Васильевич вертел ключ в руках, как будто не знал, куда его деть, затем сунул в карман брюк. Надев пиджак, он прошёл на кухню. Лиза колдовала над плитой.

— Пойду я в сквер схожу. Сегодня встретил Николаева, технолога из цеха сборки, говорит, там наши заводские пенсионеры собираются, в домино играют.

Жена повернулась к нему, крышка кастрюли выскользнула у неё из руки и со звоном упала на пол. Алексей Васильевич наклонился, поднял крышку, положил на стол. Лиза сидела на табурете и смеялась.

— Я представила тебя забивающим «козла».

— Ну а почему бы нет? В конце концов, я такой же пенсионер, как и остальные.

— Ага, бывший директор завода играет в домино с бывшими рабочими этого завода, и они его дружески кроют матом за неправильно положенную костяшку. Ну что ж, вполне в духе времени, демократия на практике. Материал для передовицы.

— Лиза, это в тебе проснулась журналистка — кстати, тоже бывшая.

— Ладно, иди уж, доминошник.

Выйдя на улицу, Шинкарёв направился в сторону сквера; идти было недалеко, только квартал пересечь. Нет, он не собирался искать знакомых пенсионеров и играть с ними в домино. Просто Алексею Васильевичу захотелось побыть одному. Разговор с женой лишь на время отвлёк его, и сейчас мысли о письме давили на мозг, на плечи; даже ноги, казалось, ослабли. Хотелось побыстрее добраться до какой-нибудь скамейки. Случилось то, чего он боялся почти всю свою послевоенную жизнь. Боялся, когда вступал в партию, боялся, когда поступал в институт, боялся, когда устраивался на работу, продвигался по службе, когда приходилось заполнять анкету. Иной раз хотелось уехать куда-нибудь в глушь, в деревню, спрятаться. Более или менее спокойно прожил Шинкарёв, наверное, последние лет пятнадцать и уже совсем забыл о своём страхе, выйдя на пенсию. И вот тебе, пожалуйста.

Алексей Васильевич вышел на центральную аллею, можно присесть, пустых скамеек хватало. Сегодня будний день, и в сквере было малолюдно. Только кое-где молодые мамы с колясками да редкие прохожие.

Шинкарёв уже наметил себе место и собирался сесть, но, услышав голос сзади, вздрогнув, обернулся.

— Алексей Васильевич, это вы?

Перед ним стоял парень лет двадцати восьми и радостно улыбался.

— С утра был я,— ответил Шинкарёв и подумал, что эта шутка в данный момент больше похожа на правду.

— Вот здорово, что я вас встретил,— обрадовался парень.— Я иду сзади, думаю, вы это или нет. Вы, наверное, не узнаёте меня, я ведь при вас всего полгода поработал мастером, потом меня в райком комсомола взяли.

— К сожалению, действительно не помню.

— Ну конечно, на заводе столько народу. Алексей Васильевич, вы меня извините, что я вас задерживаю. Дело в том, что я собирался вам звонить. Меня зовут Андрей Сухарев, я в этом году избран секретарём комитета ВЛКСМ завода.

Шинкарёву очень хотелось сесть, но он боялся, что тогда этот разговорчивый молодой человек ещё долго не отстанет от него.

— Очень приятно, Андрей. И чем же я могу помочь комсомолу?

— Алексей Васильевич, вы, конечно, знаете, что в этом году семидесятилетие ВЛКСМ. Так вот, мы готовим в заводском музее экспозицию, посвящённую истории комсомола завода. В связи с этим у нас к вам просьба: у вас ведь наверняка есть старые фотографии, связанные с этой темой...

— Я вас понял, Андрей. Я обязательно посмотрю и свяжусь с вами.

Шинкарёв протянул парню руку; тот, улыбаясь, торопливо пожал её.

— Большое спасибо, Алексей Васильевич. До свидания.

— До свидания. Хотя подождите. У вас закурить не будет?

— Есть,— Андрей достал пачку сигарет «Космос».

Шинкарёв двумя пальцами вытащил сигарету, парень щёлкнул зажигалкой. Алексей Васильевич затянулся, кивнул головой: спасибо.

Курить он бросил восемнадцать лет назад, и уже забытый вкус табачного дыма не принёс ни удовольствия, ни облегчения. Дождавшись, когда Сухарев отойдёт на достаточное расстояние, Шинкарёв выбросил сигарету в урну. Он подумал, что вряд ли ему дадут на центральной аллее посидеть спокойно, и свернул на узкую дорожку, ведущую к неработающему фонтану. Метров через пятнадцать Шинкарёв увидел скамейку, стоящую под разросшимся клёном. Место Алексею Васильевичу понравилось, он опустился на скамью. Вот теперь можно было спокойно всё обдумать.

1942 год

Полковой медицинский пункт расположился в небольшом хуторе. Во дворе здания, по всей видимости, школы, была развёрнута длинная палатка с красными крестами на боках. Носилки с тяжелоранеными санитары сразу заносили в школу. Десятка полтора легкораненых толпились в очереди у палатки.

Сергей встал в конце очереди. Стоять было трудно, кружилась голова, кровь всё больше и больше проступала сквозь повязку. Постояв немного, Сергей сел прямо на землю, прислонившись здоровым плечом к забору. Рядом сидел черноволосый солдат с перевязанной рукой. Посмотрев на Сергея, он покачал головой:

— Что, генацвале, плохо, да?

— Ничего, терпимо, вот только голова кружится.

Сергей прикрыл глаза; на руку, в которой он держал конец бинта, капала тёплая кровь.

— А-я-яй, бэлый совсем. Подожди, дарагой.

Черноволосый поднялся и стал пробираться к входу в палатку. Очередь возмущённо загудела:

— Куда прёшь? Не видишь — очередь!

— Ты что, самый больной?!

— По нему не видно!

Среди общего гула выделился гортанный голос:

— Э! Пропусти, да! Там человеку совсем плохо!

«Это кому плохо? Это он про меня говорит? Мне хорошо, даже плечо перестало болеть. Вот сейчас посплю немного, и станет ещё лучше. Какое у меня тело лёгкое, я его не чувствую. А если поднимется ветер? Меня же унесёт. А вот и ветер. Какой он тёплый! Я поднимаюсь. Я лечу. Оказывается, я умею летать. Почему я не делал этого раньше? Выше, ещё выше. Нет, что-то мешает. Это моё тело, оно опять становится тяжёлым, оно тянет вниз. Я не хочу вниз!»

Опять заболело плечо. Сергей открыл глаза. Как сквозь туман, он увидел над собой чьё-то лицо. Постепенно черты лица прояснились. Это был пожилой человек в круглых очках, на голове пилотка, одет в белый халат. Он что-то говорит. Плохо слышно.

— Николай Осипович, посмотрите, пожалуйста.

Кому он это говорит? А вот ещё одно лицо, помоложе, белая шапочка, марлевая маска спущена на подбородок.

— Что вас беспокоит, Василий Михайлович? Обыкновенное сквозное пулевое.

— Обыкновенное, да не совсем. Обратите внимание вот сюда.

Сергею трудно было смотреть, веки тяжелели, и он закрыл глаза, продолжая слушать разговор двух людей, склонившихся над ним. Он даже не пытался уловить смысл их беседы, для него это были лишь звуки извне.

— Вы хотите сказать, что это...

— Да. А вы сомневаетесь?

— Василий Михайлович, обстоятельства, при которых получено ранение, могут быть самыми разными.

— Но мы обязаны доложить.

— Поступайте, как считаете нужным. А сейчас его срочно на переливание крови. И готовьте раненых к отправке, скоро транспорт из медсанбата придёт.

Это была последняя фраза, которую услышал Сергей. Наступила темнота.

1988 год

На дне пустого бассейна лежала прошлогодняя листва, разный мелкий мусор. Чаша, из которой должна бить струя воды, облезла. Алексей Васильевич попытался вспомнить, видел ли он этот фонтан работающим, но напрасно, так и не вспомнил. Пока работал, не до прогулок было, а когда на пенсию вышел, фонтан находился уже в нынешнем состоянии. Наверное, пора возвращаться домой. Сколько же времени он здесь просидел? Часа два-три. Так ничего и не придумал. Да, собственно, за время, проведённое в сквере, он и не старался что-либо придумать. Он только вспоминал.

Шинкарёв прошёл по аллее, свернул в квартал. Уже подходя к дому, он вдруг понял, что домой заходить не хочется. Придётся делать вид, что ничего не произошло, как будто не было письма, которое может круто изменить его жизнь, да и Лизы это наверняка тоже коснётся. А дети! Сейчас он уважаемый, известный в городе человек. А кем станет, когда всё откроется? Не спасут никакие заслуги. Вся жизнь будет перечёркнута разом. И всё из-за какой-то старушки, решившей на старости лет найти брата.

Шинкарёв зашёл в подъезд, отметив про себя, что старушек на лавочке уже нет. Нажал кнопку лифта. Почему он назвал её старушкой? Сколько же этой Галине Васильевне лет? Если ему шестьдесят четыре, значит, ей шестьдесят один. Ну да, конечно, для кого-то и старушка.

Лиза встретила его в коридоре.

— Шинкарёв, что-то ты загулялся. Я уже беспокоиться начала. Слушай, может, ты любовницу завёл? Когда там у мужчин последний критический возраст?

1942 год

«Что это, песня? Да, кто-то негромко поёт. Красивая мелодия, а слов не разобрать. Хотя нет, можно. Просто слова нерусские. Потолок, стена, на стене портрет Пушкина. Где я?»

— Ай, маладец, бидьжо, проснулся.

Сергей повернул голову: рядом, на койке, сидел парень в нательной рубахе и кальсонах.

— Где я?

— Ты что, не помнишь? Эта маленькая больница называется ПМП. А меня помнишь?

— Теперь вспомнил. А кто тут пел?

Парень слегка смутился.

— Я пел. Ты спишь, слушай, сутки спал, больше. Я сижу один, скучно, да. Пою потихоньку. Что, не понравилось?

— Нет, наоборот, красиво. Это на каком языке?

Брюнет заулыбался, показав ровный ряд белых зубов.

— На грузинском, дорогой. Из Грузии я, из Гори. Знаешь, там товарищ Сталин родился. Меня Тамаз зовут, а тебя как?

— Сергеем.

Сергей попытался приподняться, с первого раза не получилось. Левая рука от плеча до локтя была прибинтована к груди.

— Подожди, Серго, помогу.

Тамаз вскочил с кровати, придерживая под спину Сергея, положил подушку повыше.

Теперь можно было осмотреться. Комната, в которой они находились, оказалась школьным классом. Портреты на стене, письменная доска. Только вместо парт стояли пустые железные койки. Лишь в дальнем углу кто-то лежал, из-под одеяла была видна полностью забинтованная голова.

— А кто там лежит?

— Это нетран... непр... короче, его перевозить нельзя. Серго, ты, наверное, кушать хочешь, я сейчас.

Тамаз вышел из палаты. Минут через пять он вернулся, но не с медсестрой, а с мужчиной в командирской форме. Его лицо показалось Сергею знакомым.

— Ну, как мы себя чувствуем? — спросил вошедший, присаживаясь на край кровати.

— Он себя хорошо чувствует, товарищ военврач, кушать хочет.

Военврач недовольно посмотрел на Тамаза:

— Помолчите, Мамуладзе, я вас не спрашиваю.

— Чувствую себя нормально,— сказал Сергей.

— Ну, положим, чувствовать себя нормально вы будете недельки этак через три-четыре. Дайте-ка руку.

Нащупав пульс, врач достал из кармана часы; в наступившей тишине было слышно, как они тикают.

— Так,— он убрал часы,— а теперь давайте сядем,— он размотал бинт, который прижимал руку к туловищу.— Тихонько пошевелите рукой. Больно?

— Да.

— Где больнее?

— Сзади, возле лопатки.

— Ясно. Прижмите руку,— сказал врач.— Удивительное у вас ранение: в таком месте — и ни одной кости не задето. Но фиксирующую повязку мы пока оставим, не помешает.

Закончив бинтовать, военврач встал и направился к раненому, лежащему в углу.

Сергей хотел было спросить, почему его не отправили в медсанбат со всеми, ведь ранение у него не такое уж лёгкое, но передумал. Подумает ещё, что он в тыл напрашивается.

Военврач пробыл у дальней койки недолго. Уже подходя к выходу, остановился:

— Да, Мамуладзе, проводите товарища в столовую.

Последующие пять дней прошли без каких-либо особых происшествий. На передовой стояло затишье. Поэтому раненых на полковой медицинский пункт не поступало. Только один раз принесли разведчика с пулевым ранением в ногу, но долго он здесь не задержался. Отправили в госпиталь. Нетранспортабельного раненого тоже увезли. Тамаз где-то нашёл шахматную доску, шашки и сделал из этого нарды, и они целыми днями бросали кубики. С Сергея сняли фиксирующую повязку, сменив её на перевязь, которая надевалась на шею. Военврач появлялся редко. В основном на медпункте хозяйничал военфельдшер Сёмин. Он проводил ежедневные осмотры, следил за порядком. Мамуладзе и Тимошина военфельдшер называл курортниками. Но для Сергея «курорт» неожиданно кончился, когда в палату зашёл незнакомый сержант с автоматом.

— Кто тут Тимошин? — спросил он, но, посмотрев на Сергея с Тамазом, уверенно ткнул пальцем в сторону первого: — Одевайся, пошли.

— Куда? — удивился Сергей.

— В особый отдел.

Тамаз вскочил с койки.

— Слушай, уважаемый, какой особый отдел? Зачем особый отдел?

— Ты тоже туда хочешь? — невозмутимо спросил сержант.

Мамуладзе посмотрел вопросительно на Сергея. Сергей и сам не понимал, в чём дело. Он молча стал натягивать штаны. С гимнастёркой из-за больного плеча вышла заминка. С помощью Тамаза её кое-как удалось надеть. Он же помог обуться.

Сержант терпеливо ждал. Когда Сергей оделся, кивнул на дверь:

— Пошли.

На единственной улице хутора было полно военного люда. По всей видимости, здесь располагались тыловые службы полка. Сержант рукой показал направление движения, а сам пошёл сзади. Ведёт как под конвоем, подумал Сергей. Он заметил, что встречные командиры и солдаты смотрели на него как-то по-особенному — видимо, знали, где служит сопровождающий сержант. Прошли метров двести.

— Сюда,— сержант кивнул на небольшую хату справа.

Зашли в ограду, поднялись на крыльцо. В сенях сержант, скомандовав: «Подожди»,— приоткрыл дверь и кому-то доложил:

— Товарищ капитан, Тимошин доставлен.

Затем обернулся к Сергею:

— Заходи.

Сергей перешагнул порог. Комната с русской печью, посредине стол, за столом человек в военной форме. Сидящий поднял голову, с минуту молча смотрел на Сергея. Ещё вполне молодое лицо, а волосы уже с проседью. Но основное, что бросалось в глаза,— шрам, длинный шрам проходил через всю левую часть лица; начинаясь на лбу, он обрывался на щеке возле рта.

— Как здоровье? Рана не беспокоит? Доктор говорит, что идёшь на поправку,— наконец заговорил капитан.

— Так точно, товарищ капитан.

— Это хорошо. Проходи, садись.

Сергей подошёл к столу, сел на табурет. Капитан взял со стола лист бумаги.

— Итак, ты у нас Тимошин Сергей Михайлович, тысяча девятьсот двадцать четвёртого года рождения, призван из города Омска, комсомолец, стрелок третьей роты второго батальона.

— Так точно.

Капитан положил лист и, откинувшись на спинку стула, опять стал разглядывать Сергея. Неуютно было под этим взглядом. Сергей опустил глаза.

— Я капитан Шевелёв, старший оперуполномоченный особого отдела дивизии. Догадываешься, зачем тебя вызвали?

— Никак нет.

— Чем до призыва занимался?

— Работал на заводе.

— Пролетарий, значит,— капитан поправил наплечный ремень портупеи. И вдруг со всего маха грохнул кулаком по столу: — Так что же ты, гнида, рабочий класс позоришь?! Встать!

Сергей вскочил, сзади загремела упавшая табуретка.

— Товарищ капитан, я не пони...

— Товарищ! Я трусам и дезертирам не товарищ! — шрам на лице особиста стал багровым.— Рассказывай, сукин сын, как ты себе плечо прострелил. На комиссацию, сволочь, рассчитывал?

Сергей стоял ошарашенный: что он такое говорит? Обида комом подступила к горлу.

— Тов…— он запнулся.— В меня стрелял немец, в их окопах. А вы, вы...

— Да ты садись,— неожиданно спокойно сказал капитан.

Сергей продолжал стоять, совершенно сбитый с толку внезапными перепадами в настроении особиста.

— Садись, говорю.

Поставив трясущимися от волнения руками табурет, Сергей сел. Капитан неторопливо закурил, затем подвинул к краю стола лист бумаги:

— Читай.

Сергей взял бумагу, стал читать.

 

«Начальнику медико-санитарной службы
военврачу 3-го ранга Сокольскому Н. О.

Рапорт

Доношу до Вашего сведения, что 16 июля 1942 года мною был произведён осмотр раненого красноармейца Тимошина С. М. Первоначальный осмотр показал наличие у Тимошина С. М. сквозного пулевого ранения в область между левым плечевым суставом и ключичной костью. Наличие ожога кожного покрова и вкрапление несгоревших пороховых частиц вокруг входного отверстия указывает на то, что выстрел, в результате которого произошло ранение, произведён с очень близкого расстояния. Данный факт может свидетельствовать о членовредительстве.

Военфельдшер ПМП Сёмин В. М. 16.07.42 г.

 

Командиру 000-го стрелкового полка
подполковнику Белоногову И. К.

Рапорт

По существу рапорта военфельдшера Сёмина В. М. могу доложить следующее:

С выводом о том, что ранение красноармейца Тимошина С. М. произошло в результате выстрела с близкого расстояния, согласен. Было ли это актом членовредительства, утверждать не могу.

Начальник МСС полка
военврач 3-го ранга Сокольский Н. О.
18.07.42 г.».

 

В левом верхнем углу размашистым почерком было написано: «Передать на рассмотрение в особый отдел. Ком. полка п/п-к (подпись). 21.07.42 г.».

— Ну, прочитал? — капитан ткнул окурок в пустую банку из-под тушёнки.— Вот это,— он взял рапорт и положил в картонную папку,— называется факты. А то, что ты мне тут пытаешься втюхать, называется дачей ложных показаний и трибуналом, который скоро будет тебя судить; твоё враньё приветствоваться не будет. Признаешь свою вину перед советским народом — пойдёшь в штрафную роту, а будешь врать — показательно шлёпнут перед строем полка. Так что давай рассказывай, облегчай душу.

Сергей сидел, смотрел на особиста. Как быстро в жизни всё может перемениться. Ещё час назад он играл в нарды, смеялся над шутками Тамаза, а сейчас ему предлагают выбор между штрафной ротой и расстрелом. Может, это сон? Да нет, вот самый настоящий оперуполномоченный, и, похоже, он действительно считает его, Сергея, самострелом.

— Мы пошли в атаку, добежали до фашистских позиций, там, в траншее, я боролся с немецким солдатом, и он в меня выстрелил из моей винтовки.

— Стоп,— капитан хлопнул ладонью по столу,— значит, ты не отрицаешь, что ранен из собственной винтовки?

— Нет.

— Хорошо. Теперь разберёмся с немецким солдатом. Как у него оказалась твоя винтовка?

— Он её у меня отобрал.

— Вот как. Отобрал, значит. Зачем? У него что, своего оружия не было?

— Почему? Был у него автомат, но он его уронил.

Капитан захохотал. Этот хохот был так же неожидан, как и недавняя вспышка гнева. Только что с серьёзным видом задавал вопросы, а сейчас едва не падает со стула от смеха. Закончив смеяться, особист покачал головой:

— Детский сад какой-то: отобрал, уронил, боролись.

Он встал, подошёл к окну.

Даже глядя на спину капитана, чувствовалось, что сейчас опять произойдёт взрыв гнева. И действительно, когда тот повернулся, Сергей увидел искажённое злостью лицо. Шрам опять налился кровью. Но на этот раз особист не кричал, а, наоборот, говорил тихо, чётко выговаривая каждое слово:

— Послушай, сопляк, ты кому сказки рассказываешь? Я восемь лет в органах. У меня комбриги на допросах плакали, но каялись. А ты кто такой? Пацан, ты даже врать не умеешь. А ну-ка встань.

Сергей поднялся. Капитан подошёл к нему.

— Какого роста был немец, который в тебя стрелял? Отвечай! Быстро! Выше, ниже тебя?

— Выше.

— Как он стрелял? От пояса, с плеча? Ну, говори.

— С плеча.

— Садись,— сказал капитан и сам опустился на стул. На его лице было написано удовлетворение.— Всё, Тимошин: как говорится в теоремах, что и требовалось доказать. Входное отверстие пули у тебя ниже выходного. А что это значит? А это значит, что стреляли снизу. И если в тебя действительно кто-то стрелял, то был он ростом около метра.

Сергей не сразу сообразил, о чём говорит особист; наконец, понял.

— Так я ведь лежал.

— Лежал? Может, и лежал. А скорее всего, сидел и, разувшись, пальцем ноги жал на спусковой крючок. А ещё, может, хорошей веточкой с сучком или шомполом, обмотанным тряпочкой, чтобы не соскользнул. Способов много. Не ты первый такой хитрожопый. Всё, устал я от тебя. Степанов!

В дверях тотчас появился сержант, который привёл Сергея сюда.

— Я, товарищ капитан!

Сергей понял, что особист уже решил его судьбу.

— Товарищ капитан!

— Гражданин капитан,— поправил особист.

— Гражданин капитан, но ведь как в меня немец стрелял, видел Прохор Степанович, он его и заколол штыком.

— Какой ещё Прохор Степанович? — недовольно спросил капитан, укладывая бумаги в папку.

— Солдат из нашего взвода.

— Да-а? А фамилия у этого солдата есть?

— Есть, но я её не знаю.

— Ладно, разберёмся с твоим Прохором Степановичем,— капитан покачал головой.— Странная ты личность, Тимошин: чем больше с тобой говоришь, тем больше вопросов возникает. Степанов, запри этого цуцика в баньке да часового поставь.

Сержант подошёл к Сергею:

— Ремень, головной убор снять, вывернуть карманы.

1988 год

«Здравствуйте, уважаемая Галина Васильевна.

К сожалению, вынужден огорчить Вас: я не тот человек, за которого Вы меня приняли. Но я знал Вашего брата, Шинкарёва Алексея Васильевича. В 1942 году мы с ним служили в одной воинской части. В июле того же года он погиб, это я могу достоверно утверждать.

Галина Васильевна, если у Вас есть желание, я мог бы показать Вам место гибели Вашего брата и, возможно, место захоронения. Но для этого мы должны встретиться в городе Волгограде. Если у Вас возникнут финансовые затруднения, я готов оплатить проезд. Я понимаю, что при прочтении этого письма у Вас могут возникнуть вопросы.

Уверяю Вас, что в случае нашей встречи я всё объясню. Жду Вашего решения. До свидания».

Шинкарёв отложил авторучку. Трудно дались ему эти несколько строчек. Много важных решений принимал Алексей Васильевич за свою жизнь. Но решение написать это письмо было для него, пожалуй, самым важным и трудным. Была ли альтернатива? Была.

Можно было не отвечать на письмо этой женщины. Вряд ли бы она предприняла что-нибудь для дальнейших поисков. Хватило бы у неё сил и возможностей для этого? Скорее всего, нет. И тогда бы всё осталось по-прежнему.

Но вопрос в том, смог бы он на закате лет взвалить на себя ещё один тяжкий груз неправды, помимо того, что нёс все эти годы. Трудно сказать, верил ли Шинкарёв в Бога, но в неотвратимость расплаты он верил.

Алексей Васильевич подошёл к окну. На улице светало. Как незаметно прошла ночь!

1942 год

В бане Сергей просидел до следующего утра. Сначала он места себе не находил от обиды, от несправедливости обвинения. Но постепенно Сергей успокоился: особист найдёт Прохора Степановича, и всё разъяснится. С этой мыслью он, стараясь не тревожить рану, лёг на полок и закрыл глаза. Баньку, видимо, давно не топили, снизу, из сливной ямы, пахло тиной. Свет из крошечного окошка еле пробивался.

По-разному действуют на людей нервные потрясения, но у всех одинаково они забирают душевные силы, которые надо восстанавливать. Сергей уснул.

Разбудил его солдат, принёсший завтрак. Круглолицый, узкоглазый, небольшого роста, но крепкого телосложения, он был похож на китайца. Сергей никогда не видел китайцев, но представлял их именно такими, как этот солдат.

«Китаец» поставил на лавку котелок с кашей, кружку с чаем, положил на кружку хлеб.

— Ешь, скоро ехать,— сказал «китаец» на чисто русском языке и вышел.

Сергей хотел спросить, куда ехать, но было уже поздно.

Наверное, «ехать» со словом «идти» спутал, нерусский же. Сергей спустился с полка и взялся за котелок. Несмотря на все вчерашние неприятности, он с аппетитом съел перловую кашу, выпил чай. Только Сергей поставил пустую кружку, дверь открылась, и появился «китаец». За дверью стоял, что ли?

— Поел? Пошли, капитан зовёт.

Перешагнув порог хаты, Сергей увидел особиста, складывающего какие-то бумаги в брезентовую полевую сумку.

— А, сказочник! Ну что, надумал правду говорить?

— Я рассказал правду, товарищ капитан,— Сергей специально интонацией выделил «товарищ».

Особист, лишь на мгновение оторвавшись от своего занятия, хмыкнул:

— Значит, не надумал. Ну и дурак. Ладно, и без того улик хватает. Я предупредил: это я тут с тобой беседы беседовал, а в трибунале долго разговаривать не будут.

Капитан, закончив укладывать сумку, подошёл к окну.

— А вот и почтовая карета прибыла. Асербаев!

Вошёл «китаец». Особист показал ему на сумку:

— Документы передашь лично начальнику особого отдела дивизии. С арестованного глаз не спускать, в случае попытки к бегству применить оружие на поражение. Понятно?

— Так точно, товарищ капитан.

— Ну, всё, прощай, Тимошин.

— Гражданин капитан! — Сергей понял, что происходит что-то необратимое.— Что, следствие уже закончено? А как же Прохор Степанович? Вы с ним разговаривали?

Капитан подошёл вплотную к Сергею:

— Красноармеец Легашин Прохор Степанович, пока некоторые по кустам сидели и думали, как бы половчей что-нибудь себе прострелить, геройски погиб при штурме высоты. Увести.

— Выходи,— Асербаев повёл стволом автомата.

Сергей не помнил, как вышел из хаты, как шёл к калитке. В голове прокручивались одни и те же кадры: Степаныч машет рукой и уходит по траншее туда, где стреляют. Как он тогда, перед атакой, сказал: «Смерть мгновенна, а позор — навсегда». Степаныч уходит по траншее, а вместе с ним уходит и последняя надежда на правду, на избавление от позора.

— Эй, почтарь! Проспишь царствие небесное. Оружие-то подбери, чай, не один поедешь.

Сергей увидел лошадь, запряжённую в подводу. На подводе какой-то солдат протирал глаза. Сергей обомлел от неожиданности: это же Алёшка! Точно, Алёшка Шинкарёв. Как он тут оказался?

Алёшка тем временем, распекаемый сержантом, наводил на телеге порядок. Он поправил холщовый мешок, который был хоть и полным, но, по-видимому, лёгким, подтянул поближе к себе винтовку. И только после этого поднял глаза.

— Серёга! Ты? — Алёшкин рот расплылся в улыбке.

— Это что, твой знакомец? — спросил сержант.— Этого ещё не хватало.

Алёшка наконец понял, что к чему. Да и нетрудно было догадаться: Сергей был без ремня, в пилотке без звёздочки, сзади стоял «китаец» с автоматом наизготовку.

— Так, боец,— сержант сделал строгое лицо,— я не знаю, кто он тебе — друг, сват, брат; сейчас он для тебя — арестованный. На время движения в штаб дивизии ты поступаешь в подчинение вот к нему,— сержант показал на «китайца»,— ефрейтору Асербаеву, и являешься таким же конвоиром, как и он. Что из этого следует? А из этого следует, что ты несёшь полную ответственность за доставку арестованного в особый отдел дивизии. Понятно?

— Так точно.

— И никаких разговоров по дороге. Асербаев, проследишь. Всё, езжайте.

Уселись. Алёшка тронул вожжи, крикнул:

— Но, пошла!

Хутор проехали молча. Алёшка пару раз оглянулся, Сергей уловил его удивлённо-сочувствующий взгляд.

Выехали за околицу, впереди степь, изрезанная оврагами, холмы, и на самом горизонте небольшой лесок.

— Товарищ ефрейтор,— обернулся Алёшка,— с арестованным нельзя разговаривать, а с тобой можно?

— Разговаривай,— ответил «китаец».

— Тебя как зовут?

— Миша.

— А на самом деле?

— Зови Мишей.

— Ну ладно. Миша, ты кто по национальности?

— А что, на русского не похож?

Алёшка засмеялся:

— Не очень.

— Ну, тогда казах.

— А почему по-русски так хорошо говоришь?

— Я в Усть-Каменогорске родился, это рядом с Алтаем, там много русских живут.

— Слушай, Миша, а что арестованный натворил? Сержант сказал, что я теперь тоже вроде как конвоир, так что должен знать.

— Самострельщик он, воевать не хочет.

— Да не слушай ты его, Алёшка,— не выдержал Сергей,— неправда это.

— Молчать,— приказал Асербаев.

Но Сергея понесло:

— А что ты сделаешь? Застрелишь? Ну, стреляй! Мне теперь всё равно. Миша он. Ты такой же Миша, как я Чемберлен.

— Успокойся, Серёга. Он-то тут при чём?

В это время где-то сзади послышался монотонный гул. Все оглянулись. Первое впечатление было такое, что там, далеко в небе, летит большая стая ворон. Но это были не вороны. Приближалась целая армада самолётов. Вскоре ветер донёс грохот первых взрывов, который постепенно перешёл в сплошной гром.

— Передний край бомбят, значит, наступать будут,— сказал Асербаев.

— А мы в тыл едем, опасного преступника везём, хорошо. Слушай, Миша, как бы к вам в особый отдел пристроиться? — с серьёзным видом спросил Алёшка.

— Езжай, ты тоже не перевоевал. На передовой появляешься, только когда письма разносишь.

Алёшка не ответил — видимо, крыть было нечем. Ехали молча. Бомбёжка продолжалась. Звуки разрывов бомб стали приближаться.

— Сейчас за хутор возьмутся,— оглянулся Алёшка.

В это время над их головами пронеслась четвёрка самолётов и с рёвом взмыла вверх. Лошадь шарахнулась в сторону. Самолёты набрали высоту и спикировали на хутор.

Через пару минут ещё одна четвёрка повторила их манёвр. Но один самолёт, завалившись на крыло, полетел не в сторону хутора, а стал пикировать на них. Смертоносная машина приближалась. Торчащие под крыльями шасси были похожи на лапы орла, готовившегося схватить жертву.

— Гони! — закричал Асербаев.

Но Алёшка и без того уже нахлёстывал лошадь, скоро разогнав её до галопа. Телега высоко подпрыгивала на кочках. А вой приближающегося самолёта всё нарастал. И вот впереди грохнуло. Метрах в пятнадцати перед лошадью вырос огненный столб взрыва. Лошадь встала на дыбы и с храпом, ломая оглобли, рухнула на землю. Седоки посыпались с подводы. При падении Сергей больно ударился раненым плечом. Лёжа на спине, он увидел, как самолёт пошёл вверх.

— Все живы? — Асербаев уже стоял на ногах.

— Живы,— ответил, поднимаясь с земли, Алёшка.— Если бы фриц на секунду раньше кнопочку нажал, не так бы подлетели.

— Лошадь спасла, на себя все осколки приняла,— Асербаев подошёл к перевёрнутой подводе, подобрал Алёшкину винтовку.— Возьми. Мешок с письмами тоже забрать надо.

Алёшка взял винтовку и глянул в небо.

— Ах ты, ё... бежим!

Самолёт снова падал на них. Все бросились бежать, впереди Алёшка, за ним Сергей, сзади топал кирзачами Асербаев.

Опять всё тот же противный вой, от которого некуда спрятаться, ровная степь — ни ямки, ни пригорка. Спина взмокла то ли от бега, то ли от страха. Скорее бы уж взрыв; кажется, ожидание страшнее смерти. Но вместо взрыва раздался стук пулемётов. По обе стороны от Сергея пули взрыли землю. Сергей упал. Самолёт, судя по поднятой волне воздуха, пролетел очень низко. Звук мотора стал удаляться. Сергей поднял голову и увидел встающего с земли Алёшку. Сергей тоже поднялся, оглянулся. Метрах в пяти от него, лицом вниз, лежал Асербаев.

— Товарищ ефрейтор!

Сергей подошёл к нему, тронул за плечо, потом перевернул на спину. Сквозь узкие щёлочки в небо смотрели неподвижные зрачки.

Подбежал Алёшка:

— Что? Убит?

Сергей не ответил. Он поднял автомат Асербаева и посмотрел в небо, ища самолёт. Вон он разворачивается для новой атаки. Так, где тут затвор?

— Серёга, ты что, сдурел? С автоматом против самолёта.

— Я больше не побегу, надоело!

— Дурак! Тоже так лежать хочешь? — Алёшка показал рукой вперёд.— Вон там овраг, нам бы только до него успеть. Ну давай, давай.

Он схватил Сергея за рукав и потянул за собой. На этот раз немец начал стрелять с большой высоты, торопился — видимо, тоже заметил овраг, к которому они бежали. Фонтанчики земли, поднятые пулями, прошли в метрах десяти от беглецов.

И вот он, наконец-то спасительный овраг. Сергей и Алёшка, ни секунды не раздумывая, прыгнули вниз. Песчаная почва мягко приняла их. Сергей, лёжа на спине, толкая впереди себя кучу песка, медленно съезжал по склону, пока не упёрся ногами в куст какого-то растения. Несколько секунд он лежал неподвижно. Сердце колотилось у самого горла, судорогой свело икроножную мышцу правой ноги. Где-то внизу чертыхался Алёшка.

— Серёга! Ты где?

— Не кричи, здесь я.

— Сползай сюда.

Сергей, оттолкнувшись от куста, прокатился на пятой точке ещё метра три, пока не оказался на дне оврага. Алёшка, сняв ремень, вытряхивал из-под подола гимнастёрки песок.

— Вот бы время засечь, как мы эту стометровку рванули. Мировой рекорд был бы обеспечен. Тебя что, задело?

Сергей и сам только что обратил внимание на пятно крови чуть выше груди.

— Нет, это старое, ударился, когда падал, вот кровь и пошла.

— Давай перевяжу, у меня ИПП есть,— Алёшка пошарил в карманах и вытащил пакет с бинтом.— Снимай гимнастёрку.

— А ты всё такой же запасливый,— улыбнулся Сергей.

Он вспомнил, что в детдоме у Алёшки была кличка «хомяк». Прозвали его так за вечно оттопыренные карманы, в которых можно было найти что угодно — от куска хлеба до неизвестно для чего нужной гайки.

Алёшка зубами разорвал упаковку ИПП и начал осторожно бинтовать, накладывая новый бинт на старую повязку.

— Слушай, Серёга,— произнёс он нерешительно.— А это правда?

— Что?

— Ну, то, что ты стрелял в себя.

— Значит, и ты мне не веришь? — устало сказал Сергей.

— Ну почему не верю? Просто всякое бывает.

— Всё правильно. Мне кажется, что скоро я сам поверю, что я членовредитель.

Было обидно, что Алёшка, с которым они выросли в одном детском доме, тоже сомневается в нём, считает способным на такой поступок.

— А как завязывать? — Алёшка кончил бинтовать и держал в руках короткие кончики бинта.— На бантик или на два узла?

— Тихо! — Сергею показалось, что он услышал звук мотора.— Слышишь?

— Мотоцикл,— уверенно сказал Алёшка. Он быстро завязал концы бинта на два узла.— Я посмотрю,— и, цепляясь за кусты, полез наверх.

Сергей последовал за ним. Карабкаться по склону было трудно, мягкий грунт обваливался под ногами. Да ещё, чтобы не потревожить раненое плечо, Сергей старался не использовать левую руку. Наконец он добрался до верха. Алёшка осторожно выглядывал за край оврага.

— Ну что там? — спросил Сергей.

— Кажется, немцы,— Алёшка пожал плечами.— Откуда они здесь, в тылу?

Смотреть мешала трава, Сергей приподнялся. Алёшка дёрнул его за штанину:

— Куда ты? Ты со своими бинтами за километр виден.

По дороге, по которой ещё недавно Алёшка гнал свою лошадёнку, двигались два мотоцикла с колясками. Серо-зелёные мундиры и квадратные каски не оставляли сомнений в том, что это были фашисты. Мотоциклисты двигались в сторону хутора.

— Слышь, Серёга, а я ведь ещё ни разу живых фашистов не видел,— вдруг признался Алёшка.

— Зато я видел, и очень близко, поэтому и сижу сейчас с тобой в этом овраге, а не на передовой.

В это время оба мотоцикла остановились. Один из мотоциклистов показал рукой в сторону оврага. Сергей и Алёшка как по команде пригнулись: неужели заметили? Не может быть, до них метров пятьсот. Сергей вспомнил об оставленном на дне оврага оружии — Алёшкиной винтовке и ППШ ефрейтора. Не хватало ещё в плен попасть. «Самострел», да ещё сдавшийся в плен,— вот это будет полный набор.

Сергей, примяв траву рукой, осторожно выглянул из оврага. Один мотоцикл остался стоять на дороге, а другой направился в их сторону.

— Алёшка, надо вниз, за оружием,— почему-то шёпотом сказал Сергей и увидел округлившиеся Алёшкины глаза.

— Ага,— ответил тот, продолжая лежать.— А успеем? Они ведь нас сверху как в тире постреляют.

— А так не постреляют! — разозлился Сергей.

Он уже приготовился катиться вниз, но вдруг треск мотоциклетного мотора стих. Готовый ко всему, Сергей, затаив дыхание, приподнялся.

Мотоцикл остановился метрах в ста от оврага. Двое немцев, один за рулём, другой в коляске, оставались сидеть в мотоцикле. А третий, с автоматом наизготовку, осторожно подходил к телу Асербаева. Видимо, убедившись, что ему ничего не угрожает, немец пнул труп и наклонился над ним. Когда он разогнулся, Сергей увидел в его руке полевую сумку, ту самую, что дал Асербаеву особист перед отъездом.

Немец бросил сумку в коляску и забрался на заднее сиденье. Мотоцикл затарахтел и покатился в сторону дороги.

— Фу,— шумно выдохнул Алёшка,— а я думал — всё, каюк.

Сергей улыбнулся:

— Штаны когда вытряхивать будешь? Сейчас или потом?

Алёшкин рот растянулся в улыбке:

— Да говорю же, я этих гадов в первый раз вижу. Серёга, а ты хоть одного убил?

— Нет, но видел, как их убивают, и понял...

Сергей не закончил. В степи нарастал какой-то гул. Кажется, сама земля гудела. Он приподнялся. То, что он увидел, скорее его удивило, чем испугало: из-за кургана один за другим выезжали танки.

— Два, три, четыре, пять,— считал он.

— Это чьи? — рядом появилась Алёшкина голова.

— Не знаю. Подойдут поближе — увидим. Семь, восемь, девять, десять. Вроде бы всё.

Серые коробки растянулись змейкой по дороге. Звук моторов становился всё громче и громче. И вот колонна въехала на дорогу, тянувшуюся параллельно оврагу. На боках танков чётко обозначились чёрные, обведённые белым, кресты.

— Они что, решили сегодня провести перед нами парад военной техники?

— И это, Алёшка, ещё не весь парад. Насколько я понимаю, за танками должна идти пехота. Поэтому сматываться нам надо отсюда; неизвестно, как они пойдут и не захотят ли осмотреть прилегающую местность.

Между тем танки, выпуская клубы чёрного дыма, начали расползаться по степи, перестраиваясь из колонны в боевой порядок.

— Всё, спускаемся вниз,— сказал Сергей и, отталкиваясь рукой и ногами, лёжа на спине, съехал по зыбкому склону. На дне оврага он надел гимнастёрку, перекинул через правое плечо ремень автомата.

— Серёга, это же окружение,— Алёшка застёгивал поясной ремень с подсумком для патронов.— Они пришли по дороге, ведущей в штаб дивизии. Значит, штаб дивизии или отступил, или... Куда же нам идти?

— Тебе виднее, ты теперь за конвоира остался и несёшь полную ответственность за доставку меня к месту назначения. Помнишь, что сержант говорил? А мне теперь всё равно, что немцам в плен, что нашим под трибунал.

Алёшка ничего не ответил. Застегнув ремень, он засунул за пояс гранату с длинной ручкой, поднял с земли винтовку. Всё это он проделал с сосредоточенным видом.

— Откуда у тебя немецкая граната?

— В разведвзводе подарили. Видишь, у неё кольца, как у наших гранат, нет. Просто колпачок выкручиваешь, дёргаешь за шнурок и кидаешь,— сказал Алёшка, а потом вдруг спокойно добавил: — Шкура ты, Серёга. Обидели тебя. Выходи на дорогу, сдавайся.

— Кто шкура? Я? — Сергей схватил Алёшку за грудки.— Сам ты шкура, пригрелся на почте. А ты сходи в атаку. Побегай под пулями и снарядами, загляни фашисту в глаза, который тебя должен убить. И чтобы после всего этого тебя трусом и дезертиром назвали.

Резкое движение разбередило рану. Сергей отпустил Алёшку и, схватившись правой рукой за плечо, сел на землю. Алексей опустился рядом.

— Да ладно тебе. Я же нарочно так сказал. Ну, чтобы в чувство тебя привести. А в почтальонах я, можно сказать, случайно оказался. Когда в полк прибыли, нас капитан из строевой части спросил: «Кто-нибудь на почте работал?» Ну, я и ляпнул, что работал. Я ведь действительно после детдома два месяца посылки на товарной станции в почтовые вагоны загружал-выгружал.

Сергей немного успокоился. Он смотрел на говорившего Алёшку, слушал отдалённые звуки боя, доносившиеся с передовой, и думал о том, что у него теперь даже документов нет. Его документы — красноармейская книжка и комсомольский билет — лежали в сумке, которую фашист снял с мёртвого Асербаева.

— Алёшка, ты здешнюю местность знаешь? Ты же почту возил.

Алексей пожал плечами:

— Да что я там возил — от штаба полка до штаба дивизии. Знаю, что штаб дивизии располагался в Верхних Бузиновках, это в сторону Дона. Но ты сам видел, оттуда немцы пришли.

— Всё равно нам надо на восток идти. Наши не дадут фашистам через Дон переправиться, ведь дальше Сталинград.

— А как идти? Места здесь открытые, степь кругом.

— Ночами пойдём, а днём можно в оврагах да в лесках пересидеть.

Алёшка с сомнением покачал головой:

— В здешних лесках прятаться — всё равно что под столом в комнате, в которой этот стол — единственная мебель. А может, к нашим прорваться? — он мотнул головой в сторону хутора.

— Полк в окружении, ты что, ещё не понял? Как ты через немцев проберёшься? А если и проберёмся, свои же пристрелят по ошибке, там сейчас такая каша. Давай пройдём сколько можно оврагом, посмотрим, куда он выведет.

Они пошли по дну оврага в сторону, обратную той, откуда доносились звуки стрельбы и взрывов. А по дороге ехали машины и бронетранспортёры, набитые немецкими солдатами. Скоро всё это вражеское войско обрушится на зажатый в тиски полк.

1988 год

Шинкарёв, сидя на заднем сидении «Волги», смотрел на город, в котором не был больше сорока пяти лет. Да, Волгоград — это не тот Сталинград, который он видел в ноябре сорок второго. Тогда это был не город, а сплошные развалины, покрытые чёрным от копоти снегом. Сейчас Алексей Васильевич вряд ли узнал бы те места в городе, где проходили бои, в которых он участвовал. Да он и не пытался. Другое у него было на уме. Шинкарёв ехал на встречу с человеком, и этому человеку он решил открыть тайну, которую хранил бóльшую часть своей жизни.

— Володя, останови, пожалуйста, где-нибудь, где цветы продают.

Володя, водитель «Волги», парень лет тридцати, кивнул головой:

— Сделаем, Алексей Васильевич, у нас в это время цветы на каждом углу продаются. Да хотя бы вон тётки сидят. Давайте я схожу. Вам каких?

— Я не знаю, выбери сам.

Телеграмму от Галины Васильевны Шинкарёв получил через месяц после того, как отправил письмо. Она написала, что выезжает, указала дату прибытия и номер поезда.

Шинкарёв выехал с запасом в сутки. Жене объяснил, что едет на встречу с однополчанами. В Волгограде находился завод смежников, с директором которого Алексей Васильевич был знаком заочно. Когда-то постоянно общались по телефону, решали производственные проблемы, спорили, иногда даже ругались. Директор принял бывшего коллегу хорошо, устроил в ведомственную гостиницу, выделил на три дня автомобиль.

Подъехали к вокзалу. До прихода поезда оставалось полчаса. Шинкарёв взял цветы, вышел из «Волги».

— Вас проводить? — спросил Володя.

— Нет, спасибо. Думаю, не заблужусь.

Алексей Васильевич зашёл в здание вокзала, поискал взглядом двери с табличкой «Выход к поезду». Волновался ли он? Да, наверное, ведь в какой-то степени предстояла встреча с прошлым.

Алёшкину сестру он никогда не видел. Она жила не в детдоме, а с бабушкой. Алёшка каждое воскресенье ходил, как он говорил, «домой», то есть к бабушке. У большинства детдомовских такой возможности не было, и Алёшке страшно завидовали.

Шинкарёв вышел на перрон, нашел свободную скамейку, сел. Он не помнил, чтобы Алёшка рассказывал что-нибудь про свою мать. Зато про отца говорил, что он был кадровым командиром и погиб во время советско-китайского конфликта на КВЖД, когда Алёшке было пять лет. Может, это так и было, а может, и нет. Детдомовские дети часто придумывают себе родителей, обычно в те годы это были лётчики, полярники, военные. Своих родителей он не помнил по той простой причине, что был подкидышем. Весной двадцать четвёртого его, завёрнутого в одеяло, нашли на крыльце приюта.

Шинкарёв посмотрел на часы: скоро уже. Поднялся, стал прогуливаться по перрону. Как воспримет Алёшкина сестра всё то, что он хочет ей рассказать? Поверит ли?

«Внимание, скорый поезд Новосибирск — Адлер прибывает на второй путь первой платформы...»

Шинкарёв достал телеграмму, ещё раз посмотрел номер вагона. Так, а с какой стороны прибудет поезд? Ах да, конечно, оттуда. Он до сих пор так и не решил, как же он ей представится, каким именем, ну да теперь всё равно. Ну вот и поезд появился, замелькали вагоны, он не успевал читать таблички с номерами. Пятый, шестой, седьмой... постепенно поезд замедлил движение, наконец остановился... одиннадцатый. Надо пройти на вагон назад — двенадцатый, вот он.

Шинкарёв стал всматриваться в выходящих из вагона пассажиров. Так, молодой парень в варёном джинсовом костюме; мужчина, женщина, двое детей — видимо, семья; ещё женщина. Может, это она? Нет, слишком молода, лет сорок пять, наверное. Военный, лейтенант, сошёл по ступенькам, подаёт кому-то руку. В дверях появилась пожилая худенькая женщина. Спустившись на платформу, она поблагодарила лейтенанта, стала смотреть по сторонам, явно ища кого-то.

— Здравствуйте, Галина Васильевна, это я. Это вы мне писали.

Женщина посмотрела внимательно на Шинкарёва, улыбнулась:

— Здравствуйте, Алексей Васильевич.

Шинкарёв взял у неё из рук небольшую сумку, протянул цветы.

— Ой, спасибо,— смутилась Галина Васильевна.

— Как доехали?

— Спасибо, хорошо. Отвыкла, правда, от поездов, давно уже никуда не ездила.

— Сейчас проедем в гостиницу, отдохнёте с дороги.

— А что, разве не сразу?..

— Нет. Дорога неблизкая, больше сотни километров. Поедем завтра с утра. И я ещё должен вам кое-что рассказать.

— Да, да, конечно,— её голубые, слегка выцветшие глаза смотрели на него так, словно она знала, о чём он хочет ей рассказать.

1942 год

Солнце палило нещадно. Степь как будто звенела от раскалённого воздуха. Знойное марево искажало пространство так, что линия горизонта казалась не ровной, а волнистой. Уже вторые сутки Сергей с Алексеем пробирались на восток; во всяком случае, они надеялись что идут на восток. По звёздам ориентироваться они не умели, просто запоминали ту сторону, откуда встаёт солнце.

— Как определить стороны горизонта в лесу, нас учили: мох на пнях, ветки где гуще и тому подобное, а вот насчёт степи я не помню,— рассуждал Алёшка.

Он лежал на спине, прикрыв глаза пилоткой.

— А как воду в степи найти, ты, случайно, не помнишь? — спросил Сергей, пытаясь из гимнастёрки соорудить головной убор наподобие чалмы.

— Почему не помню? Помню. Надо найти какой-нибудь населённый пункт и попросить напиться. Кстати, так же можно добыть и еды.

Вчера вечером они съели два сухаря, завалявшиеся в кармане у запасливого Алёшки. Час назад допили последнюю воду, из его же фляжки.

— Да? Слушай, как я сам не догадался? — Сергей улыбнулся пересохшими губами.— Бугор вон тот видишь?

— Ну.

— Мы когда ночью шли, его не заметили. А утром, пока ты дрых, я на него слазил.

— Ну и что ты там увидел?

Сергей взял автомат.

— Пошли вместе посмотрим.

Они поднялись по покатому склону, густо поросшему травой. Прошли метров сто пятьдесят, пока не достигли вершины. Сверху степь просматривалась на несколько километров. Внизу, под бугром, начинались заросли камыша, растянувшиеся не на одну сотню метров. Дальше за камышами — ровная степь, затем виднелись дома — судя по их количеству, это был небольшой хутор.

— Что скажешь? — спросил Сергей.

Алёшка, сняв пилотку, поскрёб грязной пятернёй голову:

— Я что думаю: если камыши, значит, вода есть.

— Ага, ты помнишь, какая у нас в курьях вода? Солёная. Я не об этом, я о хуторе. Можно через камыши подойти поближе и посмотреть: может, разберёмся, есть там немцы или нет.

— Ну а что? Может, кто против, лично я — за.

В камышах воды не было никакой — ни солёной, ни пресной. Потрескавшаяся глинистая почва по краю зарослей ближе к центру переходила в липкую грязь.

Алёшка, разгребая двумя руками стебли, отплёвываясь от сыплющегося камышового пуха, рассуждал:

— Это ж надо: рядом такие большие реки, Волга и Дон,— и такая сухота.

Примерно через полчаса ходьбы камыш стал редеть, и вот, наконец, закончился. Сергей упал на траву, Алёшка — рядом. Прогулка по зарослям только усилила жажду, в горле першило от пуха. До хуторских огородов оставалось метров триста.

Алёшка перевернулся на живот; подняв голову, стал смотреть на хутор.

— Серёга, по-моему, немцев там нет.

— Почему ты так решил?

— Да тихо как-то.

— Что ж они, по-твоему, должны на губных гармошках играть да флаги над каждой хатой вывешивать?

Алёшка повернулся к Сергею:

— Ну и что будем делать? Отсюда ни черта мы не разглядим.

Сергей лежал на спине и молчал. Сейчас идти опасно, открытое пространство хорошо просматривается с хутора. Идти ночью? До темноты ещё далеко. Ночью каждый шорох в сто раз слышнее. А если уж на собаку набредёшь — лай поднимется по всей округе. Если на хуторе немцы, ночью они обязательно часовых выставят. Это днём они чувствуют себя хозяевами. А, будь что будет.

— Сейчас пойдём.

Алёшка кивнул головой. Сергей лёг на живот:

— Рванём до ближайшего огорода бегом, а там посмотрим. Ну что, пошли?

Он, опершись на руки, приготовился вскочить.

— Подожди,— остановил его Алёшка.— Видишь?

Сергей посмотрел туда, куда показывал Алёшка. С того места, где они лежали, были видны край хутора и часть дороги, ведущей к околице. По этой дороге лошадь тянула телегу с копной сена. Кто управлял лошадью, было не видно.

— Правильно, Алёшка, лишние глаза нам сейчас ни к чему.

Они подождали, когда подвода скроется за первой хатой, и побежали. Расстояние до огорода преодолели в три приёма. Проползли под жердинами, ограждающими огород от скотины. По участку, засаженному картофелем, передвигались на четвереньках, благо ботва была высокой. Когда картофельное поле кончилось, остановились. Дальше шли грядки, ещё дальше — сарай. Полежали, отдышались. Алёшка протянул к ближайшей грядке руку, вытащил из земли морковку. Потерев её о гимнастёрку, он с хрустом откусил почти половину.

— Уже живём,— ощерился он перепачканным землёй ртом.

Глядя на него, Сергей тоже улыбнулся: много ли человеку для счастья надо?

— Ты лежи здесь, жуй морковку, а я к сараю, посмотрю, что там дальше.

— Угу,— промычал Алёшка, не переставая жевать.

Сергей встал и на полусогнутых бросился к сараю. В это время из-за сарая вышла женщина с ведром в руке. Увидев бегущего Сергея, она с криком: «Ой!» — выронила ведро. Из опрокинутого ведра вылилась вода. Несколько секунд женщина и Сергей стояли, испуганно глядя друг на друга. Первым пришёл в себя Сергей и охрипшим от волнения голосом сказал:

— Здрасьте.

— Здравствуйте, тётенька,— Алёшка поднялся из ботвы.

— Господи. Сколько вас здесь? — «тётенька», которой было не больше тридцати лет, перевела взгляд на Алёшку.

— Двое нас,— сказал Сергей и зачем-то добавил: — Мы свои.

— Да вижу, что не мои,— ухмыльнулась женщина.

Она нагнулась и стала отряхивать облитую водой длинную юбку, затем, поправив завязанный на подбородке светлый платок, спросила:

— И откуда ж вы, такие чумазые, взялись?

Алёшка, закинув винтовку за плечо, деловито произнёс:

— Мы, тётенька, из окружения выходим. Ты нам скажи: фашисты в деревне есть?

— В деревне, племянничек, есть ли, нет, не знаю. А на хуторе зараз нет. Надысь цельный день по большаку на танках да на машинах ехали, но у нас, слава Богу, не останавливались. Видно, торопились, за Красной Армией не поспевают, дюже быстро бегают наши красные армейцы,— женщина насмешливо посмотрела на Сергея с Алёшкой,— а которые не бегают, так те в ботве прячутся.

Но Алёшку нисколько не смутил насмешливый тон женщины.

— Много ты понимаешь, чтоб так о Красной Армии говорить. Война нынче манёвренная, тактика такая.

— Ну куда уж нам понять, когда до самого Дона доманёвричали.

Сергей, поняв, что разговор ничем хорошим не кончится, сказал:

— Нам бы попить.

Женщина, посмотрев на Сергея, замолчала, подобрала ведро.

— Так бы сразу и сказали, а то выскочили из ботвы как оглашенные. Манёвры у них. Зараз принесу, на баз не суйтесь, мне лишние хлопоты ни к чему.

Гремя пустым ведром, она ушла. Сергей сел, привалившись к стенке сарая.

— Алёшка, мы сейчас не в том положении, чтобы умничать.

— Ну а чо она критику наводит?

— А разве она не права?

— Может, и права. А ты тоже молодец: «нам бы попить»... А как насчёт поесть?

— Не навоевали мы с тобой на «поесть».

— Что, совесть замучила за всю Красную Армию? А меня нет, я на фронте только второй месяц, а ты и того меньше. Думаешь, у меня совести нет? Есть. Только она не такая большая, как у тебя. На взвод не хватит, не то что на армию. Если мы с тобой стыдиться будем, то до ближайшей полевой кухни, где нас покормят на законном основании, не доберёмся, с голодухи подохнем.

В это время из-за сарая вышла женщина. Она несла два ведра с водой, под мышкой ковшик, на плече висело полотенце.

— Вот, попейте да умойтесь, а то срамно смотреть: чёрные, в пуху все, как будто вас драной подушкой били.

Она поставила на землю вёдра, ковшик опустила в ведро. Полотенце повесила на торчащий из стенки сарая гвоздь и, плавно качая бёдрами, ушла.

Алёшка зачерпнул литровым ковшом воду, протянул Сергею. Сам же поднял двумя руками ведро и, проливая воду на грудь, начал пить. Напившись, поставил ведро, стянул через голову гимнастёрку, нательную рубаху.

— А ну-ка полей.

Сергей лил воду на Алёшкину голову, на спину; тот, фыркая, растирал грязь по телу. Затем, улыбающийся, с мокрым ёжиком волос, Алёшка лил воду на голову Сергею.

Сергей, боясь разбередить рану, не стал раздеваться. Остатки воды слили во фляжку. Только закончили водные процедуры — появилась хозяйка с узелком в руке.

— Тебя как зовут, хозяюшка? — сидя на чурке, подбоченившись, спросил Алёшка.

— А что, никак замуж позвать хочешь? — улыбнулась женщина.— Дак ить молод ещё. Вон усы токо-токо пробиваются. Клавдией меня величают. А знакомства заводить нам некогда.

— Это почему? — спросил Алёшка, косясь на узелок.

— Да потому, касатик, что идти вам надо. Были бы вы дети малые али старики немощные, тогда другой разговор, приютила бы. А так как вы хлопцы взрослые, к воинскому делу пригодные, ступайте немца воевать. Вот вам харчи кое-какие — и с Богом.

Сергей, сидя на земле, расшнуровывал ботинок. Услышав последние слова хозяйки, зашнуровал ботинок, встал, взял автомат.

— Ну что ж, спасибо вам, Клавдия, нам действительно пора. Алексей, собирайся.

Алёшка молча посмотрел на Клавдию, потом на Сергея, опять на Клавдию, потянулся за гимнастёркой. Уже застёгивая ремень, картинно поклонился:

— Спасибо, тётя Клава, за гостеприимство. Как говорится, разрешите откланяться. Серёга, где наша большая пушка? Пора нам ворога проклятого остановить. Сейчас выкатим её на большак и как...

— Алёшка, перестань,— не выдержал Сергей.

— А что, пускай пошуткует, коль такой весёлый,— сказала Клавдия.— А обижаться тут нечего. Немец придёт — куды я вас спрячу, под подол, что ли? Места у нас открытые, степь кругом. А узелок возьмите, голодные, небось.

— Какой узелок? — равнодушно произнёс Алёшка.— А, узелок. Ну что ж, возьмём, а то что-то у нас тылы отстали.

До городьбы дошли молча. Сергей оглянулся, идущий сзади Алёшка задумчиво тёр пальцем под носом.

— Что, усы ищешь?

— А,— Алёшка махнул рукой.— И что это за баба такая? Что ни предложение, то политбеседа. Ей бы звёзды на рукава пришить — готовый политрук. А провиант всё-таки дала. Эх! Сейчас дойдём до бугра, подхарчимся. Серёга, только давай камыши эти обойдём.

Они уже отошли метров на двести от огорода, когда услышали звук мотора. По дороге ехал бронетранспортёр.

— Ложись! — скомандовал Сергей и первым упал на траву.

— Поздно, Серёга! Они нас заметили. Бежим к курье!

Действительно, бронетранспортёр свернул с дороги и, подпрыгивая на кочках, покатил в их сторону.

Сергей, закинув ППШ за спину, рванул с низкого старта. Впереди бежал Алёшка, размахивая узелком. Длинная винтовка больно била по спине.

«Та-та-та...» — с бронетранспортёра застучал пулемёт. И тотчас над головой засвистели пули. Алёшка присел.

— Вперёд! — крикнул Сергей, обгоняя его.— Это тебе не самолёт, мимо не пролетит.

Заросли камыша приближались, но, казалось, очень медленно. Следующая очередь прошла уже не сверху, а чуть сзади, Сергей это почувствовал спиной, пятками. Он оглянулся и увидел лежащего Алёшку.

— Алёшка!

Сергей кинулся к нему, схватил за шиворот и поволок в камыши. И откуда только силы взялись? Он тащил Алёшку, ломая стебли, чем дальше, тем глубже проваливаясь в липкую жижу. Тащил, пока хватало дыхания, пока камыш не встал впереди непреодолимой стеной. Повалившись на эту стену, Сергей не упал, а съехал по ней вниз. Где-то стрелял пулемёт, но куда стреляли, было непонятно — видимо, лупили наугад. Сергей не мог отдышаться, в груди хрипело, руки и ноги тряслись от перенапряжения. Немного восстановив дыхание, Сергей наклонился над Алёшкой. Алексей лежал неподвижно.

— Алёшка! — он тряс его за плечи, Алёшкина голова болталась из стороны в сторону.— Куда тебя?

Сергей попытался найти рану. Но на сплошь залепленном чёрно-коричневой грязью теле обнаружить пулевое отверстие или следы крови оказалось невозможно. Он опустил голову, устало закрыл глаза.

Как-то, когда им было лет по двенадцать, Алёшка предложил: «Серёга, а давай убежим в Испанию».— «С фашистами воевать?» — «Конечно. А ещё, знаешь, там виноград растёт и апельсины. Ты ел апельсины?» — «Нет, а ты?» — «И я нет».

Вроде бы стрелять перестали, и мотора не слышно. Надо пойти посмотреть, не век же сидеть в этом болоте. Сергей поднялся, потянув за ствол, перетащил автомат со спины на грудь и пошёл по своим следам. Шёл и удивлялся, как у него хватило сил так далеко затащить Алёшку.

Наконец заросли поредели. Сергей, пригнувшись, прошёл ещё немного. Затем осторожно привстал, осмотрелся. Бронетранспортёра не было. Сергей вышел из камышей, сел на траву. В том, что Алёшка мёртвый, сомнений не оставалось. Надо вытащить его из этой грязи. А потом? Потом видно будет.

Назад Сергей нёс Алёшку на себе, несколько раз останавливаясь, чтобы отдохнуть. Выйдя на берег, опустил тело. Аккуратно положить не получилось, голова ударилась о землю. Сергей расстегнул Алёшкин ремень, отложил в сторону выпавшую гранату, задрал гимнастёрку. Пуля вошла в грудь с левой стороны. Ранка, размером с копеечную монету, находилась сантиметрах в пяти левее соска.

Сергей сел на траву. Рядом лежал Алёшка. Больше не услышит он его голоса, его смеха никогда. Какое страшное слово — «никогда», какая безысходность в нём. Как, оказывается, просто умирают люди. Как легко люди убивают друг друга. Немец, который застрелил Алёшку, наверное, уже забыл о том, что он убил человека. А за что? Мальчишка, выросший без отца, без матери, всё детство полуголодный,— что он сделал ему плохого? Немец забыл, ну да ничего, напомним. Сколько можно бегать от них, прятаться? Пусть полки, дивизии, армии отступают, а ему надоело. Да и что его ждёт, если он доберётся до своих? Трибунал, позор. Смерть мгновенна, он за двое суток видел это дважды, а позор — навсегда.

Сергей надел Алёшкин ремень, засунул за пояс гранату, взял автомат. Надо сказать на хуторе, чтобы похоронили. И ещё, наверное, надо забрать документы, чтоб не считали Алёшку пропавшим без вести или, того хуже, сдавшимся в плен.

Расстегнув нагрудный карман Алёшкиной гимнастёрки, Сергей вытащил две размокшие книжечки — красноармейскую и комсомольский билет. Положив документы себе в карман, он повернулся и пошёл, не оглядываясь. Он шёл к хутору, шёл, не прячась, и впервые за последние двое суток не боялся, что его кто-нибудь заметит. Как хорошо не бояться, думал он. Больше он не полезет на карачках по картошке. Найдя проулок между двумя огородами, Сергей пошёл по нему.

В одном из огородов стояла старушка и из-под руки смотрела на Сергея. Когда он поравнялся с ней, она всплеснула руками:

— Куды ж ты, милок, идёшь? На хуторе немцы.

— Сколько их, бабушка?

— Да, кажись, пятеро, на железной машине.

— А где?

— Туточки они, окаянные, у колодца плещутся. Поберёгся бы ты, солдатик.

— Пусть они берегутся, это они на чужой земле, а я на своей.

Старая женщина, приложив морщинистую руку ко рту, покачала головой:

— Ить не одолеешь один-то.

— Ну, хоть одного-двух положу — и то хорошо.

Сергей уже повернулся, чтобы идти, но, вспомнив об Алёшке, сказал:

— Бабушка, просьба у меня к вам. Друга моего фашисты убили, те, что сейчас на хуторе. Он там, возле камышей, лежит. Похоронить его надо по-человечески.

— Ох, сердешные, лихо-то какое,— старушка вытерла концом платка слезящиеся глаза.— Конечно, похороним. Нешто мы не христьяне?

— Спасибо.

Сергей снял с плеча автомат и пошёл вверх по проулку.

— Спаси те Христос,— услышал он голос старушки.

Огороды кончились. Сергей, пригнувшись, прокрался вдоль дворового плетня. Остановившись на углу, осторожно высунул голову. В ста метрах дальше по улице он увидел бронетранспортёр, стоявший возле высокого тополя; шагах в десяти от тополя — сруб колодца. У колодца двое, нет, трое, обнажённых по пояс, ещё один торчит из бронетранспортёра. Так, а где пятый? Бабка говорила, что их пятеро. Эх, далеко, отсюда не достать.

Сергей отполз от угла. За хатой он перелез через плетень, пробежал по пустому двору. Перемахнув ещё один плетень, попал в небольшой сад. Сад — это хорошо, несколько яблонь закрывали его от улицы. Сергей лёг на землю, пополз, прячась за стволами, к внешнему плетню. Дополз, посмотрел в щель между прутьями. Вот они, как на ладони, шагах в двадцати от него.

Двое у колодца, хохоча, поливают друг друга из ведра, третий чуть в стороне, на голом животе болтается автомат. На бронетранспортёре никого нет. Куда он же делся? Зато у тополя Сергей увидел пятого. Тот сидел, привалившись к дереву; рядом стоял автомат.

«Обнаглели, гады, ведут себя как дома. Но ничего, сейчас я вас приведу в чувство». Сергей вытащил из-за пояса гранату. Как там Алёшка говорил: открутить колпачок, дёрнуть за шнур? Готово. Раздался щелчок. Он встал, швырнул гранату. Она упала возле колодца. Сергей ждал взрыва, но его не было.

Немец, у которого на шее висел автомат, обернулся и с удивлением посмотрел на лежащую гранату. И в этот момент грохнуло. Сергей упал под плетень. Он услышал свист пролетевших осколков, где-то зазвенело разбившееся стекло. Сергей поднял голову: двое немцев лежали неподвижно у колодца, третий, схватившись за живот, катался по земле и орал как поросёнок. Тот, что сидел у тополя, сейчас лежал на животе и ошалело крутил головой. Он, очевидно, не мог понять, что произошло, откуда исходит опасность. Немного придя в себя, немец потянулся за автоматом, но взять его не успел. Сергей, встав в полный рост, выпустил длинную очередь из ППШ. И хотя расстояние было небольшое, он не попал. Сказалось отсутствие опыта стрельбы из автомата, пули прошли выше цели, сбив несколько веток с тополя. Но этого хватило для того, чтобы немец оставил попытку взять оружие. Он вскочил на карачки и пополз к бронетранспортёру. Сергей перемахнул через плетень и пошёл через улицу.

— Что, падла, боишься? Жить хочешь? Алёшка тоже хотел жить! А вы его, суки...

Видимо, у немца не выдержали нервы, он вскочил и побежал. Сергей вскинул автомат и нажал курок. Немец, уже схватившийся за край борта машины, разжал пальцы и медленно сполз вниз. В этот момент Сергей увидел в боковой амбразуре бронетранспортёра ствол автомата, прозвучала похожая на стрёкот сороки очередь. Удар в грудь — и земля ушла из-под ног. Он упал, стало больно дышать.

«Ну вот и меня убили»,— подумал Сергей и закрыл глаза. Он уже не видел, что с другого конца улицы в хутор въезжают танки с десантом на броне.

1988 год

— Я открою окно, с вашего разрешения. Что-то душно стало,— Шинкарёв щёлкнул шпингалетами, и в комнату хлынула волна ещё не остывшего за вечер воздуха.

Галина Сергеевна сидела за столом, подперев голову рукой. Вот уже около часа она слушала рассказ Алексея Васильевича, не проронив ни слова. Шинкарёв был благодарен ей, что она не перебивала его, не задавала вопросов. Сейчас главным для него была возможность высказаться, вытащить наружу то, что тяготило сорок с лишним лет. Наверное, это можно было назвать исповедью.

— Очнулся я только в госпитале, после операции. Пуля задела лёгкое. И вот там, в госпитале, всё и произошло.

Шинкарёв подошёл к столу, сел, отхлебнул из чашки давно остывший чай.

— Понимаете, я не сразу понял, почему женщина-врач, которую позвали, когда увидели, что я пришёл в сознание, назвала меня Шинкарёвым. Она спросила: «Ну как дела, герой?» А потом говорит, что самое худшее теперь позади и что если бы тебя доставили хоть немного позже, мы бы, товарищ Шинкарёв, с тобой сейчас не разговаривали. Я ей сказал, что Шинкарёв погиб. А она: «Э, да ты ещё от наркоза не отошёл. Ну ничего, полежишь, отдохнёшь и поймёшь, что не погиб ты, что живой». Честно говоря, я тогда не стал спорить, сил не было. Позднее я узнал, что танковый батальон, проходивший через хутор, долго там не задержался. Оставили со мной санинструктора и двинулись дальше. Фашисты к тому времени подходили к Дону. Комбат приказал санинструктору записать мою фамилию и сдать меня в медсанбат, что тот и сделал, вытащив у меня из кармана Алёшкины документы и переписав данные. В медсанбате, видимо, никто моими документами не интересовался. Доставивший раненого санинструктор сказал, что это красноармеец Шинкарёв Алексей Васильевич, тысяча девятьсот двадцать четвёртого года рождения,— значит, так оно и есть. Потом меня отправили в госпиталь. В сопроводительных документах значилась фамилия «Шинкарёв». Естественно, что и в госпитале перепроверять не стали. Да ещё месяца через полтора мне прямо в госпитале вручили медаль «За отвагу». Оказывается, командир танкового батальона подал на меня представление, в котором написал, что я уничтожил вражеский дозор, тем самым обеспечил внезапность атаки. А при выписке из госпиталя красноармейскую книжку мне заменили на новую, ввиду того что старая пришла в негодность. Позже, уже в части, выдали новый комсомольский билет, на старом отклеилась и потерялась фотография. Вот так я и стал Шинкарёвым. Вы спросите меня, почему я не сказал правду? Почему не назвал свои настоящие имя и фамилию? Испугался?

Алексей Васильевич встал, прошёлся по комнате, посмотрел на Галину Васильевну. Она сидела неподвижно, только рукой водила по скатерти, словно хотела разгладить на ней стрелку от утюга.

— Да, я испугался. Ведь как я думал тогда? Ну скажу я, что моя фамилия не Шинкарёв, а Тимошин. И что дальше? А дальше меня спросят: «А где твои документы?» И что я отвечу? Потерял? Тогда отправят запрос в полк. И всплывёт история с самострелом. Вот чего я испугался. И как потом выяснилось — зря. В октябре, когда я выписался из госпиталя, кадровик в отделе комплектования, посмотрев документы, сказал, что мой полк был полностью уничтожен в окружении. И ещё он сказал, что, скорее всего, на весь личный состав отправили извещения как на без вести пропавших. Так что, говорит, напиши домой, обрадуй родных, что живой. Так я попал в шестьдесят вторую армию, которая обороняла Сталинград. Участвовал в окружении армии Паулюса, затем курсы младших лейтенантов, командовал взводом, ротой, дошёл до Берлина. После войны окончил институт, работал, стал директором завода, теперь пенсионер. Вот такая история. Галина Васильевна, вы первый человек, кому я её рассказал, значит, вам первой меня судить.

— Алекс... Алексей Васильевич, какой я вам судья? Да и за что вас осуждать? Вы прожили достойную жизнь. И разве кому-то стало бы лучше, если бы сложилось по-другому? А Алёша, Алёшка, я думаю, понял бы, не обиделся. Что же касается вашей настоящей фамилии, то, как я поняла, не такая она и настоящая. Откуда она у вас?

— Да, вы правы, детдомовские дети получают фамилии и отчества порой самыми необычными способами. Насколько я знаю, своей фамилией я обязан некоему мужчине, шедшему утром мимо приюта. Так вот идёт человек по своим делам, видит — на крыльце лежит свёрток; подошёл он, посмотрел, видит — ребёнок, завёрнутый в одеяло. Постучал он в двери и говорит: «Что же это у вас дети под порогом валяются?» Нянечка, вышедшая на стук, взяла ребёнка на руки и спросила: «Как ваша фамилия, гражданин?» — «Тимошин Михаил»,— улыбнулся человек и ушёл. Так я стал Тимошиным Сергеем Михайловичем,— Шинкарёв посмотрел на часы.— Поздно уже, пойду я к себе в номер. И вы ложитесь, отдыхайте. Завтра в семь часов выезжаем.

Он встал, пошёл к двери и, уже взявшись за ручку, обернулся:

— Спасибо вам, за понимание спасибо.

1988 год

Уже больше часа «Волга» везла их по прямой, как стрела, трассе. Коридор из пирамидальных тополей отгораживал дорогу от степи. Чистое небо и солнце, находящееся на полпути к зениту, обещали жаркий день.

Водитель Володя, на правах аборигена, рассказывал о здешних местах, о природе, о рыбалке, о видах на урожай. Галина Васильевна активно поддерживала разговор, особенно её интересовало, что и как выращивают здесь на своих огородах и садах.

Алексей Васильевич больше слушал, чем говорил. И ещё думал о том, что прошагал он и прополз отсюда и до границы, от границы и до Берлина и что не замечал он тогда красот природы. Зимой мёрз в окопах и землянках, весной и осенью месил грязь по раскисшим дорогам, летом изнывал от жары на маршах. И только в мае сорок пятого, когда вдруг смолкли последние выстрелы, весна наполнила душу, он увидел, что цветут сады, почувствовал, как пахнет зелёная трава и что ему всего лишь двадцать один год. А впереди вся жизнь, мирная жизнь.

Володя остановил «Волгу», пропуская встречные машины.

— Ну вот, сейчас свернём налево, а там ещё километров двадцать — и на месте. Дорога тут тоже хорошая, к Цимлянскому водохранилищу идёт. Эх, жалко, не доедем до него, там красота такая...

Шинкарёв не слушал Володю, он пытливо всматривался в окружающую местность, надеясь увидеть что-то знакомое. Нет, ещё рано, ведь они шли в стороне от больших дорог. Но сердце уже начало учащённо биться, словно его ждала встреча с живым Алёшкой, встреча с тем далёким временем. Он заметил, что и Галина Васильевна как-то напряглась, ловил на себе её взгляды, полные надежды. Володя тоже замолчал: водители персональных машин — неплохие психологи, чувствуют настроение пассажира.

Минут через двадцать впереди начали угадываться очертания населённого пункта, раскинувшегося по обе стороны от дороги. Чем ближе подъезжали, тем больше Шинкарёв сомневался, тот ли это хутор. Кирпичные дома, кое-где двухэтажные, да и асфальтовой дороги здесь не было. Хотя, с другой стороны, что он ожидал увидеть? Белые мазанки полувековой давности? Ведь на «консилиуме», устроенном в кабинете директора-смежника, выяснили, что хутор, о котором спрашивал Шинкарёв, теперь не хутор, а центральная усадьба совхоза. Даже название другое, старое кое-как вспомнили, кто-то из присутствующих оказался из этих мест.

Когда до первых домов осталось примерно с километр, Шинкарёв посмотрел налево.

— Володя,— сказал он с волнением,— посмотри, пожалуйста, вон туда, у тебя глаза помоложе. Что там такое?

Володя, чуть сбросив скорость, повернул голову.

— Кажется, памятник, Алексей Васильевич.

— Памятник?! Давай к нему.

Володя покачал головой:

— Алексей Васильевич, у меня легковушка, а не БТР, сейчас сворот найдём и подъедем.

— БТР, говоришь? Правильно, здесь он и повернул.

— Кто повернул? — Володя удивлённо посмотрел на Шинкарёва.

— Бронетранспортёр, из которого по нам стреляли.

Володя понимающе кивнул. Он сбросил скорость и внимательно смотрел вперёд.

— Есть. Есть дорога, Алексей Васильевич.

«Волга» свернула на просёлочную дорогу и, слегка покачиваясь, покатила к памятнику. Когда подъехали, Шинкарёв вышел из машины, огляделся. Да, сомнений не оставалось, это было то самое место, где он оставил мёртвого Алёшку. Вон в пятистах метрах огороды. Вот только вместо камышовых зарослей прямо за обелиском раскинулось пшеничное поле.

— Скажите, это здесь?

Шинкарёв не заметил, как подошла Галина Васильевна. На её плечах он увидел чёрную косынку.

— Да, Галя, Алексей погиб здесь. Пойдём к обелиску.

Она накинула на голову косынку, Шинкарёв взял её под руку, и они пошли по выложенной плиткой дорожке.

Обелиск был огорожен невысокими металлическими столбиками, которые соединялись между собой цепями. Три ступеньки вели на выложенную мрамором платформу, и уже с этой платформы уходила в небо трёхметровая пирамида, увенчанная звездой.

Шинкарёв прочитал надпись на обелиске: «Здесь покоятся останки неизвестного советского солдата, погибшего в неравной схватке с немецко-фашистскими оккупантами в июле 1942 года. Имя твоё неизвестно — подвиг твой вечен».

— Вот,— тихо сказал Шинкарёв,— значит, и похоронен он здесь, сдержала бабка слово. Ну, здравствуй, Алексей.

Галина Васильевна, вытирая носовым платочком глаза, опустилась на колени.

— Какая у тебя могилка, братик...

У подножья пирамиды лежал букет ещё не завядших красных гвоздик.

Тишину нарушил шум подъехавшей машины. Из крытого брезентом «уазика» вышел полноватый человек лет пятидесяти. Одет он был в светлые брюки и рубашку.

— Здравствуйте, люди добрые.

Приехавший протянул руку сначала Алексею Васильевичу, затем Володе.

— Ермаков Василий Степанович, председатель сельского совета,— представился он и сразу продолжил: — Мне тут наши местные сороки на хвосте принесли, что, мол, к памятнику «Волга» подъехала, вполне возможно — начальство какое-то.

Шинкарёв грустно улыбнулся:

— Да нет, не начальство мы. Мы вот к нему,— он кивнул в сторону обелиска.

Ермаков недоверчиво посмотрел на Алексея Васильевича:

— Постойте, так вы что, знаете, кто здесь похоронен?

— Знаю. В июле сорок второго он погиб вот на этом месте, на моих глазах. А эта женщина — его сестра,— Шинкарёв показал на оставшуюся у обелиска Галину Васильевну.

— Вот это дела,— удивлённо воскликнул Ермаков.— Так вы, значит, тот, второй?

— Какой второй?

— Ну, понимаете, я-то во время войны пацаном был. Жила у нас на хуторе женщина, Клавдией её звали...

— Подождите,— Шинкарёв прервал председателя.— Клавдия жива?

— Нет, к сожалению, лет пять как померла. Так вот она рассказывала, что в тот день, когда на хуторе бой был, а точнее — перед боем, к ней приходили два солдата, попить просили. Ну, она их напоила, харчей на дорогу дала, и они ушли. А тут немцы. В общем, один здесь погиб, а второй жив остался и потом уже, на хуторе, немцев-то и перебил. Помню, немецкая бронемашина с неделю на улице стояла. Мы, детвора, лазили по ней, пока наши её не забрали.

— А кто похоронил его? — спросил Шинкарёв.

— Да кто — всем миром и хоронили, деды могилу копали, мужиков-то, понятное дело, на хуторе тогда не было. А главное, Клавдия эта постоянно за могилкой ухаживала, пока в шестьдесят пятом, к двадцатилетию Победы, памятник не поставили. Тогда уж школьники шефство над ним взяли. Тут ведь и в пионеры принимаем, и новобрачные сюда приезжают. А как же, могила неизвестного солдата, как в Москве. Кстати, у нас и музей боевой славы лучший в районе.

— Послушайте, Василий Степанович, есть теперь имя у этого солдата! У вас есть на чём писать? Я назову его. Хотя нет, не надо писать.

Сергей достал из внутреннего кармана пиджака коробочку и удостоверение на медаль.

— Вот, возьмите в музей. Это медаль «За отвагу», его медаль, и удостоверение на его имя. Хотел её сестре отдать, но, думаю, в музее эта медаль нужнее будет. А сестра поймёт, я знаю.

Прошла неделя. Где-то высоко в небе пел жаворонок, степной ветер гонял волны по золотому морю пшеницы. В траве стрекотали кузнечики.

А над степной равниной возвышался обелиск, на котором сверкала металлическая табличка с надписью:

 

Красноармеец
Шинкарёв Алексей Васильевич

1924 г.–1942 г.

В июле 1942 года красноармеец Шинкарёв А. В. 
погиб в неравной схватке с немецко-фашистскими оккупантами.