Странствия Секундино
Его бывший сокурсник, ангольский негр Антонио, так и не приноровился к гололёду. Раз или два за зиму, а бывало и чаще, он и сам падал на скользком тротуаре. Вставал, стряхивая вместе со снегом нечто накопившееся и лишнее. Вот грядёт вторая зима в Сибири, а он ещё ни разу не распластался. Так помыслил Леонид на крыльце мужского общежития и, тут же позабыв, широко зашагал по первой позёмке.
Под уличными часами, показывающими семь сорок, вошёл в хмурое здание с декоративным аттиком. Улыбнулся вооружённому часовому, напевающему что-то тягучее, и побрёл на свой этаж. Караульный буркнул:
— Этот всегда лыбится, когда пропуск кажет.
— Они все поначалу улыбаются. Маладой, нэ привык ещё,— снисходительно отвечал старослужащий, продолжая мысленно сочинять ответ на недавнее странное письмо от зазнобы из далёкого аула и не решаясь поделиться с напарником утренней загадкой: куда подевались его пронумерованные казарменные тапочки и полотенце «Н» (для ног), висевшее, как положено, на нижней перекладине кроватной спинки?
— Чудэс.
Когда начальник бывал зол или сосредоточен, кожа на его моложавом лице будто натягивалась на невидимом проволочном каркасе. Несколько дней назад с таким лицом он отбыл в командировку, поручив своему заму Фоке регулярно и ежедневно кормить кота Базилио, остававшегося в холостяцкой квартире.
Сегодня Фока опять явился с влажными глазами и в офицерских сапогах, надеваемых в редкие вылазки на «объект». Неприкаянно потоптался по комнате. Скользнул взглядом по Лёниным бумагам и заверил:
— Нормальный ход.
Воздев щетинистый, обычно гладкий, как яблоко, подбородок, бросил в пространство:
— Я на объект!
Вышел, твёрдо ступая на каблуки. Женщины понимающе переглянулись, качнув над кульманами входящими в моду вавилонами «тюльпан».
После обеда неожиданно вернулся начальник. Сев в свой угол за сейфом, быстро писал. Наверное, отчёт. Заметно выпирал проволочный каркас.
Распахнулась дверь, впуская вальяжно вплывающего Фоку.
— Ку-ку!
Сотрудница, сидевшая напротив двери, не улыбнувшись в ответ, кивнула на сейф. Фока встряхнулся, вытянулся, решительно шагнул на середину комнаты:
— Привет, старик! Ты уже вернулся?
— Угу. С объекта? Как там мой кот?
— Кардинально! Две котлеты в день!
— М... да? Даже две? Так почему ж он плинтуса погрыз?
Фока взметнул кустистые брови, крупно наморщил угреватый лоб, изображая выпученными глазами крайнюю степень изумления:
— Не знаю, старик!
Не стуча каблуками, сел за свой стол, оставив на полу неопрятные кляксы.
После сообщения по радио об успешном продолжении полёта космической станции в курилку заглянул Фока. С видом заговорщика кольнул Лёнино ухо:
— Был звонок, завтра едешь вот по этому адресу. Я толком не понял, какой- то учётный стол, что-то про постановку на учёт к пятнадцати часам. Возьми паспорт и военный билет.
Когда пассажиры междугороднего автобуса, обменяв картонные пропуска на алюминиевые жетоны с выбитыми цифрами, миновали домик КПП, низкое солнце искрило свежий ночной снежок на затейливых крышах пригородных садовых домиков и хрустальные куржаки придорожных тополей, а ветер свободы волновал подол енисейского тумана, цеплявшийся за колючий заиндевевший «периметр».
От вокзала до центра решил прогуляться пешком, отметив, что из сонного утра своего городка, проехав всего-то несколько десятков километров, оказался на сухом асфальте без следов снежной крупы, обдуваемый чужим непрерывным ветром, от которого на мерцающем солнце слезятся глаза. Спешат по делам немногочисленные прохожие. Леониду немного совестно и непривычно фланировать вот так, без цели, мимо запылившихся за лето витрин полупустых в рабочие часы магазинов. Оглядываясь на своё отражение, не раз замечал в стороне одну и ту же серую фигурку. Неожиданная, странная и новая для Лёни мысль — купить цветы женщинам-коллегам по работе — и твёрдая уверенность, что это неспроста, заставили повернуть за угол.
Вот сквер, а вот киоск. Рядом с ним в сухих молочных бутылках открыто стоят яркие жёлтые, белые, красные букеты!
— Красавец, это то, что ты ищешь,— услышал голос ниоткуда и, не разбираясь в других цветах, уверенно уложил на дно сумки узнаваемые ярко-красные розы на стройных зелёных стебельках, завернув в любезно одолженную газету.
Слышал от кого-то, что сибирские цветы не пахнут, поэтому безмолвную ухмылку темноглазой цветочницы на его вопрос: «Почему не пахнут?» — воспринял как исчерпывающий ответ: «А то сам не знаешь».
Вернувшись на проспект и продолжив променад, вскоре внял приглашению рисованного от руки плаката на открытие выставки пленэрной живописи, устроенной внутри недействующего собора. Пожилая билетёрша велела снять шапку. Да он и сам бы снял своего «зайца». Народу было неожиданно много. Выделялись молодые люди, похожие на студентов,— и все с чёрными бабочками. Людской глухой говор не заглушал ксилофонное пиано густой капели под худой крышей в алтаре, где стояли тут и там мятые жестяные и совсем новые эмалированные вёдра. Лёню заинтересовали старые фотографии начала века, подкрашенные чаем. Узнал городскую панораму набережной. Прошлой осенью пил пиво с Валентином вон на том крутом склоне, на тёплой лавке у деревянного домика, похожего на будку путевого обходчика. А там, через дорогу, когда-то были купеческие конюшни, и навоз свозили как раз на этот склон. Кто-то дунул в затылок и пропел фальшиво:
На заветной скамье я не встречу уж больше рассвета,
И записки о встрече я твоей не прочту.
— Валентин! Во совпадение! И ты тут.
— Они все,— Валентин ткнул большой палец за ухо,— мои знакомые, богема! Приглашают отметить. Если временем располагаешь...
Не ожидая ответа, повернулся к странному рыжему балахону-пончо:
— А где ваши картины? Хочу насладиться.
— У меня пока только раскраски, вон там,— девушка с большим бантом на хвосте близоруко щурилась, устремив прямые ресницы в сторону жестяной капели и обнажив передние заячьи зубы с заметной щербинкой посередине.
Спустились по какой-то улице, издали провожаемые уже знакомой серой фигуркой. За мостом, в магазинчике без окон, присевшем на перепутье, купили несколько бутылок водки и хлеба. Лёня заикнулся было о закуске, но некто высокий успокоил:
— Всё же есть. Лук, сало, картошка.
— А чеснок?
Леонид поддался общему смешливому настроению, словно в ожидании забавного праздника. Солнце слепило, будто ранней весной, а не поздней осенью. Бывают осенью дни, очень похожие на весенние. Что-то мерцает в бездонной сини. Капля из облака или нерастаявшая градинка? Всхлипывал рыжеватый грунт переулка, подсовывая под войлочный ботинок округлые камушки: «Ну-ка, двинь-ка!»
Убогие строения «Шанхая» казались декорациями забавного спектакля с актёрами в бабочках. Пока ещё не решил, быть ему актёром или зрителем. Держа сумку так, чтобы бутылки не помяли цветы, распахнул демисезонное пальто и уже не застёгивал до самого места.
Широкий, но без огорода, двор ощутимым уклоном подтолкнул к фамильярно ударявшей по пяткам и спинам двери деревянного домика без цоколя и крыльца со странно изогнутыми, будто татарские сабли, сосульками под низким карнизом. Пол внутри тоже с уклоном; луковица, скатившись со стола, навсегда исчезла под железными ножками-костылями одной из четырёх коек.
Пока медленно растапливалась печь и чистилась картошка, опорожнили бутылку и открыли другую.
Сидевший напротив, в неумело заглаженном до блеска пиджаке, так что отпечатались кругляшки монет, не вытащенные при глажке из кармана, вяло, будто раздавая карты перед возобновляемой игрой, заговорил о кубизме. Прервав монолог, длинный привычно возразил:
— Начальные экзерсисы по курсу начертательной геометрии, простые объёмы без смысла и символов.
Включившись в игру, разом загалдели все. Лёня, разомлевший от жара близкой печи, добросовестно выслушивал спорящих, неизменно соглашаясь с доводами последнего, допуская всё же, что неуловимая истина где-то в середине или вообще в другой системе координат.
Голоса всё громче, а речь — чеканнее и короче:
— Виброцвет! В абстрактном искусстве отсутствует образ, поэтому оно и безобразно!
— Твой соцреализм — кровосмесительный плод революционного авангардизма, совокупившегося с академической реакционностью!
— Да! Я за вооружённый нейтралитет формы и содержания, но не за квазиединство формы и функции!
Нелестно упомянув некоего мэтра, «вытершего кисти о холст» и выставившего на обозрение, заговорили о литературе.
В беседу вдруг вторгся угрюмо и, казалось, благоговейно молчавший доселе Валентин:
— Люди и женщины! А нельзя ли базлать как-то попонятнее, а то я в замешательстве. Конечно, холсты испещрив, можно поизображать из себя ван-гогов. Объясните сиволапому, какого... и какие такие первоисточники. Или вот о «священной корове постмодернизма», момент, я щас...
Давя ноги рядом сидевшим, вывалился наружу вслед за рыжим пончо.
— Будем считать реплику этого альфа-самца первой записью в книге отзывов на нашу выставку,— длинный снял через голову бабочку и бросил за спину.— Какой он, на хрен, русский писатель? Это европейский миф! Им так удобно — представлять нас его рефлектирующими героями. Если мы таковы, с их точки зрения,— многое объяснимо. А как ещё можно управлять его героями, говорят они, оправдывая тиранизм культа личности.
— Оставьте Федьку в покое, поиски истины о добре и зле интернациональны.
— А вы тоже — окопались там в своём «ящике»...
— О каком ящике речь?
— Наверное, Пандоры.
Хорошие ребята эти художники, думал Леонид, неуверенно скользя по подмёрзшему тротуару, вытирая платком остатки блевотины на подбородке, щупая щёку, которую длиннорукий визави нечаянно в споре небольно ткнул алюминиевой вилкой, и вспоминая сидевшую наискосок девушку с горизонтальными короткими бровями над удивительными глазами и самодельным бархатным ободком в волосах. Досадно, но так и не решился перемолвиться.
Вновь объявившаяся серая фигурка, теперь уже впереди, нырнула в двухэтажное здание. Судя по номеру на деревянной стене, и ему туда же. Навстречу из приоткрытой двери прямо на тротуар выплыла женщина в накинутом на бугристые плечи пальто.
— Молодой человек, помогите — замок заело.
Молодой человек снисходительно хмыкнул, зацепился карманом за дверную ручку, смело и пружинисто ступая, мигом одолел пригласительный марш мокрой и пахнущей хлоркой деревянной лестницы. Успев заметить в причёске чёрную ленту, что почему-то всегда нравилось и волновало его, с силой крутанул плоскую бронзовую головку ключа, торчащего из двери, ожидая тугое скрипучее сопротивление заржавленного механизма. Ключ не повернулся, но незапертая дверь с номером «11» отворилась без толчка, явив широкую комнату с домашней мебелью. В простенке двух маленьких окон — трельяж с тумбой и настенные часы, показывающие ровно три.
— Это кабинет номер одиннадцать?
Голубоглазый, восседавший за круглым столом, откинулся на скрипнувшую спинку стула:
— Почему вас по «кремлёвке» вызвали? А где ваш багаж? Да вы релакснитесь. Надеюсь, уже адекватны после застолья?
— Багаж? Мне никто ничего про то не говорил...
— Мы уже доложили в Центр о вашем убытии нашим бортом,— голубоглазый взглянул на часы.— Точка невозврата — семнадцать сорок. Мы только выполняем распоряжение по линии нашего ведомства о незамедлительном прибытии имярека. А в столице встретят. Вот шпаргалка на всякий пожарный.
Лёня стремительно и панически трезвел, слушая бред незнакомца.
Он уже подался назад, намереваясь сбежать, но тут в зеркале одновременно отразились хозяйка и знакомая фигурка, вышедшие из соседней комнаты и ставшие за спиной.
— Чай, кофе?
— Время ещё есть,— добавил его «провожатый», потирая ладошки.— Та ты ни паникуй. На службе оформят как командировку на курсы. Развеисси.
— У меня же сроки по работе на носу, кандидатский минимум, потом эта... как её... да и вообще... что за ахинея?! Может, потом как-нибудь?
В пустом депутатском зале — изысканный аромат трубочного «золотого руна», оставленный спутниками генерала, которых только что увели на посадку.
Через сумеречный витраж видна их вереница, бредущая, будто по минному полю, по следам стюардессы, повторяя все её зигзаги. На долгие звонки в дверь со стороны общего зала ожидания никто не подходит, дежурная куда-то отлучилась. Леонид вернул цветастое издание с фотографиями, переданными станцией «Венера-10», на журнальный столик, с трудом высвободился из объятий тучного кресла и, уже почти ничему не удивляясь, впустил в помещение для vip-персон совершенно пьяного Валентина.
Вбежала дежурная, не закрывая за собой дверь:
— А вы что же?! Бегом за ними, шибче, шибче!
И заковыляли приятели, гонимые чьей-то неведомой неумолимой волей, сталкиваясь и разбегаясь, глотая матерящимися ртами ранние невинные снежинки.
Москва умывала гостей в утренних сумерках мелким освежающим дождиком-невидимкой. Ориентируясь от метро по записке голубоглазого, легко вышли на нужное ампирное здание и торцевой подъезд с резной дубовой дверью. Туда и направились, немного помыкавшись в скверике вблизи Третьяковки под голым деревом и расчесавшись одной расчёской.
Гостиница, куда получили направление, мимикрировала в обычной жилой высотке, за обыкновенной дверью с очередным квартирным номером. Вошедшему предстаёт длиннющий коридор с ковровой дорожкой и дверями по сторонам.
У схемы метро — полнеющий крепыш с фасонистым хвостиком на затылке и полотенцем на плече. Футболка в широкую жёлтую полоску делает похожим на шмеля одногруппника Петьку, на частых студенческих пирушках неизменно исполнявшего на своём баяне «На заветной скамье» и распределённого после диплома в Минск.
Вот уж тополь отцвёл — белым пухом осыпался с веток,
Заметелил дорогу, запорошил тропу.
— О, и ты тут. И ты!
— Вся пятьсот первая комната в сборе. Ещё бы Антонио сюда — и полный комплект. Заметили, здесь у нашего номера тоже номер пятьсот один?
— Не к добру это.
В «уютном» номере на четверых на стене у шкафа — радио, под ним две розетки — для радио и электрическая. Над последней — крупная табличка с жирными буквами: «Радио в электророзетку не включать!»
— Какой дурак будет включать радио в электросеть?
Позже вошёл без стука (а может, и стучал, да только шумели за столом) некто, назвавшийся Куратором. Предложил знакомиться с Москвой, начав с Мавзолея, пока решается, к какому ведомству их прикомандировать. Велел всем посетить стоматолога. Говорил что-то о прививках, правилах профилактики, пообещал провести какой-то инструктаж, рекомендовал мыть на ночь ноги холодной водой. Уходя, окинул взглядом каждого, задержавшись на Петькиной причёске. Потом он исчез, оставив в памяти гладкое фарфоровое лицо, чёрные, будто крашеные, волосы и неестественно чистые белки глаз. Кто это был, осталось загадкой. Да и человек ли это был?
После первых экскурсий Валентин в разгар крамольных споров издавал предостерегающий звук, подражая офицеру из Мавзолея на площадке лестницы, ведущей посетителей вниз, чья служба состояла, видимо, в том, чтобы через короткие одинаковые интервалы времени в гробовой тишине резко сипнуть по-змеиному: «Тсссс...»
Прошло несколько вальяжных дней блаженного отсутствия мыслей и обмена липкими взглядами с горничной Полиной. Вынужденное безделье пугало опасением, что потом за это придётся отчитаться или долго оправдываться. Как-то в разгар застолья пригласили дам из соседнего номера. Так вышло, что Леонид остался наедине с «девушкой с веслом». Так назвал он про себя крупную белокожую спортсменку, походившую на алебастровую парковую скульптуру.
«Мысли она читает, что ли?» — подумал он, когда услышал:
— Ломай меня, как весло.
Наконец с ними определились, прикомандировав к в/ч 44708 (10-е Главное управление Генштаба ВС СССР). В «десятке», пестрящей генеральскими лампасами, кадровик, почему-то в штатском, ознакомил с распоряжением прибыть в Ташкент, в п/я 1380, к майору с двойной фамилией.
— А Ташкент — это где?
— Чем юморить, лучше кипятильником и тушёнкой в Москве запаситесь. Не в двухсотой секции ГУМа, конечно. Рекомендую кооппродмаг по пути от театра Красной Армии прямиком к метро или наоборот.
Выключатель радио не работал, и поэтому на ночь приходилось выдёргивать вилку. Утром в день отъезда Лёня, включая радио, перепутал розетки. В недрах чёрной пластмассовой коробки что-то пыхнуло и, неестественно чётко выдохнув короткое злое ругательство, смолкло навеки.
— Вот это мастодонт! — Леонид подумал вслух, когда их с толпой смуглых студентов-регбистов (так они себя называли), явно не соблюдавших спортивный режим и говорящих с акцентом, по бетонному полю аэродрома Ташкентского самолётостроительного завода подвели к гиганту с пятиэтажный дом. Во всеядное квадратное хайлище под двухкилевым хвостом «Антея» (Ан-22) загоняли армейские «Уралы» с зачехлённым кубом на месте кузова. Друзья переглянулись.
— БМ-21?
— Она самая, сорок стволов.
Реактивная установка залпового огня «Град» была знакома лейтенантам запаса, и не только в теории (три года военной кафедры в институте и летние сборы). Сопровождавший майор махнул рукой:
— Идите к носу в кубрик на нижней палубе.
— Что он сказал?
Наконец два десятка пассажиров разместились в трёх небольших герметичных пассажирских отсеках, на верхнем этаже рядом с кабиной лётчиков и на нижнем — с кабиной штурмана. Скороговорящий майор Виталий поведал что-то о люке спасательного плота и о правилах аварийного покидания по наклонному тоннелю. События развивались по какому-то изуверскому сценарию при полном отсутствии понимания смысла происходящего.
— Ну хоть кто-нибудь объяснит мне, что происходит в последнее время?
Сосед-регбист, выглядевший старше остальных, протянул стакан:
— Пссс... я Алик, вообще-то я... (не расслышал, то ли Альфред, то ли Альфонсо, а может, даже и Адольфо). Не говори при летунах — «последний», только — «крайний». Согласись.
Валентин тоже смочил глотку и возопил:
— А всё-таки зачем я здесь и куда это вы все?!
В ответ хохотнули:
— «Совиетико» больше не наливать!
В Алжире после дозаправки долго не выпускали на взлётную полосу. Путешественники опасались досмотра набитого боевой техникой и боеприпасами самолёта. Если местная таможня поднимется на борт, все будут арестованы за контрабанду оружия и остатки дней проведут в местных подземных казематах.
— Транзи не досматрива,— убеждал себя майор Виталий, от волнения глотая окончания слов.
На борту туалета не было. Когда в очередной раз выходили «под крыло», хмельной Валентин повздорил с густобровым, с ослепительной улыбкой, красавцем Рафаэлем. Даже успели обменяться толчками в плечо. Но вот проскрипели английская речь диспетчера, предвещающая скорый взлёт, и ответ «roger». Под рёв двигателей Алик поведал, что все они — кубинские добровольцы, проходившие подготовку в Крыму, в учебном центре «Перевальный», и направляются в бывшую португальскую колонию на помощь ангольской революции и её лидеру Агостиньо Нето.
Потом туго сцепил указательные пальцы рук:
— Валентино! Русский и кубинец — дружба навек. Согласись.
Позже поведал, что в Африке личные имена табуированы. Духи, узнав настоящее имя,— заберут душу.
Для общения и вообще «для атмосферы» решили сменить имена на испанские. Выбирая на слух из перечисляемых Аликом, Валентин после долгих метаний перевоплотился в Амброзио, Леонид стал Секундино, а Педро логично сменил Петра.
Весь полёт сопровождаемые американским истребителем, после двух посадок на дозаправку, через сорок минут после пересечения экватора с погашенными бортовыми огнями, чтобы не заметили в ночи садящийся самолёт и не обстреляли с другого берега реки Конго, из Киншасы (Заир), мягко приземлились в аэропорту Браззавиля (Конго). Неловко ступая под чёрным небом с неузнаваемыми аляповатыми звёздами, несентиментальному Секундино хотелось благодарно прикоснуться к швам и заклёпкам летающего исполина с двойными винтами. Память долго хранила его бортовое имя: «СССР-09334» (с 1987 года — в экспозиции музея ВВС в Монино). Всех прибывших провели в дальний ангар военные в опереточной форме: высоченные тульи с длинными козырьками, малиновые рубашки и зелёные брюки.
Жёлтые брезентовые мокасины под зелёными обшлагами здесь, в этой парилке, неоспоримо уместнее войлочных ботинок, которые Секундино брезгливо выбросил бы, но не Лёня. Тот на какое-то время вначале впрессовал бы в спортивную сумку, набитую тушёнкой.
Некто, въехав в ангар на помятом алюминиевом «лендровере» без верха, с громко играющей «Спидолой» на сиденье, на чистом русском велел экипажу прекратить разгрузку и доставить спецгруз и сопровождающих в ближайший на побережье порт Пуэнт-Нуар. Там ждёт кубинское судно «La Plata» до Сан-Паулы (Сан-Паула-ди-Луанда, она же Луанда). Моложавый, но с проседью подполковник хмуро возражал. Мол, ты, тёзка, сам знаешь, тамошняя полоса не рассчитана на приём сверхтяжей. И прошлый раз, облегчая вес, пришлось доставлять по одной установке в четыре рейса. А если надо в Луанду, то почему не сразу в эту Луанду? Там условия идеальные, две полосы, осевая подсвечивается ночью, и даже космические многоразовики садятся.
— Борис Петрович, Центр категорически против. С Анголой нет официоза, и до одиннадцатого ноября по решению ООН она — суверенная территория Португалии, а та входит в НАТО. А ещё учти канун заключения договора ОСВ-2. В конце полосы стоят два кубинских танка. Если она окажется короткой, самолёт вытащат из грунта.
Бугор (как мысленно обозвал незнакомца Секундино) вдруг поманил к себе:
— Не забыли мои приёмы?
— ?
— И как на велосипеде записки от Томы возили?
Секундино ахнул. Ну конечно, это же тот давнишний ухажёр старшей сестры, служивший тогда в «конторе» (КГБ). А он, пятнадцатилетний оболтус, был у них «амурным почтальоном». И однажды попросил показать ему приёмы борьбы, желательно болевые. На что Борис взял его за средний палец и, сгибая в обратную сторону, поставил на колени: «Все болевые приёмы — движение, обратное естественному. Запомни этот женский приём, и с тебя будет достаточно».
Леонид надолго затаил в себе обиду. Не за то, что стоял на коленях, а за то, что сравнили с женщиной.
Ночью в Африке, в удушливой жаре ангара, набитого африканскими комарами, впивающимися на лету, как хищные птицы, не имея ни малейшего понятия о смысле своего здесь пребывания, неожиданно встретить земляка, который тут всеми командует и наверняка в курсе всего,— это ли не удача?!
— Я тружусь в посольстве. По шифротелеграмме ваша миссия и статус не указаны, но вменено обеспечить прибытие в Луанду. Она в осаде проамериканских сил, и если бы не кубинские волонтёры... Да вы по новостям и газетам и сами всё знаете. Исход гражданской войны будет ясен на днях. И какого... вам-то там?
— Смешно, но у нас тот же вопрос и в тех же выражениях. Так это вы должны были (Секундино назвал фамилию) встретить нас?
Инструктаж Бориса: воюют за власть три партии. Социалистической ориентации — МПЛА Агостиньо Нето, поощряемое нами. Другие две патронируют США, ЮАР и Заир. Это руководимые в основном неграми УНИТА (лидер — Савимби) и ФНЛА Холдена Роберто. Названия и лозунги у всех трёх звучат одинаково. Каждый пятый комар — малярийный. «Делагил» не помогает. Одолжу «Камохин». Шестнадцать таблеток по схеме, если что.
— А ноги мыть на ночь холодной водой?
— Что-что? Да, и муха це-це.
Так же, без огней, приземлились один за другим два борта. Это кубинский батальон особого назначения, изображая загоравших на Карибах отпускников, направляется в Луанду для спасения пассионарной столицы, получив разрешение на посадку у португальского специального представителя через его приятеля, ангольского командира Сето. Борис, с его слов, лично знавший и Сето, и португальца, разрешил экипажу «Антея» с пятнадцатиминутным перерывом выруливать на взлёт вслед за «отпускниками».
В Луанде шёл проливной ночной дождь. Самолёт разгружался у ангара военно-воздушной базы № 9. Команданте Гондин переодел прибывших в серо-зелёную камуфляжную униформу с ярлыками «FAPLA» (Народные вооружённые силы освобождения Анголы) без знаков различия и удобные высокие хромачи. Всем раздали оружие и снаряжение без ограничений. Из головных уборов на выбор — берет, военная кепка или тропическая панама. Желающим — чёрные очки, сигареты «Лигерос», сигары, репеллент и даже маскировочный грим. И уж вовсе странный атрибут — нашейные платки, как у киношных кабальеро. Кроме АК с подсумком и тремя магазинами, Секундино прихватил два ПМ, причём один в потаённой кобуре для ношения под мышкой.
Узнав от толмача Алика, что на два кубинских экипажа приходится четыре установки залпового огня, без колебаний велели перевести команданте просьбу о назначении их отдельным расчётом. По распоряжению майора Гондина советские «асессоры» в составе батареи из трёх «Градов» убыли на заранее подготовленные позиции где-то в семи километрах от Кифангондо. Кому быть командиром расчёта, кому крутить пусковое, а кому рулить, предложено было определиться самим.
Без прелюдий кончилась ночь, будто раздвинули шторы над красными холмами. Чёрное превратилось в золотое, золотое в красное, и грянул день. На пути к казармам Гран-Фарни водитель Секундино выжимал на пятой из «Урала-375» все его девяносто. Три глотки покрывали рёв восьмицилиндрового двигателя:
Полюбил тебя тот, может, старше, а может, моложе,
Полюбил тебя крепче и нежнее, чем я.
Только образ твой милый мне по-прежнему душу тревожит,
И волнует мне память этот сад и скамья.
Холмы Кифангондо застывшими волнами скатываются в просторную долину, перечёркнутую крест-накрест тугим луком реки Бонго и стрелой шоссе, нацеленной из Кашито на Луанду. В пересечении — автомобильный мост. Горизонт правого берега пухнет возвышенностью Кал, откуда бу́хает дальнобойная заировская батарея. Из-за хорошо видимых в бинокль строений фазенды с высоченными плантациями банановой травы ртутными шариками выкатывается дюжина по-французски элегантных бронеавтомобилей «Панар», сопровождаемых «лендроверами» с установленными на них безоткатными орудиями вместо верха. Под прикрытием лёгкой бронетехники колонна из ангольской пехоты Холдена Роберто, португальских наёмников и заирских батальонов заполняет всю ширину двухпутной дороги и обширных проплешин обеих обочин до самых болот.
Если наступающие перейдут реку (последний этап операции «Саванна») — дорога на столицу для них будет открыта, и тогда над Луандой взовьётся флаг с тропическим галу негру (чёрным петухом) на фоне восходящего солнца, взамен перекрещенных мачете и шестерни.
Бомбы, сброшенные ширококрылым фронтовым бомбардировщиком ВВС ЮАР «Канберра» над левым берегом с полнопрофильными окопами обороняющихся фапловцев и двух сотен «компаньерос кубанос», упали далеко от цели, высоко взметнув обширную топь, кишащую крокодилами. Рвутся мины, вспахивая землю в форме морских звёзд, и снаряды, оставляющие округлые воронки.
В сизом дыму, окутавшем редколесье у фланговых окопов, мелькнули согбенные силуэты бегущих с поля боя и пропадающих за редкими неохватными стволами недавно по-летнему зазеленевших «лимонадных» деревьев (баобаб). Когда четыре непробиваемых колеса передового «Панара» с 90-миллиметровой пушкой уже приблизились к береговым устоям моста, вдруг разгневалось небо и наполнилось воющим роем смертоносных пылающих игл, вмиг покрывших всю ширь правобережной равнины сплошным ковром разрывов под усиливающиеся раскаты грома. Вскипает красная ангольская земля (не из этой ли почвы сотворён Адам — «красный человек» по-еврейски?) проснувшимся вулканом, дыбится терракотовыми клубами над саванной, гася нещадное солнце Чёрного континента. Колонна наступающих войск стала идеальной мишенью для падающих вдоль дороги сильно вытянутым эллипсом ракетных 122-миллиметровых снарядов.
Через несколько минут после полного первого залпа по квадрату установки покинули временный огневой рубеж. У поляны пункта перезарядки прибывшие для заряжания ангольские бойцы в заговорённых ожерельях и браслетах в ожидании техники разбрелись, стреляя птиц из «фишек» (рогаток) и отлавливая змей на пропитание.
— Слушай мою команду! — заорал командир третьего расчёта Амброзио, метнув мокрую от пота панаму на рогатый крюк бампера, опутанного травой и цветами.— Салабоны! Все ко мне, мать вашу! Делай как я!
Он откинул брезент с долговязых ящиков.
— Пустые складывать «лесенкой», так с них будет удобно заряжать!
Солдаты виновато переглядывались, толпясь за статичным офицером в белых перчатках.
— Они языка ни хрена не понимают!
— Я переводить! — послышался голос со знакомыми интонациями.— А где Петка? Я его тоже заказал.
— Антон! Ты здесь, дома, в Анголе?! А говорили — где-то в Союзе оставался.
Кто-то крикнул:
— Авьяу! Авьяу! (Самолёт!) Puta que pariu (порт. ругат.)!
Совсем близко рвануло. Так близко, что заложило уши, и оттого не слышен последовавший за взрывом гул самолёта, свист, вжики и шлепки осколков. Все инстинктивно плюхнулись наземь. Напуганное стадо зебр беззвучно миновало поляну, обгоняемое некими существами, похожими на собак, но с копытами. На смену раскалённому воздуху с песком и запахом гари качнулся и поплыл не сухой и неверный, а плотный и осязаемый, будто где-то тяжело вздохнула дальняя, иная природа совсем не здешних мест своим грустным мыслям. Возник леденящий юго-западный ветер с моросящим дождём над крутым качинским берегом, творящий бивнеобразные сосульки под карнизом домика без цоколя. Зрительная память вернула короткие горизонтальные ниточки бровей над прозрачно-синими зрачками цвета известковой побелки с малым добавлением синьки, которой мать каждое лето «освежала» стены в доме. Встретился с этим взглядом всего лишь на миг, но смутное предчувствие неотвратимости чего-то обоюдного, что предначертано и настигнет помимо воли и желания, заставит сопутствовать и сопереживать, ломая планы, привычки и даже, страшно сказать, убеждения, обратилось в уверенность и обуяло страхом: «К этому я ещё не готов, пусть это будет потом как-нибудь, не сейчас».
Перевёрнутым отражением кривых сосулек — наклонные пальмы рядом с лачугами у окраин верхнего города чужой столицы, выросшие под устойчиво дующим океанским пассатом.
Заряжающие, понукаемые экипажами, забегали у забрызганных грязью платформ. На земле остались лежать ангольский первый лейтенант (старший лейтенант) в неуместно белых перчатках и Амброзио. Антонио, примчавшийся только что на бронетранспортёре, сидел возле них на корточках, распирая узкие джинсы плотными ляжками.
Снарядов, доставленных россыпью, хватило только на две машины. Когда, не уложившись в семиминутный норматив заряжания почти втрое, «сыны Катюши» выдвигались на новые огневые позиции, сообщили о полном разгроме и бегстве врага благодаря залпу 40-ствольных «Монокашито» (БМ-21 «Град»). Повстанцы готовили добытую утром дичь и кусочки змеиных тел без шкуры, снятой чулком.
Антонио, забирая на свой бэтээр тяжело раненного Амброзио, велел ангольскому водителю на «ровере» с двумя запасными канистрами, закреплёнными над торцами переднего бампера, и забавным буквосочетанием «SEX» на квадратном номере доставить Секундино и Педро в отель. Не пугая райских птиц, петляли по грунтовке и просекам меж влажных кустов, похожих на крупные фикусы (растущие не из бочки, которую невольно высматриваешь), и пальмовых рощиц, преследуемые любопытными обезьянами. Мимо круглых хижин, голых детей и женщин, у которых из одежды только бусы да соломенные юбки. Совсем как в «Клубе кинопутешествий». Два пигмея, похожих на ожившие мумии, уступив дорогу, деловито заспешили по своим делам. Хорошо бы увидеть экзотические танцы аборигенов под тамтамы. Думается, они с радостью для нас устроят праздник с национальным колоритом. Ведь мы для них старшие братья и помогаем освобождению после пяти столетий рабства.
За поворотом, у дерева с медовой колодой (улей), резко тормознули. Внушительных габаритов негр с чёрной курчавой бородой в сопровождении двух пигмеев, где-то как будто уже попадавшихся на глаза, указывая направление стволом автомата, приказал выйти из машины и отобрал у пленников оружие, не встречая сопротивления. Водитель быстро лопотал:
— Мама До... папа Буа (африканские божества-покровители)... квача (унитовцы)...
Гигант ненадолго отлучился в заросли, а вернувшись с двумя другими, похожими на него как близнецы, сунул Педро пистолет и что-то приказал, тыча в фапловскую нашивку над нагрудным карманом водителя, поставленного на колени. Видя нерешительность Педро, направил на него китайский АК-47, изображая пальбу. Педро передёрнул затвор и вздрогнул, выстрелив в водителя, возможно, неожиданно для самого себя. Бородач упёр взгляд в Секундино, рявкнул, указывая ему под ноги, схватил за кисть и резко заломил.
— Борис Гаврилыч,— ляпнул Секундино, ухнув на колени.
Широконосый сморщил лоб, вмиг став похожим на внезапно потемневшего Фоку. Пучил розоватые белки, забыв отпустить руку и будто прислушиваясь к предупреждающей змеиной трещотке за дурно пахнущим кустом с лиловыми листьями.
— Парис Каврилытс?
Секундино выдернул ладонь и крикнул визгливо:
— Да! Да! Борис, да ещё и Гаврилыч!
Африканец заспешил в редкие кусты. Секундино вдруг осознал, что жизнь его каким-то непостижимым образом связана с магической силой этих двух слов, и всё бубнил не переставая, будто зубрил и боялся забыть:
— Борисгорилыч... Борисгорилыч... Борисгорилыч...
Сутулая фигура в антимоскитной маске приблизилась, отобрав по пути пистолет у Педро, и пропела сипло:
— Без нияких докумэнтив прихерачил алимэнтив, вот як оно було! Да-да! Цо пан хце (что хочет пан — польск.), слухаю уважливо. Об чём лай, хлопэць? Ссориться с твоим паханом не резон. Базлай шустрее, а то у нас на хвосте, fode se... frango assado (порт. ругат.).
Не поверив и прервав откровения молодого специалиста из Сибири, инкогнито поинтересовался:
— А кто начальник первого отдела? О, так! Мы с ним корешились по молодости. Привет ему от... с экватора. Газовать умеешь? Давай прямиком на тот солитёр (кивнул в сторону мрачной тёмно-зелёной громадины одинокого дерева, похожего на ель), а дальше по бушу (лесу) и берегом по течению. Напарник твой пока у нас потомится. Обернётся вскорости.
До выезда на бетонку британский полноприводный вседорожник, лишённый запасных канистр, легко объезжал озерца и омуты, во множестве образовавшиеся в наступивший сезон влажного лета. Вдоль переполненной реки с патлатыми пальмами по илистым берегам, плюющимися лягушками, чёрным кайманом, устраивающим гнездо для кладки, енотом-ракоедом, махнувшим из-за термитника полосатым хвостом, будто жезлом, пауком с детскую голову на висячих плодах павианьего хлеба.
Кажется, он всё в той же, ещё студенческой, рубашке в коричневую клетку, и рабочее место у него — что его бывший угол в общежитии. И привычка у Антонио та же — указательным пальцем плющить широкий нос к вытянутым губам, упираясь большим в подбородок.
— Раны у Валентино плохие. Немного того — и отправят в Союз. Ох, Леон, а какие сестрички в кубинском госпитале! Ммм... а какие у них «центры тяжести», лучшие на всём побережье! Сегодняшний вторник (одиннадцатое ноября) станет нашим национальным праздником. Ночью Нето провозгласил независимую Народную Республику Ангола. От имени МПЛА (Народное движение за освобождение Анголы). Уже признаны Союзом.
— А я слыхал от Алика, что какой-то Робертино (Жозе Жилмор, он же Холден Роберто, лидер ФНЛА — Национального фронта освобождения Анголы) и Жнец (Жонес Савимби, лидер УНИТА — Национального союза за полную независимость Анголы) объявили то ж самое от имени какого-то своего блока где-то в джунглях.
— Роберт алкаш, а бармалей Жонес пусть буквари сочиняет, это у него получается. После боя под Кифангондо мы перешли в наступление на Кашито, теперь мы здесь хозяева.
Секундино потрогал давно не бритые щёки:
— Антон, а зачем я тут? И так резво?
— Это Любовь. Ну, Фелишку ты знаешь.
— Любка Величко? Из параллельной? Как не знать!
— Я с ней женюсь.
— Это как-то... неожиданно. Я, конечно, знал, но чтобы до такого дошло... Ты же вроде плотно общался с... как её... Яхименко.
— С Ехидненко я разошлись. Любовь мне говорит: от жениха на свадьбе иметь всё племя, а от невесты — голяк. Вот мы порешили вас троих заказать, с кем я жил, на свадьбу. Гости от невесты. Её желание — мой закон. Я вице-министр по делам... эээ... кому сэ диш ису... как это по-русски?.. По прованс, да, по делам в провинциях, почти как ты и «наколдовал», помнишь? Вызов персональный: «для работы по профильному образованию». Для ускорения от бюрократизма оформил у директора DISA (Служба безопасности фронта МПЛА) Луди (полковник Луди Кисасунда).
— Так это всё она? А где она? Я бы этой... из-за неё пропустил сдачу кандидатского минимума.
— Она в Гаване. Фиеста там будет по католическому обряду. Это будет хорошо. А ты в аспирантуру?
— Да это я так. Поэтому-то, наверное, в Москве и гадали: почему вдруг именно эти три придурка срочно понадобились некоей африканской секретной службе? Но отнеслась к просьбе дружественной стороны снисходительно. У меня, кстати, пакет для вашего доктора.
— Для Нето? Дай.
— Пардон, предупреждали строго: лично в белы, то есть чёрны, руки.
Дзынькнул телефон.
— Quem fala? (Кто говорит? — порт.)
Антонио долго беседовал, мешая португальские, испанские и французские слова с русским матом.
— Сантуша помнишь? Он тогда в Баку учился и в футбол играл. Приезжал к нам в общагу с командой «Нефтчи».
— Когда у тебя мясо сгорело?
Секундино воспроизвёл комичную матерную ругань двух иностранных студентов на ломаном русском.
— Он теперь наш министр по иностранным делам. Кстати, жена тоже белая, русская, Мария. На твои дорожные чеки не разгуляешься, вот бери кванзы (деньги), что-нибудь надо покупать.
Рабочий кабинет доктора Нето и приёмная с секретарём располагались рядом с его жилыми апартаментами. Скованно державший себя в начале высокой аудиенции, после куки (cuca — местное пиво) и рома Секундино заговорил громко и уверенно, не по-светски перебивая скромного хозяина:
— Я, как одинокий лось, забрёл в дебри и стою тут среди вас!
Пока Антонио и Сантуш с женой пытались перевести эту фразу на португальский, Секундино пыжился взглядом остановить секундную стрелку на шкафоподобных напольных маятниковых часах. А потом хлопал ладонью по бритвенным лезвиям, притёртым вертикально в стол, под дамский взвизг. Никто не рискнул повторить, хотя все без промедления согласились, что легко врезанное в стол лезвие запросто само складывается пополам под резким ударом ладони.
У отеля темнокожие подростки под конвоем надменного негра-полицейского прошествовали к контейнерам помойки, неся в ладонях свежий кал. Очевидно, стриженый зелёный газон с сухим фонтаном был использован шалунами не по назначению.
В ожидании вояжа на остров Свободы, не скрывая оружия, бродил Секундино по прекрасной столице, прозванной кем-то африканским Парижем, опустевшей после панического бегства белого населения. На улицах — брошенные автомобили и разинутые пасти разграбленных магазинов. В опустевшие дома португальцев кое-где вселяются бездомные. Темнокожие местные, несмотря на зной и духоту, не по-городскому обременены мешками, узлами, корзинами, детьми, привязанными широким платком, плотно прижимающим лицо к спине (не оттого ли так широки носы?), а то и вовсе кто петухом, а кто и козой. Алик предостерёг от покупки резных фигурок из чёрного дерева, которые могут навредить хозяину, пальмового вина и рекомендовал не носить на себе ничего блестящего.
Нет воды, её находят прямо на улице в канистрах Красного Креста; электричества нет, да и все розетки — для плоских вилок. По вечерам в отеле дают свет от генератора, и тогда можно включить кондиционер.
Теперь, после 11 ноября, из окна номера сквозь ветхую марлю можно наблюдать заходящие в развороте на посадку транспортно-десантные Аны. И в их числе — добрые знакомые «Антеи», совсем новые турбореактивные Ил-76 с аэрофлотовской расцветкой, а ещё — старенькие пассажирские «Британики» с армейским контингентом Кубы.
Камарады Секундино и Алик с термосом куки, дивясь и следуя местному обычаю у мужчин и женщин мочиться где придётся и не таясь, спустились от белой часовенки кладбища Санта-Круш к далеко простирающейся полукруглой эспланаде пустынной набережной со стеклобетонными ультрасовременными высотками. Остались позади кружева галерейных и террасных решёток, майолика медальонов и картушей с вензелями на фронтонах ярких особняков с открытыми башенками-бельведерами наверху, предназначенными, наверное, для вечерних упоений прохладой влажного пассата. Брели вдоль обширной бухты, овеваемые дыханием океана с пьянящим привкусом антиколониального сопротивления, пота, песка и соли.
Стоя на фоне хорошо различимой старинной крепости, венчающей вдали зелёные холмы, опутанные серпантином дороги, Алик, в васильковом берете, помеченном на мозаичном тротуаре посольского Мирамара грифоподобной птицей (плохая примета, по словам самого меченного), философствовал, делая в словах смешные неправильные ударения:
— У каждого есть скелет в шкафу. Убийство ангольского солдата-фапловца советскими военными специалистами, незаконно находящимися в чужой стране, снято на киноплёнку. Асессор Секундино стоит там рядом с палачом Педро. Как соучастник.
— Не, наоборот, я был на очереди...
— Пссс... Можешь доказать? Нет. Согласись? Я могу заработать на сенсационном сюжете, продав таблоидам, да ещё в канун подписания договора ОСВ-2! Непредсказуемы масштабы скандала и все негативные последствия для тебя. Да, вербую. Но никаких расписóк кровью. Оплата услуг достойная — на константной основе. Óклад — как у вас говорят. В обмен на банальную информацию с охраняемой территории. Кстати, Педро элегантно пошёл на контакт после передачи ему хорошего качества цветных фото, на которых он онанирует в туалете гостиничного номера.
— А где он, бедолага?
— По информации координатора Джо (Джон Стоквем, ЦРУ, США), был заложником у разведчиков «буффало» (батальон наёмников ЮАР «Гиена»). Солдаты удачи пытались обменять его на своего головореза. Закончилось перестрелкой. В Йоханнесбурге, в холодильнике. В морге. Теперь обменяются трупами через посредников. Прими соболезнования, всё же он был амиго.
Секундино, плохо спавший ночью из-за обгоревшей шеи (вот для чего в казарме Гран-Фарни предназначались шарфики), воя котов и нескончаемого треска цикад, ещё звучащего в левом ухе (правое плохо слышит после близкого взрыва), тайком убедившись, что предохранитель снят, бравировал показным спокойствием:
— Умеешь ты убеждать. Сейчас бы мороженого из «Пассажа» цумовского. А премии у áгента бывают? Шеф, накапай из термóса.
— И холодную войну вы нам проиграете. Мы с тобой ещё узреем падение «Римской империи».
Обгоняя сколопендру, по стандартному военному камуфляжу «вудленд» армии США c ангольскими нашивками и следами птичьего помёта прошлись тупые пулевые шлепки. Секундино посторонился, пропуская катящийся термос. Не глядя, выстрелил в голову лежащего на животе резидента и зашагал по «зебре» длинных теней вдоль двойной шеренги высоченных кичливых пальм в белых «гетрах», размышляя о самом себе: «Вот, оказывается, ты какой, Секундино! Вот, оказывается, как можешь. Лёня — нет, он бы не решился».
Вспомнилось, как Педро всё пытался выяснить у Алика, что означает звук «пссс...», часто им произносимый, а вскоре заразился и запсыкал сам.
Сдёрнул панаму, ширкнул тыльной стороной ладони по наметившейся бородёнке и, оглядевшись, не имеется ли веских оснований застрелить ещё кого-нибудь, высек искры очередью по плоским валунам, где теоретически в последних лучах уходящего в океан солнца вполне могла затаиться пара пигмеев — платных охотников за бледнолицыми европеоидами.
Даже с двумя дозаправками — кажется, в Гвинее-Бисау и Барбадосе — трансатлантический перелёт через несколько часовых поясов не показался долгим. Покинув тройные синие кресла туристского салона, Секундино и вице-министр остаток пути просидели на каких- то плетёных корзинах в соседней просторной выгородке с убранными креслами, устроив стол на зелёном армейском ящике. За переборкой грузового отсека в цинковых саркофагах, накрытых кубинским флагом и стянутых страховочными сетками,— забальзамированные тела погибших братьев по оружию. Где-то среди них и барбудос Рафаэль, нашпигованный стальными шариками ракетного снаряда «Кентрон».
Заглядывали простодушные и улыбчивые лица, показывали крепко сцепленные указательные пальцы. Похожие на кинозвёзд стюардессы авиакомпании «Cubana» Лилия и Габриэла угощали ромом «Гавана Клаб» и сами угощались московской тушёнкой. Антонио толмачил новость, принесённую квартеронкой (дитя мулатки и белого) Габриэлой от радиста: Фидель, лично провожавший добровольцев в Анголу, приезжая в порт за рулём советского джипа, поздравил всех с удачным завершением операции «Карлотта». Героев-победителей в сражении под Кифангондо благодарит за подарок первому съезду партии. Их ждут отдельные бунгало при отеле на побережье курорта Варадеро. Возможно, главнокомандующий будет встречать их рейс.
На ощупь доставал консервы со дна спортивной сумки. В газетном комке — плоские, но всё ещё яркие розы на длинных проволочных стебельках, обвитых полосками зелёной бумаги. Абсолютно уверенный, что покупал эти цветы живыми, только и смог произнести:
— Они бумажные!
Антонио, помаявшись, перевёл пару стихотворных строк из книги доктора Нето «Sagrado esperanza» («Священная надежда»), подаренной Секундино с автографом автора — будущего первого президента Анголы:
Настало утро нашей надежды.
Я уже не жду, я тот, кого ждут.
Под взглядом по-испански непроницаемых очей квартеронки зреет ощущение нереальности происходящего. Секундино даже поинтересовался, не она ли продала ему эти бумажные цветы из пустых молочных бутылок. В ответ, призывно жестикулируя, его повели в кабину экипажа. Протиснувшись мимо столика штурмана с картой, в кресле второго пилота обозревал с высоты крейсерского полёта палубные огни круизных океанских судов, следующих из Европы в Америку или обратно. Где-то там, за правым окном фонаря, в густой темени горизонта с дальними грозовыми разрядами,— Бермудские острова и места залегания на дне легендарных Атлантиды и «Титаника». Неугомонная бортпроводница увлекла в своё служебное гнёздышко. Каждый «нырок» весьма подержанного «Bristol-Britannia» отзывался сильной болью и звоном в ушах. Когда борт «клюнул» в очередной раз, неловкая Габриэла пала роскошной грудью на нехитрую голову «руссиш», осыпав плечи кольчужными кудряшками из-под чёрного ободка и оцарапав щёку черепаховой брошью:
— Perdone... me hace el favor (простите — исп.).
Жарким ноябрьским утром 1975 года у второго трапа, что ближе к хвосту, затёкшая нетвёрдая нога икающего и бормочущего Секундино ступила на островную твердь земного рая.
Без нияких докумэнтив
При... алимэнтив...
Антонио вычмокивал почему-то гимн враждебного движения:
Когда вернёшься домой в Луанду —
Становись под знамя УНИТА,
Чья правда, словно радуги цвет,
Предвечна и не забыта! —
и сетовал:
— У нас тридцать семь, а здесь живут в среднем восемьдесят лет.
Секундино встрепенулся:
— Мы уже не ждём, мы те, кого ждут.
По бетонному полю аэропорта имени Хосе Марти к прибывшему рейсу 101 подкатывал открытый ГАЗ-69 с загорелым бородачом в тёмно-оливковой форме за рулём.
На свежем снегу у крыльца мужского общежития ещё не вычищенными от закордонной грязи ногтями ощупал через пальто оформленные в Москве командировочные документы и свидетельство об отличном окончании месячных курсов повышения квалификации. Глубоко втянул сухой морозный предновогодний воздух и какой-то пращурной памятью клеток учуял тончайшую испарину будущей оттепели, до которой ещё почти полгода. Дар такого предчувствия тепла, которым стал обладать, присущ только ему одному. Думая так, Леонид прошагал до угла и распластался на скользком тротуаре. Это бывает раз или два каждую зиму.
— Вот и этот уже не улыбается. Остепенился мабудь, Леонид Ефимович.
Старший по званию молча приподнимался на носках, досадуя на привязавшуюся с утра мелодию:
Значит, вышло не так, как мечталось и снилось когда-то,
Значит, ты не ждала, значит, зря переписка велась.
Я тебя не виню — нелегко ждать три года солдата,
Но друзьям напишу я: ты меня дождалась.
Почему, думал старослужащий, я всё время размышляю о ней, а не о службе, и кто такие эти сомнения (в грузинском нет заглавных букв), которые, как она пишет, стали часто посещать её? Хо, а не те ли это кацо из Цхалтубо, куда она ездила к...
— Слышите, товарищ сержант? Я говорю, надо бы ему сказать, чтобы фотографию на пропуск сменил, коли решил носить бороду. Или побрился. Так ведь?
Последний день вакаций
— И да, и нет. Опосля всех медкомиссий — собеседование. Актовый зал. На сцене президиум. Перед ними я. Голый. Генерал мою папку взял. Сколько метров по прямой, спрашивает, пролетит самолёт от точки начала снижения под углом тридцать градусов с высоты сто метров до касания с землёй? Отвечаю: глиссада двести метров. Тот рявкнул: мой! — и одну из бумажных стопок нарастил на сантим. Вот так и попал в стропы. В «войска дяди Васи». Как «почему двести»? Ну, катет против угла в тридцать градусов равен половине гипотенузы.
— С виду порядочный. И причёска. А поведение самурайское, скаженное — клейма ставить негде. Какой же ты по правде?
— Характеризуется положительно: энергичен, но глуповат, пьёт много, но с отвращением.
— Секьюрити клубным больничные «выписал». Кому работать? Вот и замени их, будь любезен. В дембеле с мая маешься. Говоришь — вакация (отпуск, каникулы.— лат.), а по мне — вакханалия! Лбом зеркала бить! Иногда один ошибочный пазл — и судьбу как жаба языком слизнёт!
— Определиться-то желание есть, но выбрать не могу между девелопером, коллектором или параекклисиархом. Что посоветуете?
— Уже утро. Конь хочет баиньки?
— Конь хочет покурить, и я ещё на гитаре не играл.
За балконной дверью пахнет мокрыми досками. В окне, как в аквариуме, опрятная чужая комната, освещённая холодным энергосберегающим светом, горевшим всю ночь. В дальнем углу — велотренажёр и совершенно не скрипучее ложе. Хозяйка, в чём-то сугубо домашнем, поперечно-полосатом с яркими плавниками-карманами, прихватив блюдо с арбузными корками, уплывает в коридор. Пискнула (или показалось?) внутриквартирная трубка домофона. Кто-то открыл дверь подъезда контактным ключом и поднимается сюда? Проворно напялил цивильный прикид, летние «берцы», валявшиеся в прихожей рядом с громадными мужскими ботинками (подумалось: не «каменного» ли «гостя»?), и, вернувшись на лоджию, вспорхнул на угол бетонного ограждения:
— Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три, кольцо! Купол!
Последождевой аэрозоль уходящего лета благоухал умиротворяющим парфюмом свежескошенных трав. У ограды детского сада кудластая листва одинокой берёзы со скальпированной корой и порубочной меткой, чуть более полувека назад кормившая собой майских жучков в светлом березняке посреди глухой тайги, аплодировала побегу безбашенного прыгуна мелким безудержным тремором, подстрекаемая ласками западного ветерка. Неотличимый от редких физкультурников, Илья бодро миновал стадион, намереваясь, не мешкая, пересечь парк. Дома подремать, надеть тельник, парадку, значок с пламенеющей крылатой греной (фугасная граната.— сленг) и неуставной — с летучей мышью, припрятанный перед дембелем в фольгированном тюбике зубной пасты. Сегодня же день пророка Илии и ВДВ. Но потянуло пройтись меж не сеяных сосен в стороне от аллей, по дорожкам, натоптанным ещё первостроителями города Реализованной Утопии с остатками мощения из кирпича на ребро.
На прибрежной террасе у открытой полуротонды — белоколонной прелюдии пляжа городского озера — натурный мастер-класс для юных воспитанников «художки» и нескольких любителей в летах, дерзнувших ни свет ни заря постичь волшебство лазоревой дымки, когда исчезают границы и различия между водной гладью и небесной твердью, будто кто-то для забавы перевернул мир, как песочные часы, ненадолго обращая время вспять. Знакомый из числа любителей, в ярко-жёлтой бейсболке с эмблемой Дня города, сутулится над питьевым фонтанчиком, наполняя собачью миску водой для разведения красок. Учительница в белых леггинсах и чёрных очках, похожих на дорожный знак перехода для слепых, утверждала, стоя в тени колоннады у центральной секции ограждения, увешанной амбарными замками, молодожёнов:
— Эта воздушная линейная перспектива отсель и до самого окоёма на том берегу гасит насыщенность цвета, тушует очертания. Идите от общего впечатления к детали, как у импрессионистов.
Илья, к своему удивлению, впервые оказался здесь после возвращения в пенаты. Отметив, что светлые пряди эндемично загорелого миловидного педагога повторяют контур стилизованной лепнины листьев аканта на композитных капителях колонн, и пытаясь одолеть всегдашнюю робость перед незнакомыми, называя это «человекобоязнью», мысленно представлял себе: вот скажет он сейчас без улыбки: «А вы тут прямо как... раз, два, три... восемь... как девятая колонна. И самая при этом элегантная. К сожалению, только что озвученное вами — трансцендентно для моего понимания».— «Это комплимент?» — ответит она, а он: «И да, и нет. Обусловлено выбором между Сциллой реалистичного и Харибдой сюрреализма,— и добавит трафаретное: — Не сочтите за обсценность (непристойность.— лат.), но готов спорить, что не позднее позднего вечера мы сольёмся в экстазе! Отсель и до самого окоёма!»
— Диназаврия, приветик! Это ты поймала вчера букет невесты? А чё, дура, рано ушла? Зря! Парни исполняли танец маленьких лебедей. Мы с утра по новой, кончай преподавать, едем! — вещал севшим голосом одутловатый увалень, с трудом высунувшись из окна на крыше автомобиля, подкатившего от декоративной аркады кафе «Торнадо» по тротуару вдоль брутальной металлической ограды из прокатного сортамента (послеремонтная реинкарнация изысканной классической балюстрады), ставшего колесом на люк колодца впритык к бетонной урне, пережившей чуму перестройки, с пластырем объявления о круглосуточном массаже на дому.
Двое в спенсерских жилетах, распахнув багажник, принялись метать петарды в сторону водоёма, соревнуясь в дальности. Вытиравший пальцы о прямые борта британского бренда и громко уверявший, что бросать надо под сорок пять градусов, как в артиллерии, но чьи поджиги не летели дальше зелёного откоса, извлёк из недр вездехода какой-то булыжник. Неловкие резкие махи рук, запутавшихся в перекинутой через плечо атласной трёхцветной ленте свадебного свидетеля, испуганный вопль, хлопок — и оливково-зелёный эллипсоид покатился по нарисованной па асфальте спортивной стрелке в самый центр тесного детского полукруга.
— Граната! Лягте! Лечь! — невнятно скомандовал утренним голосом сержант запаса РРПДП (разведрота парашютно-десантного полка), широко шагнул, будто оттолкнулся левой ногой от обреза борта самолёта, устремляясь в бездну, и пал ниц у ног «цыплячьей» бейсболки, накрыв собой РГД-5.
В последние четыре секунды, которые дарит граната до взрыва, узрел серый рычаг запала в клейкой слизи языка жабы. Наверное, прав был Большой Босс, учившийся вместе с Платовым (псевдоним студента Путина в Академии внешней разведки) в Балашихе, рекомендовавший поступать в Рязанское училище РВВДКУ. Не внял. Хотя наколку с нощным враном (летучая мышь.— церк.-слав.) на фоне луны на правом плече (весенний призыв) делать не стал. Не оттого, что с этим не берут в курсанты. Тогда всё сложилось бы иначе? Всегда ведь симпатизировал милитаристу Гильберту Вольцову (Дитер Ноль, «Приключения Вернера Хольта»). Вот только гипертрофированные тульи фуражек ассоциируются у гражданских с опереттой и военными переворотами в колониях. Случай с «соплящей медузой» (вытяжной парашют) и откровения с «десантным батюшкой» (полковой священник), тоже прыгавшим со всеми, побудили подать документы в Томске. Теперь выходит — зряшно? А хозяину великанских зимних ботинок в прихожей надо было законсервировать их на лето: пропитать растительным маслом — и в пакет. Так мыслилось ему, но не отдельными словами или иероглифами, а единым импульсом. Или корпускулой?
По бомбе ползут розовые змейки. Малиновая паутина трещин багровеет и утолщается. Обжигаясь, сунул вздувающийся обтекаемый корпус в тряпку, забытую на парапете, и метнул снаряд из «пращи» метров за сорок в сторону «неявственного колдуна» (ветровой конус) спасательной станции на противоположном берегу. Чуть дальше фисташковой кромки воды с бахромой из мелкой пены и лохм водорослей, аки восьмой сын Иессея, арфист и оруженосец царя Саула,— камень-гладыш в Голиафа из Гефа. Под углом в сорок пять градусов.
Корпевшие за мольбертами и битюг в «люке танка» молниеносно превратились в обездвиженные живые скульптуры — достопримечательность пешеходных бульваров, страждущие восхищения правдоподобием и монет праздных туристов. Прыткие «жилеты», пытаясь стремглав перемахнуть «балюстраду», дабы укрыться под откосом, зависли, как на стоп-кадре, едва касаясь серого поручня из четырнадцатого швеллера.
Неспешно опадающий в расходящиеся волны «айсберг» водной глыбы нехотя отпускал на волю раскалённый рой стальной рвани, устремлённой вразброд со скоростью пешехода. Несколько осколков, вопреки тактико-техническим данным об убойном пределе наступательной грены метров двадцать пять, миновали полосу пляжа и на излёте достигали террасы. Илье, сбивавшему их пятернёй, как осенних мух, один винтообразный штампанул чело и срикошетил в собачью посуду, зло пшикнув парны́м облачком в физиономию пишущего эти строки. Ещё один бацнулся в цоколь подковообразной площадки лестничного спуска аккурат под «девятой колонной», обращённой в воскового манекена, экспонирующего публике картонку с этюдом. Было бы неучтиво уйти, не «украсив» подвернувшимся карандашом уголок её живописи в технике «а-ля прима» корявой вязью номера своего телефона и школьным прозвищем (оно же — его армейский позывной) «Самурай», почти повторив автограф на стене казармы натовской базы в Гори, захваченной в кампании по «принуждению к миру» в августе две тысячи восьмого русскими десантниками.
— Буду жив? Ум за рамки,— беззвучно восклицал Илья, убегая трусцой, а задержавшись и вновь не утолив жажды у пятого от пляжа питьевого фонтанчика с остекленевшей струйкой, услышал догнавший его перевёртыш-палиндром собственного голоса: «И к маразму? Вижу дуб».
Почему всё глобальное случается с ним у той ротонды, где витает особое ощущение неба? Школяром, для краеведческого реферата, в архивных чертогах проектного института познавал историю строительства этого грациозного полуциркульного бельведера (красивый вид.— ит.) по шаблонам, нарисованным в натуральную величину Русаковым, Лебедевым и старшим архитектором Алексеем Васильевым в далёком пятьдесят девятом году.
У ворот на Парковую наконец-то закончился сюр с остановкой времени: побежала стрелка, дохну́л эфир, вернулись шумы автодороги, где-то там, позади, задвигались «уличные статуи», рухнули «жилеты» в сорные травы откоса, и, разделяя время, петухом вскричал смеховызов мобильника, да так требовательно и пронзительно громко после — долгой-предолгой — сотой доли секунды абсолютной тишины от момента падения на фугас, что слышно было «отсель и до самого окоёма», высвечивая сообщение: «Вы зачислены слушателем отделения подготовительного годичного платного, прибытие семинарию Томск, пр. Ленина, 82, не позднее...»
— С матушкой Диной сподобились прочесть твой опус. С умилением. Достоверно? И да, и нет,— так недавно ответил сочинителю отец Илья из отдалённого прихода, трогая на лбу едва заметный шрамик.— За осколок спасибо, вот тебе в обмен,— протянул нечто, напоминавшее одновременно стеклянную витую свечку, худоногий гриб-поганку и струйку питьевого фонтанчика.
