Гриша (друг моего мужа Жени) переехал к нам в Нью-Йорк из далёкого и жаркого города Сент-Луиса. В Москве Гриша работал врачом-психиатром, а в Америке стал массажистом, так как после нескольких отчаянных попыток он не смог сдать экзамен на звание MD. Был Гриша уже немолод, сорока девяти лет, характера вяло-депрессивного (что неудивительно при такой профессии), и, чтобы не впасть в настоящую депрессию, решил прекратить мороку со сдачей экзаменов на врача и окончательно остановиться на профессии массажиста. Массаж в то время входил в моду и хорошо оплачивался. В конце восьмидесятых в Нью-Йорке было больше возможностей для трудоустройства, к тому же мы помогли Грише снять недорогую квартиру по соседству.
Прилетел Гриша в Бруклин один, без жены и дочери. Какой-то хмурый, неухоженный, небритый. Дочь училась в бостонском колледже, а вот жена... На вопрос, почему он не приехал вместе с женой Галей, Гриша то говорил, что вызовет её позже, когда на работу устроится, то намекал, что она в наши края не больно хочет перебираться. Словом, юлил, темнил. И невольно возникало подозрение, что живут они с женой плохо: не в разводе, но и не в ладу. Вроде вместе, но по сути — врозь. В общем, перестали мы с мужем смущать Гришу дальнейшими расспросами. Один так один. И стал он к нам вечерами захаживать на правах друга семьи. Ужинали, выпивали, говорили за жизнь, как в былые московские времена на кухне. Иногда Гриша жаловался на боль в спине:
— Болит, проклятая, и давно. Всё никак не соберусь к врачу сходить, да и страховки нет.
Сначала Гриша с удовольствием поглощал мои нехитрые кулинарные изделия в виде овощных супов и котлет, потом у него начал болеть желудок и пропал аппетит. В конце концов так сильно прихватило, что пришлось срочно вызвать скорую и положить его в больницу. А в больнице анализы и другие тесты ничего утешительного не показали. У него обнаружили злокачественную опухоль и метастазы в печени, и его дорога жизни упёрлась в тупик. Местные доктора только руками разводили. Как мог он, будучи сам медиком, так поздно обратиться к врачу?!
Женя позвонил Гале в Сент-Луис, рассказал о Гришином диагнозе и попросил, чтобы она не откладывала приезд в Нью-Йорк.
Стоял май месяц. В Сент-Луисе уже было жарко, а в Нью-Йорке пока ещё не очень. Галя, как была, в шортах и в майке, бросила все дела и с одной только дорожной сумкой, в которую засунула зубную щётку, косметику, смену белья и кошелёк, рванула в аэропорт. Надо было спасать мужа.
Гриша лежал в больнице после операции. Я зашла к Гале познакомиться и поговорить. Дверь мне открыла симпатичная фигуристая крашеная блондинка, лет сорока пяти. Майка облегала и полуоткрывала весьма пышную грудь и была Гале игриво тесна. Шорты обнажали полные, но крепкие, без целлюлита, ноги. «Да, соблазнительная женщина! Не по зубам депрессивному Грише...» — невольно мелькнуло у меня в голове. «Господи! О чём я думаю в такой ситуации?» — тут же мысленно упрекнула я себя.
Наше первое общение с Галей было кратким. Я рассказала ей, как добраться до больницы, в которой лежал Гриша, и дала одну из своих кофт поносить, пока не прибудет Галин багаж. Не рассчитала я Галины габариты... Моя кофточка шестого размера ну просто не могла сойтись на Галиной мощной груди и смотрелась как детская распашонка.
— Вы уж извините, Галя! Это самая широкая кофта, которая нашлась у меня в шкафу,— развела я руками.
— Ничего. Спасибо! С-сойдёт и так,— ответила Галя и грустно так улыбнулась.
Она слегка заикалась, когда нервничала.
Вскоре после операции Гришу выписали домой для амбулаторного прохождения химиотерапии. Нью-йоркское лето было в самом разгаре. Асфальт плавился, сохраняя вмятины от следов обуви. Раскалённый влажно-липкий воздух загонял жителей мегаполиса в магазины, учреждения, библиотеки, торговые центры — куда угодно, лишь бы под спасительный кондиционер. Вечера и ночи не приносили прохлады. Океан шумел совсем неподалёку, соблазнительно освежающий, желанный, но до него было лень не то что дойти, но даже доехать на машине.
Женя забежал навестить Гришу с Галей. Перевозка с их вещами и мебелью уже прибыла из Сент-Луиса. В маленькой спальне на широкой кровати под вентилятором, который перегонял раскалённый воздух с улицы в комнату, лежал высохший, мумиевидный Гриша и тяжело, со свистом дышал. Рядом, обливаясь потом, хлопотала Галя. У них не было тогда ни денежного пособия, ни накоплений на кондиционерную «роскошь». Увидев такую безрадостную картину, Женя в тот же день купил и установил Грише с Галей кондиционер. Прохлада в спальне скрасила последние Гришины дни. В сентябре Гриши не стало.
Вызвали из колледжа дочку Юлю. Еврейская община помогла организовать и оплатить похороны. Позвали раввина, но кадиш читать не пришлось, так как не набралось десяти взрослых мужчин для миньяна. На похоронах было всего-то шесть человек: Галя с Юлей, Галина московская подруга с Лонг-Айленда, я с Женей и раввин. Похоронный обряд сам по себе является завершением человеческой трагедии. Отмучился бедный Гриша. А когда на похоронах народу раз-два и обчёлся и не звучат хвалебно-печальные прощальные речи, как будто ушедший так просто отбыл в миру свой срок и не совершил ничего доброго и замечательного для человечества, для общины или хотя бы для друзей и родных, на душе становится беспросветно горько. В общем, Гришины похороны были какими-то особенно похоронными.
Вскоре после поминок, которые Галя всё же устроила (а как же без них?), Юля уехала продолжать учёбу и жить своей молодой эгоцентричной жизнью, стремясь, отплакав, быстро уйти, отмахнуться от горя и снова окунуться в суетность будней и праздников в вечной погоне за жар-птицей счастья. Галя осталась одна в необжитой, неуютной квартире, с застоялым, въевшимся в стены и мебель запахом болезни и смерти. Возвращаться в Сент-Луис Галя не захотела. Надо было привыкать к одиночеству и в сорок пять лет начать жизнь в новом городе с нуля. Ну, нечто вроде второй эмиграции.
Казалось бы, ситуация не только печальная, но и труднопреодолимая. Другая женщина, весьма возможно, впала бы в депрессию и опустила руки. Но не таковская была наша Галя. Не в её характере было уныние. Для начала она села на пособие welfare и получила фудстемпы, а потом очень быстро нашла работу клерка в местной больнице. Одновременно Галя вспомнила, что она пианистка, выпускница музыкального училища имени Гнесиных, и не реализовать такую ходовую профессию в русскоязычном Бруклине, где многие родители жаждут обучать своих детей игре на фортепьяно,— это грех. Я с радостью ей помогла и сразу нашла первых учеников: сына своей близкой подруги и дочку соседа Миши. Мы также обсудили это дело с Женей и решили купить пианино и обучать моего сына музыке, благо далеко ходить не приходилось. Галя жила за углом. Итак, переезд Гали в Бруклин, связанный с печальными обстоятельствами, неожиданно способствовал в век рэпа, хип-хопа и попсы приобщению наших детей к классической музыке.
Мы с Галей быстро сдружились, и не только на почве уроков музыки. Тяжеловатая и округлая по форме, Галя была чрезвычайно лёгкой и прямой, как стрела, на подъём.
— А не поехать ли нам, Галка, сегодня в Kings Plaza Mall за тряпками? — кидала я идею.
Галю не нужно было долго уговаривать. Мы прыгали в машину и отправлялись на поиски очередной кофточки или пары туфель или поглазеть на витрины — как у нас говорят, window shopping.
Не только мы с Галей были разных габаритов, разнокалиберны были также и наши автомобили. Я осторожно и неспешно, даже чересчур бдительно, соблюдая все правила уличного движения, водила свою шестицилиндровую (почти новую) машину «Cutlass-Sierra». Галиным средством передвижения был огромный старенький восьмицилиндровый «танк» под названием «Pontiac-Bonneville». Когда Галя вела свой «танк», меняя ряды, я замирала рядом, а она чувствовала себя королевой улиц и магистралей, как бы объявляя всем вокруг: «Посторонитесь! Уступите дорогу хозяйке города, а не то — смету...»
Ну, конечно, сметать разные другие мелкокалиберные автомобили она не сметала, но столкновения случались, и послужной список Галиных ДТП рос вместе со стоимостью её автомобильной страховки. Однако это её не слишком заботило. Не то чтобы она была чересчур легкомысленна, но настоящее горе уже случилось — умер муж. Поэтому Галя философски воспринимала все бытовые неурядицы и неприятности как досадные недоразумения, недостойные глубоких переживаний.
Галя обожала свой старенький «Pontiac-Bonneville» и не признавала ни автобусы, ни сабвей как средства передвижения по мегаполису. Запарковать такую машину-громадину на улицах Нью-Йорка было делом нелёгким и требовало терпения и сноровки. Галя вставала рано и выезжала на работу загодя, оставляя значительный запас времени на парковку. Частенько приходилось парковать машину довольно далеко от больницы, в которой она работала, и даже в кварталах чёрного гетто. Будучи женщиной рассеянной, Галя иногда забывала, где оставляла машину, и вечерами долго плутала в поисках любимого авто. Однажды холодным зимним днём, когда всё вокруг было засыпано снегом, Галя так и не нашла своей машины. Она упрямо ходила вокруг больницы, удлиняя радиус. «Pontiac» исчез, как сквозь землю провалился. «Всё, украли мой „Бонневильчик“!» — с тоской подумала Галя, села в автобус и поехала в полицейский участок заявить о краже.
Полиция несколько недель честно искала Галино «драгоценное» средство передвижения на улицах, засыпанных снегом, и потом, когда снег растаял, но безуспешно. В итоге дело о пропаже Галиной машины не то чтобы закрыли, но отложили до лучших времён. А через полгода, в июле, Гале неожиданно позвонили из полиции и радостно сообщили, что её автомобиль обнаружен на одной из улиц бруклинского чёрного гетто, где, впрочем, она его зимой и запарковала. Он там так и простоял нетронутым всё это время. Правда, на лобовом стекле под дворниками торчал полуистлевший от погодных перепадов одинокий «тикет» за несоблюдение правил парковки. Машина оказалась почти в рабочем состоянии. Только аккумулятор пришлось заменить. Ну и, само собой, оплатить «тикет». «Бывает же такое везение!» — не веря своему счастью, подумала Галя и бодро села за руль.
Когда Галя появлялась на Брайтоне в коротких соблазнительных шортах и игриво открытой майке, мужчины разных возрастов и сословий как по команде поворачивали головы в её сторону.
— Ну, Галка, мужское население Брайтона у твоих божественных ног и бюста,— констатировала я сей факт, честно говоря, с некоторой долей зависти.— Выбирай любого мужика.
— Ещё рано. Вот пройдёт год со дня Гришиной смерти, тогда и займусь вопросом отбора и выбора.
Так и случилось. Прошёл год, и Галя начала вплотную рассматривать и сортировать представителей мужского пола, которые проявляли к ней живой интерес. Начальный выбор пал на соседа Мишу, дочке которого Галя давала уроки музыки. Миша находился в неофициальном разводе (separation) и сам воспитывал свою старшую дочку-подростка. Он был на пару лет старше Гали, приятной внешности, родом из Ленинграда, благородно сед, интеллигентен и мягко картав. Миша уже несколько месяцев как положил взгляд на Галю и терпеливо ожидал, когда она созреет для более чем дружеских отношений. Галя созрела, оценила его долготерпение, и у них завязался роман.
Вначале всё было красиво: любовь по уикендам, с прогулками, поездками, цветами, вином и пирожными. Потом постепенно прогулки, поездки, цветы, вино и пирожные отпали за ненадобностью. Осталась одна любовь...
Вскоре выяснилось, что Галя с Мишей не сошлись характерами и взглядами на устройство быта. Миша любил дома полный порядок: чтобы пыль была вытерта, обед из трёх блюд (непременно с компотом) и посуда вымыта. А Галя много работала, да ещё давала уроки музыки вечерами и по уикендам. Ей частенько было не до пыли, посуды и обеда. Лишь бы справиться с нагрузкой. И вот как-то раз культурный Миша пришёл к любимой женщине и, увидев пыль на пианино, совсем не интеллигентно написал на нём пальцем известное слово из трёх букв. Он повторил эту не очень удачную шутку несколько раз. Гале такая шутка совсем не понравилась. Начались ссоры.
— Галочка! Не тратьте на него своё драгоценное время! Ищите другого мужчину,— откровенно предупреждала Галю старенькая Мишина мама, которая хорошо знала своего сыночка и стояла за женскую солидарность.— Он всё равно никогда больше не женится. (У Миши за плечами уже были два неудачных брака и три дочери.)
Галя, конечно, слегка опечалилась от такого предупреждения и находилась в раздумье, как поступить с Мишиной любовью, пока она случайно не узнала, что Миша параллельно любил другую женщину. Ну, при таком неожиданно коварном раскладе Галя, естественно, дала Мише полную и бесповоротную отставку.
— Нет, ты только подумай, каков мерзавец! Пыль ему вытирай, обед вари! Чистоплюй, гурман хренов! А сам на два фронта работает,— возмущалась Галя, излагая мне все подробности их разрыва.
— Выкинь из головы и забудь! Гарантирую: не пройдёт и месяца — найдёшь себе другого. С твоими данными простаивать не будешь,— успокаивала я подругу.
Я как в воду глядела. После Мишиной отставки откуда-то (думаю, с Брайтона) в Галиной жизни на короткий период появился маленький, лысоватый, шустрый бухгалтер Яша, которого сменил высокий, мускулистый и шевелюристый спортсмен Вася. Вася продержался долго, почти год, пока не привёл с собой на временное место жительства в Галину квартиру российскую волейбольную команду в полном составе. Это было уже чересчур даже для широкой Галиной натуры. Когда спортивные соревнования в Нью-Йорке закончились, Галя сурово выставила Васины вещи за дверь и решительно сменила замок.
После таких «катаклизмов» Гале потребовался полный отдых и коренная смена обстановки. И они вместе с дочкой Юлькой укатили на неделю в Париж...
— Ну, как отдохнули, Галка? Как Париж? — расспрашивала я, которая в Париже побывать к тому времени ещё не успела.
— Отдохнули по первому разряду. Но ты же меня знаешь. Приключения ко мне так и липнут. Как это говорят: увидеть Париж и умереть? В Париже я уже была, так что теперь могу умереть спокойно,— мрачно отреагировала Галя и рассказала мне детали поездки: — Сначала было волшебно прекрасно. Мы балдели от ажурной Эйфелевой башни, внушительного собора Парижской Богоматери и других красот. Но, увы, у меня никогда всё гладко не бывает... Когда мы с Юлькой отдыхали от беготни по городу в кафе Латинского квартала, заедая недешёвыми маленькими пирожными крепкий и тоже недешёвый чёрный кофе, я всего-то на секунду зазевалась. Понимаешь, на какую-то секунду. И этой злосчастной секунды как раз хватило, чтобы моя сумка с деньгами и паспортом исчезла. Хорошо, что у Юльки были ещё деньги и кредитка. Ну, потом мы вкусили остальные «прелести» жизни. Полдня проторчали в полиции и столько же в американском посольстве. Да, теперь меня в Европу калачом не заманишь.
— Ладно тебе! Отдохнёшь от отдыха, успокоишься. На следующий год махнёшь в Рим или Мадрид,— утешала я подругу.
— Нет уж! Мне и здесь хорошо. Поеду завтра на любимый Брайтон-Бич, искупнусь, позагораю, накуплю фруктов и овощей.
И она поехала на свой любимый Брайтон и, конечно же, подцепила нового бой-френда. Вернее, он выделил её из толпы. Чем старше становилась Галка, тем её бой-френды делались моложе. На сей раз в Галку влюбился красивый араб (из Египта) тридцати пяти неполных лет. Некоторое время она скрывала от нас появление араба в своей жизни: боялась, что мы сочтём факт его наличия политически некорректным по отношению к Израилю и еврейской общине города Бруклина. Но шила в мешке не утаишь. Галя взяла египтянина на постой, и очень скоро любознательные соседи стали шептаться о её новом любовном приобретении. Одни — с осуждением (вот до чего доводит безнравственность!), другие — с завистью (красавчик что надо!), третьи — сочувственно (женщина в самом соку потеряла мужа, тут не только с мусульманином — с негром закрутишь...). В конце концов, Галка поведала о своём молодом арабском любовнике и нам с Женей и даже взяла его с собой на вечеринку к нашим общим друзьям.
— Вот, познакомьтесь. Мой друг Осама. Он приехал из Египта,— представила она всей честной компании своего возлюбленного.
Гости оживлённо улыбнулись, некоторые хмыкнули, а Женя про себя его уже окрестил «ебибтянином», о чём поспешил шепнуть мне на ушко. Так и вошёл молодой Осама в анналы Галкиных увлечений под этой кличкой.
«Ебибтянин» Осама был очень мил, общителен и трогательно-нежно обнимал Галку в танце, за столом и вообще. Галка искренне к нему привязалась и рассказывала мне впоследствии, что из всех её дружков сердечных Осама был самым преданным, заботливым и ласковым. Он называл её «my darling Galia», говорил ей восторженные комплименты, осыпал её ренессансное тело пылкими поцелуями мусульманина, у которого осталась только одна жена, омывал вечером её усталые ноги, приносил завтрак в постель и готовил потрясающие по вкусности пряные восточные обеды.
История эта происходила в начале девяностых годов, когда об Осаме Бен Ладене народы мира ещё наслышаны не были. Знала бы Галя тогда, что спустя десять лет имя «Осама» станет символом терроризма и что этим именем будут пугать маленьких детей,— может быть, подумала бы, посомневалась, прежде чем приблизить к себе египтянина... А впрочем, ведь писал же Шекспир:
What’s in a name? That which we call a rose
By any other name would smell as sweet.
Прошло несколько лет. Галина дочь Юля вышла замуж, родила ребёнка, очень скоро развелась с мужем и осталась жить в Бостоне без всякой моральной и почти без материальной поддержки. Перед Галей снова и, можно сказать, судьбоносно встал вопрос о переезде в другой город. Что делать? Продолжать накатанную, устроенную жизнь в Бруклине с любящим и заботливым Осамой или, бросив всех и вся, ринуться в Бостон на «спасение» родной дочери и внука? Галя, как примерная мать и бабушка, выбрала второй вариант. Один раз Осама приехал навестить свою «незабвенную Галию», а потом исчез. Больше они не встречались и потеряли друг друга из виду. На этом роковом имени закончились Галины любовные истории. Она полностью посвятила себя дочери и внуку и довольно редко приезжает в Бруклин. Иногда мы перезваниваемся, вспоминаем былое и думаем думы.
