Профессору-филологу Ивану Есаулову принадлежит точная формулировка. Одна из его статей называется «О Сцилле либерального прогрессизма и Харибде догматического начётничества в изучении русской литературы». Текущая русская литература раскололась на два лагеря, они словно дрейфуют в противоположных направлениях, и пропасть чёрных вод между ними становится всё шире. Отчётливым индикатором того или иного лагеря стала публицистика толстых журналов.
Позитив
«В России нельзя писать правду,— говорит Полина Жеребцова в статье «Путь политэмигранта» («Знамя», № 6) и уточняет: — Во всяком случае, о Чечне». Рассказ, который должен считаться доверительным, прост, линеен и логичен до того, что о некоторых выражениях автор просто не заботится. Она приводит интернет-переписку с пожилым корреспондентом «местной газетки» из Грозного. Автор пишет адресату: «Как вы?.. Как ваша редакция? Она ведь недалеко от взрыва! В Грозном опять теракт!» Тот отвечает: «Нет у нас никакого взрыва! Мир! Порядок!.. Слава благородному Кадырову!» А вечером автор получила другое письмо: «Полина, ты зачем такое творишь?! Хочешь, чтобы мою семью расстреляли? Зачем такое на рабочий компьютер пишешь и спрашиваешь?! У нас только «слава, слава» или в могилу». О времени переписки нет и намёка, по тексту остаётся предполагать, что год-два назад.
Тема болезненная, вызывает много эмоций, чего автор, видимо, и добивалась. Чеченцы в спектре действий от зверств наёмников до политических интриг добились своего — невероятных экономических преференций, почти полной внутренней самостоятельности, изгнания русского населения при возможности свободно и, так сказать, своим обычаем жить в наиболее развитых регионах России. За это мы заплатили целостностью государства. Если Полина Жеребцова рассудит здраво, то признает, что цена хоть и велика, но развал России — хуже. Говорить о свободе слова при таких условиях в Чечне, конечно, надо, но — понимая, что эти попытки дадут плоды не скоро. Полина Жеребцова здесь не первая. Много беллетристики о Чечне написала Юлия Латынина, и хотя её текст куда как смелее, в толстые журналы её не зовут. Есть и ещё примеры.
Речь в статье «Путь политэмигранта» в большей степени идёт о Финляндии.
Но не с первых строк. «Не могу молчать,— пишет Полина Жеребцова,— после того, как мои ноги были по щиколотку в густой соседской крови, когда я, одиннадцатилетняя, вошла в свой подъезд в августе 1996-го...» Вот это и есть последствия развала государства. Однако после того, как автор статьи опубликовала дневник о второй чеченской кампании, ей стали угрожать. Она вынуждена была бежать из Грозного. «Но как?» Автор обижается на обычную международную практику, которую, впрочем, страны с «развитой демократией» всё чаще нарушают, даже и прямо похищая людей. «Я обращалась в посольства разных стран с просьбой предоставить мне политическое убежище, но мне твердили одно и то же: „Пока вы не окажетесь на территории нашего государства, мы вам помочь не сможем“. Турфирмы тоже отказывались оформлять визы: „Вы из Чечни? Нет, извините...“» Наконец одна московская туристическая компания согласилась. Полина Жеребцова с мужем «старались не вызвать подозрения на русской границе, ведь те, кто прослушивали мой телефон, могут «повлиять» и на пограничную службу... Город на Неве — наш последний форпост». Автор не может удержаться от беспроигрышного хода: «Кота Пончика завещали друзьям-правозащитникам». Здесь многое непонятно: так ли длинны чеченские руки, чтобы блокировать выезд российских граждан за рубеж? почему Санкт-Петербург — форпост?..
В составе туристической группы супруги выехали в Финляндию, там и сбежали. В Финляндии к беженцам относятся очень мило. Центр проживания похож на отель с бесплатной медицинской помощью, на время рассмотрения дела о предоставлении политического убежища — от трёх месяцев до двух лет — государство предоставляет адвоката, курсы языка, проездные билеты на общественный транспорт. «Нам выдали новое бельё, полотенца и средства гигиены. Боже, благослови Финляндию!» Возможно, это авторская ирония...
Сосед по дому временного содержания — Аслан из Чечни. У него болит сломанное предплечье, а перед дождём мучают кошмары, вновь представляется, как его пытали российские военные: «Подключали ток, подвешивали и растягивали. Предлагали рассказать о дяде-„боевике“». Спасли Аслана правозащитники. Но есть и другие соседи, русские. Один парень решил попутешествовать: дома всё в порядке, но он сочинил историю о том, что «был в мафии». Просил политического убежища в Швеции, потом в Финляндии. Его скоро выдворят, сотрудники социальной службы уже купили билет на самолёт. Другой подворовывал у своих же, предлагал Полине розовый мобильный телефон за двадцать евро — в магазине такой стоит триста. Полина, как она изящно выражается, «решила узнать, что думают сотрудники центра беженцев о таких людях». Ей ответили: «Полиция разберётся!» И вот, наконец, вожделенное решение властей: «позитив», положительный ответ. «День рождения моего мужа мы справляли с друзьями — ингушами и чеченцами».
Это провинциальное «справляли» — в приличных семьях день рождения обычно отмечают... Это намеренное вычёркивание русских из списка друзей... Когда сталкиваешься с такими высказываниями, словно разрываешься пополам. Не должен ребёнок, девочка, жить в таких условиях, когда соседская кровь стекает по лестнице в подъезде. Нет проклятия на русском, чеченском и финском языках, которое исчерпывающе характеризовало бы тех, кто допустил и осуществил такое. И конечно, Полина Жеребцова, отправившаяся в «Путь политэмигранта», её муж и её будущие дети заслужили достойного отношения, о котором она пишет. Но однозначность оценок всегда свидетельствует об их ущербности. В тексте Полины Жеребцовой рядом с русскими никакой позитив невозможен. Это следует списать на эмоциональную травму: поживите в этом кошмаре — не так заговорите. Однако в чём смысл публикации такой статьи в литературном журнале, остаётся неясным. Или журналы, словно вступив в пору возрастного декаданса, прибегают к услугам иных, в том числе интернет-жанров, чтобы чувствовать себя моложе?
Лиго, лиго!
Доктор юридических наук, профессор Лев Симкин рассказывает об опыте посещения Вильнюсского Музея жертв геноцида, в обиходе — Музея КГБ. Ну, музей и музей, дом, где некогда помещался КГБ Литвы. Подписи под экспонатами только на литовском, на русском пополам с английским — единственный буклет про мнимую советскую оккупацию с абзацем про оккупацию гитлеровскую, вместо слова «сопротивление» — «резистенция». В буклете Лев Симкин нашёл удивительный рассказ об Июльском восстании 1941 года против советских «оккупантов», во время которого погибло 700 литовцев и юбилей которого с провинциальным шумом праздновали в 2011-м. Автору захотелось узнать об этом восстании поподробнее, поискам этой информации и посвящена статья с простеньким «Я поведу тебя в музей», опубликованная в пятом номере «Дружбы народов».
Сведения о восстании удалось обнаружить лишь в современных литовских газетах. Авторы — Альфредас Рукшенас, историк так называемого Центра исследования геноцида и резистенции, и Витаутас Дамбрав, представленный как «легендарный посол» и «старший член дипломатического корпуса Литвы». Из статей Лев Симкин узнал, что события, названные восстанием, начались сразу после нападения гитлеровской Германии на Советский Союз. Изнывавшие под советским игом мирные граждане были заблаговременно извещены о том, что вторжение будет осуществлено между 18 и 26 июня. «Им было велено пребывать в боевой готовности и ждать активных действий немецкой армии»,— пишет Лев Симкин, не вдаваясь в детали. Между тем и самое поверхностное рассуждение приведёт к выводу о том, что сообщать о начале боевых действий, раздавать конкретные инструкции могла только немецкая военная или политическая разведка. Абы кому, «граду и миру», такие службы указания не направляют; следовательно, существовали люди, готовые информацию принять и начать действовать. На стихийное выступление голодных хуторян с вилами и охотничьим оружием уже не очень похоже. В этом признаётся сам литовский автор. Уважаемый профессор Симкин, доктор юридических наук, в подобные умозаключения великодушно не вдаётся. Но читатель вправе делать свои выводы. Например, такой: спецслужбы были не только у Германии и даром свой хлеб ели далеко не всегда. Как должны были поступать советские государственные органы, осведомлённые о наличии организованных групп, готовых к действиям при вторжении армии противника? Вопрос риторический. Когда в войну вступили США, десятки тысяч этнических японцев были схвачены на улицах, в принадлежавших им лавках, в конторах и отправлены в концентрационные лагеря, а на тех из них, кто служил в армии, смотрели весьма косо,— об этом пишет, например, Хью Эмброз в книге «Тихоокеанский фронт», по которой Том Хэнкс и Стивен Спилберг сняли зрелищный сериал. Рихард Зоннерфельдт в своих воспоминаниях рассказывает о том, как его, юного немецкого еврея, с трудом добравшегося до Англии, подняли с кровати школьного дортуара, бросили в лагерь для немцев, оказавшихся на территории королевства, а потом долго везли в Австралию в трюме транспортного судна, где он едва не умер — а многие умерли. Таких свидетельств сотни, однако автор к ним не прибегает.
За документами о литовском восстании автору пришлось обращаться в Вашингтон, в Музей Холокоста. Там хранятся копии уголовных дел, расследовавшихся после войны советскими властями. Они дают интересную картину отрядов восставших, портреты их руководителей. Если в городах, по воспоминаниям современницы, врача из Каунаса Елены Буйвидайте-Куторгене, «в партизаны пошли или глупые мальчишки... или подонки — для грабежа и безответственных убийств», в сельской местности публика была иная. В первый же день войны вернувшийся в своё имение Роша сын помещика Альгердас Петронис сколотил что-то вроде повстанческого отряда. С одной стороны, вполне объяснимо: человек вернулся в родное гнездо и собирался навести в нём и окрестностях порядок. В одной из литовских газетных статей говорится, что поселяне, «объединившись в боевые отряды, наносили удары по отступающей Красной армии». Из материалов же уголовного дела следует, какой именно характер носили эти удары. Для начала возглавляемые Петронисом хуторяне поймали двух отбившихся от своей части красноармейцев, выяснили, что один из них по национальности русский, второй — еврей; первого отпустили, второго на месте расстреляли. Совсем непонятно: если воевали с Красной армией, то какая разница, какой этнической принадлежности противник? Альгердас Петронис — офицер, военный лётчик, и — теоретически — будь он жестоким человеком, скомандовал бы убить обоих пленных, а если проявил бы гуманность, то запер бы в сарае, а позже сдал новым властям. Но цели «повстанцев» были совсем иными.
27 июня 1941 года отряд Петрониса направился в ближайшее к имению селение Интурки и арестовал всех евреев в количестве ста двадцати человек. Им было приказано сложить всё своё имущество на подводы и перевезти на помещичий двор. После этого мужчин расстреляли, а для убийства детей и женщин Петронис выкликал добровольцев. Заметим — оружия было в достатке. После этого началась делёжка имущества и скота убитых. Кому надо объяснять, что эти «боевые удары» — чистая уголовщина с омерзительным националистическим душком? Впрочем, если бы Петронис взялся за своих, литовцев, то его первого на вилы и подняли бы. А отступавшие красноармейцы, пусть деморализованные и голодные, но в количестве хотя бы пяти или десяти человек, да ещё с командиром, могли так огрызнуться, что не один «повстанец» схлопотал бы пулю, что в их планы явно не входило. Вдохновившись первым успехом, «повстанцы» направились в райцентр Маляты. Но путь им преградила местная банда, и её участники сообщили, что им и самим еврейского имущества не хватает, убирайтесь-де восвояси. Произошёл банальный криминальный раздел. А дальше были известные полицейские батальоны, своими зверствами ужасавшие своих немецких хозяев. Даже если списать половину подобных дел на изощрённые методы НКВД, фальсификации и прочее, то всё равно останется очевидным, какие цели преследовали «повстанцы». Но поражает другое: насколько надо извратить цели и задачи государства, чтобы прославлять и награждать уголовников?
Ещё более удивительно, что такая сдержанная по тону, объективная по фактам статья может появиться только в журнале определённой направленности. В другой же редакции вызовет по меньшей мере раздражение. И никто не задумывается о том, что разбираться в этих искусственных границах читатель не обязан, да и не будет. И все дружно жалуются на упадок интереса к толстым журналам.
Камо грядеши
Философ и политолог Юрий Каграманов в шестой книжке «Нового мира» рассуждает о судьбе христианства. Статья называется «Земли надежды. Христианство в современном мире». Начинает с Европы, что естественно: там «христианство утрачивает кредит среди различных элит», но не только элит, «постепенно отпадает от Церкви крестьянство Южной Европы, считавшееся «последним резервом» католицизма». Вывод не нов: «Если считать «победителем» секуляризм, то никакого «торжества победителей» здесь нет. Напротив, секулярная Европа неуклонно движется к упадку. Краем «упавших крыльев» назвал её ещё В. В. Розанов. Скоро будет сто лет, как Освальд Шпенглер и Карл Краус почти одновременно заговорили о «закате Европы». И за все эти годы не произошло ничего такого, что противоречило бы их вердикту». Сказано красиво, только невозможно не вспомнить, что о конце Европы говорили и до Шпенглера, а Европа до сих пор не расточилась, только теряет свои признаки. Основная заслуга Шпенглера в том, что он впервые заговорил о существовании иных, неевропейских цивилизационных моделей, в то время как до того европейцы, перетекшие со своими представлениями в Северную Америку, полагали, что только их модель может считаться полноценной и устойчивой. Об этом же ещё в 1871 году в работе «Россия и Европа» говорил Николай Яковлевич Данилевский, о котором Юрий Михайлович Каграманов, как автор книги с тем же, «Россия и Европа», названием, не знать не может. Покамест Европа не погибла, её христианское начало действительно утрачивается. И далее мысль автора устремляется вслед за христианством по его новым путям.
«„Землёй надежды“ папа Бенедикт XVI назвал Африку»,— указывает Михаил Каграманов. Напоминает о том, что христианство распространилось в Африке в свои ранние века, не только по средиземноморскому побережью Римской империи, но и в Нубии (Судан), и в Эфиопии, в IV–V веках — в Александрии Египетской, и рассказывает, что, «опираясь на подобные факты, некоторые чернокожие теологи где-нибудь в Лагосе или Киншасе берут на себя смелость утверждать, что подлинной родиной христианства является именно Африка». И о том, что в своё время некий блаженный Апу, видимо нубиец, одержал победу в теологическом диспуте над архиепископом Александрийским. Последняя новость на эту тему, о ней в статье не сказано, пришла из Кении: там некий адвокат подал иск на Израиль и Италию, как правопреемников Иудеи и Рима, за убийство Христа. Столь экзотические концепции автор сравнивает с российскими, «где даже в составе клира дело доходило иногда до полного отрицания греческого наследства в прошлом; да и сегодня среди простых верующих немало тех, кто считает, что православие — „русская вера“».
Африканские христиане всё более настойчиво укоряют Запад в моральном разложении и даже шлют к северным отступникам своих миссионеров. Именно в то время, когда в силу инерции западные миссионеры летят и плывут в Африку. А там уверены, что «реевангелизация» Запада — дело рук африканцев. На Западе иногда считают, что в Африке водворилось какое-то «другое христианство». Но, пишет Юрий Каграманов, «в африканском христианстве есть нечто от раннего христианства — свежесть религиозного чувства, упор на коммюнитарность; отчётливее звучит мотив «труждающихся и обременённых», приглушённый в западном христианстве». Можно добавить, что «странное христианство» — это как раз о США и Северной Европе, где дошло до рукоположения женщин и спортивных центров в церквях, то есть до того, что возникает вопрос, христианство ли это.
«Сегодня христиан всех конфессий, по разным подсчётам, от 80 до 130 миллионов (по некоторым, впрочем, недостоверным, подсчётам, до 200 миллионов»,— говорит автор. Статистика в данном деле — вещь весьма ненадёжная, она оперирует главным образом результатами опросов: кто называет себя христианином, того таковым и считают. Вот и выходит, что США, в которых большинство населения, как известно, латиноамериканцы, называющие себя католиками,— католическая страна.
Другой «землёй надежды» для христиан, похоже, становится Китай. Автор говорит, что к Рождеству 2012 года издательство в Нанкине (название приведено в статье) выпустило сто миллионов экземпляров библии на китайском и других языках; правда, значительная часть ушла на экспорт. Некоторое время назад китайцы, видимо по запросу партии, занялись выяснением причин, позволивших Европе достичь мирового лидерства и долгое время удерживать его. Нашли, что — христианство, которое стало восприниматься в Китае как религия успеха. «Особым вниманием пользуется работа Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма». Результат: в городах Китая появились общины кальвинистов, которых никогда там раньше не было». Автор не делает из этой информации выводов. Однако настораживает то, что в качестве религии успеха была избрана жёсткая кальвинистская теория с концепцией предопределения: попадёт ли душа в ад или рай, решено заранее, а узнать об этом можно по земному преуспеянию; кто богат, тому обеспечено спасение, кто беден — вечные муки. И здесь снова встаёт вопрос о том, все ли, кто называет себя христианами, являются таковыми.
В Индонезии, где господствует ислам, ежегодно около двух миллионов граждан переходят в христианство — факт тоже примечательный. Мусульмане к перемене вероисповедания относятся весьма неодобрительно. Вот только о «русской вере» в статье Юрия Каграманова ничего не говорится.
Интеллектуальный антиквариат
«Есть такая нация?» — название статьи Сергея Белякова сознательно обострено. Что, возможно, оправдано стремлением поставить очку в давней оживлённой полемике. Критик и литературовед, выпускник Уральского государственного университета и кандидат исторических наук, заместитель главного редактора журнала «Урал» взялся за наиболее, пожалуй, актуальную тему современной русской политологии — самоидентичность народов России.
Статья «Есть такая нация?» формально является откликом на выступление Андрея Куряковцева и Сергея Вискунова «Легко ли русским с русскими?» в том же «Урале», в № 4 этого года. А. Куряковцев и С. Вискунов, в свою очередь, отвечали на статью профессора УрФУ С. Рыбакова «Легко ли быть русским в России?», которая увидела свет также на страницах «Урала» в 2012 году. А профессор Рыбаков откликнулся на выступление в том же «Урале» доцента-историка того же УрФУ Д. Лабаури — «Эхо Манежного бунта» — в году 2011-м.
Автор последней по хронологии статьи Сергей Беляков камня на камне не оставляет от утверждения, по его мнению, «марксистов» Куряковцева и Вискунова о том, что будто бы «россияне» — современное наименование сложившейся при советской власти новой исторической общности, советского народа, которая оформилась в ходе интеграционных процессов, происходивших в эпоху советской индустриализации.
Общность, по Сергею Белякову, так и не сложилась. Автор приводит факты. Среди них митинги крымских татар 1966 года, захлестнувшие Ташкент, Андижан, Самарканд и Коканд. Демонстрации абхазов в 1967-м с требованием выхода из состава Грузинской ССР. Драка между болельщиками «Пахтакора» и «Крыльев Советов» в Ташкенте в том же году, переросшая в массовое избиение людей со славянской внешностью, «из автобусов и троллейбусов узбеки выбрасывали русских, отчего те ещё несколько дней опасались пользоваться общественным транспортом». Получается, что ни одного года не проходило без выступлений, спровоцированных межнациональными конфликтами. Несмотря на все усилия пропаганды, «бытовой национализм в советские годы был неистребим», говорит автор.
Реформу Горбачёва 1989–90 годов по организации свободных выборов в Верховные Советы союзных республик и наделению их реальными полномочиями Сергей Беляков считает непродуманной, пишет, что Горбачёв вряд ли понимал её последствия. Выборы моментально выиграли националисты. Ещё «в середине восьмидесятых власть стала слабеть, и уже в 1991 году на месте единой страны появилось пятнадцать независимых республик. Сотни тысяч беженцев разбрелись по новым, независимым государствам. В Нагорном Карабахе, Абхазии, Приднестровье начались полномасштабные межэтнические войны. Бодрые песни о советском народе и высокомудрые статьи из энциклопедического словаря превратились в интеллектуальный антиквариат». Этим опровергается основной аргумент Куряковцева и Вискунова о том, что народы стравлены элитами, олигархами. В то время как они старались только удержаться у власти на волне национализма.
Но как со всем этим быть нам, в современной России, окружённой бывшими республиками СССР? По мнению Сергея Белякова, российской нации не существует. Экономика россиян (в XIX веке это слово означало «русских») объединить не может, потому что «нет нации дорожных рабочих, нации штукатуров...» и проч. Аргумент слабоват, но очевидно, что для объединения нации одной экономики мало. Идеология — тоже не может: «Общепринятая идеология в наши дни — это даже не либерализм или постлиберализм, а просто всеобщая жажда наживы». С идеологией действительно плохо, и это, пожалуй, наиболее серьёзная проблема: место идеологии неизбежно будет занято.
«Эрнест Ренан,— продолжает Сергей Беляков,— в своём знаменитом докладе о нации, прочитанном в Сорбонне 11 марта 1882 года, сказал, что нацию скрепляет память о жертвах, принесённых в прошлом за общее дело». Похоже, что сегодня именно на эту позицию в объединении ставят современные российские власти: в этом году впервые официально отпраздновано начало Первой мировой войны, а на торжества по случаю дат Великой Отечественной никаких денег не жалеют; более того, отчётливо артикулируется мысль, что единственное, что пока ещё нас объединяет,— жертвы, принесённые во время той войны. Но время уходит. По телевидению можно видеть невероятные по убожеству юмора скетчи на тему войны, и телевизионщиков понять можно, им главное — чтобы как можно тупее было, они рейтинги считать умеют. И уже никого не удивляют выложенные в социальные сети развлечения разной степени разнузданности прямо на граните военных мемориалов. Можно сколь угодно долго проливать слёзы по поводу упадка педагогической мысли и общественной нравственности, но дело, как представляется, в том, что сорокалетние ещё сохранили память о погибших на войне дедах, а для тех, кому двадцать, всё это уже невообразимо далеко, и напоминания о жертвах, героизме и вообще войне вызывают только раздражение. Сергей Беляков подходит к вопросу о жертвах как фундаменте нации несколько с другой стороны. Он пишет: «История нас больше разъединяет, чем соединяет. Разве взятие русскими Казани в 1552 году или сожжение Москвы ханом Тохтамышем в 1382-м сплотит русских и татар?..» Вообще-то можно предположить, что да, сплотит,— за давностью времён остаётся ощущение только общего пространства и истории, подсчёт жертв остаётся специалистам. Но вернёмся к тексту: «Даже память о Великой Отечественной всё больше разделяет нас. Уже идёт «национализация» Победы: ведут подсчёты, у кого больше Героев Советского Союза на 1000 солдат, кто на самом деле защищал Брестскую крепость. А ведь есть ещё тема национального коллаборационизма, сверхопасная...» И это верно. Сергей Беляков задаёт риторический вопрос: «Можно ли построить нацию на политкорректной лжи?» Читай: общие жертвы тоже не подходят для цементирования нации.
Согласно античным методикам спорта и войны, как вариант сплочения Сергей Беляков рассматривает футбол, самый популярный из видов профессионального спорта. «Утопающий хватается за соломинку. Несколько лет назад возникла идея, что нас объединяет футбол». Идею поддержал академик Тишков, как рекомендует его автор, «главный специалист по национальному вопросу (директор института этнологии и антропологии РАН)». Некоторый повод для оптимизма в этом отношении можно было усмотреть, когда сборная России на чемпионате Европы в 2008 побеждала греков, шведов, голландцев: даже на улицах Грозного веселились люди с флагами России. Однако уже в 2011-м на матче «Анжи» — «Зенит» в Махачкале, рассказывает Сергей Беляков, фанаты дагестанского клуба скандировали приехавшим питерским фанатам: «Мы вас повесим и закопаем!.. Скоро Питер будет чёрным!» На этом рассуждения о футболе заканчиваются. Возможно, потому, что очевидно: фанаты-экстремалы сосредоточены сначала на своей команде, пусть в ней половина легионеров, не знающих и полслова на родном для фанатов языке, потом — на территории или городе, представляемых командой, а потом уже на национальном престиже. Факторов разъединения больше, больше и агрессии. Ваш обозреватель нисколько не против невероятных окладов наших футболистов, как и поп-звёзд, только очевидно, что бешеное денежное вознаграждение обратно пропорционально качеству их деятельности. А для того, чтобы объединить кого-то, в спорте нужны победы. Поэтому на всю страну с великой тяжеловесной помпой и чествуют милых девушек из команды по синхронному плаванию. И девчонки хорошие — агрессивных чувств не вызывают, и трудились много, и развитая страна должна делать успехи в каждом виде спорта,— а на национальное объединение работают микроскопически.
О культуре как базе национального объединения Сергей Беляков говорит лишь в том смысле, что Герман Садулаев назвал Толстого и Лермонтова великими чеченскими писателями. Но цена объективности Садулаева известна, а вот культура может послужить фундаментом объединения. Тем более — если ничего другого нет. Однако для этого надо в школе литературу преподавать, как говорится, по факту. Большая литература — значит, больше часов, и ничего другого тут не придумаешь. Преподаватель Сергей Беляков здесь эту мысль не развивает.
Автору более интересны провокационные высказывания. Татарская националистка, некогда возглавлявшая газету «Золотая Орда»,— просто прелесть эта местная пресса! — Фузия Байрамова пишет, а Сергей Беляков цитирует: «Повторяю,— говорит Байрамова,— запомните это раз и навсегда: татары — это не русские!.. У нас своя вера, своя уникальная культура, свой древнейший язык, свои вековые обычаи. Мы эти бесценные сокровища на «стеклянные бусы» русско-советского суперэтноса (водка, свинина, Пугачёва) менять не будем». Про Пугачёву — Байрамова выражается в широком смысле, с точки зрения эстетической ценности,— даже и согласиться можно, а вот правильно, с грибами, приготовленная свинина... Да что там, ваш обозреватель служил в армии и вместе с татарами угощался украинским домашним салом так, что за ушами трещало. По мнению Байрамовой, те татарские ребята, видимо, вероотступники, апатриды, в лучшем случае — жертвы советского режима. Если серьёзно, то такие заявления, брошенные в Интернете, до поры могут считаться маргинальными. Сергей Беляков приводит ещё один пример подобных беспомощных акций: татарская молодёжная националистическая организация — называть её ни к чему, желающих узнать о её существовании отсылаем к журналу «Урал»,— объявила 2013 год годом Батыя. Автор справедливо замечает: «Почитание Батыя казанскими татарами — абсурд, ведь для их предков, волжских булгар, Батый был не героем, а завоевателем и палачом». Цели такого исторического мошенничества автору тоже хорошо видны, он пишет: «они... намеренно выдвигают в национальные герои фигуру, заведомо одиозную для русских».
Двухлетняя дискуссия уральских интеллектуалов, похоже, в самом разгаре. Спектр предложений широк. Теоретически нацию формирует либо общее экономическое процветание — не стремление к нему, а уже состоявшийся факт,— либо, напротив, забота о спасении души — не путать с теократией — это было подразумеваемой задачей православного царства, Российской империи. Второе в ближайшее время возвратить невозможно. Первое — стоит попробовать.
Отражения
В шестом, «голландском», номере «Звезды» среди других творений современных голландцев — рассказ известного слависта, издателя русской литературы Карела ван хэт Реве «Арест, освобождение». Автобиографический рассказ был написан во время войны, когда автор был ещё молодым человеком, ранее не публиковался, вошёл в новейшее собрание сочинений ван хэт Реве. Короткий, сдержанный рассказ повествует о том, как автора вместе с братом во время оккупации арестовали «два господина из розыска» — немцам активно помогала голландская полиция. У автора, тогда он был студентом, нашли «Анну Каренину» на русском языке, советскую монету, а у его брата — листовку, какого содержания — не уточняется. В участке продержали сутки, дали одеяло, «большую тарелку картошки, овощи, мясо и мясной соус, всё очень вкусно», потом допросили и отпустили. Документальный рассказ оставляет двойственное впечатление: ощущение тревоги за маму и брата, предчувствие несостоявшейся отправки в лагерь мастерски переданы весьма скромными изобразительными средствами. Трагическая история. Но если сравнить с тем, что пришлось пережить во время оккупации нашей страны нашим людям, становится понятно, почему европейцы настойчиво стремятся забыть деятельность нацистов, представить её выдумкой, клеветой политических противников. Карел ван хэт Реве, по крайней мере, объективен, не порождает мифов, как, например, история с королём Дании, который якобы велел нашить на свою одежду жёлтую шестиконечную звезду и расхаживал по улицам в знак солидарности со своими подданными-евреями; любой историк Второй мировой скажет, что гитлеровцы в Дании не принуждали евреев носить этот знак, с европейскими источниками приходится быть очень осторожными.
Владимир Яранцев в шестой книжке «Сибирских огней» говорит о текущей литературе — статья «Лабиринты отражений. О литературе не только художественной». Он подробно разбирает книгу прошлогоднюю — Станислава Куняева «Любовь, исполненная зла...», не соглашаясь с куняевской оценкой Серебряного века. Пишет, что поэтесса Людмила Дербина, убийца Николая Рубцова, хотя и была поклонницей Анны Ахматовой, признать последнюю соучастницей и вдохновительницей преступления вряд ли возможно. Действительно, такая логика может далеко завести. Владимир Яранцев говорит: «Поэзия Дербиной, может быть, и интересна как специфическое явление провинциального, в худшем смысле этого слова, самосознания». «Может быть» здесь нужно только потому, что статья опубликована в провинциальном журнале. Немалое место в ней уделено критической манере Виктории Пустовой, которая в своё время взяла на себя титанический труд по организации теоретической базы для новых реалистов. Труд был приложен немалый, за что Викторию Пустовую уважаем, однако течение так и не состоялось, и тему эту вряд ли можно признать особенно актуальной. Вечно актуальную тему Владимир Яранцев нашёл в книге Юрия Павлова «Критика XX–XXI вв. Литературные портреты, статьи, рецензии», изданной в 2010 году «Литературной Россией». «В книге Павлова,— говорит Владимир Яранцев,— можно обнаружить такие промежуточные стадии и отдельные явления, как «советский официоз» (Г. Марков, С. Сартаков), «безопасный русизм» (С. Залыгин), «денационализированные русские» (Д. Быков)». Особенно замечательно последнее утверждение. Складывается ощущение, что Юрий Павлов плохо понимает, о чём пишет: чтó русского можно найти в творениях Быкова и откуда ему, русскому, там взяться? О современной же критике можно прочесть, например, у профессора Литературного института им. Горького Владимира Гусева. Однако Яранцев, видимо, ставит своей целью опровергнуть «литературороссов» как таковых. Как будто ещё не ясно, чего можно от них ожидать: более последовательных, предсказуемых деятелей трудно себе представить.
Главы из книги «Новейшая история России (1985–2011 гг.): Записки современника» представил в пятом номере «Сибирских огней» Александр Кисельников. Текст книги строится как аналитический доклад: «1988 год. 12.02.88 — начало митингов в НКАО за воссоединение с Арменией, эскалация Карабахского конфликта... Декабрь, 1988 — Б. Ельцин возглавляет демократическую оппозицию». В каждой главе список важных, по мнению автора, событий резюмирован комментарием: «Всплывшая на поверхность новая российская элита (новые русские), конечно, отличалась от матроса Железняка 1917 года. Она не носила бушлат и наган в кармане, почти все были в галстуках, и многие даже говорили по-английски. Но по морально-этическим деловым качествам большая часть новой политической элиты отличалась от вышеупомянутого исторического персонажа отнюдь не в лучшую сторону». Если первая часть, с датами событий, вполне пригодна в качестве справочника, то вторая — эмоциональна и политизирована. Зачем сравнивать несравнимые вещи? Рассуждения о морально-этических качествах матроса, формально разогнавшего Учредительное собрание, заявив, что караул устал, выглядят по меньшей мере наивно. Зато политическая точка зрения автора обозначена отчётливо — в основном для этого и писалось.
Рассмотрев условную рубрику «Публицистика» в виднейших российских литературных журналах, ваш обозреватель обнаружил множество текстов, к литературной критике отношения не имеющих. Открытие этого опыта заключается в том, что наиболее объективна и сдержанна полемика тех, кто причислен к лагерю «патриотов», тексты «либералов» максимально безапелляционны — чего греха таить, ваш обозреватель всегда думал, что дело обстоит ровно наоборот. Но это правда эмоций. Правда, так сказать, факта заключена в другом. Получается, что большинство авторов публицистики стоит на том, что тексты в таких журналах не должны быть элитарными, что это массовое письмо, и никаким философиям и литературоведениям здесь не место. Печатать тексты, которых в Интернете полно,— например, статью Полины Жеребцовой,— ошибка, ибо попытка придать им статус опубликованных в толстом журнале неминуемо приведёт к падению этого статуса. Весьма познавательную статью Юрия Каграманова ожидаешь встретить где угодно, только не в литературном журнале. Полемика о национальном, частью которой стала статья Сергея Белякова, ушла так далеко от литературы, что последняя видна в ней словно в перевёрнутом бинокле. И хотя литературные журналы и прежде — исторический факт! — заявляли о поддержке тех или иных групп писателей, заходя в этом подчас достаточно далеко, современная «толстожурнальная» публицистика так давно отбросила всяческие литературные прикрытия, что впору говорить о конфликтологии. Это нарушение конвенции, заключённой с читателем, которая, по большому счёту, запрещает предпочтение авторов и произведений по политическим соображениям, как запрещено бактериологическое оружие. О демократии, о русских и евреях говорят в других местах. Искусство живёт в настоящем, оно словно проходит током через нас, располагается в живом времени восприятия, но оно всё же искусство, а не окружающие декорации.
