ШМА
срывается жаркое слово с горячих уст
летит, не удержишь его ни окликом, ни руками
место, где ждет меня каждый терновый куст
где верен мне каждый намоленный белый камень
где ради меня снует тороватый люд
где льется медовый свет из дверей и окон
где тысячи глаз глядят на меня – люблю –
одним и родным всепрощающим мудрым оком
и женщина цвета беж приходит за мной
а следом ее мужчина черней смолы
завернут в лепешки сыр и зовет вино
и ластятся львы к ногам и мычат волы
и месяц висит над нами не знаю как
и воздух почти остыл и сползает с плеч
шма, исроэль – оставлю на два глотка –
летучее жаркое слово, родная речь.
ВЕЧНЫЙ ГОРОД. ВЕЧНЫЙ КРУГОВОРОТ
Спят дети нашего царя. Спит Иерусалим. Далеко за горой заря, а тут – темно, огни не горят, костры не горят, остыли, спустили дым. Пустые улочки твои косые, закутки, переулочки, не скоро ноги босые побегут и те, кто обут, раньше, чем скворец-дудочник, раньше, чем печник-булочник, раньше, чем стражник-будочник сюда не придут. Спят кедры твои, спят беды твои, спят соседи, время настало такое, между судьбой и рассветом, спит память о том кто распят, знанье о том, кто придет опять, все в Иерусалиме спокойно, львы твои, гривы раскинув, дневные заботы отринув – прохладно ночью в Иерусалиме – спят с головы до пят. Только двое сегодня проснутся между шалош и шева, швы времени разойдутся, сны обесценятся и прервутся, сны их пусты, просты, оттого дешевле. Дремлет старик последний свой миг, он умрет раньше, чем приоткроет глаза, время его пришло, он уже все сказал, он готов и отважен, амен, последнее скажет, а больше и нету слов. Ло! – скажет Лия между шалош и шева, она проснется в Иерусалиме, меж спящими, меж другими, ее забота сродни делам старика, только ровно наоборот, Лия скривила рот, трогает руками живот, скоро уже, вот-вот, вот-вот, Лия знает наверняка, Лия рожает сына, пока все спят в Иерусалиме, она родит его, как только солнце взойдет.
Вечный город. Вечный круговорот.
ДОРМИЦИОН
Лие К.
Ни пса на небе, ни звездочки, ни луны.
Вспорото, взорвано небо насквозь крестом.
Посередине горячей чужой страны – воздух-земля –
распирает пространство Дорм.
Тайна его острее любых вечерь. Камни его дневное тепло стерегут.
Ящерки-саламандры выглядывают из пещер:
что ты, чужая дочка, делаешь тут?..
Шаркает башмаками старик-аббат, с ним караулить солнце у этих стен.
Лягу на мостовую и стану ждать Руфь и Мирьям, Еву, Юдиф, Эстер.
Сестрам моим, пожалуй, не до меня.
Гордым еврейским девам нужен покой.
И только Лия приходит ко мне впотьмах.
Гладит по голове легкой своей рукой.
ДОРОГА В ИЕРУСАЛИМ
«The journey of a thousand miles begins with a single oy».
Ну, что ж, на дорожку садись, а потом пойдем.
Я пойду с тобой.
Дорога будет вилять, а потом вообще пропадет.
Но у тебя буду я, и мы будем идти вперед.
И нас поджидает ночь, под которой страх.
И за каждой пазухой нож, и в любом рукаве кулак.
У нас еще впереди волчий вой и шакалий смех.
Но я же буду с тобой весь твой недолгий век.
Мы увидим еще как осина дрожит, как олива молчит.
Как встречаются две межи, как дурман цветет, а полынь горчит.
Как ворота те стережет златогривый лев.
Как меж старых стен пропадает и звук и след.
Как ручей пробивает зазор меж базальтовых черных плит,
И выходит туман, как вор, и крадет, что плохо лежит.
Мы еще разведем костер, помолчим и поговорим.
И увидим макушки гор, и лиловый подбой зари.
И у нас впереди будет белый Ерусалим
Так же свят, так же дик, точно так же неотменим.
Счастлив тот, кто идет, и при этом знает – куда.
Ха-дерех элеф амот матхиля ба-«вэй» левада.
Дорога в тысячу верст начинается с одинокого «ой».
Ты не трусь, хоть и путь не прост.
Я иду с тобой.
ПРОВЫШИВАЛИ
Помнишь, Лия, приданое шили, в золотых петухах,
в серебряных лилиях?..
Помнишь, жемчугами его умостили, тесьмами,
которые прежде скали, потом сучили?..
Потом в сундуки сложили, от моли оберегали, перетряхивали от пыли…
Все, что на будущее хранили, так и лежит, нетронутое, как было.
Ни прошлое не прошло, ни будущее не наступило,
время замерло вокруг тебя, Лия,
Парчовое время, все в золотых петухах, да в серебряных лилиях,
Паршивое время, чтобы там очевидцы не говорили…
Приданое никому не придали.
Женихи пришли, только их уже ждать перестали.
Так и просидели всю жизнь,
Провышивали,
Прокуковали,
Проразговаривали…
НА КОСОГОРЕ
я стою на косогоре, кособоком, косорылом,
лает шавка под забором, солнце было, да остыло,
что же это – скоро осень, скоро грянет август ржавый,
перейдут туманы в росы, улетит на юг журавль,
перестанет тявкать шавка, упадет забор в канаву,
каждый год мне лета жалко, до чего же было славно
мне стоять на кособоком, косорылом косогоре,
и трещать-трещать сорокой, и разглядывать просторы,
и махать-махать руками, в очень ситцевом и летнем
разноцветном сарафане, и пытаться улететь и
размышлять о неизбежном, и хотеть увидеть море,
быть застенчивой и нежной, я стою на косогоре,
кособоком косогоре, я давно тебя простила,
отпустила, доунт вори,
что же это – осень близко, дышит яблочным и мятным,
лето слипнется ириской, и растает без остатка.
СТРЕЛЯЛИ
А ночь сегодня светла, как утро
А ночь сегодня из красных клочьев,
Держись, я знаю, что это трудно,
Лежать убитым сегодня ночью.
Не будет завтра, не будет точно,
А если будет, то не такое,
Как было б раньше, до этой ночи,
В которой пули как люди воют.
Твоя могила не станет братской,
Здесь кровь сливают, здесь кровь не делят.
А ночь сегодня из клочьев красных,
А смерть сегодня опять при деле.
ПУЛЯ-ДУРА
Мой милый Августин, мы встретились в июле
В полынном, пропылённом, настоянном на лжи
До первого «прости» еще лежали мили
До первого «люблю» крутые виражи
До первых петухов в башке засели пули
Серебряные дуры особого литья
Расстреливать любовь особенно в июле
C неистовым «огонь!» учились ты и я.
Мы били с двух стволов, особенно не целясь,
До первой крови и до первого «убит»
Мы не жалели слов, мы сердца не жалели
И каждый был герой на выходе из битв.
А после, Августин, пришел угрюмый август,
И нас разоружил, и отхлестал дождем,
И мы, сказав «прости» последнее, расстались,
Но пуль из головы пока не достаём…
