Война без победителей0

 

 

 

ВИКТОР БИРЮЛИН

 

ВОЙНА БЕЗ ПОБЕДИТЕЛЕЙ

 

О ЧЕПАЕВЕ, ПЛЯСУНКОВЕ И ДРУГИХ

 

Очерк

 

Предисловие. Зачем мне это нужно?

 

Это очень давняя история – наша забывчивость. Может, и другие народы не менее забывчивы. Я этого не знаю. Но вот собственную забывчивость мы всасываем, очевидно, с молоком матери. Иван, не помнящий родства. Таких иванов среди нас хоть пруд пруди! Правда, сама же поговорка свидетельствует и о других Иванах, у которых с памятью о родных корнях всё в порядке. И ещё одна самохарактеристика: мы ленивы и нелюбопытны. Национальный гений, в отличие от народной поговорки, имел в виду культурную часть общества. Со времён Пушкина она всё множилась и множилась. Мы стали самыми читающими и едва ли не самыми образованными. Но – вот парадокс! – остались в своём большинстве теми же ленивыми и нелюбопытными Иванами, не помнящими родства.

Вместо исторических знаний, которые только и могут служить фундаментом для зрелых размышлений о жизни – о настоящем и, главное, о будущем, – у нас в головах одни лишь мифы и легенды. Ведь они нас не напрягают, зато так сладко убаюкивают.

Вот, например, Илья Муромец – ого-го какой мужик был! Как махнёт, бывало, правой ручкой – в толпе врагов улица, махнёт левой – переулочек! Или Пётр Первый – тоже был обалденный мужик. В одной руке топор держал, другой рукой на Европу показывал – все её короли в восхищении головами так и крутили. Ну, а Чапай? Как шашку выхватит, так весь бедный народ за ним и побежит на белую свору, так и погонит её подальше от царства справедливости. Или «отец народов»! Трубкой пыхнет, глаз прищурит – тут всем недругам и каюк.

С такими-то героями чего же нам бояться? Только зевать, да храпеть на всю ивановскую.

Поэтому нас так и легко по-прежнему морочить – всего лишь добавить в наши легковерные головушки пару новеньких мифов-легенд. И мы готовы опять рвануть куда-нибудь в сторону от нормальной дороги жизни – в ту же «перестройку». И рванули! И «перестроились».

Конечно, нет у меня и тени сомнений – ни моя, ни десятки и сотни других книг не изменят ситуации с нашей национальной забывчивостью. С менталитетом не поспоришь. Но и «не могу молчать»! От этого тоже никуда не уйдёшь.

И конкретный есть повод.

Двадцать лет назад я уже печатал очерки о Чепаеве («Ещё раз о Чепаеве») и Плясункове («Человек, которого обманули»). О Плясункове – одном из лучших «красных» командиров гражданской войны – впервые удалось написать подробно, с расстановкой объективных, как мне представляется, военных, политических и человеческих акцентов. Ведь Плясунков напрочь забыт даже своими земляками. О Чепаеве – историческом деятеле, а не герое романа и фильма – я тоже старался написать с возможной объективностью, отделяя зёрна от плевел.

И что в итоге?

О Плясункове как молчали, так и молчат. О Чепаеве как писали как о «Чапае», так и пишут. Только к сказочному подходу прибавился другой, оценочно прямо противоположный. То есть врут-то по-прежнему, но со знаком «минус». Получается, что «Чапай» вовсе не «народный полководец», а так себе, один из полевых командиров времён гражданской суматохи, волей случая занесённый в анналы истории.

Руками таких, как Плясунков и Чепаев, вершилась новая история России и всего мира. Их талантами и кровавыми трудами большевики выиграли грандиознейшую битву в истории цивилизации.

Но их использовали и забыли. Не вспоминаем о них и мы.

Разница только в том, что о Плясункове забыли элементарно, а о Чепаеве сочинили миф, напрочь оторванный от действительности. Но ни о том, ни о другом широкая публика ровным счётом ничего не знает.

Да и где былая слава многих других «красных» комбригов и начдивов? Кто помнит Азина? Или Думенко и Миронова? Хотя о них и были написаны на излёте советской эпохи книги. Я уже не говорю о героях других цветов.

Увы, тот же Чепаев по-прежнему лишь герой анекдотов, а, допустим, Нестор Махно – бандит-анархист.

Известно, что забвение рождает новые ошибки. Забвение уроков чеченских кампаний 19 века привело к чеченской трагедии в конце 20 века. Забвение великого раскола гражданской войны привело к расколу перестроечному. Забвение исторических деятелей приводит к вырождению деятелей вообще. Кумиры мельчают и стопорится ход национальной истории, нация вырождается. Россия жива незабываемыми именами. Их много и поэтому она великая.

Судьбе было угодно, чтобы я узнал достоверные факты из жизни некоторых деятелей гражданской войны в степном Заволжье. Считаю своим долгом донести их до тех, кому еще дорога наша история, кому конъюнктурная пропаганда разных времён не замазала глаза и не заткнула уши.

 

Глава первая. Жизнь до гражданской войны

 

О Чепаеве

 

Начну с него, поскольку он был старше Плясункова. По семейным преданиям, дед Василия Степан Гаврилов, работая на сплаве леса по Волге, часто покрикивал своим товарищам: «Чепь!», «Чепай!», то есть «Цепляй!» От этого пошла его уличная кличка Чепай. Впервые фамилия Чепаев, причём весьма неразборчиво, занесена в церковную метрическую книгу 14 августа 1884 года при записи рождения старшего брата Василия Андрея. До этого, как и в большинстве крестьянских семей, фамилия сыновей образовывалась от имени отца: Степан Гаврилов, Иван Степанов.

В Балаковском музее имени Чапаева есть документ, из которого видно, что ещё в царской армии встречалось написание фамилии через «а». Впрочем, документ говорит об одном случае. Чаще употреблялось такое написание в гражданскую войну. В одной газетной публикации встретилось даже через «и» – Чипаев. Очевидно, что всё это случаи, когда фамилия записывалась на слух. В подавляющем большинстве, причём в наиболее важных документах – в назначениях на должности, в наградных листах, в рапортах, фамилия Василия Ивановича писалась через «е». Да сам-то он, наконец, подписывался только через «е», а точнее через «ять». И после гибели долгое время писали его подлинную фамилию. Например, на памятнике Г. Манизера, торжественно открытом в Самаре 7 ноября 1932 года, поначалу стояло: Чепаеву. И только потом надпись была изменена.

Так почему же мы его знаем Чапаевым, а не Чепаевым, кем он был на самом деле и как его знали при жизни?

Чапаевым Василий Иванович стал благодаря роману Д. Фурманова и фильму братьев Васильевых. Дело, конечно, не в одном изменении написания фамилии, хотя оно не случайно и, значит, имеет значение. Но об этом в своё время.

Благодаря стараниям не столько официальных историографов, сколько детей Чепаева (старшего сына Александра и дочери Клавдии) и краеведов, к коим в данном случае может причислить себя и автор этих строк, жизненный путь Василия Ивановича достаточно освещён. Он даёт немало точных ответов на вопросы о жизни русских ремесленников и крестьян до революции.

 

В самом конце прошлого века юго-западная окраина села Балаково звалась Сиротской слободой, или Бодровкой. Несколько её улочек располагались по обе стороны безымянного овражка. Населял слободу мастеровой люд. В одном из домов под шатровой крышей, занимая большую его часть, жила семья плотника Ивана Степановича Чепаева.

Чепаевы не были местными уроженцами, они приехали в Балаково из деревушки Будайки под Чебоксарами, в то время заштатного уездного городка Казанской губернии.

Своё название Будайка получила от забытого русского имени Будай (так же, например, как Семёновка от Семёна, Ивановка от Ивана). Таких деревень в пригородной полосе Чебоксар насчитывалось немало. Чебоксары, один из первых русских городов в Чувашском Поволжье, были заложены в 1555 году. И тогда же русские дворяне-чиновники, «посаженные» в городе, стали получать вокруг него земли. Крестьян же на них перевозили, как правило, из своих старых имений. Будайка упоминается в официальных документах с 1646 года, но основана была ещё раньше. Деревушка в одну улицу располагалась у южной грани городской земли Чебоксар.

Корни Чепаевых просматриваются в ней уже с восемнадцатого века.

Наиболее заметной фигурой в роду был Степан Гаврилов. Родился он в 1828 году в семье коренных будайковцев Гаврилы Андреева и Вассы Николаевой. Юношей Степану пришлось взвалить на свои плечи заботы сразу о двух хозяйствах – унаследованном от умершего в 1847 году отца (мать ненадолго пережила его) и старшей сестры-вдовы.

Степан Гаврилов был человеком завидной физической силы. Но привлекал сердца односельчан в первую очередь своим независимым нравом, самостоятельностью в поступках. Бу-дайковцы избрали его старостой.

И не ошиблись.

В тяжбе будайковцев с помещицей Полиновской и до и во время крестьянской реформы 1861 года староста твёрдо отстаивал их интересы. За что и поплатился. Стараниями помещицы в августе 1862 года мировой посредник по делам между помещиками и крестьянами сместил его с поста.

Но и после, при окончательном отмежевании в 1874 году крестьянских земель деревни Будайки от помещичьих, будайковское общество выбрало Гаврилова своим доверенным лицом, хотя он и был неграмотным.

Свадьбу сыграл он в год смерти отца с односельчанкой Ириной Никитиной. Вырастили они двух сыновей, Ивана и Алексея, и дочь Анастасию.

Дожив до сорока четырёх лет, жена умерла. Степан Гаврилов долго вдовствовал, а потом женился на тридцатидевятилетней чувашке Прасковье Фёдоровой.

Весной 1891 года Степан Гаврилов, по рассказам, утонул в Волге.

Сын его Иван женился в 1876 году, двадцати двух лет. Жену Екатерину Семёновну он взял из соседней деревни Гремячево. Вскоре после свадьбы, как старший сын, отделился от отца.

Герой нашего очерка Василий Чепаев, шестой ребенок в семье Ивана Степановича, родился 28 января (9 февраля) 1887 года. Запись о его рождении в метрической книге Вознесенской церкви города Чебоксары (ближней к Будайке, не имевшей собственного храма) сделана 30 января. Всего же у Ивана Степановича и Екатерины Семёновны было девять детей, четверо из них не дожили до совершеннолетия.

Казалось бы, крестьянская семья с такими глубокими корнями не должна срываться с обжитого многими поколениями предков места. Однако в середине девяностых годов Иван Степанович продал дом в Будайке и выехал с женой и детьми в Балаково.

Дело в том, что небольшой земельный надел не мог прокормить семью Ивана Степановича. Степан Гаврилов при выходе из крепости выкупил трёхдушёвый земельный надел – на себя и на сыновей (дочери земля не полагалась).

Надел этот, равный 2 десятинам и 686 квадратным саженям, позволял его владельцу относить себя к среднеобеспеченным крестьянам будайковского общества. Незадолго до своей гибели он на мирском сходе разделил надел на три доли. Ивану Степановичу, таким образом, досталась третья часть отцовского надела полевой земли. А ведь его семья стала со временем в два раза больше отцовской!

После отъезда из Будайки свой земельный надел Иван Степанович уступил младшему брату Алексею, тоже многодетному. Перед первой мировой войной и семья Алексея навсегда покинула деревню: земля в Будайке не отличалась плодородием.

Издавна нужда заставляла многих будайковцев заниматься отхожими промыслами. Иван Степанович плотничал. Он брался за любую работу: тесал шпалы, заготовлял клёпку для бочек, делал чаны для пивных заводов, в поисках заказов всё дальше и дальше уходил от дома. И до поры до времени как-то сводил концы с концами.

С переездом в Балаково Чепаевы окончательно оторвались от крестьянского хозяйства. Хотя, конечно, с будайковскими родственниками связи сохранились. Работа по найму стала единственным источникам существования для всех членов семьи.

Почему Иван Степанович выбрал Балаково? Он бывал в нём и не без основания рассчитывал, что здесь сможет обеспечить себя и подрастающих сыновей работой.

 

В путеводителях тех лет говорилось, что внешне Балаково выглядело большим селом с деревянными домами. В центре улицы были мощёными, застроены каменными особняками местных богачей – торговцев хлебом, скотом, мануфактурщиков... Несмотря на солидное движение капиталов, ставящее село в один ряд с большими уездными городами, благоустройством оно не отличалось, и балаковская грязь, особенно в распутицу, была действительно «невылазной». На плане села выделяются площади: Старая базарная, Новая базарная, Крестьянская, или Щепа, Верхняя амбарная, Троицкая общественная... Хватало здесь различного рода магазинов, складов, лавок и лавчонок, торговых рядов, а также церквей, молитвенных домов и, конечно же, кабаков.

Статистика начала века свидетельствует, что хлебная пристань Балаково считалась на Волге второй после самарской. И хлебные амбары оставались самым примечательным местом. Широкие, осадистые и высокие, как башни, с двойными и тройными лестничными переходами, они строгим порядком стояли на возвышенном берегу реки Балаковки, впадавшей в Волгу с северной стороны села.

Здешние хлеботорговцы скупали на корню хлеб в Николаевском, Новоузенском уездах и даже в Уральской области. Старожилы вспоминают, что в начале осени балаковские улицы оказывались буквально запруженными возами с хлебом. Они двигались беспрерывно в три-четыре ряда. Отсюда пшеницу – отменного качества, сильных и твёрдых сортов – отправляли на мельницы Казани, Нижнего Новгорода, Костромы, Ярославля, Твери, Рыбинска, Москвы и Петербурга.

Балаково являлось третьим на Средней Волге после Сызрани и Саратова рынком рабочей силы.

Складывалась довольно разнообразная балаковская промышленность. Ведь крестьянин в обмен на хлеб должен получить необходимый ему товар – сельскохозяйственные орудия, мануфактуру, домашнюю утварь.

Балаково называют родиной русского тракторостроения. Здесь работал талантливый изобретатель-самоучка Фёдор Блинов. Он придумал и построил первый в мире гусеничный самоход. Его испытание состоялось в 1886 году на одной из балаковских площадей. Механические заводы Блинова и его ученика Якова Мамина (он со временем наладил производство тракторных двигателей) с братьями составляли основу местной промышленности. Работали здесь паровые лесопилки, кожевенные, валяльный заводы, механические мельницы. По окраинам действовали и вновь открывались мелкие предприятия по ремонту и производству сельскохозяйственных орудий, пожарных насосов, а также кузнечные, жестяные, сапожные, столярные и мебельные мастерские. В балаковском затоне зимовали суда различных пароходных обществ: «Самолёт», «Дружина», «Кавказ и Меркурий», «По Волге». Росла поэтому и судоремонтная промышленность.

В 1913 году село Балаково стало городом.

 

Чепаевы не сразу устроились в Сиротской слободе. Поначалу они снимали небольшую комнатку в доме одного из знакомых Ивана Степановича. Дорожили каждой копейкой, ходили первое время в самотканой одежде и лаптях, выделяясь даже среди балаковской бедноты. Скопив, наконец, необходимую сумму, Чепаевы переехали под шатровую крышу.

Это была основательная покупка, выдававшая и характер самого покупателя. Крепкие ворота, аккуратная калитка, удобная плотницкая мастерская в углу двора и рядом с ней погреб. Чепаевская часть дома выходила на улицу тремя окнами. В меньшей его части, в два окна, жила другая семья. С крыльца гость попадал в холодные сени, где хранились различная домашняя утварь и припасы. Из сеней дверь вела в комнату, из неё в другую, самую большую, а там и в третью, маленькую. Все три комнаты отапливались одной большой русской печью-кормилицей. Обстановка – самая необходимая: кровати, столы, скамьи...[1]

Старший сын Ивана Степановича Михаил (1876-1952) рано отошёл от семьи. Уехал из Балаково, женился. Механик-самоучка, он работал и на волжских пароходах, и на различных предприятиях Царицына-Сталинграда, Казани, Саратова.

Дочь Анна (1879-1917) помогала матери по хозяйству, подрабатывала вязанием кружев. Судьба её сложилась несчастливо. Она болела, замуж так и не вышла.

Андрей (1884-?) до призыва в армию перед русско-японской войной 1904-1905 годов часто нанимался батрачить к местным кулакам.

Младший Григорий (1892-1918) был призван в армию перед первой мировой войной и уже не снимал шинели до конца своей короткой жизни.

И Андрей, и Григорий, подрастая, помогали отцу в его плотницких заботах. Но из всех братьев только Василий унаследовал профессию отца.

Одну зиму Василий бегал в церковноприходскую школу. Она находилась возле старого кладбища и называлась поэтому Кладбищенской. Две зимы он подмастерил в столярной мастерской Г.И. Лопатина, потом учился у известного в Балаково мастера-столяра И.Г. Зудина, имевшего мастерскую и охотно бравшего в учение смышлёных ребят.

По весне же, как правило, Василий уходил с отцовской артелью на хутора и в сёла обширнейшего Николаевского уезда. Брались за самые разные заказы – от строительства домов, мельниц, церквей до изготовления сельскохозяйственного инвентаря, например, веялок. Артель, с её нерушимым духом товарищества, взаимовыручки, была для молодого плотника и хорошей школой трудового коллективизма: она учила жить в ладу с людьми.

С балаковскими плотниками Василий Чепаев ещё подростком, юношей исходил вдоль и поперёк заволжские степи, приобрёл здесь немало знакомств.

 

И в самом Балаково Чепаевы трудились в будни от зари до зари. В домашней мастерской делали в основном деревянные бороны. Не было заказов – не гнушались и погрузочными работами в амбарах.

Василий вырос в крепкого мастера. В экспозиции Балаковского музея заметное место занимает кухонный шкаф работы Василия Чепаева. Он очень удобен. Верхняя его часть для посуды – лёгкая, со стеклянными дверцами. Нижняя – более капитальная, с глубокими ящиками для продуктов. Всё сделано добротно и со вкусом.

В Балаковском музее собрано много воспоминаний товарищей детства Чепаева, соседей, знакомых семьи. Они записаны через десятилетия после гибели Василия, когда уже многое, конечно, стёрлось в памяти знавших его на рубеже веков. Но в них встречается немало подлинных чёрточек и балаковского быта тех лет, и облика самого Василия Чепаева в пору взросления, жизненного становления.

Многое в семье Чепаевых шло от родителей. Авторитет главы семьи был непререкаем. Иван Степанович наследовал от своего отца не только богатырскую силу, но и ответственное отношение к жизни. Всем Чепаевым было свойственно особое достоинство рабочего человека, знающего цену своим рукам. Они брались за любую работу, но никогда не ломали шапку перед кичливым заказчиком.

Иван Степанович был строгим, а порой крутым человеком. Нелёгкой, в постоянных заботах о большой семье была вся его жизнь. Но выпадала свободная вечерняя минута, он преображался, с удовольствием пел: «Meж крутых бережков Волга-речка течёт», «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке сизый селезень плывёт», «По горам-долам балканским раздалась слава о нас». Мог, шутя, подпеть жене: «С хорошей женою я домик наживал, с тобой, мила Катенька, пропил, прогулял».

Екатерина Семёновна отличалась заботливостью и добротой. B доме всегда было чисто и прибрано, а пол промыт до восковой желтизны. Семейные интересы, удача мужа, счастье детей были для неё превыше всего.

Василий рос любознательным, очень живым, подвижным. Детство его было заполнено обычными забавами тех лет: катанием с гор на салазках, на деревянных коньках – по улице, играми в козны, чушки, шар. Недалеко от дома находилось озеро Линёва, которое весной соединялось с Волгой. Вода в озере была на удивление чистой. Малышня, подростки, да и старшие парни любили в нём купаться и плавать на лодках, рыбачить. Но вот Василия Чепаева с удочкой никто не видел. Не в его беспокойном характере, видно, было сидеть на берегу в ожидании рыбацкой удачи. За озером сразу начинался прекрасный лиственный лес, куда он ходил по грибы и ягоды.

Бывало, «сиротские», жившие возле озера Линёва, шли выяснять отношения с «лягушатниками», населявшими берега озера Лягушёвка (рядом со старым кладбищем, куда ходил в школу Василий). В ребячьих играх ватага под командой Чепаева, как правило, брала верх.

У подросшего Василия было много товарищей, приятелей среди сверстников. Но панибратства, развязности в отношениях он не терпел. Он был заводилой, хороводником, но сторонился и вина, и табака.

Собиралась тогда молодёжь на вечеринках, сватовствах, свадьбах. Пели старинные русские песни, плясали кадриль, польку и барыню. На святках разыгрывали сцены из народной истории: «Василий Рябов», «Жигулёвские горы».

Чепаев не был красавцем. К тому же он был, как тогда говорили, трегубым: когда улыбался, под верхней губой становился заметным небольшой желвачок. Может быть, чтобы скрыть этот недостаток, отрастил он впоследствии свои знаменитые усы?

В будни он одевался в чёрную тужурку, рубаху попроще, хлопчатобумажные брюки и брезентовые полуботинки. В праздники – в красную сатиновую рубашку, суконные брюки и штиблеты с крагами. В одежде Василий отличался особенной аккуратностью и опрятностью. Любил пофорсить!

 

В армию Василия призвали в ноябре 1908 года. По тогдашнему обычаю, призывники месяц перед этим «гуляли»: отдыхали, прощались с близкими и друзьями. Чепаев съездил погостить к родственникам в Будайку. 5 декабря с командой призывников он отправился через Николаевск и Саратов в Киев. Но уже весной следующего года его демобилизовали «ратником ополчения первого разряда». Демобилизовали по болезни, хотя Василий был здоров.

Вскоре после демобилизации, в июле 1909 года, Василий женился на давно приглянувшейся ему соседке по слободе Поле Метлиной, работнице кондитерской фабрики. Поля была очень миловидной девушкой: кареглазая, с косой до пят, небольшого роста, но очень ладная, к тому же певунья и плясунья. Росла она без матери, и перед венчанием молодые ездили к ней на могилу за символическим благословением. Венчались в Кладбищенской церкви, стоявшей возле всё той же церковноприходской школы.

По воспоминаниям, Василий сватался к Пелагее и раньше, получил отказ. Но зажили молодые дружно, с надеждой на лучшее будущее. А пока жизнь не баловала калачами, заставляла неустанно заботиться о хлебе насущном.

В 1910 году у Пелагеи и Василия родился первенец Александр. Через два года – дочь Клавдия, ещё через два – второй сын Аркадий.[2] Он родился уже в Мелекессе Симбирской губернии, куда Василий перебрался в поисках заработка в 1913 году.

Василий был примерным семьянином, заботливым отцом.

В Мелекессе он снял на окраине небольшую комнатку в деревянном доме. Устроился приказчиком на лесной склад. Потом ушёл оттуда, стал работать по своей основной профессии: вставал рано утром, брал ящик с плотницким инструментом и уходил до вечера на работу.

Александр Васильевич Чапаев в своих воспоминаниях об отце пишет: «В больших рабочих и крестьянских семьях в прежние времена с детьми излишне не нянчились. От этого любовь к детям была не меньше.

Перед заходом солнца, когда ласточки и стрижи снуют в воздухе, как бы прощаясь с погожим летним днём, мы, босоногая мелюзга, носились по пыльной немощёной улице. С азартом пускали бумажных голубей. В игре один из ребят грубо толкнул меня. Не имея возможности «достойно» ответить, я обозвал его «сукиным сыном».

В это время мимо проходил отец, возвращавшийся с работы с плотницким ящиком за плечами. Он услышал мои «успехи» в словесности и позвал домой. А дорогой спросил:

– Ты почему ругаешься?

– Так не ругаются, – ответил я.

Отец, видимо, был несколько озадачен моей осведомленностью. Посмотрел на меня изучающим взглядом, как будто давно не видел, и заключил:

– Это ругательство, и так говорить нельзя.

Это был, насколько помнится, чуть ли не единственный его «выговор». Много позже я понял и то, почему он был сделан мне не в присутствии ребят, в спокойном, но твёрдом тоне».

Немного мы знаем о Чепаеве в пору его мужания. Но и то, что знаем, позволяет с уверенностью сказать: в двадцать семь лет Василий Чепаев был человеком вполне сложившимся. Фундамент его характера с детства закладывался прочно. Живой интерес к людям, нравственная твёрдость, мастерство, основательный и достаточно разнообразный жизненный опыт.

 

В публикациях советского периода в довоенной биографии Чепаева обязательно возникал революционный акцент. Это и понятно. Разве мог «легендарный начдив» уже в юности не понять, что к чему, и не встать под будущие знамена социалистического выбора?

В начале прошлого века Балаково нередко попадало в разного рода газетные сообщения и полицейские донесения в качестве политически неблагонадёжного населённого пункта. Так, 30 марта 1905 года «Самарская газета» сообщила, что в Балаково рабочие механических мастерских Маминых, Блинова, столярной мастерской Жидкова и других два раза собирались для обсуждения своих нужд и подали заявление фабричному инспектору и владельцам мастерских. Главные требования рабочих: 1) увеличение зарплаты, 2) уменьшение рабочего дня, 3) отмена штрафов, 4) медицинская помощь, 5) освобождение учеников от непосильных работ, 6) улучшение санитарного состояния мастерских, 7) вежливое обращение.

Через месяц, 22 мая, та же газета сообщила своим читателям, что в Балаково три недели назад по просьбе местных купцов присланы две роты солдат. На содержание войск купцы собрали по подписке шесть тысяч рублей. Приглашение войск вызвало негодование рабочих.

В 1905-1907 годах политическая жизнь в Балаково пульсировала особенно энергично. Тон задавали социал-демократы из учителей и рабочих. К осени 1906 года здесь сложилась целая подпольная организация «Балаковская боевая дружина». Её костяк составила трудовая молодёжь.

Известно, что Василий был знаком с парнями – членами дружины. Но это ещё не значит, что сам он был против царского строя. Очевидно, что в селе, каким бы оно большим ни было, все парни-сверстники не могли не знать друг друга, тем более, если и жили в одной стороне.

Василий Чепаев, добросовестный и умелый плотник, в иных публикациях выглядел чуть ли не подпольщиком, правда, непонятно к какой партии принадлежащим. Выходило, что ещё в молодости Чепаев распевал на улицах Балаково Интернационал, Варшавянку, преследовался за политику и, работая по найму в выгоревшей в 1906 году Сызрани, упорно изучал  Манифест Коммунистической партии.

Здесь даже не преувеличение, а откровенная подгонка биографии «красного» героя под биографию непременно революционную.

Не трудно поставить под сомнение весь революционный набор фактов якобы чепаевской биографии. Большинство этих сведений покоятся на догадках, предположениях и домыслах. Обращает на себя внимание, что даже не вяжущееся со здравым смыслом то же штудирование почти неграмотным мастеровым парнем Манифеста, – обязательно сообщалось, пусть в виде предположения. А факты, не добавляющие революционной доблести, а то и снижающие «свободолюбивый облик», потихоньку-потихоньку исчезали из обихода.

Ну, какой там революционер мог быть из владельца столярной мастерской И.Г. Зудина? Даже если он состоял членом «Балаковского крестьянского союза» и вёл активную антиправительственную пропаганду. Кто её тогда не вёл? И не ведёт, кстати, в наши дни? По крайней мере, революционные настроения не мешали ему преуспевать, развлекать балаковцев ездой – вместе с женой! – на невиданном здесь велосипеде, а в год начала первой мировой войны открыть первое автомобильно-пассажирское сообщение между Балаковом и Николаевском. Увлекающийся был человек! Неизвестно, как он влиял на Чепаева политически. Да и почему на него одного! В учение он брал многих смышленых ребят. Главное, чему он их учил, так это делать веялки.

В Балаковском Доме-музее В.И.Чапаева хранятся воспоминания дочери мастера Александры Зудиной. Они говорят о характере молодого Чепаева гораздо больше, чем все политические предположения и пожелания.

Дочь Зудина вспоминает, что Василий работал в мастерской только зимой. С весны он уходил с отцом плотничать по сёлам и вообще туда, где найдётся заказ. В первую зиму он вместе с другими учениками сделал в хозяйском дворе ледяную горку и вместе с Александрой и её подругами катался с этой горки на больших санках. Во вторую зиму, опять же с парнями и девчатами, Василий приходил на святки ряженым. Александра не узнала его и отец успокоил: «Это же наш Васярка». Молодёжь пела, плясала, разыграла сцену из жизни Степана Разина, после чего Зудин угостил ребят и девчат, которых, конечно, всех хорошо знал.

Вот таким воспоминаниям верится почему-то больше.

Записывать воспоминания о Чепаеве стали после выхода на экраны фильма. Автор книги «Писатели и народная поэзия» (1974) В.М. Синельников в главе «Чапаев в устной поэзии и творчестве Фурманова» рассказывает о фольклорной экспедиции 1936 года по следам походов 25-й дивизии, организованной секцией народного творчества при Союзе писателей СССР. Он отмечает своеобразный психологический момент. Крестьяне, бывшие чепаевцы, пересказывали сцены из фильма, искренне считая их бывшими на самом деле! Они не лгали. Таковыми были эти крестьяне, таким оказалось воздействие на их неискушённое сознание небывалого зрелища.

А уж какова цена воспоминаний, записанных в 50-60-е годы? Приходят к чудом оставшемуся живым после всех войн и перетрясок ветерану и спрашивают о Чепаеве. Ну и, конечно, наводящие вопросики насчёт революционной юности всемирного героя, а догадливый интервьюер ещё и бутылочку не пожалеет. Да тогда что ж! Конечно, распевал на улицах Балаково ещё в 1905 году Интернационал и других учил, и Манифест штудировал, да что там – целыми страницами из него шпарил на память!

Не знаю кому как, а мне ближе и понятнее факты биографии Чепаева, стоящие в тени притянутой за уши революционности.

Если бы уже в юности он стал чуть не профессиональным революционером, то по-другому бы он жил до 1917 года. Чепаев до Октября был самым нормальным, в смысле жизненного пути, человеком. Женился, дети пошли, делал всё Василий, чтобы семью прокормить. А как он доблестно воевал с австрийцами! Четыре Георгия, дослужился до фельдфебеля, а по некоторым данным и до подпрапорщика. Разве стал бы так воевать человек, с юных лет настроенный к государству оппозиционно, едва научившийся читать, но скрытно, усиленно изучавший Манифест?

Об участии Чепаева в первой мировой войне стоит рассказать подробнее, поскольку именно здесь раскрылся и окреп его главный талант, собственно, и позволивший ему войти в национальную историю.

 

Как только началась война, Василий с семьёй выехал из Мелекесса в Балаково.

По всей Волге на пароходы грузились воинские команды, затаскивались тяжёлые ящики, огромные бунты колючей проволоки, рогожные кули.

20 сентября 1914 года Василия призвали в армию. Михаил в это время работал на Казанском пороховом заводе. Григорий служил в Закавказье, где со второй половины октября начались активные боевые действия на русско-турецком фронте.

Дома остались старики-родители, сестра Анна и Пелагея с малыми детьми.

Не будем гадать, с какими мыслями и чувствами ехал на фронт Василий Чепаев. Едва ли они намного отличались от тех, что испытывали в эти дни миллионы таких же, как и он, простых русских людей. Генерал Брусилов, под командованием которого Чепаеву довелось вскоре сражаться, впоследствии вспоминал: «Даже после объявления войны прибывшие из внутренних областей России пополнения совершенно не понимали, какая это война свалилась им на голову – как будто бы ни с того ни с сего. Сколько раз спрашивал я в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно получал ответ, что какой-то там эрц-герц-перц с женой были кем-то убиты, а потому австрияки хотят обидеть сербов. Но кто же такие сербы – не знал почти никто, что такое славяне – было так же темно, а почему немцы из-за Сербии вздумали воевать – было совершенно неизвестно. Выходило, что людей вели на убой неизвестно из-за чего, то есть по капризу царя».

Но в войну русская армия вступила с привычным для неё высоким боевым настроем. Русские мужики, одетые в шинели, шли, как когда-то ходили их деды-прадеды, воевать не по своей воле, но от службы не отлынивали и сражались честно, храбро.

В декабре очередным пополнением Василий Чепаев был отправлен на Юго-Западный фронт. 4 января 1915 года его зачислили «на провиантское, приварочное и чайное довольствие» в 1-ю роту 1-го батальона 326-го Белгорайского полка 82-й пехотной дивизии 11-й армии. Полк формировался в начале войны в Саратове. Его личный состав уже приобрел немалый боевой опыт, участвуя с 1 ноября 1914 года в осаде города-крепости Перемышля.

Но Чепаеву брать крепость не довелось. Самостоятельного, семейного, повидавшего жизнь балаковского плотника воинское начальство сразу же взяло на заметку и определило в учебную команду полка.

Высокую оценку таким командам дали прославленные советские полководцы Г.К. Жуков и К.К. Рокоссовский, сами получившие в них начальное военное образование. «Основным фундаментом, на котором держалась старая армия, был унтер-офицерский состав, который обучал, воспитывал и цементировал солдатскую массу, – писал Г.К. Жуков. – Кандидатов на подготовку унтер-офицеров отбирали тщательно. Отобранные проходили обучение в специальных учебных командах, где, как правило, была образцово поставлена боевая подготовка... Надо сказать, что офицеры подразделений вполне доверяли унтер-офицерскому составу в обучении и воспитании солдат. Такое доверие несомненно способствовало выработке у унтер-офицеров самостоятельности, инициативы, чувства ответственности и волевых качеств. В боевой обстановке унтер-офицеры, особенно кадровые, в большинстве своём являлись хорошими командирами».

Добавим, что помимо чтения, письма, арифметики и непременного тогда Закона Божьего в учебных командах изучались воинские уставы, устройство войск, азы военно-уголовных законов, давались сведения об оружии, стрельбе, советы по сбережению здоровья, прививались навыки чтения топографических карт и планов.

Окончившие курс возвращались в свои роты и производились в унтер-офицеры на открывшиеся вакансии.

Два года, проведённые Чепаевым в окопах первой мировой, стоили по своему напряжению, смене событий, накопленному социальному и личному опыту многих лет жизни.

В составе роты и полка он побывал на разных участках Юго-Западного фронта.

В затишьях между боями белгорайцы с любопытством оглядывали непривычный для них пейзаж предгорьев Восточных Карпат. Ведь большинство из них, подобно Чепаеву, были волгарями и степняками. А здесь вокруг горы и холмы, покрытые лесами. Старинные крепости, каменные и деревянные храмы, бурный Черемош... На возвышенных берегах реки Стрый красовались дубравы с вековыми дубами и буками. Встречались и долины – широкие, хорошо обжитые: с пышными лугами, садами, виноградниками, перелесками и живописно разбросанными среди них белыми домиками. Непривычен российскому взгляду был вид городов и городков. Они стояли друг от друга куда чаще, чем сёла в Заволжье, и выделялись сплошной кирпичной застройкой, разливами фруктовых садов и шпилями костёлов.

Злое дыхание войны скоро опалило всю эту природную и рукотворную красоту. Хлеба топтались конницей, дороги разбивались в пыль и грязь тяжёлыми солдатскими сапогами. Лицо земли обезображивалось окопами, воронками от снарядов, разрушенными строениями.

Воевать в горах было сложно. Особенно доставалось зимой, когда на вершинах, перевалах солдат донимали морозы и метели, в долинах в это же время всякое движение затрудняла распутица.

Белгорайцам довелось выдерживать напряжённые встречные бои, по месяцам не выходить из жарких сражений, отсиживаться в обороне, отступать, выходить из окружения, контрнаступать, захватывать крупными партиями в плен австрийцев, наконец, участвовать в крупнейшей наступательной операции – знаменитом Брусиловском прорыве.

Организаторские способности Чепаева проявились быстро. В июле 1915 года ему присвоили звание младшего унтер-офицера, осенью – старшего, а уже в июне 1916 года – фельдфебеля. Одновременно он был утверждён и в должности фельдфебеля 1-й роты.

Фельдфебель в роте был старшим из унтер-офицеров. Он являлся первым помощником её командира по административным и хозяйственным вопросам, а в отсутствие офицеров, что во время боёв случалось нередко, и его заместителем. От него в первую голову требовалось умение сплотить и повести за собой подчинённых, обеспечить боеспособность двух с лишним сотен людей.

Вот один из эпизодов, наглядно передающий остроту боевых действий.

27 июня 1916 года белгорайцев атаковало несколько австрийских батальонов. Австрийцам удалось обойти 1-й батальон с обоих флангов. В результате под угрозой неожиданного удара оказались 4-й батальон, артиллерия и подразделения обслуживания, которые располагались во втором эшелоне, занимая деревню Яблоновцы Северные. Пехотинцы 4-го батальона и артиллеристы вначале растерялись от австрийского удара. Но скоро оправились и дали отпор. В худшем положении оказался 1-й батальон, у которого противник находился уже и в тылу. Раздумывать было некогда. И 1-я рота с частью 2-й, поставив на фланги пулемёты, под командой прапорщика Павлова и фельдфебеля Чепаева штыками пробилась через вражеские цепи к своим. Сохранила пулемёты и заняла оборону на западной окраине Яблоновцев. Остальная часть батальона, кстати, не приняла боя и ушла в тыл противника. Пробиваясь по горным и лесным тропам, теряя людей, она только через сутки вышла к своим.

Василию Чепаеву не занимать было и личного воинского умения. В приказе от 23 октября 1916 года по 11-му армейскому корпусу в связи с представлением его к Георгиевскому кресту 2-й степени писалось: «Фельдфебель Василий Иванович Чепаев в бою 15 июня 1916 г. у гор. Куты руководил подчинёнными примером отличной храбрости и мужества, проявленным при взятии занятого неприятелем укреплённого места, ободрял и увлекал за собой подчинённых и, будучи опасно ранен, после сделанной ему перевязки вернулся в строй и снова принял участие в бою».

Несколько раз Чепаев был ранен, болел, лежал в госпиталях.

Так что он прошёл полный курс солдатских наук, зарекомендовал себя храбрым, инициативным воином, распорядительным младшим командиром, самостоятельно мыслящим в боевой обстановке.

 

На тяжёлые фронтовые впечатления, досаду от беспорядков в тылу накладывались и неурядицы в личной жизни.

Перед первым отпуском на родину в марте-апреле 1916 года Василий получил письмо, в котором ему писали об измене жены, о том, что она ушла из дома. Видно, разлука охладила её чувства, семейная связка оказалась всё-таки непрочной.

Будучи в отпуске, Василий встретился с Пелагеей и после откровенного разговора простил eё. Она вернулась в семью. В знак примирения Чепаевы сфотографировались.

Но в первой половине 1917 года Пелагея Никоноровна ушла от мужа насовсем.

Семейная жизнь Василия Чепаева расстроилась. Детей он жене не отдал. До конца 1917 года они оставались у его родителей. Чепаева, по характеру доброго семьянина, очень привязанного к детям, измена жены потрясла, тяжёлой болью легла на сердце.

 

В ноябре 1916 года солдаты 1-й и 3-й роты Белгорайского полка отказались идти в атаку. Взбунтовавшиеся роты поддержал батальон, а затем и полк. Случай получил широкую огласку в армии. Роты были срочно расформированы, многие солдаты понесли суровые наказания.

Фельдфебель 1-й роты Чепаев в это время находился на излечении в госпитале. Затем его перевели в команду выздоравливающих и из лазарета № 2 Херсонского Народного дома он прибыл с ней в Аткарск. Отсюда наезжал в Балаково. В конце марта 1917 года его перевели в 90-й полк 14-й запасной пехотной бригады, стоявшей в Саратове.

Рота Чепаева, вместе с ещё одной ротой, размещалась, за недостатком казарменных помещений, в театре Очкина «Ренессанс», рядом с «Липками». Фельдфебель Чепаев жил в небольшой комнатке на втором этаже. Скучая по детям, он взял к себе летом на целый месяц старшего сына.

К концу лета обеим ротам предстояло отбыть на фронт.

Но Чепаев получает новое назначение – в 138-й запасной пехотный полк, расквартированный в Николаевске.

Судьба привела его вновь в места, знакомые с детских лет. До Балаково из Николаевска вёл хоженый-перехоженый с плотницкими артелями почтовый тракт.

 

О Плясункове

 

О его жизни до гражданской войны известно гораздо меньше, чем о чепаевской. Поскольку он не попал в героическую обойму советской пропаганды, никто особенно и не копался в его биографии. Да и жизнь его довоенная куда короче чепаевской. Он и поработать толком не успел, хотя, в отличие от Василия Чепаева, смог выучиться и был весьма грамотным парнем.

Но основная канва событий, приведших его осенью 17-го, как и Чепаева, в революционный Николаевск, всё-таки известна.

Из послужного списка Ивана Михайловича Плясункова следует, что он родился 7 января 1896 года в волостном селе Сулаке Николаевского уезда Самарской губернии (сейчас соседнего с Пугачевским Краснопартизанского района Саратовской области).

Он рано потерял родителей: двух лет остался без матери, а через год умер и отец. Его взял на воспитание дядя по матери бездетный Алексей Капустин и вывел смышлёного паренька в люди, устроив учиться в училище на железнодорожной станции Ершов.

Женился Иван в 17 лет на 15-летней соседке Нюрке, с которой дружил с детства. Через год, в 1914 году, у них родился сын Николай (в 1918 году родилась дочь, но вскоре умерла).

15 августа 1915 года Иван Плясунков был призван в армию и направлен служить в 155-й пехотный запасной полк, стоявший в Царицыне. В июле 1917 года он выбыл из него в действующую армию. 1 августа прибыл в 10-й Заамурский полк и назначен писарем в полковую канцелярию. В октябре того же года «по собственному убеждению дезертировал на родину».

Вернувшись домой, устроился работать делопроизводителем Сулакского продовольственного отдела, одновременно всё более втягиваясь в разворачивающуюся всеобщую драку.

А в любой драке Иван Плясунков с детства привык быть впереди. Он рос бедоватым – лазал на самые высокие осокори, летал на ледянках с самых крутых пригорков. Но обращал на себя внимание не столько смелыми, решительными поступками и уж тем более не широкими плечами и ростом (роста он был небольшого, но ладно скроен, подвижен), сколько сообразительностью, умением взять ситуацию на себя и добиться желаемого результата.

Как и Чепаев, он был прирожденным организатором, и военная служба раскрыла этот талант и у него. В отличие от Василия он не успел повоевать на фронтах мировой войны, но быстро наверстал «упущенное» на фронтах гражданской.

Плясунков был не из тех, кто терпеливо ждёт более удобного момента. Если он считал, что его действие правое, то шёл прямо, добиваясь цели самым коротким путём. Этим он нажил себе немало врагов, но несравнимо больше друзей, преданных ему всей душой.

Он был вспыльчивым, резким. Это приводило к конфликтам. Его выручала другая сторона натуры – верность, умение ценить добро и бескомпромиссное стремление к справедливости, как понимали её он и миллионы его современников.

 

Глава вторая. Катастрофа

 

Начало

 

Куда девалась прежняя неспешная жизнь степной столицы! Всё клокотало в Николаевске в напряжённой политической борьбе.

Надо представить себе здешнюю жизнь, особенности классового размежевания в Среднем Заволжье.

Сама природа, казалось, накладывала свой отпечаток на людей. Степь, без конца и края, расстилалась во все стороны от Николаевска. Только берега извилистого Большого Иргиза прикрывались прекрасными дубравами и осиновыми рощами, зарослями тёрна, черемухи, крушины и дикой вишни... Суровым здесь был климат: летом – жара, сушь, а зимой – морозы под сорок градусов. И во всю степную ширь в любое время года разгуливал ветер, которому не находилось преград.

Привольный край.

Иван Кутяков, ещё один герой предстоящих событий, оставил несколько публикаций, в которых он пытался как-то обобщить картину гражданского противоборства в его родных краях. Вот несколько зарисовок жизни, вскоре ушедшей в небытие.

Степные деревни, по его словам, находились на далёком расстоянии одна от другой, были разбросаны «по берегам тихих степных речек, по оврагам и низинам, как бы стыдясь своего невзрачного, бедного вида, прячась от стужи, от буранов снежной зимы».

Деревни за Волгой были «побогаче, чем в некоторых других районах России. В урожайные годы в большинстве изб был относительный достаток. Тишина степей, лёгкие миражи, зимние вьюги и бураны располагали к покою и мечтательности. Степняк любил не торопясь поразмыслить, помечтать, поговорить на отвлечённые темы». Но если зимой, кроме ухода за скотиной, крестьяне ничем не занимались, то в страду все работали до упаду, без сна и отдыха, негласно соревнуясь в физической силе, выносливости, ловкости. Этими качествами гордились и мужчины, и женщины.

Летний зной изнурял. Зимой же были опасны бураны. Кутяков сравнивает их со штормами на море. Буран появлялся внезапно. Среди белого дня от стремительного снегопада делалось темно, как ночью. Северный ветер и трескучий мороз бывали такой силы, что птицы падали замертво, а на дорогах гибли люди. В гражданскую войну, подчёркивал чепаевский комбриг, бывали случаи, когда замерзали обозы с ранеными и больными.

Населением принимались срочные меры: колокола били в набат, на колокольнях, на вышках вывешивались фонари, чтобы путники хоть как-то могли выбраться из бушующей стихии.

Кулачные драки – ещё одно крутое явление тех канувших в лету времен. Крестьянин-степняк, считал Кутяков, впитывал их с молоком матери. Дрались даже в гражданскую войну и не где-нибудь, а прямо в расположении частей: половина полка против другой половины! Происходило такое в осенне-зимнее затишье, и только под угрозой расстрела «увеселительные драки удалось прекратить».

Богатый край.

Всему головой, конечно, был хлеб. Он являлся основным товаром на вскипавших несколько раз в году степных ярмарках, торговый оборот которых составлял десятки и сотни тысяч рублей.

 

Здешние волостные сёла чувствовали себя маленькими независимыми государствами. Население их составляло многие тысячи. Хватало и церквей, и базаров. Лавок, мельниц и разных кустарных мастерских насчитывались десятки. В селе Сулак, например, было две церкви, две школы, два торговых корпуса и восемь отдельных лавок, двенадцать промышленных заведений, двадцать семь ветряных мельниц, базары и две ярмарки; в селе Большая Глушица – почтово-телеграфное отделение, училище, аптека, три церкви, больница, восемнадцать лавок, кожевня, овчинные и синильные заведения, три ярмарки, в селе Алтата находилось зернохранилище на сто тридцать тысяч пудов.

Помещиков было мало. Правда, они владели огромными земельными наделами, жили на широкую ногу. Им подражали богатые купцы.

Настоящими степными магнатами выглядели известные в здешних краях коннозаводчики и землевладельцы Мальцевы. Они нанимали работников сотнями. На хуторе Бенардаке разводили кровных рысаков, породистый скот. Держали Мальцевы свой театр, оркестр, закатывали балы на всю губернию. Гостям из Москвы и Петербурга подавали кареты в сопровождении гайдуков, как в добрые старые времена. Охраняли имение уральские казаки.

Подлинными же хозяевами степи считали себя «кулаки».

В крупном, с населением почти пять тысяч человек, волостном селе Сулак, например, соотношение по хозяйствам было следующее. Батрацких хозяйств насчитывалось шестьсот. Середняцких – до пятисот. Кулацких – около ста, но они засевали почти две трети всей земли.

Всё это во многом предопределило остроту классовой борьбы в Николаевском уезде, да и во всём тогдашнем Самарском хлебном Заволжье.

Интересно сопоставить ходящие до сих пор в обществе мнения о революции, гражданской войне и сопутствующих им социальных потрясениях. Не претендуя на исчерпанность, вычленил семь таких мнений, в разной степени популярных.

Традиционное, считающее, что большевики взяли власть, выражая мнение передовой части народа, а в последовавших затем гражданской войне, военном коммунизме, продразвёрстке, ЧК и прочих дикостях они не виноваты. Всё это объявляется следствием империалистической войны, повлекшей разруху, а также интервенции, экономической и политической блокады со стороны Запада.

Умеренное, оправдательное: большевикам, как наиболее влиятельной и деятельной партии, ничего не оставалось делать, как взять власть в свои руки; жаль только, что, будучи искушёнными в политической борьбе, они оказались неподготовленными социально-экономически, отчего и произошли ошибки, приведшие ко всему диктаторскому набору.

Ультраправое мнение: во всём виноваты жиды, всемирное масонство, всё подстроившие в своих интересах; народ пошёл за лозунгом «Революция для России!», а космополиты обернули его противоположной стороной: «Россия для революции!»

Мнение, что большевики развязали нравственность мужика, и тот, не дозревший ни до каких революций, пошёл грабить налево и направо.

Глобально-нравственное: ни взявшие власть большевики, ни народ, от имени которого они действовали, не были готовы – ни социально, ни экономически, ни культурно, – именно к социалистическому строю, отсюда и все неудачи.

Научное обвинение в утопизме всей затеи со строительством социализма и коммунизма.

Мнение, может быть, самое объективное, о многих силах, действовавших в гражданскую войну, поддержавших революцию или боровшихся против неё. Каждая из этих сил считала себя единственно правой и шла в борьбе до конца. Отсюда её беспримерная ожесточенность. Большевики, монархисты, националисты, крестьяне, рабочие – все они не могли вести себя иначе, чем они себя вели.

В 1917 году произошли по крайней мере три революции – крестьянская, национальная и социалистическая. Есть смысл поэтому называть Октябрьскую революцию не социалистической, что сужает её значение, а Великой, наподобие Великой французской. И эта Великая русская революция – вещь объективная, требующая сегодня ни умаления, ни возвеличения, но изучения, понимания её следствий, какими бы они ни были.

Глупо искать причины революций и гражданских войн в одном источнике – человеке, партии, мафии, национальности и так далее. Да ещё тыкать в этот источник пальцем, восклицая с ужасом на лице – вот негодяй, разверзший хляби и небеса! Это не по-научному, не по-Божьи, лишено просто здравого смысла.

 

Осенью 1917 года к третьему уездному съезду крестьянских депутатов была составлена карта-схема. По ней видно, что сёл в Николаевском уезде, вынесших постановление о передаче власти Советам, было двадцать. А сёл, принявших резолюцию «Вся власть Учредительному собранию» – двадцать три. В селе Липовка мнения разделились поровну. Было немало сёл, не представивших съезду своих наказов. Их в расчет не брали.

Итак, примерно половина крестьян Николаевского уезда, в их числе и Чепаев с Плясунковым, связывала свои надежды на лучшую жизнь с большевиками. Другая половина видела выход в союзе, главным образом, с эсерами, а также кадетами, меньшевиками и другими менее популярными партиями.

Межой, разведшей пахарей по разные стороны, был, конечно же, земельный вопрос. В самой богатой земельными ресурсами стране вопрос о земле парадоксальным образом встаёт остро, неразрешимо при всех поворотах истории и при любых государственных устройствах. Вплоть до сего дня.

Очевидец тех событий Василий Васильевич Миненков, воевавший и на гражданской, и на фронтах Великой Отечественной, где потерял руку, заслуженный по всем статьям человек, рассказывал: «В моём родном заволжском селе Любицком середняцкая многодетная семья, а таких было большинство, имела в хозяйстве и лошадей, и быков, и пашни соответственно. Да нашу землю только и можно было пахать быками, а то ещё и верблюдами! Крепь, одним словом. Усердно трудились с утра до ночи. Лентяев не было. Но зато по праздникам ели досыта пышные блины с маслом, густой сметаной. Чего же не хватало? Да вот, к примеру, местный помещик не пускал крестьянский скот на водопой к собственному пруду».

С землёй в России получается как в известной присказке: близок локоток, а не укусишь! Зарастает земля, а попробуй засей и урожай собери – тут же примчатся помещичий объездчик с казаками, колхозный бригадир с милицией, банда рэкетиров, налоговый инспектор с ОМОНом. Это уж смотря в какое время угораздило родиться в крестьянском звании. Поистине: земли у нас много и земля наша обильна, да порядка в ней как не было, так и нет.

Вот и схлестнулись в 17-м в смертельной схватке разные порядки: помещичий, кулацкий, середняцкий, бедняцкий, большевистский, анархистский, эсеровский, казачий, мусульманский, иудейский... И было имя им легион.

Большевистские лозунги были самыми решительными, а предусмотреть крестьянскому парню, даже грамотному, как Плясунков, что там будет впереди, не дано. «Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них», – так было три тысячи лет назад. Разве сегодня по-другому?

Чепаев и Плясунков не изменили раз выбранному знамени. В этом выразился их характер.

 

Размышляя о путях, приведших к революции и гражданской войне, мы обращаемся и к социологическим данным, политическим и экономическим категориям.

Мы говорим, что русские крестьяне, ещё не отошедшие от общинного начала, его духа и правил жития-бытия, без привычной государственно-державной узды неминуемо должны были удариться и ударились кто в лес, кто по дрова.

Такого, продолжаем мы, не допустили бы западные крестьяне-фермеры, укоренённые, просвещённые, крепко держащиеся своих устоев и совсем не склонные к авантюрам, даже обещающим райские кущи уже при жизни.

Пусть будет так.

Объяснениям случившегося, повторюсь, несть числа. И в каждом есть своя доля истины.

Возьмём, например, размышления и выводы В.Г. Короленко, одного из самых информированных и заметных общественных деятелей того времени. Его оценка представляется тем объективнее, что он не придерживался крайних точек зрения, а исходил в своих выводах единственно из практики жизни и здравого смысла.

В первую русскую революцию 1905-1907 годов в деревне ещё прочны были позиции богатых мужиков. Они верховодили – официально представляли деревню во всех конфликтах. Распоясавшаяся беднота была им опасна. И богачи внесли свою весомую лепту в затухание народного движения тех лет. Как пишет Короленко, «деревня уже почуяла близкую рознь, назревшую в ней, и – испугалась».

К 17-му году дальнейшее расслоение крестьян, распад общины и особенно война этот испуг свели на нет. На примере наших героев мы увидим, что бедняки не то что перестали прятаться за широкие спины богатых соседей, а вышли вперёд и против них.

Костёр был сложен, не хватало спички. Её поднесли большевики, бросив коротко и понятно: «Грабь награбленное!»

Не накануне Октября родилось и само упорство, с которым крестьяне победнее непременно желали поравнять богатых с бедными. Оно всегда жило и живёт в нашем народе. Как считает Короленко, крестьяне понимали, что это чрезвычайно трудно. «Но всё-таки, – упрямо заканчивали они, – пусть хоть Христос сойдёт с небес, а поравнять нужно».

И, опять же, лучше всех это упорство использовали большевики, учредив комитеты бедноты, которые сразу приступили к «поравниванию» хозяйственных мужиков.

 

Как это происходило на деле, видно по запискам уроженца села Мало-Перекопное Чернова – будущего сподвижника и военного биографа Плясункова.

Самовольно придя, подобно Плясункову, с фронта, он возглавил отряд  таких же фронтовиков, вернувшихся домой с оружием в руках. Однажды ночью, выйдя на «большую дорогу», они стали перехватывать «кулацкие» обозы с хлебом и ссыпать его в общественный амбар. Правда, «кулаки» обезоружили охрану и вернули свой хлеб.

«Но мы не сдавались», – пишет Чернов. Как говорится, если мы богаты, то это оскорбляет других, а вот если мы бедны – это оскорбляет нас.

В конце февраля 1918 года он уже в качестве члена волостного Мало-Перекопского совета проводил «социализацию земли и инвентаря, а попросту – экспроприацию деревенских богачей». Ещё проще – отнимал силой нажитое другими. У «кулаков» – после «жарких споров и даже кровавых схваток» – была отобрана вся распаханная и нераспаханная земля, скот, инвентарь, семена и всё это роздано бедноте.

Отбирали не под чистую, а «поравнивали». При этом руководствовались, по причине политической неграмотности, эсеровской книгой о социализации земли. Бедняцким активистам нравилось, что по этой книжке допускалось отбирать излишки земли и инвентаря больше, чем это устанавливалось нормами.

Но настоящего «поравнивания» по эсеровскому руководству, как подчёркивает Чернов, всё-таки не получалось. Если, например, бедняку с семьёй из десяти человек давали две коровы, то кулаку с семьёй из четырех человек также оставляли две коровы, да ещё таких, которых он сам оставлял за собой, то есть лучших. Такая же картина складывалась и с пашней.

Какое же это «поравнивание»?

Образцы правильного «поравнивания» показывали высшие органы новой власти. Вышедший 18 января 1918 года приказ Исполнительного комитета Саратовского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов гласил: «... 1. Все продовольственные запасы и товары, находящиеся на складах железных дорог, транспортных фирм, пароходных пристаней, торговых и промышленных заведений, а также и в распоряжении воинских частей, общественных организаций и частных лиц, должны быть в особо объявленный срок переданы в распоряжение Губернского Совета Комиссаров по продовольствию. ...2. Всякие грузы, не исключая и следующих транзитом, адресованные в частный адрес, подлежат реквизиции. ...Все закупленные, хранящиеся и перевозимые грузы, вопреки данному приказу, подлежат конфискации... За нарушение настоящего приказа и за противодействия виновные предаются революционному суду».

Но не собирались сдаваться и те, кого, собственно, и «по-равнивали». «Да разве это мысленное дело – всех сравнять? Да ты из меня душу тяни, я не согласен! Я всю жисть работал, хрип гнул, потом омывался, и чтобы мне жить равно с энтим, какой пальцем не ворохнул, чтобы выйтить из нужды? Нет уж, трошки погодим! Хозяйственному человеку эта власть жилы режет. Через это и руки отваливаются: к чему зараз наживать, на кого работать? Нынче наживёшь, а завтра придут да под гребло...» Подобно шолоховскому Мирону Григорьевичу Коршунову думали многие хозяйственные мужики и Николаевского уезда.

Крестьяне-бедняки, получив бесплатно землю, почувствовали её власть, их стала обуревать жажда ещё и ещё расширять свои посевные площади. Они явно вошли во вкус и готовы были ради лишнего куска пашни пойти войной на таких же вчерашних бедняков, как и они сами.

Как точно заметил Короленко: «Земельная реформа решительно пошла не в сторону общегосударственного дела, а в сторону стихийного захвата. У первого революционного правительства (Временного. – В.Б.) не хватило силы направить её в государственное русло. Оно пыталось это сделать, но сумело только санкционировать эту реформу снизу назначением земельных комитетов. А пришедший за ним большевизм только поощрял стихийный поток классовых захватов. Поэтому реформа решительно превратилась в стихийную «грабижку».

 

Об отношении, например, к этим проблемам Плясункова известно со слов того же Чернова. По сути, это один эпизод. Но в нём отразилась вся натура героя, его практика и философия.

В первых числах марта 1918 года в волостной совет вошли два бородатых мужика и один юнец с мужественным лицом, в солдатской шинели и папахе.

– Я – Плясунков, – отрекомендовался он Чернову, как будто одного его имени уже было достаточно, чтобы понять, с кем имеешь дело. – Мы приехали к вам, чтобы предупредить: общество села Перекопная Лука засеет землю по полуденной меже.

– Как это вы засеете? Земля эта исконни наша, да и распахана уже!

– Это неважно, что распахана. Она клином врезалась в наше поле, и мы вынуждены объезжать её. Это когда-то допустили несправедливость, и её теперь следует исправить, – с запальчивостью проговорил Плясунков, стукнув кулаками о стол. Между тем речь шла о нескольких сотнях десятин.

«Сначала он мне показался сумасбродным, драчливым петушком, – пишет Чернов. – Но, всмотревшись в его лицо, я почувствовал холодок в спине – этот парнишка вполне мог учинить кровавую свалку между двумя сельскими обществами».

Между тем Плясунков встал и, бросив на Чернова пренебрежительный и смелый взгляд, сказал:

– Имейте в виду: мы будем драться, но землю заберём!

Чернов, будучи постарше его и поискушённее в такого рода делах, бросился переубеждать своего грозного оппонента. И не без успеха.

Оказывается, несмотря на свою неуступчивость, Плясунков к разумным доводам прислушиваться умел и мнение своё изменять тоже умел.

Смягчившись, он расспросил Чернова о том, как в Мало-Перекопном поступают с богатеями, посоветовал их «поравнять» покруче :

– Много им оставляете. Их, сволочей, надо сделать совершенно бедняками, и заставить их показать – как в бедности наживать богатство.

После чего Плясунков уехал, отложив обсуждение вопроса о земле на другой раз, до более удобного момента.

Такого момента уже не будет. Этой же весной Плясунков возглавит вооружённую борьбу «бедноты» против «кулаков», «казаков», «белочехов» и так далее до своего смертного часа.

 

Из рассказанного Черновым видно, что собственно земля для самого Плясункова не была ещё насущным вопросом. Для этого он был, может быть, ещё молод, да и семью имел невеликую. Он действовал из принципа: земля должна быть в руках у того, кто её обрабатывает, и пусть каждый имеет возможность на деле доказать, чего он стоит. К богатеям у него было вполне объяснимое бедняцкое отношение.

Сидеть в окопах в обстановке второй половины 1917 года такие люди, как Чепаев и Плясунков, не могли. Они видели, что страна поворачивалась к другой – неведомой – жизни. Решалась их судьба. И решалась она не в окопах, а в родных сёлах. К ним они и поспешили.

Оказавшись в центре местных событий, они очень скоро поняли, что земли, если за неё не встать горой, им по-прежнему не видать.

Так же думали и многие их соседи, такие же бедняки. У них в руках – правдами или неправдами – оказалась земля, бывшая пределом их многолетних мечтаний. Позволить опять забрать её у себя они не могли. Они готовы были драться за неё.

И стали драться.

Процесс пошёл необратимо. И в борьбе своекорыстных интересов неминуемо должна была утонуть сама идея справедливой революции.

Так и случилось. И так случалось всегда и везде, когда одни начинали улучшать своё положение за счёт других.

Также верны эти слова и для нашего времени. Как было сказано пророками древности: «Таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им». Люди глохнут и слепнут, лишь только почувствуют в своих руках жирный кусок пирога.

Прозрение всегда наступает слишком поздно.

 

Боевые подвиги

 

Скажу откровенно, останавливаться на них желания нет. Ведь живописать пришлось бы братоубийственную войну, быстро перешедшую во всеобщее зверство.

Из книги в книгу всё ещё идут длиннейшие утомительные описания, как одни русские люди выбивали огнём и штыком других русских людей из городов, городков и деревень. Конечно, это исторический процесс, объективные законы классовой борьбы – об этом так и надо писать: о законах, о тяжёлых, трагичных судьбах народа и конкретных людей, о величайшей кровавой и противоречивой междоусобице. А не изображать с умным видом «театр военных действий», будто речь идёт не о родных для обеих сторон пашнях и балках Заволжья. Собственно, талантливые писатели так пишут давно, но в документальной литературе объективный подход ещё не утвердился. И по сей день возникают жаркие дискуссии, какой комбриг взял ту или иную станицу – ведь по взятым станицам и по числу убитых участники таких дискуссий и определяют значение героя, величие его духа и высоту помыслов.

Но не в этом, не в этом дело. Правда брезжит, когда отвлекаешься от всех этих «захватов», «обходов», победных рапортов с непременным указанием числа убитых. «Красные», «белые» и «зелёные» воевали каждый за свою правду, и не нам их судить.

Документальные книги о героических походах, фильмы с неотразимыми будёновскими атаками создавали впечатление, что в гражданскую войну «непобедимая и легендарная» Красная Армия, поддерживаемая народными массами, разбивала одну «банду» генералов и помещиков за другой.

Но представим себе, например, с кем сражались николаевские «красные» крестьяне.

 

Главным их соперником были уральские казаки.

Обычно встречаются в литературе описания издевательств уральских казаков над пленными красноармейцами. В этом не приходится сомневаться – палачей хватало во всех армиях.

В газете Духовницкого района «Ленинское знамя» за 5 сентября 1958 года опубликованы воспоминания участников Лбищенского боя конных разведчиков К.И. Мельникова и Н.Ф. Трифонова. Описывая глумление казаков над пленными, Трифонов замечает: расстрел раненых чепаевцев, согнанных в баню, прервал подскакавший казачий офицер. Больше того, группу пленных на другой день, 6 сентября, под контролем нервничавшего офицера наспех перевязал, кого нужно было, врач.

Что это было? Милосердие? Вряд ли. Скорее, понимание, что озверелое войско в конечном счёте становится неуправляемым и неспособным воевать.

Другой ветеран, В.В. Миненков, рассказывал, что казаки карательного отряда, ворвавшиеся весной 1918 года в село Любицкое, отказывались стрелять (на что их науськивали соперничавшие крестьяне) по окнам домов советских активистов: «Там же дети! А мы крещёные».

Дорого стоят такие вот детали и факты. Они заставляют усомниться ещё в одном шаблоне.

Конец борьбы с Красной Армией для уральских казаков был трагичен. Население станиц поголовно уходило вслед за отступавшими войсками. Знаменитый почтовый тракт вдоль реки Урала – по нему шло всё сообщение – был усеян трупами коров, овец, верблюдов. Осенью, ближе к зиме, начались эпидемии. Они косили всех подряд. Поражённые заразными болезнями понизовые станицы окружали окрестные казахи и сжигали – у казахов не было другого выбора, они спасали себя.

В январе 1920 года части 25-й дивизии вошли в Гурьев – последний опорный пункт уральцев. Разрозненные их отряды, не смирившись, на сдавшись в плен, хотя им была обещана амнистия, ушли в казахские степи, уплыли Каспием, растворились на земле.

Возвращался я как-то из Москвы в Саратов не родным фирменным, а Алма-Атинским, впрочем, тоже фирменным. В купе ехала со мной женщина лет под пятьдесят, очень приветливая – оказалась уральской казачкой. Женщина образованная, хорошо знающая жизнь, дети у неё выросли на славу. Об уральских казаках, своих предках, – истории войска, обычаях, вообще – что же это были за люди? – не знала практически ничего, слушала меня с огромным вниманием.

Было уральское казачье войско и не стало его. А ведь это, считай, целый народ канул в небытие. Народ яркий, много славного свершивший на благо общего Отечества.

В документальных книгах о гражданской войне, в первую очередь у Кутякова, говорится о тактике действий казаков против частей Красной Армии, описывается их вооружение (поначалу, кстати, очень слабое), отдаётся дань уважения их умению воевать. Но, думается, секрет их беспримерного упорства в борьбе с Красной Армией был не в одних военных хитростях. Понятно, казаки, воины с младых ногтей, прошедшие выучку мировой войны, спаянные дисциплиной, уже изначально имели преимущество перед молодой Красной Армией, составленной наполовину из плохо обученных добровольцев и мобилизованных.

Корень упорства уральцев был в их общем неприятии нового строя, который ничего хорошего им не сулил. И в этом они не ошиблись. Конечно, были и на Урале-реке разные казаки. Кто-то был за «красных», кто-то вообще не хотел воевать и отлынивал. Но расслоения, как это было у донских казаков или у кубанцев, на реке Урале не было. Не было здесь своих Мироновых, Сорокиных, Думенко. Был большевик-казак Неусыпов, прибывший из Москвы на переговоры. Но его казнили сами уральцы, не чекисты. Не было здесь и «красных» казачьих полков и эскадронов. Был один дивизион «красных» казаков на уральском фронте, но доно-кубанский.

Почему о Пугачёве вспомнили николаевские крестьяне, назвавшие его именем и свой город, и лучший свой полк, а не уральские казаки, предкам которых Пугачёв был братом родным?

Может быть, потому, что только два казачьих войска из тринадцати – Донское и Уральское, – «сидели» на землях не высочайше дарованных, а завоёванных их предками. Это была их кровная земля, за пределами её они не могли жить и не стали жить. Может быть, потому, что уральцы оказались богаче других, земли у них было больше, скота, у них была превосходная рыбная ловля. Может быть, потому, что уральское войско отличалось кастовостью – здесь запрещалось сдавать землю иногородним. Может быть, и потому, что уральцы были религиозны, половина из них придерживалась старой веры.

Дело это нешуточное, в чём убеждает воспоминание красноармейца Н.И. Митюхина, хранящееся в пугачёвском музее. Под Уральском в январе 1919 года, припёртые к реке и не видя выхода, некоторые старые казаки, матерясь и молясь, клали на себя крестное знамение и после слов: «Батюшка, святой Яик, избави и укрой меня, грешного, от поганых антихристов!» – снимали полушубки и со всего размаха головой вниз бросались в прорубь.

Религиозность местных казаков использовала в своих целях казачья пропаганда. Встречаются свидетельства, что среди казаков распространялись, например, картинки, изображающие Чепаева в виде чудовища-антихриста.

Об этом говорит и текст песни, попавший в руки «красным».

Из-за волжских гор зелёных

На яицкий городок

Большевистские громады

Потянулись на Восток.

Много есть у них снарядов,

Много пушек и мортир,

И ведёт их, подбоченясь,

Сам Чепаев, командир.

Хочет он Яик мятежный

Покорить, забрать в полон,

И горят, дымятся сёла,

И народный льётся стон...

Почитай, во всех посёлках

Казни, пьянство и грабёж...

И гуторят меж собою

Старики и молодёжь:

«Будет горе, будет лихо

На родимой стороне,

Эй, казак, берись за пику

По весёлой старине!..

Большевистских комиссаров

Надо гнать ко всем чертям -

Нам без них жилось свободней,

Старорусским казакам.

Гей, вы, соколы степные,

Подымайся, стар и млад,

Со стены сними винтовку,

Отточи острей булат».

Вмиг станицы зашумели,

И на красные полки

Дружно сомкнутою лавой

Полетели казаки.

А вослед им улыбался

Старый дедушка Яик,

И бежал назад с позором

Полоумный большевик.

В. Генке в книге «Ровесники века» (1960) живописно описывает выход в боевой поход Уральской армии. «Впереди армии шла дружина стариков-крестоносцев: иконы старого письма на груди, иконы на пиках, и перед ними, в санях, огромная икона святого Михаила Архангела, покровителя Уральского казачьего войска».

Миронова среди уральцев не оказалось, а вот свой Краснов нашелся. Генерал-лейтенант Толстов, диктатор, разогнавший кадетское правительство и твёрдой рукой выведший армию из кризиса весной 1919 года. Тот же В. Генке даёт ему красноречивую характеристику: «Решительный и храбрый, этот авантюрист (раз «не наш», то уж, конечно, авантюрист. – В.Б.) в генеральской шинели понял: народ выдвигал своих красных полководцев. А кастовость белых армий влекла вечное отчуждение «их благородий» от «нижних чинов». Толстов, насколько это было в его силах, сломал такие порядки. Вся его армия говорила о том, как он произвёл вахмистра Климова в полковники. Все знали, что он застрелил полковника Хохлачёва за мародёрство. А сам Толстов? Кто он? Простой казак из посёлка Тополинского. Начал сотником германскую войну». Генерала от кавалерии ему присвоил Колчак уже в гражданскую войну.

Серьёзный, заставляющий уважать себя противник противостоял Красной Армии. Совсем не «банда палачей и грабителей». Противоборство было принципиальным, противоборствующим сторонам не было места рядом на одной земле.

Что может быть прискорбнее для нации?

 

Кто ещё был в Заволжье на стороне «белых»? Чехи, колчаковцы. Но эти как пришли, так и ушли за Уральские горы, в Сибирь. Не по своей, конечно, воле. Были ещё так называемые «кулацкие дружины». Старший сын Чепаева Александр Васильевич философски замечал на этот счёт: «Это по прошествии времени, как бы сверху, можно различить классовые цвета хаотически двигающихся по степям вооружённых масс и групп. А что можно было понять тогда, если сын шёл на отца, а брат на брата? Когда середняк поддерживал богатея, поскольку тот был ему сватом, а кулак помогал «красным», потому что за них воевали его кумовья»?

Так что «кулацкие» – это из тех крестьян, кто ценил нажитое своим горбом и не торопился расставаться с ним. Воевали такие крестьянские дружины стойко, цепко, под другие знамёна не перебегали.

Были ещё «зелёные» и просто «бандиты».

Здесь следует остановиться.

Мятежные крестьяне ведь были не за «белых» и, как это парадоксально ни звучит, и не против «красных». Они были сами за себя – за свои кровные интересы, которые, по их мнению, были задеты.

Публицист В. Селюнин справедливо замечал: «Большинство историков, как советских, так и зарубежных, сводили гражданскую войну к противоборству белых и красных, разница лишь в оценочных знаках. Факты показывают, однако, что существовала третья сила, по которой и пришёлся главный удар, – крестьянское повстанческое движение. В разные периоды с разной степенью активности оно блокировалось то с белыми, то с красными, оставаясь относительно самостоятельной силой». То есть третья сила боролась против всякой другой, притеснявшей крестьян экономически.

Справедливость такого вывода нетрудно увидеть и на материалах Самарского Заволжья. И всё же и с социальной стороны, не говоря уже о нравственной, картина выглядела гораздо сложнее, чем трёхмерная зарисовка Селюнина.

Понятно, что третья сила – это и есть сплошь сила крестьянская, хотя по-своему тоже достаточно пёстрая. Ну, а «красные» и «белые»? Да, в штабах у «красных» и тем более у «белых» сидели люди квалифицированные, политики, да просто мобилизованные бывшие офицеры. Явно не крестьянского духа люди, впрочем, и не пролетарского. Но «красные» полки-то, дивизии в Заволжье были сплошь крестьянские. И возглавляли их почти сплошь крестьяне из бывших унтер-офицеров. Конечно, перетекание представителей различных сословий и классов из одного стана в другой наблюдалось бесконечно, иногда парадоксально. Но, допустим, выслужившийся из бедных казаков Миронов и все те тысячи и тысячи казаков донских, кто его поддерживал, они же не изменяли «красным»? А уральские казаки, бывшие «белыми», так и не изменившие старой присяге, – они были разве не крестьянами-пахарями? Не перебегали к «красным» и кулацкие дружины из николаевских крестьян, воевавшие на стороне тех же уральских казаков. А ведь крестьяне именно такого сорта были застрельщиками всех мятежей с начала и до конца гражданской войны.

Во всех станах, не только в «зелёном», но и в «красном», и в «белом» основной физической силой были крестьяне. Да и кто мог быть такой силой в России? И во всех станах было крестьянское ядро, не бегавшее от одного знамени к другому.

Не собираюсь, впрочем, оспаривать выводы Селюнина.

И всё-таки справедливость, как бы ни разнообразно, зачастую примитивно, её ни понимали, – вот знамя, под которым сражались искренние деятели гражданской войны.

И такие искренние борцы за справедливость могли быть везде.

Шолоховский Мелехов побывал во всех главных лагерях – у «красных», «белых», повстанцев, просто бандитов. Везде, вроде бы, была и его правда, его справедливость. Но в конечном счёте его правды нигде не оказалось. Потому что человеческая правда, а её искал Мелехов и миллионы его современников, выше правд и «белых», и «красных», и «зелёных». Победа «красных» не привела людей в России к справедливости, человечности. Было бы наивно думать, что к этому привела бы победа какой-либо другой противоборствовавшей стороны. Человечность ещё никогда не поднималась из непримиримости.

Гражданская война началась мятежами, ими она и закончилась. Собственно, действия тех же казаков, чехов тоже назывались мятежными.

Мятежей было много. Апогеем здесь являлись Кронштадтский мятеж в марте 1921 года и знаменитая «Антоновщина» с августа 1920 года по июль 1921 года.

Впрочем, мелкие мятежи играли не менее существенную роль.

Редактор Перелюбской районной газеты и отчаянный краевед Юрий Иванович Бычков рассказал о местной «банде» Горина. Последний, кстати, был командиром эскадрона у Чепаева. Вернувшись домой, а был он из богатого семейного хутора, и, увидев, за что же он боролся, Горин где-то в начале 1921 года поднял мятеж. Его отряд, небольшой и мобильный, действовал в степной глубинке до конца 1922 года. Перелюбские старожилы говорили о Горине, как о справедливом человеке. Влияние таких вот, местного масштаба, мятежей было огромным. Горины были рядом и «доходили» до каждого.

Тот же Бычков утверждал, что документы Пугачёвского архива прямо указывают: отчёты из волостей и уезда наверх, в центр, шли с самого начала достоверные. В них указывалось, что крестьяне выступали не против Советской власти, как таковой. Они восставали против грабежа Красной Армией, продкомами, комиссарами и прочими.

Если говорить в целом, то главная причина мятежей объективна – они были вызваны недовольством широких крестьянских масс своим положением, разразившимся голодом. С заменой драконовской продразверстки позволяющим дышать продналогом мятежная стихия пошла на убыль. Мятежи энергично уничтожались и физически – Красной Армией, спецподразделениями.

Крестьянские выступления против Советской власти начались с зимы 1918 года. На подавлении «кулацких» восстаний окрепла местная Красная гвардия, а затем и формировавшаяся на её основе Красная Армия. Выступления крестьян первой волны отличались действительно тем, что зачинщиками в них выступали зажиточные дворы, чьи интересы затрагивались в первую очередь. В мятежах второй волны, в конце гражданской войны, имущественного различия не было – разорены были все, голод душил всех подряд.

И зажиточные, и худые дворы имели одинаковое моральное право защищаться от грабежа. Может быть, поэтому всех, кто поднимал оружие против новой власти, одинаково именовали «бандитами» и преследовали пуще белогвардейцев, поскольку, мол, свои, стреляли «в спину».

Сейчас всё это пересматривается, складывается объективный взгляд на собственную историю.

Труднее будет создавать объективные образы вождей крестьянской вандеи. А без них мы не поймём всей правды о гражданской войне.

Не знаем мы биографий, дум и чаяний тех, кого в специальной литературе изображали сплошь авантюристами, а в художественной – выродками с дегенеративной внешностью и алкогольно-садистскими наклонностями.

 

Глава третья. Мифы и легенды

 

Человек-конфликт

 

Весь Пугачёв, недавний фронтовой город, хлебнувший всякого лиха, вышел 15 апреля 1921 года проводить «павшего в бою с бандами Попова героя революции и командира Ивана Михайловича Плясункова». Пугачёвская газета «Коммунист-большевик»», откуда я взял цитату, отвела похоронам целиком первую страницу. В трёх сразу статьях «За пролетарское дело», «Смертью храбрых» и «Герой-командир» излагался боевой путь Плясункова. Собственно биографии в статьях нет. И о гибели говорилось в двух словах: окружённый, «не желая попасть в плен, последнюю пулю он послал в себя». Зато внушителен «краткий перечень особо-выдающих боевых действий», «которые свидетельствуют о той самоотверженности и храбрости, проявленной погибшим т. Плясунковым в защите заволжья от налётов разнообразных белогвардейских банд». Краткий этот перечень, лишь в нескольких местах требующий уточнений, отражён в главных своих моментах в послужном списке.

В отличие от тогдашнего читателя «Коммуниста-больше-вика», нынешнему все эти победы, названия населённых пунктов и прочее мало о чём говорят, если вообще-то говорят. Разве специалист, да и то «узкий», сделает вывод: такому боевому списку позавидовал бы любой комбриг гражданской войны, и не только, разумеется, комбриг, но и вообще строевой командир из сражавшихся армий всех цветов.

Но пойдём дальше.

В этом же номере газеты публиковалось стихотворение П. Горейко «Погибшему герою», посвященное памяти И.М. Пля-сункова. Сообщался порядок похоронного шествия. Давалось устройство памятника т. Плясункову. Печаталось постановление комиссии по организации похорон ходатайствовать об обеспечении семьи погибшего.

Через два дня, 17 апреля, газета опубликовала подробный отчёт о похоронах, прошедших по самому торжественному и возможному в тогдашнем уездном городе обряду: с красными знамёнами, оркестром и хором, митингом, воинским салютом. Похоронен Плясунков в центре Пугачёва. Впоследствии на его могиле, а также на могилах других захороненных здесь же «красных партизан», был открыт памятник, разбит сквер, до сих пор носящий имя Плясункова, как и улицы в Уральске и Сулаке.

Наконец, в том же «Коммунисте-большевике» в номере от 13 мая 1921 года в статье «Из истории революции в нашем уезде (к 3-ей годовщине первых жертв)» невольно останавливает фраза: «Красные знамёна 25 и 22 стр. дивизии объединяли их (борцов за Советскую власть. – В.Б.) в боевые полки и из их среды мы имели таких героев-командиров, как, например: т.т. Чепаев, Плясунков и др. (...)». Плясунков здесь поставлен рядом с Чепаевым, погибшим раньше и имевшим прижизненную большую славу. По крайней мере современному читателю такое соседство должно бы уже о чём-то говорить.

 

Я обрадованно принял приглашение внуков комбрига Плясункова, москвичей по прописке, проехаться по древнему Большому Иргизу. Река берёт начало далеко, чуть ли не в Оренбургских степях. Сколько рек и речушек не имеют здесь устьев – пересыхают, пробурлив весенним половодьем. А Большой Иргиз добегает-таки до Волги, впадая в неё напротив Вольска.

– Наш дед воевал не хуже Чепаева. Почему же о нём никто не знает? – с застарелой обидой говорили Плясунковы, люди, надо сказать, решительные и самостоятельные. – Мы выросли в подвальной комнате, по потолку шла канализационная труба. Дети, внуки и правнуки «прославленных» в других условиях жили. Или оба они – герои, или – разбойники, как сейчас говорят. Но если – герои, то почему одному – всё, а другому – шиш на постном масле?!

По-человечески я их понимал. Про «разбойников» они говорили для красного словца и про подвальное детство вспоминали без особых эмоций. Хотя досталось им без отца – погиб нелепо сорока пяти лет от роду, подорвался случайно в подмосковной деревне на военной мине. По-настоящему, до злости им было обидно за деда, которого они почитали за человека без страха и упрёка, вот уж настоящим героем, забыв которого, оставшиеся в живых, по их мнению, его предали.

Неожиданным оказалось само восприятие далёкой фигуры деда, память о котором в их семье не угасала.

Внуки комбрига – вполне современные по мировоззрению люди. Они критически относятся к итогам развития в России большевистской модели социализма. Каких-то претензий к «кулакам», «белым», «бандитам» и прочим деятелям гражданской войны, с которыми сражался их дед, я у них не заметил. Напротив, они их, скорее, оправдывали. Но внуки как-то сумели для себя отделить деда, «красного» героя, от плачевных итогов процесса, среди активнейших зачинателей которого был и он сам.

Получалось, что Плясунков, хотя и воевал за Советскую власть, но совсем не за те её цели, которых добивались, допустим, председатель Совета Народных Комиссаров Ленин и председатель Революционного Военного Совета Республики Троцкий.

Получалось, что комбриг Плясунков не только погиб, но и проиграл свою, какую-то другую гражданскую войну, в отличие от тех же Ленина и Троцкого, которые свою, всем известную, гражданскую войну выиграли. В том числе и руками Плясункова.

 

В Сулаке нас встречал добрейший Павел Матвеевич Шелухин. Вечером у костерка на высоком берегу Большого Иргиза надо было видеть выражение его лица. Всякого повидал на своём веку этот человек, но не растерял душевной уравновешенности, мягкости. Когда мы, горячась, излагали ему свои перестроечные взгляды, большей частью почерпнутые из последних газетных статей и телепередач, он видел в нас, как и положено учителю, детей. То, о чём мы говорили, Павел Матвеевич знал. Но знал и то, чего не знали мы. И не торопился отрекаться от всего пережитого его поколением, по которому танком проехала война. Мудрый и добрый, не спешил он укорять, не спешил воинственно и напрасно защищаться, как это делают многие ветераны. Его учила жизнь. Научит она и всех других.

Учитель истории, он много лет директорствовал в Сулаке, но палат каменных не нажил, как другие директора, – люди-то знают! Да и когда было наживать, если со школьниками обследовал каждый квадратный метр обширных сулакских окрестностей. Доводилось по областному радио слышать о достижениях его школьного краеведческого кружка. Доброе дело. Сколько ребячьими руками найдено, очищено, душой согрето – от костей древних животных и наконечников стрел и копий до утвари прадедов, всевозможных крестьянских приспособлений для дома и поля, целых коллекций самоваров, прялок, горшков.

Все эти экспонаты школьного музея (есть ли которому равный?) Павел Матвеевич показывал нам с гордостью и печалью. Пока он жив, музей будет жить, неважно, что его создатель ушёл на пенсию. Но уходят годы – кому передать, в чьи неслучайные руки?

«Этажеркой Шелухина» назвали мы открывающий экспозицию экспонат.

Её полки, уставленные ребячьими картонными и бумажными макетами, олицетворяли собой «фазы» общественного развития человечества. На самой нижней полке-фазе звериного обличья человек в шкуре и с низким лбом тащил по земле едва обработанную дубину. По мере «общественного развития», поднимаясь с одной полки на другую, человек потихоньку выпрямлялся, лоб его становился выше, дубина менялась на копьё, мушкет, пушку, военный самолёт. Параллельно та же дубина менялась на мотыгу, ткацкий станок, Днепрогэс. При этом проводилась через все полки известная мысль, что, несмотря на усиление эксплуатации богатыми (вот как раз с помощью мушкетов и самолётов), люди подневольного труда становились всё более свободными, совершая революции, которые, в свою очередь, олицетворялись баррикадами. И, в конце концов, они и победили. На последней, пятой по счету, полке эксплуататоров нет.

Но!!

На последней полке, олицетворяющей «фазу коммунизма», нет и победителей. На полке разместился Кремль. Бумажные башни кремлёвских стен – столбики с венчающими их треугольниками, – удивительно напоминали ракеты на детских рисунках. Кремль, окружённый «ракетами», и голое белое бумажное пространство вокруг него.

Ну, разве не гениальное прозрение сулакского учителя? Тем более ценное, что оно пришло в голову человеку, занимавшемуся строительством этажерки с полным доверием к авторам столько лет насаждавшейся схемки, низводящей человека до бумажного макета.

Павел Матвеевич подвёл нас к стендам гражданской войны. Когда-то все эти бесчисленные поблёкшие, отклеивающиеся фотографии, пылящиеся альбомы имели куда более привлекательный вид. Да, наверное, при соответствующем мероприятии они опять будут приведены в порядок.

Село когда-то было многолюдным, слыло в гражданскую «краснопартизанской республикой», выставило два полка и половину знаменитых заволжских «красных» командиров. Теперь оно являет собой несколько длиннющих улиц старых домов с наличниками в следах былой красоты.

Шаткий въезд через Большой Иргиз украшает ржавый остов некогда ходившей здесь баржи. В центре сиротеет постоянно зарастающий травой мемориал «красным» героям. Он огорожен штакетником с бессмысленно разрушенного уже в 1980-х годах Божьего храма, стоявшего в пяти шагах от мемориала. Единственно, что выделялось, – на удивление крепенькая, с иголочки, усадьба бессменного завхоза.

Что с вами сделалось, исторические сёла? Сколько родной крови – ну, зачем, зачем, ведь всё – напрасно?! – было пролито из-за вас на землю, которая не знала ноги иноземного захватчика.

Разве белочехов? Но что белочехи, кто они были на самом деле, называя себя гуситами двадцатого века?

Грамотными были мужиками, одним словом – европейцами. Матёрыми были мужиками – когда-то ещё на мировую войну пошли, да в плен побыстрее сдались русским братьям-славянам. Не то что «красные» ребята – те попроще были, да и молодёжи зелёной среди них хватало. Но зато и задиристые, за своё дерущиеся. Да и поинтереснее с чехами биться, чем с мужиками из соседней деревни, не говоря уже о казаре, чёрт бы её брал вместе с её пиками!

Сунули чехи голову не в свой котёл, разобрались, ушли с фронта. Досталось им от «красных» ребят. В семейном предании Плясунковых хранится случай, который можно назвать курьёзным, небывалым, вообще выдумкой. Но об отношении к чехам, о несерьёзности их положения, несмотря на реальные смерти, которые принёс чешский мятеж, он говорит. Якобы однажды в Николаевске мимо Плясункова, стоявшего с бойцами, неожиданно проехал автомобиль с заблудившимися чехами. Плясунков тут же разулся и с наганом в руке припустил за ними. Догнал и арестовал пассажиров.

Но воевали чехи умеючи и брали поначалу верх отнюдь не числом. Под Орловкой, что на север от Николаевска-Пугачёва, отбивали атаку за атакой Николаевских полков под общей командой Чепаева. Ушли, когда Плясунков со своим полком зашёл с тыла. На одной фотографии меня поразил вид чешской воинской колонны, перешедшей, судя по подписи, на сторону «красных» под Самарой в 1918 году. Никаких френчей, никаких кепи! И ни одного чеха, похожего на бравого солдата Швейка. Обычные гимнастёрки, фуражки, обмотки. Да и откуда бы взяться френчам? Те, что были при первоначальной экипировке, оборвались после первых же боёв – жёсткая степная земля не уступит и наждаку. А новые – кто же повезёт за тридевять земель?

Но вот она, Орловка! Под ней в сентябре 1918 года дивизия Николаевских полков выиграла один из поворотных боев. Звезда «народной армии» Самарского Учредительного собрания, а заодно и чехов, стала закатываться. Фронты «красных» оживились и медленно, но неуклонно двинулись к Самаре.

И до революции Орловка, поскольку не волостное, не торговое, была невеликим селом. Впрочем, кто знает? А сейчас, что это – «бригада», «отделение»? Больше редких домов запомнились многочисленные ямы от фундаментов, брошенные сады.

Ямы и дичающие сады встречались повсюду.

 

В Сулак мы проезжали через Перекопную Луку – село в двух шагах от Сулака, только на другом берегу одного из бесчисленных колен Большого Иргиза. Собственно, Перекопная Лука нас интересовала больше. Плясунков здесь по молодости батрачил, после фронта сюда вернулся. Сюда же из Сулака ездил с женой сено косить уже в конце гражданской войны, оказавшись одно время не у дел, в резерве. Здесь друзья у него были – все его ординарцы, готовые умереть за него. В гражданскую войну земляки крепко держались друг друга. Земляки и привезли тело Плясункова долгой кружной дорогой из-за Аткарска через Саратов, Ершов, Рукополь. Чужие закопали бы в братской могиле – и все дела. Когда-то и колхоз в Перекопной Луке был его имени – не случайно же. И до сих пор в местном клубе хранится большой парадный портрет Плясункова, срисованный с фотографии.

Перекопная Лука расположена как бы в петле – таких много на Большом Иргизе. При въезде русло реки сходится до перешейка. Земство решило спрямить русло, тогда судоходное, и всего-то надо было перекопать в узком месте десяток-другой метров. А мужики воспротивились – село оказывалось на острове, почва могла заболотиться. В те же стародавние времена подъездную дорогу в село выложили булыжником. Она была жива, выше грунта, и только недавно её покрыли асфальтом. У дороги, как раз у предполагавшегося перекопа, стоят два амбара из брёвен – добротная работа на века. Сколько новостроек скособочилось, а они стоят, как стояли.

Господи, едешь позабытыми дорогами, мрачной и красивейшей лесной поймой – разнотравье прёт, перепёлки, суслики правят бал жизни, комарьё пожирает всех подряд, не спрашивая о чине.

Сверкает то и дело на поворотах Большой Иргиз – свинцово, дико сверкает в древних своих берегах. Невольно вообразишь и старообрядческие скиты, скрывавшиеся когда-то здесь, задумаешься о потаённой суровой жизни их обитателей. Ночами огромная багровая луна – облака перекрывают её, скользят по ней, – встаёт над жаркой июльской степью, которая всегда рядом с царством мрачного Большого Иргиза.

Какая жизнь замешивалась здесь! Добрейшие в мире конкистадоры обживали эти дикие места. Без меча, но с крестом пришли сюда староверы после послаблений Екатерины. Здесь было их царство, стояли известные на всю Россию богатейшие монастыри. Здесь скрывался какое-то время Емельян Пугачёв. То ли скрывался, то ли набирался духа, чтобы потревожить, а лучше извести московских притеснителей-вероотступников.

Золотая пшеница текла отсюда во все концы России и за её пределы. И тени той пшеницы не осталась... Не одни старообрядцы, конечно, пахали здесь землю. Но Николаевск-Пугачёв – сердце бескрайнего степного пространства за Волгой – встал на месте староверского очага.

Когда-нибудь кладбища, подобные тому, что расположилось перед въездом в Перекопную Луку на берегу Большого Иргиза, будут консервировать и охранять законом. Его запустение – поистине русское, кладбищенское. Оно всё заросло травой, кустами, много земли свободной. Одни могилы ухожены, от других остались только древние кресты, там и тут попадаются под ногами едва заметные холмики от канувших в безвестие могил. Но здесь могилы не ровняли бульдозером, здесь, как бы то ни было, лежат поколение за поколением жители одного русского села. Такое кладбище – то же село, обращённое в иной мир, его потусторонний необозримый корень.

Запущенность русского кладбища настраивала не на критику, а на размышления о жизни и смерти, о смирении человека хотя бы перед вечностью, о его растворении в природе. Я не видел запустения. Я наблюдал один из переходных моментов человеческого бытия. Парадные склепы, равно как и облицовочные плиточки и скамеечки, цветочки в установленные дни, – всё это показное. В земле лежит не человек, некогда любимый или нелюбимый, в ней лежат его кости. Душа его далеко.

В ограде одной могилы встретили неожиданно старушку из Саратова, очень приветливую. Она сидела под тёплым утренним солнышком, грела ноги, что-то читала из тетрадочки. Оказывается, её каждый год привозят сюда почитать из тетради молитвы на могиле врача, давным-давно спасшего её от смерти, вылечившего. Врач был из «бывших», здесь похоронен, она о нём всё знает. Душа врача этого, конечно, попала сразу в рай.

Во всех сёлах разговаривали мы со стариками и старухами. Они не были соратниками Плясункова, таковых не осталось, но были подростками в те лихие времена и кое-что помнили.

 

Внуки Плясункова передали мне записки уже упоминавшегося Андрея Семёновича Чернова, бывшего адъютанта, или начальника штаба, Плясункова. Чернов, как и Плясунков, из сельских грамотеев, впоследствии пошёл по военной карьере и более двадцати лет преподавал в военных училищах. То есть человеком он был грамотным и именно военным. Его записки поэтому выгодно отличаются от подобных, составленных со слов очевидцев, но журналистами, профессионалами пера, а не штыка.

Конечно, составлены записки человеком, преданным Плясункову, и человеком, далёким от перестроечных размышлений (умер в 1959 году), воспринимавшего гражданскую войну в однолинейной плоскости – по ту сторону баррикад для него одни враги. Но это соответствовало массовой психологии до недавнего времени. Да и сейчас, положа руку на сердце, признаемся: как-то легко нам делить своих предков, единых по крови, по духу, – ведь православны были что мужик, что барин, что писатель, – на «бандитов», на «красных», на «колчаковцев», на «анархистов», на «зелёных», на... чёрт ещё знает кого! Чернов, молодым человеком увлечённый в гражданскую рознь, подобно соли, разъедающей наше общество и по сей день, тем более не мог воспринимать её иначе. Важнее, что он на свою-то сторону баррикад смотрел без шор, видел, кто чего стоит на деле, а не на собраниях. Он писал искренне, веруя в истины, за которые проливал свою и чужую кровь. В любой позиции ценнее всего её определенность, чистота. Преданность Чернова своему бывшему командиру, замешанная на убеждённости в высоте его помыслов, помогает, в конечном счёте, лучше понять Плясункова.

 

Маленький человек с орлиным взглядом и с повадками рыси, Плясунков предстаёт цельной фигурой. Он был резок, прям и не откладывал проявления своих чувств на потом, был из тех, кто режет правду-матку в глаза, невзирая на чин.

Маленького роста, коренастый, в лихо заломленной назад солдатской папахе, в ладно сидевшей на нём военной одежде, неважно, серой солдатской шинели или командирской кожаной куртке, Плясунков сразу выделялся из толпы. Но выделялся отнюдь не одеждой, хотя среди крестьянских парней всё-таки немного было щёголей, ходивших в любую грязь в начищенных до зеркального блеска сапогах.

Чернов описывает, как он впервые увидел Плясункова в деле. В большом селе Берёзове, всё того же Николаевско-Пугачёвского уезда, обезоружили и арестовали авторитетного большевика из сулакских крестьян Топоркова с товарищами. Они прибыли устанавливать в Берёзове Советскую власть, да не всем там этого хотелось. На их выручку отправился отряд в двести человек. Верстах в пяти от села командир отряда из недавних фронтовиков применил всё, что знал из военной науки наступать. Он подавал свистки, заставлял ползти, делать перебежки и прочее. Понимая нелепость подобных занятий, – Берёзово спало зимним сном, – недавние солдаты всё-таки слушались командира. Только один из них не бросался животом на землю и не перебегал, а громко возмущался, бурно выражая настроение остальных участников: «Я бы взял человек двадцать, въехал в село, освободил бы своих и все дела. Устроили комедию! Все мальчишки над нами смеяться будут!» Командира, пытавшегося привести его к дисциплине, он сразу отшил. На вопрос: «Кто это»? – знающие отвечали: «Плясунков». Отвечали таким тоном, что, мол, нашёл о ком спрашивать – его все знают.

За какой-нибудь год после этого Плясунков стал знаменитым командиром Красной Армии, в его руках оказались жизнь и смерть тысяч людей, его побаивались не только враги, но и иные из своих.

В Самаре в октябре 1918 года Плясунков собственноручно расстрелял двух мародёров. Их привела в его штаб толпа китайцев, кто-то из них пострадал.

Не знаю, верно ли, что Плясунков, как пишет Чернов, расстреливал мародёров «саморучно, как только их приводили к нему». Может быть, это сильное авторское выражение. На такие дела исполнителей хватало всегда в любой армии. Суть не в этом. Что там мародёры, если брали в заложники детей. Шло повальное убийство.

В плясунковском полку служил некто Чуйков – старый казак-мельник из станицы Бударинской. Чуйкова в своё время избирали в Уральский Совет. После разгона последнего он с двумя сыновьями перешёл казачью границу и вступил в Красную Армию. Его выбрали председателем полкового суда. К провинившимся он относился, по словам Чернова, строго, по-отцовски. Плясунков считал его своей правой рукой. После взятия Уральска Чуйков пошёл в гости к приятелю. Казаки захватили его и привели в Бударинскую. Собрали сходку и постановили казнить. Под приговором расписались, а старика тут же расстреляли и закопали на свалке.

Плясунков, войдя в Бударинскую, перезахоронил Чуйкова, как «красного героя». Нашёл он и приговор с подписями. Схватил подписавшихся и расстрелял.

Такими расстрелами, и куда более грандиозными, пестрят не выдуманные, подкрашенные, а настоящие биографии всех «красных» знаменитых командиров и всех знаменитых командиров других цветов. Вспомним образ шолоховского Мелехова, над судьбой которого мы плачем. Он не раз и не два доходил до личного зверства, убивал десятки людей своей рукой. У Мелехова было достаточно прототипов.

Формально в Красной Армии только со второй половины 1919 года стали появляться приказы, запрещающие самосуды и расстрелы без разбора, в том числе пленных. Высшее командование спохватилось: вышедшие из берегов насилие и жестокость, самоуправство смывали устои законности, без которых невозможны всякое государство, всякая армия.

Помогло ли это? Вряд ли. Телега уже неслась под гору. Но вот Плясунков, командуя Особой бригадой, 1 июня 1919 года отправляет в политотдел Южгруппы крестьянина, не пожелавшего дать подводы и выразившегося в том смысле, что, мол, дай Бог, получим винтовки, так расправимся с вами. За такие действие и слова со спокойной душой расстреливали по все стороны фронта.

 

Зверство, судя по всё новым и новым свидетельствам, документам, быстро стало обоюдным.

Не лжесвидетельствуй, не укради, возлюби врага своего, не убивай, вынь из глаза своего бревно, тогда и у соседа найдёшь как вытащить щепку, хлеб свой добывай в поте лица своего, не прелюбодействуй...

Да, всё это старые, как мир, истины. Но живут ли они в наших душах? И не расчищаем ли мы – хуля, но сами не поправляясь, не становясь лучше, – площадку для новых преступлений?

Ведь всё страшное, необратимое, что случилось в гражданскую войну, стало возможно исполнить руками людей, в душах которых все эти нравственные заповеди не жили.

Размежевание социальное, политическое идёт рука об руку с нравственным оскудением общества. И сегодняшнее наше нравственное состояние не даёт никаких гарантий насчет социально-политической стабильности. Уж если наши предки, в основном верующие, чтящие отца и мать, трудом праведным зарабатывающие свой хлеб, раскололись, или позволили себя расколоть на оскалившиеся друг на друга «классы» и «прослойки», то что взять с их нравственно промотавшихся потомков?

 

Но вернёмся к человеку незаурядному, постараемся его понять.

Плясунков выглядит в записках Чернова вспыльчивым до безрассудства. В припадках гнева он страшен, окружающие цепенели, боясь последствий. Его имени особенно боялись тыловики. Спорить с ним в повышенном тоне было опасно: глаза его наливались кровью, волосы дыбились ершом, он хватался за оружие.

Вместе с тем Плясунков никогда не порол горячку там, где начиналось боевое дело. Неукротимый в других вопросах, он беспрекословно подчинялся боевым приказам прямых военных начальников.

Воспоминания, и не только Чернова, документы, как их ни мало, наталкивают на решающую черту характера Плясункова, своего рода отмычку его судьбы. Это был гений конфликта. В этом он превосходил всех, по крайней мере, там, где он воевал, других таких не было.

И в царской армии сказывается эта его особенность. Из Царицына на фронт его отправили за отказ учиться на подпрапорщика, или даже прапорщика. Да и самодемобилизация – тоже конфликт с властью, принявший в 1917 году массовый характер.

Из первых конфликтов в Красной Армии Чернов фиксирует летом 1918 года короткую стычку с Чепаевым. Последнего только что выбрали комбригом 1-й Николаевской. Плясунков был командиром одного из двух полков бригады – Пугачёвского, – и пока что не признавал Чепаева своим начальником – на выборах Плясунков отстаивал кандидатуру Топоркова. Чепаев в свою очередь наскочил на Плясункова за неточное выполнение его приказа. Оба взвелись с пол-оборота. Чепаев начал расстёгивать кобуру нагана, а Плясунков – всё-таки моложе почти на десять лет, – уже держал свой перед носом Чепаева. Дело кончилось тем, заключает Чернов, что комбриг, не вынимая нагана, застегнул кобуру, а комполка вложил наган в свою. И уже после вспышки оба перешли на мирный тон.

Вообще Плясункова вряд ли можно считать «чепаевцем», каковым был, допустим, Кутяков. Под командой Чепаева  Плясунков воевал только летом 1918 года, да и то, в силу обстоятельств, действовал со своим полком самостоятельно. Плясунков воевал большей частью автономно и в дальнейшем. С Чепаевым у него отношения не омрачались. Да и с сентября 1918 года – со дня знаменитого парада Николаевских полков, который принимал в Николаевске сам Троцкий, – виделись ли они? В семье Плясунковых хранится самовар, подаренный, по легенде, Ивану Михайловичу Чепаевым на день рождения в 1918 году. Правда, по той же легенде, случилось это летом, а родился Плясунков в январе. Были ли они в январе 1918 года уже знакомы? Самовар мог быть подарен, конечно, и просто по случаю встречи.

Но что комбриг Чепаев! В сентябре 1918 года вспыхнул  конфликт Плясункова со штабом 4-й армии. Командарм Ржевский в приказе обвинил Плясункова в демагогических и контрреволюционных высказываниях. Бог весть, что стояло за этим обвинением! По тогдашней, увы, и сегодняшней логике под них можно было подверстать всё что угодно.

Выписка из журнала № 45 заседания Николаевского уездного исполкома от 10 сентября 1918 года свидетельствует, что атака на Плясункова была легко отбита. Председатель исполкома тов. Грибаков квалифицировал приказ штаба армии как клевету, поскольку «из собранных сведений видно, что тов. Плясунков среди красноармейцев в корне пресекает всякую демагогическую работу, откуда бы она ни исходила». Грибакова поддержали другие ораторы. Исполком вынес протест и потребовал от штаба 4-й армии отмены обвинения.

При чём здесь, казалось бы, исполком? Дело в том, что в мае выбранный членом исполкома Плясунков (как и Чепаев, недавний военком уезда, и некоторые другие командиры) считался командированным в Красную Армию. Уездный исполком поддерживал с ним, как и с другими, связь – заслушивал отчёты о боевой деятельности, приглашал на юбилеи, поддерживал, чем мог.

Перед Уральском 23 января 1919 года Чернов принял телефонограмму на имя начдива-25 Восканова, находившегося в штабе бригады Плясункова. Телефонограмма была грозного содержания. Начдиву предписывалось: «Плясункова арестовать и под конвоем этапным путём доставить в Самару (там находился штаб 4-й армии. – В.Б.) в распоряжение ревтрибунала для привлечения его к ответственности за незаконные самочинные действия».

Что за действия?

В морозы и метели осени-зимы 1918-1919 годов, продвигаясь после Самары на Уральск, «пугачёвцы» оказались в критическом положении – они замерзали в голой степи без тёплой одежды и обуви. Регулярного армейского снабжения не было. Что же Плясунков? Он посылает отряд в село Большую Глушицу, и тот реквизирует в тамошнем кооперативе шестьсот пар валенок, не спрашивая, разумеется, для кого они предназначены. Другой отряд Плясунков послал в богатое село Землянки для реквизиции у «кулаков» саней и сбруи. Командира отряда он снабдил «мандатом»: «Всех лиц, как гражданского, так и военного ведомства, препятствующих выполнению задачи, расстреливать на месте»!

Попробуй тут, на месте «кулака», не затаи злобу, не возьмись при случае за обрез. Гражданская война резала по живому телу народа, пластовала его наотмашь.

Чернов пишет, что Плясунков радовался саням и сбруе, как дитя – теперь можно было наступать дальше. Между тем в тёплой обуви и на санях были и другие полки, но их командиры действовали осторожнее, обходя острые углы. Вот этого Плясунков не умел и, очевидно, не хотел. Не в его натуре было увиливать от ответственности. Он считал, что делает не для себя, для дела, поэтому, кому надо, разберутся правильно.

Стоит ли говорить, что в своём полку Плясунков был безраздельным хозяином и делал служебные перемещения, даже если не имел на то прав. Для него не составляло труда снять с должности главврача и назначить на его место фельдшера, который и налаживал работу развалившейся санчасти. И никакой начдив не мог добиться от него отмены приказа. Так же, не сомневаясь в своей правоте, он мог назначить и комиссара из своих, надёжных людей, с чем, конечно, не мог согласиться никакой реввоенсовет.

Под Уральском Плясунков спас себя сам. Начдив Восканов поставил ему условие: или штурмуй Уральск завтра, тогда я заступлюсь за тебя, а возьмёшь Уральск, так победителей не судят, или я тебя арестую сию же секунду и отправлю в Самару.

У Плясункова, считает Чернов, был ещё одни выход, на который рассчитывали его соратники, возмущённые телеграммой. Плясунков мог послать всех к чёрту и не подчиниться, укрывшись за спиной бригады, которая встала бы за него грудью. Такое в гражданскую войну случалось. На авантюру Плясунков не пошёл.

Он взял Уральск штурмом.

Как ему это удалось? «Красные» пытались взять Уральск, начиная с мая 1918 года, когда казаки разогнали у себя Советы и установили в Уральском казачьем войске свою власть. В июле 1918 года «красные» вышли прямо к городу, заняв позиции на берегу реки Чаган. Но казаки отбились, перешли в наступление и сами вскоре угрожали Николаевску.

Не было бы счастья, да несчастье помогло? Вынужденно атакуя Уральск с ходу – без разведки, без элементарной подготовки, с измотанными людьми и конским составом, – Плясунков добился эффекта неожиданности. Могли ли ожидать казаки столь отчаянного натиска со стороны «красных», едва добравшихся до города с большими трудами и потерями?

По Чернову, успех пришёл благодаря большому боевому опыту «пугачёвцев» и «разинцев», особенно первых, и личному вкладу новоиспечённого комбрига – его распорядительности и, главным образом, бесстрашию.

Надо учесть и моральный фактор – огромное желание взять Уральск. В полках были участники ещё первого, в мае 1918 года, похода николаевских отрядов на казачью столицу. Гражданская война провела между николаевскими крестьянами и уральскими казаками непроходимую борозду враждебности и даже ненависти.

Вслед за штурмом плясунковцы сумели отбить две запоздалые контратаки казаков.

Без своей столицы, опорной базы и головы всего войска, уральские казаки уже не могли оправиться и встать на обе ноги. Не раз они делали попытки вернуть Уральск, даже держали его два месяца в осаде, но это уже была борьба за город, а не против Советской власти.

После взятия Уральска в город приехал прямо из Самары только что назначенный командующим 4-й армией M.В.Фрунзе.

Новый командарм назначил на 12 февраля парад войск гарнизона. На параде вспыхнул конфликт, который, как считает Чернов, не будь Фрунзе терпелив, мог бы вылиться неизвестно во что. А уж для зачинщика Плясункова закончился бы в лучшем  случае крахом карьеры.

В Уральске расположились помимо плясунковцев и части Николаевской дивизии со своим штабом. Ему подчинялась и бригада Плясункова. Николаевцы вошли в Уральск, когда дело уже было сделано. Плясунков, комбриг-победитель, готовился открывать со своими полками парад, всю ночь учил уставы. И вдруг приказ: командовать парадом будет командир 1-й бригады Николаевской дивизии. Плясунков воспринял приказ пощёчиной себе и бригаде.

На парад он её вывел, но сам выехал в расстегнутой шинели и без оружия. А тут ещё церемония награждения лучших бойцов, о которой он не был предупреждён. Плясунков забрал поднос с ценными вещами «домой», объяснив командарму, в чём дело. «Фрунзе, слегка улыбнувшись в густые усы, покачал головой, глядя на этого маленького ершистого человека в распахнутой шинели и в валеных сапогах, в лихо заломленной назад чёрной каракулевой папахе», – пишет Чернов. Прозвучала команда к церемониальному маршу, по которой первой должна была идти опять же бригада николаевцев. Плясунков не снёс такого «унижения» и скомандовал своим разойтись по квартирам.

Следом – история с казачьим оркестром из тринадцати человек во главе с капельмейстером. Его захватил Пугачёвский полк. Плясунков каждый день выводил пугачёвцев маршировать под музыку по улицам города. На второй день после парада Плясунков получил приказ Фрунзе, написанный на листке из полевого блокнота: «Оркестр сдать политотделу Николаевской дивизии». Плясунков в ответ: «Тов. Фрунзе, пути для приобретения оркестра никому не запрещены. Николаевская дивизия может его приобрести там же, где и я. Оркестра не сдам». Фрунзе: «За неисполнение объявляю выговор, оркестр сдать». Плясунков: «Выговор считаю незаслуженным, и с сего числа слагаю с себя обязанности комбрига». И опять от Фрунзе: «За неподчинение и недисциплинированность объявляю вторичный выговор. Оркестр сдать и продолжать исполнение обязанностей комбрига».

Вся динамичная переписка в приказах носила забавный характер. Его чувствовал и сам Плясунков, злившийся и смеявшийся одновременно. Оркестр он выслал в распоряжение Фрунзе – но не в штаб николаевцев! – а сам созвал командно-политический состав бригады и послал записку командарму, приглашая на собрание. Он хотел выяснить, почему Фрунзе, к которому все так сразу расположились, отдаёт предпочтение не тем, кто его заслуживает? И как ему, Плясункову, унижаемому, смотреть в глаза бригады?

На первое приглашение Фрунзе не откликнулся, а на второе пришёл.

Вошёл в комнату к плясунковским командирам один человек – сухой, суровый, в своей речи отчитавший Плясункова за все его прегрешения против военных и прочих властей и прямо предупредивший его, что если тот не остановится, то он, командарм, примет самые крутые меры и, «если надо будет – расстреляет».

А ушёл другой человек – с просветлённым лицом, дружески расположенный ко всем присутствовавшим на собрании командирам: «Я понял вас, и должен сознаться честно, что я был относительно вас введён в заблуждение. Теперь я понимаю, что нахожусь среди настоящих друзей, и я обещаю вам, что со своей стороны постараюсь также быть вашим другом».

Что же произошло? Да ничего. Просто Фрунзе спокойно выслушал от соратников строптивого комбрига и от него самого историю боёв за Уральск.

Уехав из Уральска, Фрунзе среди прочих отдал и следующий приказ: «Назначаю командира 1-й бригады 25-й стрелковой дивизии Плясункова начальником всей Уральской группы войск с подчинением ему Николаевской дивизии. Начдив Дементьев до прибытия заместителя в лице Сапожкова или Петрова остаётся во главе дивизии с подчинением Плясункову».

Для сравнения замечу, что Чепаева, удравшего из Академии, Фрунзе в это же время назначил командиром Александрово-Гайской группировки, а попросту бригады, хотя Чепаев уже до Академии командовал дивизией, той же Николаевской.

Что же Плясунков? Характера своего он не изменил. Он отказался от солидного назначения. Свой отказ объяснил Чернову тем, что в дивизии не вырваны ещё корни мятежа. В январе здесь были убиты видные политработники. Он, не зная никого, может ещё больше испортить дело.

Вскоре приехал выздоровевший Кутяков и вступил в командование бригадой. Плясункова назначили командиром бригады Николаевской дивизии.

Весной Плясунков отличился, отбив две атаки казаков генерала Толстова на Лбищенск. Тот самый казацкий городок в ста с лишним километрах от Уральска вниз по течению реки Урала, где осенью будет разгромлен штаб чепаевской 25-й дивизии.

Кутяков и П. Козлов считают, что удачи Плясункова послужили размолвке его с начдивом Николаевской Сапожковым. Комбриг посчитал, что начдив своим бездействием хотел скомпрометировать плясунковцев, вынужденных защищаться в одиночку. А начдива, мол, заела растущая популярность комбрига. Так или иначе, Сапожков вручил Плясункову приказ на двухмесячный отпуск, как пишет Кутяков, «подлечить нервную систему».

Фрунзе назначил Плясункова командиром Деркульской группы. Она действовала к западу от Уральска в районе станции Деркул на железной дороге Саратов-Уральск.

К лету 1919 года разгорелся опять сильнейший конфликт Плясункова со штабом и РВС 4-й армии. Репутация и жизнь его были поставлены на самый край.

Плясунков заподозрил в измене командира соседней с ним Шиповской группы Михайлова. Сообщал о своих подозрениях в штаб армии и, поскольку там отмахивались от его докладов, стал перехватывать снаряжение, поступающее Михайлову по железной дороге, вступать в стычки.

Очевидно, где-то в это время реввоенсоветом 4-й армии было направлено письмо в РВС Южной группы (в книге А.В.Чапаева и др. «Василий Иванович Чапаев», 1979, оно датируется 2 июля), в котором, в частности, говорилось: «Вместе с тем Ревсовет-4 считает своим долгом обратить внимание Ревсовета Южной группы на следующий факт: несмотря на заявление Ревсовета-4 о необходимости отстранения Плясункова, бывшего командира Деркульской группы, от ответственной должности вообще, Плясунков назначен командиром Особой бригады (мощная бригада эта подчинялась непосредственно командующему Южгруппой Фрунзе и помогла 25-й дивизии Чепаева прорвать к 11 июля казачью блокаду Уральска. – В.Б.). В последнее время Плясунков угрожал обнажить фронт и прийти с верными людьми в Саратов, чтобы расправиться со штармом, вёл усиленную агитацию против коммунистов и комиссаров, публично обвинял начальника Шиповской группы Михайлова в измене в боевой обстановке и прочее (П. Козлов и Чернов, последний со слов самого Плясункова, утверждают, что после ряда боевых неудач Михайлов сдался-таки казакам, прихватив с собой присланные ему орудия. – В.Б.). Кроме того, Плясунков состоит в приятельских отношениях с инициаторами убийства Линдова (член РВС 4-й армии, был убит вместе с другими политработниками Востфронта в январе 1919 года в Николаевской дивизии. – В.Б.). Принимая во внимание обстановку и личность Плясункова, Ревсовет-4 категорически настаивает не только на отстранении Плясункова от должности, но также на аресте и предании суду».

Были арестованы без объяснения причин его начальник штаба Карпов и комполка Жиляков. Плясунков, как пишет П. Козлов, «взбеленился и начал штурмовать штаб армии». Пока по телеграфу. Арестованных выпустили, Плясунков сумел доказать командарму Авксентьевскому их невиновность.

И всё-таки свою угрозу прийти в Саратов и разогнать там «изменников», как сообщают Козлов и Чернов, Плясунков исполнил.

Он и в самом деле приехал в Саратов «с верными людьми» и попугал штаб 4-й армии. Потом оказался уже в штабе Южгруппы в Самаре, напустился там на бессменного заместителя Фрунзе Новицкого, который в свою очередь рассвирепел и приказал судить Плясункова и расстрелять.

Спас его Фрунзе: «Чувствуется искренность и преданность революции, но тон и форма её проявления заслуживает расстрела. (...) Резолюцию сообщить Плясункову с предупреждением, что в случае допущения таких приемов и поступков впредь вы будете преданы суду ревтрибунала».

Из письма РВС-4 ясно, что Плясунков агитировал «против коммунистов и комиссаров». По терминологии тех лет это значило, что Плясунков выступает против Советской власти и её Красной Армии. Тут же и аргументы приводились: собирается обнажить фронт, прийти в Саратов и разогнать штаб, дружит с убийцами политработников, да и личность Плясункова «не та». Чего же ещё? Тем не менее, Фрунзе, зная лично Плясункова, находит и в словах, и в действиях комбрига «искренность и преданность революции».

 

У Плясункова между тем конфликты следовали своим чередом. Особая бригада успешно действовала против Южной армии Белова в районе Актюбинска. После сдачи в плен оренбургских казаков Плясунков сумел «столкнуться» с командармом-1 Зиновьевым и ушёл с батальоном, очевидно, николаевцев-пугачёвцев, в Уральск, в 25-ю дивизию, где и получил назначение на 2-ю бригаду.

При добивании уральских казаков в конце 1919 года плясунковцами был захвачен хорошо им известный полковник Горшков. П. Козлов пишет, что Горшков весной, или в самом начале 1918 года, захватил семерых разведчиков-николаевцев и после жестокого допроса закопал их живыми в землю. И якобы на похоронах разведчиков Плясунков пообещал отомстить Горшкову, за которым числились и другие подобные подвиги. Плясунков сдержал слово. Без суда и следствия он отдал приказ: «Расстрелять»! Внуки Плясункова настаивают здесь на другой версии – Плясунков арестовал и расстрелял командира 1-го Илецкого конного корпуса Акутина. Так или иначе, Плясунков был отстранён за самосуд от командования, предан суду, но оправдан, отправлен на тыловую должность.

В июле 1920 года Фрунзе вызвал его к себе в Ташкент. Плясунков, отправившийся из Самары поездом, доехал только до Бузулука. Здесь его встретил Сапожков, поднявший мятеж.

 

Александр Сапожков (отчество затрудняюсь назвать точно, поскольку встречаются разные) в официальную историю гражданской войны вошёл в качестве организатора антисоветского выступления в июле-сентябре 1920 года. Выступление так и называется в энциклопедии «Гражданская война и интервенция в СССР»: САПОЖКОВА МЯТЕЖ.

Когда-то он был левым эсером, и это постоянно ставилось ему в вину. Но, допустим, чепаевский комиссар и пролетарский писатель Дмитрий Фурманов был эсером-максималистом, а затем анархистом, прежде чем в июле 1918 года стал большевиком. И что из этого? Да ничего! Думающим был человеком, ищущим. Но к сапожковым такой раскованности не допускается.

Дослужился Сапожков в царской армии до прапорщика. Значит, «золотопогонник». А не мятежничай, так хвалили бы за самородность. Ведь хвалят «красных» командиров из крестьян, дослужившихся до фельдфебелей. И действительно есть за что хвалить.

Ну и, наконец, его карьера в Красной Армии. Новоузенские ветераны говаривали: это наш Чепаев! И в самом деле он был одним из популярных командиров в Заволжье. Причём, именно в родном Новоузенском уезде, так же как Чепаев – в Николаевском. Пути их схожи. И чуть ли не председателем Новоузенского исполкома Сапожков был. И в первом походе на Уральск они шли параллельно, командуя один – Николаевским, другой – Новоузенским отрядами. Был он и комбригом, и начдивом 22-й, мятеж поднял в звании начальника формирующейся 9-й кавдивизии. Так что послужной список не хуже, чем у Чепаева. Воевали они в одних краях, с одним противником.

В январе 1919 года в некоторых частях 22-й дивизии, в том числе и в находившихся под командой Сапожкова, вспыхнул мятеж, получивший широкую огласку. Сапожкова не наказали, больше того, Фрунзе назначил его на 22-ю дивизию. Что вряд ли было возможным, будь Сапожков действительно замешан в мятеже. Но, значит, вывод: сумел обмануть, вывернулся!

22-я дивизия не устояла против новой Уральской казачьей армии под командой генерала Толстова, не уступавшего в напористости, организаторском таланте лучшим «красным» командирам. Казаки разгромили дивизию, вынужденную откатиться в Уральск и занять там глухую оборону. Казаки блокировали свою столицу, но так и не смогли взять в течение двух месяцев. Кто же отличился в организации столь твёрдой защиты? Называют многих. Ну, а где же был в это время начдив Сапожков? Ведь он с частями дивизии вернулся в город (не все части вернулись, другие остались за внешним кольцом блокады). Может, он, как начдив, тоже участвовал в героической защите? Но об этом нет ни слова!

Конечно, на начдиве лежит вина за поражение, даже если были объективные причины. Раз его не наказали, значит, они были. Опять вывернулся? Но вот терпит поражение прославленный «красный» командир. И, глядишь, личные его просчёты потихоньку вовсе исключаются, царствует одна «объективность».

Вместе с тем современная политическая тенденция, реабилитирующая «не красных» лидеров, может привести к несложной замене знака «минус» на «плюс». Вместо одних икон мы можем получить новые, столь же далёкие от жизненных реалий.

Поэтому о Сапожкове скажу только одно: это была довольно яркая фигура в Самарском Заволжье. Сапожков готов был встать и встал во главе крестьянского взрыва. По свидетельству Кутякова, «Сапожков как старый эсер очень болезненно переживал все мероприятия советской власти, направленные против интересов кулачества (продразвёрстка). Его пассивность и нераспорядительность объяснялись чисто политическими причинами».

Сапожков был недоволен действиями большевиков против крестьян. По Кутякову, только против «кулачества». Но продразвёрстка подрезала все хозяйства, кроме тех разве, у кого совсем ничего не было. Едва ли не все мужики Тамбовской губернии пошли за Антоновым. Что же, все были «кулаками»? Скорее всего, Сапожков, как и Плясунков, поверил в лозунги большевиков, раз воевал, и не хуже прочих, в Красной Армии. Мог ведь воевать и за «белых», как это делали другие. Очевидно, по мере прозревания поведение Сапожкова менялось.

 

«Красная армия правды» Сапожкова потерпела вскоре поражение от спецчастей, сам он был убит.

Вот кто перешёл дорогу Плясункову в Туркестан, куда он ехал по вызову Фрунзе.

В июле 1920 года на станции Бузулук Плясунков с ординарцами неожиданно оказались среди мятежников. Сапожков предложил сотрудничество, что видно из косвенных данных.

Правда, в статье П. Козлова «Иван Плясунков», напечатанной в районной газете «Путь к коммунизму» (22 февраля 1968 года), приводится сцена ковбойского характера. Здесь и Сапожков, предлагающий Плясункову стакан самогона: «Пей за нашу совместную службу»! И решительный отказ последнего, а затем его же хитрый план. Плясунков «соглашается», вызнаёт расположение мятежников, затем избавляется от сопровождавших «бандитов» и быстрым ходом возвращается в Самару. После его обстоятельного доклада Красной Армии уже ничего не остаётся, как быстренько ликвидировать мятеж. Но сам П. Козлов там не был, ни на кого он не ссылается. Как верить?

А вот косвенные данные. В партийном архиве Куйбышевской области довелось познакомиться с воспоминаниями и сообщениями некоторых руководителей подавления сапожковского мятежа.

Из воспоминаний бывшего начальника особого отдела при Самгубчека Е.П. Картукова: «Почувствовав себя слабым после того, как ему не удалось послать тов. Плясункова в Новоузенск для формирования дивизии на помощь, Сапожков начал провоцировать».

Из интервью с Никифоровым, командированным Самгубчека и действовавшим, кстати, вместе с мадьярами: «По приезду в Глушицу мною установлено, что он (Сапожков. – В.Б.) установил связь с нач. милиции. К нему приходит старикашка и вертится около милиции. Ему приносит этот старик письмо. Я понял, что письмо было Сапожкова, мы документ выкрали. В записке было: что же ты не присоединяешься к нам. Плясунков уже присоединился со своим кав. эскадроном, или ты изменил и свой взгляд переменил. Сапожков».

Очевидно, сообщённое Никифоровым и является провокацией. Могли быть и другие. Поэтому неудивительно, что Плясункова вместе с ординарцами по их возвращении в Самару арестовали. Сам же факт возвращения свидетельствует: от Сапожкова он уехал целым и невредимым.

Выписка из протокола закрытого заседания президиума Пугачёвского уездного исполкома от 6 августа 1920 года.

«Слушали: доклад Фадеева и письмо тов. Плясункова о том, что тов. Плясунков в данное время содержится в Самарском концлагере (концлагеря были построены во время первой мировой войны для содержания военнопленных. – В.Б.).

Постановили: делегировать тов. Горбачёва, члена уисполкома (брал, будучи комиссаром бригады, вместе с Плясунковым Уральск, потом ходил командиром полка с Чепаевым на Уфу. – В.Б.) в Самарский военный трибунал с ходатайством о скорейшем разборе дела тов. Плясункова, так как Плясунков до последнего времени был действительным защитником революции, что хорошо известно президиуму уисполкома, о чём просит и комитет партии Пугачёвской организации».

Значит, Плясунков точно был арестован.

Его дальнейший послужной список ясно говорит, что он был оправдан.

Как сумел Плясунков оправдаться? Горбачёв защитил? Или, как пишет тот же П. Козлов, «верному бойцу» Ивану Фёдоровичу Ульянову удалось добраться до губкома партии и подробно рассказать обо всём происшедшем в Бузулуке? Но кто такой, опять же, Ульянов, откуда ему пришлось добираться и о чём он рассказал? О сцене из ковбойского боевика? Внуки Плясункова утверждают, что их дед по дороге от Сапожкова ставил печати в сельсоветах. На суде бумага с печатями и выручила. На суде мог быть и Горбачёв. Выйдя из тюрьмы, где он якобы сидел, Плясунков выручил из концлагеря ординарцев.

Важно другое: Сапожков рассчитывал на Плясункова!

Почему? Считал его обиженным, устранённым от дел? Или знал Плясункова совсем не фанатиком, помешанном на классовой борьбе и пылающим злобой ко всякому, кто скажет слово против Советов, а, напротив, знал его человеком, сочувствующим страдающим и возмущающимся крестьянам?

Семейные предания Плясунковых хранят два важных свидетельства.

Скорее всего, в зиму 1921 года пришли к Плясункову бывшие красноармейцы, да просто крестьяне, знавшие его. Это могло быть в Сулаке, куда у него тогда было время заезжать. Они просили его дать им хлеба: «Умираем! За что воевали, калечились?» И Плясунков сбил замки с общественного амбара.

Жена Плясункова Анна Дмитриевна рассказывала, как муж, верувшись незадолго до гибели после очередного боя, долго сидел за столом, уронив голову на руки. Потом с мучительной гримасой вздохнул: «Кого бьём? Своих бьём».

Предания – не факты. И всё же на пустом месте и они не рождаются.

А может быть Сапожков чувствовал в Плясункове человека одного с ним характера – неуступчивого, выше благ ставящего цель, к которой стремится? Обычно это недооценивается, между тем чаще люди симпатизируют друг другу вовсе не по причине сходства политических взглядов. Хотя и здесь у Сапожкова и Плясункова могло быть куда больше сходства, чем различия, как такое ни странно выглядит на первый взгляд. Сильные характеры влекутся друг к другу и поверх политических пристрастий их владельцев.

 

Мятежи полыхали за Волгой. С мелкими справлялись своими силами. Тот же Горбачёв выступил весной против «банды Сарафанкина», «оперировавшей в волостях Солянская, Кузябаевская и Ново-Черниговская», и других, действовавших в той же Кузябаевской, Покровской волостях, в Перелюбе, то есть в дальних степных районах. Мелкие отряды после их разгона опять собирались, и так далее.

Но главную угрозу Советской власти нёс отряд Попова. Он совершал рейд с Дона в Тамбовскую губернию для соединения с Антоновым, но не напрямую, а огромным крюком охватив заволжские степные уезды, в том числе и Пугачёвский. Мятеж начался в Усть-Медведицком округе, на Дону, под началом командира части железнодорожной охраны Вакулина. После его гибели во главе стал Попов.

Ядро отряда составляла кавалерия. Был и огромный обоз, пехота, состоявшие из примыкавших крестьян.

По сообщениям, 5 марта Попов неожиданно заявился утром в село Канаевку, пробыл там 52 часа и в ночь под 6 марта расстрелял двадцать человек партийных волостных работников. Партийных и советских работников поповцы убивали, где могли. 18 марта сообщалось о взятии поповцами Духовницка и уже Хвалынска, то есть о переходе на правый берег. При этом поповцы прихватили продуктов около четырёх тысяч пудов.

Для борьбы с Поповым в Пугачёвском уезде создали две группы под общим командованием. Одной из них командовал Плясунков. Пугачёвские группы вместе с саратовскими частями преследовали поповцев и на правом берегу, за пределами уезда. Они, собственно, и завершили дело.

Попов, перейдя на правый берег и не найдя путей соединения с Антоновым, решил вернуться восвояси. Из Бакур, с севера, он пошёл вниз поймой реки Медведицы прямо до её впадения в Дон.

Прорывали «красное» кольцо поповцы в районе железнодорожного разъезда Афросимский. Перед этим они сосредоточились в селе Мерлино-Воскресенское.

Здесь и совершил свою последнюю атаку Плясунков.

 

Переехав за Волгу, мы попали как бы из одной части света в другую, настолько разительна перемена в ландшафте. Вместо голой степи, кое-где перемежаемой щёточками лесных посадок, – холмы, покрытые щедрой растительностью, чистые сосновые леса, речушки.

До Мерлино-Воскресенского, или, попросту, Мерлинки, добирались не спеша, через близкие сёла – Лопуховку, Юматовку, Вязовку (под ней и находится разъезд Афросимский), Еткары (деревня и разъезд, с которого идёт дорога на Мерлинку). Все эти населённые пункты располагаются вблизи железной дороги Саратов – Москва между Аткарском и Екатериновкой, ближе к последней.

По нашим данным, где-то здесь жил знаменитый дед, чуть ли не видевший последний бой Плясункова.

И мы нашли этого деда в Вязовке. Им оказался бывший житель Мерлинки Григорий Прокофьевич Захаров, 1904 года рождения. Самого боя он, правда, не видел. Прятался, как и все жители, в погребах. До боя и после него село и его окрестности «красные» обстреливали с бронепоезда. От него до Мерлинки было каких-нибудь километров пять. Бронепоезд три дня обстреливал поповцев, у которых стоял пулемёт на церкви. Во время боя бронепоезд не стрелял, ушёл в сторону Аткарска.

Григорий Прокофьевич – расслабленный годами, болезнями и фронтовыми ранами старичок. Несколько раз он принимался плакать. В конце разговора к нему присоединился ещё один вязовец из бывших мерлинковских – Пётр Прокофьевич Николаев, 1909 года рождения.

Поразила память стариков, донёсшая через семь десятилетий не только подробности боя, не идущего в сравнение с теми, в которых они сами участвовали в следующую войну, но и чувства их тогдашние, подростковые. И поразило их отношение к событиям гражданской войны, которая для них началась и закончилась тем единственным боем, других в округе не было. В этом отношении было много теплоты, мудрости, и не было жестокости, освящённой политикой, классовой моралью. Не было даже и тени неприязни. После разговора с такими вот стариками, наломавшимися за жизнь, но не очерствевшими душой, не закосневшими разумом, представляются смешными, хотя и зловредными потуги и сейчас растащить людей по партиям, классам, а то и профессиональной принадлежности.

Из рассказа ветеранов, события 2 апреля 1921 года в Мерлино-Воскресенском выглядят следующим образом.

Поповцы пришли в Мерлинку с севера из Бакур. Там они обобрали паровую мельницу, заменили лошадей и оставили три орудия без замков. Пришли кавалерией и обозом, в телеги которого было запряжено много непривычных здесь верблюдов.

В Мерлинке Попов устроил митинг в школе. Стояли поповцы в селе три дня.

Бой с Плясунковым начался с утра, а к трём часам уже закончился. У Плясункова было много бойцов, но все они были пешими, на конях были только командиры. Место, где шёл бой, возвышенное, в виде холма, на виду у Мерлинки. Земля эта посевная. Слева от холма идёт овраг, или балка, начинающаяся из-за Мерлинки. Этой балкой кавалеристы Попова и отрезали плясунковцев от спасительной железной дороги, бронепоезда. Выскочили, окружили, перебили командиров, остальных захватили в плен.

У Плясункова убили коня, сам он застрелился.

Пленных красноармейцев привели в Мерлинку. За гумнами зарубили троих коммунистов – выдали поповцы, знавшие их в лицо. Загнали пленных в магазею, а потом отвели в Лопуховку.

Попов ночью после боя проломился с кавалерией и ушёл. И путь железнодорожный разобрал. Обоз весь остался. Попов ушёл на Сластуху и дальше на Баланду (сейчас Калининск).

С утра от Альшанки пришла огромная цепь пехоты «красных». Шли спокойно, зная, что Попова уже нет. «Красные» шли потом всю неделю. Многие знали Плясункова (это были пугачёвцы под командой Сурова), плакали, одна женщина очень убивалась. Скорее всего, это была Нюра Плясункова, с которой он не расставался почти всю войну, она была с ним в эшелоне накануне боя.

Встретились два брата – одни «красный», другой – «поповец» из обоза, в плен попал. Увидали друг друга – обнялись, заплакали. Обоих конвой и зарубил. Плясункова никто из местных жителей не видел, очевидно, его первой же ночью увезли, скорее всего, в Аткарск, но могли вначале и в Еткару доставить.

К воспоминаниям ветеранов добавлю ещё несколько свидетельств жительниц села Юматовка.

Елизавета Егоровна Огурцова, рождения 1910-х годов, рассказала, что поповцы скопились между Юматовкой и Приюртом, на левом берегу Бакура. Они хотели уйти через речку на Лопуховку, но вода в Бакуре разлилась. Тут по ним и били с бронепоездов. В Мерлинке погибло жителей человек пятнадцать. В Лопуховке пленных поповцев загоняли за высокую церковную ограду.

Из рассказа Пелагеи Спиридоновны Вилковой, рождения тоже 1910-х годов, уроженки Мерлинки.

Попов с женой в Мерлинке остановились в сторожке возле церкви. На вид оба хорошие, молодые. Не грабили ни «белые», ни «красные». Когда начали бомбить Мерлинку, её дом порушили. Попов сказал: «Я бы помог, да некогда, уезжаю!» Пленных поповцев приводили и в Мерлинку.

Из семейных преданий Плясунковых.

У Плясункова будто бы было новое назначение – они с женой ехали домой.

Труп Плясункова под Мерлинкой валялся раздетым. Одежду, выстиранную и выглаженную, оружие, орден нашли якобы у местной учительницы.

 

Мерлинку, холм смертный перед ней мы искали, уже зная: самого села нет. Сочли неперспективным, жителей расселили по окрестным сёлам, кажется, не очень-то спрашивая их самих.

Оказывается, брошенные сёла не сразу исчезают с лица земли. Ещё долгое время они издали выглядят жилыми. В лучах заходящего солнца они блестят ещё не упавшими крышами, воспаряют в воздухе ещё не истлевшими стенами. Именно это обстоятельство ввело нас в заблуждение, заставив немного поблукать почти на открытом ровном месте. Нам-то представлялось брошенное село незаметно догнивающим на земле трупом. Таким оно и оказалось вблизи.

Мы всё нашли и обошли ногами – и смертный холм, и овраг, и бывшую Мерлинку, в развалинах которой, однако, ещё теплилась жизнь. Не бросала свой заработанный всей жизнью дом одна его жительница-пенсионерка. Она работала на картофельном поле. Всё было горько и печально. И брошенное село, из которого не увезли даже добротные постройки – одного дерева здесь хватило бы ещё на одно село. И два грязных пруда. И порушенный штакетник вокруг бывшей школы, школьного сада. Сколько поколений юных крестьян здесь резвилось. И жестяной памятник посреди покосившейся ограды возле оврага прямо на сухой твёрдой земле. Кому памятник? По идее – погибшим за Советскую власть. Но вот люди ушли, и памятник остался сиротою. Он исчезнет, очевидно, когда упадет последняя стена Мерлино-Воскресенского.

Брошенное место, вкупе с тем боем русских против русских, с той смертью двух братьев, хочешь не хочешь, а настраивала на мистический лад. Люди ушли из Мерлинки как из нечистого места.

Но почему они ушли из ещё тысяч и тысяч других мест? Не в том противоестественность, что уходят люди из сёл, а в заброшенности, ненужности оставленных домов, просто в стирании с лица земли сёл и деревень, за которыми, кажется, настанет очередь и городов.

Из доклада начштаба 2-го сводотряда Семанина командующему войсками Саратовской группы тов. Трунину от 8 апреля следует.

Получив 1 апреля сведения о приближении поповцев, Семанин доложил об этом «комсводотряда тов. Плясункову» и по его приказу начдиву-50. По команде последнего 2-й сводный отряд в составе двух пехотных батальонов и одного эскадрона прибыл в 6 часов 2 апреля на станцию Еткары. Сюда же перебрасывались две бронелетучки и два бронепоезда. В этот же район должны были прибыть эшелоны командующего второй группы «тов. Труппе», которому и следовало в дальнейшем подчиняться.

В 8 часов на станции появился разъезд поповцев. Его отогнали, и преследовавшая поповцев разведка выяснила тут же, что Попов стоит в Мерлинке и намеревается перейти железную дорогу между станцией Еткары и разъездом Афросимским.

Семанин сразу же стал связываться с начдивом-50 и Труппе. Но по телеграфу соединиться с начальством ему не удалось. Пошли служебные записки для их вызова.

Дальше Семанин докладывает, что Плясунков решил своими силами задержать поповцев. В 15 часов 30 минут «со 2-м батальоном 230 полка, имея на флангах прикрытие конной разведки и эскадроном кавалерии, сам повёл наступление на село Мерлино». После двух часов боя плясунковцы стали входить в село, но поповцы усилили огонь и сами перешли в наступление, имея большое превосходство в силах. «Тов. Плясунков вынужден был с боем отходить. К несчастью, на левом фланге два пулемёта не работали вследствие раскалённости дул у таковых». У многих красноармейцев вышли все патроны. В это время кавалерия противника обошла батальон с правого фланга, перерезав путь к отступлению. «...Несмотря на подавляющее число банды (2000 против 200), батальон бился до последней возможности, и уже будучи окружён со всех сторон кавалерией противника, расстреляв все патроны и расплавив все пулемёты от стрельбы, только тогда сдался в плен». «Тов. Плясунков, не желая сдаваться бандитам, до последнего момента разъезжал по цепи с криком «Ура», покончил с собой, окружённый красноармейцами. Со словами «пусть я и помираю, но я совершил полезное дело для республики. Не сегодня-завтра бандиты будут разбиты. Смерть бандитам. Да здравствует рабочая крестьянская власть» пустил себе пулю в лоб».

Последние фразы можно отнести, конечно, к риторике тех лет. Трудно вообразить именно Плясункова, за мгновение до смерти выкрикивающего подобное. Плясунков сгоряча даже снял с убитого Колдуна, своего коня, богатое седло, сбрую, но уходить уже было некуда. В семейных преданиях говорится, что поповцы, окружив Плясункова и зная его, по-свойски предлагали: «Айда с нами, Иван Михайлович!» Тогда он поднёс наган к виску и выстрелил.

В другом донесении читаем: «Труп Плясункова находится на бугре, не доходя до с. Мерлино».

К концу боя в 18 часов 30 минут стали прибывать войска 2-й группы во главе с командующим тов. Труппе, который, по мнению Семанина, проявил нерасторопность и допустил прорыв поповцев через железную дорогу там, где они и собирались это сделать. Попов ушёл вниз на Дон, где и был вскоре, окончательно разгромленный, убит.

Почему Плясунков с двумястами бойцов пошёл на двухтысячный отряд? Даже если цифры неточны – всё равно очевидно, что Плясунков командовал значительно меньшими силами. На это указывала вся складывающаяся обстановка.

Семанин в своей докладной объясняет наступление Плясункова его желанием задержать, несмотря на потери, противника и облегчить положение других сражавшихся против Попова частей.

Но ведь вся «банда» Попова сосредоточилась в Мерлинке. Другие части без всяких сражений спешили к станции Еткары и разъезду Афросимскому. Плясунков оказался здесь первым. К тому же по докладу Семанина выходит, что Плясунков повёл со станции Еткары на Мерлинку один батальон, конную разведку и эскадрон. Другой его батальон, переброшенный на разъезд Афросимский, должен был, отбив кавалерийские части Попова от разъезда, двинуться на Мерлинку для поддержки. Но, то ли не отбив поповцев, неизвестно, правда, каких, то ли не выполнив приказа, остался в Афросимском. Два батальона и эскадрон, организованные для обороны – не надёжнее ли это, чем двигаться по открытой местности половиной сил на превосходящего противника? «3 бронепоезда и 3 бронелетучки и 3 эшелона с частями 2-й группы во главе с командующим тов. Труппе», по докладу всё того же Семанина, прибыли уже к вечеру, к концу боя.

Бесстрашно ведя за собой вооружённых крестьян, верящих в его счастливую судьбу, Плясунков взял штурмом Уральск. Под Орловкой в сентябре 1918 года, зайдя со своим полком в тыл чехам, уже теснивших другие Николаевские полки, он с такой яростью атаковал, что противник дрогнул и побежал. Плясунков сумел оказаться в числе главных участников решающих действий по разгрому и Уральской, и Оренбургской казачьих армий.

Так что же значило движение на явно превосходящего противника? Не обычное ли его действие – смелое, решительное?

Не переоценил ли попросту Плясунков свои силы? Но есть в судьбе Плясункова и в последнем его бое ещё один вопрос – не военного, а нравственного порядка

 

2 апреля 1921 года на холме под селом Мерлино-Воскресенское застрелился окружённый противником «красный» командир Плясунков, гроза уральских казаков. В этот же день, а может быть и один час, в московской тюрьме Бутырки часовой с вышки по приказу выстрелил в спину выведенного на прогулку Филиппа Миронова, недавнего командарма, разгромившего Врангеля, едва ли не самого популярного «красного» командира на Дону, награждённого орденом Красного Знамени под номером три.

Конечно, это совпадение, случайность. Разные люди, судьбы. Да и как сравнивать Плясункова с Мироновым? О Плясункове известна лишь внешняя канва его жизни, тогда как Миронов оставил после себя целое публицистическое наследие, его жизнь прослежена до мелочей, написана книга.

И всё же есть в судьбах таких людей общая глубокая закономерность. И сама их гибель, несмотря на внешнюю несхожесть, в своей глубинной драматической сути одинакова.

Как ни оценивай Миронова, Плясункова и, одновременно, их врагов, – все они остаются историческими деятелями. Это не зависит от наших колеблющихся настроений. Другое дело, что ореол национальных, или народных, героев у многих из «красных» деятелей гражданской войны потускнел, а то и вовсе сошёл на нет. Да и могут ли быть национальными, или народными, герои междоусобиц? Все они выражали интересы определённых социальных слоёв, пусть даже классов, но не нации в целом, что возможно только при отражении внешней агрессии.

В конечном счёте в гражданской войне победителей не бывает – проигрывают все сцепившиеся классы и группы. Умные люди давно это поняли. Теперь прозревают и остальные.

В сражавшихся армиях огромное значение играли обозы. Обозников, крестьян с их же телегами и лошадьми мобилизовывали, и они таскались с войсками, пока их не отпускали. В воспоминаниях красноармейцев приходилось встречаться с добрыми словами в адрес обозников – как правило, семейных пожилых мужиков. И вдруг встречаю те же добрые слова обозникам у... генерала А.В. Туркула, командира знаменитой и едва ли не лучшей в «белой» армии Дроздовской дивизии: «Подводчики ходили с нами по Таврии месяцами, некоторые были ещё из Курска и Севска: они привыкли к нам крепко, наши бородачи, похожие на святых отцов с древних икон»!

Наши «белые» деды и прадеды были врагами нашим «красным» дедам и прадедам. И наоборот. От этого никуда не уйдёшь. Но для нас-то они должны бы стать одного цвета – человеческого.

Что касается «красных» командиров, то лак и всяческую пропагандистскую шелуху с них следует убрать как можно быстрее. Иначе затеряются в этой шелухе зёрна истины. К Плясункову это относится в малой степени, поскольку он не попал в обойму, в отличие, допустим, от Чепаева, ставшего Чапаевым, Пархоменко, Щорса... Хотя Плясунков по военному делу им не уступал, а то и превосходил.

Так чего же ради крестьяне-самородки, отмеченные Божьим даром организаторов масс самых неспокойных, шли под «красные», «белые», «зелёные» знамёна? Какой урок они донесли до нас?

В чём драма того же Плясункова?

 

Крестьянские бунты несли такие же грабежи, убийства, как и всякие другие насильственные действия. Борьба эта, очевидно, шла за свой сундук. Мятежи и начинались, когда залезали в крестьянский сундук. И как только оставили сундук в покое, мятежи закончились.

Тем более плясунковы не заблуждались в отношении штабов, в которых сидело достаточно равнодушных людей. Отсюда и постоянная напряжёнка, взаимная ненависть.

Характерны РВС-овские и штабные претензии к крестьянским лидерам. Их обвиняли в «вождизме», «бонапартизме», то есть в стремлении к культу личности, в желании встать над революцией. Раз над штабами, значит, над революцией! Например, члены ЦИК молодой Кубано-Черноморской республики опасались командарма Сорокина –  как бы он не стал «красным Бонапартом» и не взялся единолично командовать на Северном Кавказе. Подобные обвинения звучали, как мы видели, и в адрес Плясункова. В то время как настоящие «бонапарты» созревали в тех же самых штабах и РВС-ах, особенно в последних. Искренняя, некультовая популярность крестьянских лидеров не просто раздражала будущих «бонапартов», она была им опасна, мешала. Самыми опасными для них как раз и были те, кто воевал не ради карьеры, а за народные интересы. Другой, опять же, разговор, как эти интересы понимались.

В известном смысле для карьеристов от революции одинаковы были и Миронов, и Махно, и Плясунков. Карьеристы со всеми готовы были сотрудничать в своих интересах. Но как только интересы удовлетворялись, или, тем паче, крестьянские лидеры начинали вести себя «не так» – от них тут же старались избавиться.

Показательным является уже цитировавшееся письмо РВС-4 Реввоенсовету Южгруппы. В нём прямо говорится: «Главным недостатком IV армии является её партизанский характер. До сих пор многие части армии имеют склонность к выборному началу. Против командиров, бывших офицеров, ведётся злостная, разлагающая дисциплину агитация. Зачастую целые полки выносят резолюцию недоверия не только своему ближайшему командному составу, но даже штарму-IV, штабу Южной группы, обвиняя их в предательстве и измене. Для примера можно указать выступление в этом духе полка «Красной Звезды» в Пугачёве, также непрекращающуюся провокацию в полках Плясунковской группы. До сих пор в армии гуляют безнаказанно убийцы Линдова и Майорова. Куриловский полк, принимавший активное участие в этом убийстве, продолжает терроризировать высшее командование. В армии очень часты случаи неисполнения боевых приказов, самовольного оставления позиций и прочее. Отдельные демагоги и провокаторы пользуются в армии колоссальным влиянием. Одним словом, можно сказать, что значительная часть наших неудач на Уральском фронте объясняется партизанщиной, которой пропитана IV армия. Реввоенсовет-IV приступил к самым энергичным мерам по очистке армии от провокаторско-партизанских элементов. С этой целью в первую очередь из армии изымаются главари и вдохновители контрреволюционных выступлений. Уже арестован командир бронепоезда Богданов – инициатор убийства Линдова. Принимаются меры к аресту других демагогов. Наряду с этим Реввоенсовет-IV будет постепенно устранять из армии всех ответственных, тем более популярных лиц, хотя и не замешанных ни в каких преступлениях, но являющихся вождями партизанщины. Но борьба с разложением IV армии будет действенной только тогда, когда в этом направлении будут одинаково работать все заинтересованные инстанции. Между тем Реввоенсовет-IV принуждён, к сожалению, констатировать, что его политика расходится с поведением Реввоенсовета Южной группы. Так, Ревсовет-IV считает неправильным поощрение главарей партизанства и раздувание и без того огромного авторитета в глазах красноармейской массы главарей, которые при подобном к ним отношении в самом ближайшем будущем неизбежно станут на путь измены Советской власти тем более, что они известны как антисемиты и недавние сторонники лозунга «долой коммунистов».

По сути дела, прежде чем победить «белых», политическое командование заботилось о победе над «оппозицией» внутри своего лагеря. Что же это за оппозиция? Ведь Плясунков не был «белым» или даже «зелёным». И так и не стал, в отличие от Сапожкова или Антонова. Но именно на Плясункова РВС-4 указывает как на одну из образцовых фигур «партизана», «демагога», посягающего на устои большевиков, Красной Армии и Советской власти.

Может быть, Плясунков – трагическая фигура красного командира, своим неистовством, талантливостью равно привлекавшего одних и отталкивавшего других. Легенды доносят и следующий поворот. Бойцы, шедшие за ним в огонь и воду, говаривали, что, мол, скажи Плясунков – идём за «белых», пошли бы и за «белых».

Многозначны его последние бои – уже не с «белыми», не с чехами, а со своими же крестьянами, в том числе и с теми, кто недавно шёл за ним в «красных» колоннах.

Он убивает себя. Вокруг него крестьяне, знавшие и зовущие его к себе. Крестьяне отчаявшиеся, сбитые с толку поворотами истории, ставшие на неверную дорогу мятежа. Ставшие на эту дорогу объективно, а потому и виноватые, и невиноватые одновременно, как и сам Плясунков.

Если он и в самом деле осознал, что воюет против людей, схватившихся за винтовки из отчаяния, чтобы не умереть с голода, что его вера в Советскую власть была использована ею до конца, а потом повернула его самого против тех, за чьи интересы он пошёл на братоубийственную войну, то его самоубийство выглядит символично.

 

После смерти его вначале привезли в Сулак. Гроб с телом был поставлен в каменную кладовую. Привезли лёд. Тело было всё убрано, его было не видно, а лицо все истыкано штыками, уши отрезаны, глаза выколоты. По другим воспоминаниям, выделялось кровавое пятно на правом виске, рассечённая бровь, несколько ран на животе. Чтобы они были видны, завернули рубашку. Жена Нюра сидела у гроба, отгоняла мух. Сын Николай бегал с наганом – был рад подарку, не понимал случившегося. Люди заходили в дверь, обходили гроб и выходили. Улица Старая (теперь Топорковская) была вся запружена народом, военными.

Хотели хоронить в Сулаке – даже могилу вырыли, но потом перерешили хоронить в Пугачёве.

Впереди несли крышку гроба. На ней – фуражка и сабля. Вода в Большом Иргизе прибывала. Переправляли на двух лодках. Переправили в Перекопную Луку и несли гроб на руках до амбаров. Потом везли на телегах и перед Пугачёвым, ввиду блистающего куполами храма, опять понесли на руках до центра.

По многоговорящей легенде гроб с телом Плясункова несли на руках от Сулака до Пугачёва – все сорок километров.

Что было бы с Плясунковым, если бы не революция и гражданская война? Он мог бы выбиться в люди – грамотный, работал писарем. Правда, характер для писарства у него был неподходяще ершистый. Если бы не трагические ошибки гражданской войны, он после революции мог бы стать большим советским деятелем – таланта организаторского у него хватало. Мог бы стать преобразователем земли, большим фермером. Вот его настоящий путь. И не ради него ли всё заваривалось? И не потому ли Плясунков так быстрее хотел закончить всякую борьбу, чтобы приступить к делу, к которому был прирожден?

В результате такой гражданской войны он стал мечом революции – защищающим и карающим по приказу, не спрашивая, кого и за что.

И в этом смысле его конец тоже символичен.

 

Почему же всё-таки Чепаев, а не «Чапай»?

 

Плясунков – несостоявшийся миф, хотя попытки создать его и были. В советскую эпоху мифы создавались исключительно командой сверху. Насчёт Плясункова такой команды не последовало. Легенды о нём жили, пока были живы его сподвижники, очевидцы тех небывалых событий.

Таких как Плясунков можно назвать чёрными дырами истории. Их не видно, но они есть и оказывают влияние на наши судьбы. Они похожи и на потухшие звёзды. Их уже нет, но в своё время они мощно влияли на ход жизни, выстраивая и нашу современность.

Сказанное относится ко всем забытым деятелям гражданской войны – всех цветов и оттенков.

Но вот Василий Чепаев – миф вполне состоявшийся, даже образцовый в своём роде.

Толчком к его созданию действительно стали роман Д. Фурманова и одноимённый фильм.

На бывшего начдива обрушилась слава необъятная, совершенно несопоставимая с прижизненной. Чепаев был знаменит при жизни, его имя, наряду с другими, гремело по Самарскому Заволжью и Уралу-реке. Чапаев, сошедший с экрана, стал популярен не только во всех уголках необозримой Родины, но и далеко за её пределами.

Фильм, как бы узаконивший его в ранге национального героя, поднял гигантскую пропагандистскую волну: поток воспоминаний, документальных публикаций, статей, беллетристики и стихов не иссякает и до сих пор. Его именем названы города и посёлки, реки и горные пики, предприятия, школы и улицы, курорты и корабли, в его честь поставлены памятники и открыты музеи. Все эти пропагандистские усилия, конечно, не пропали даром. Имя русского героя воодушевляло и объединяло бойцов-антифашистов в разных странах, а в Великую Отечественную войну звало советских людей на борьбу с врагом наравне со святыми для нас именами Александра Невского, Дмитрия Донского, Суворова.

Отгремели бои, прошли годы и вдруг – захлестнувшая все слои общества анекдотная волна! Тогда к ней отнеслись в духе времени – пытались замолчать. Появилось, правда, несколько публикаций, авторы которых взывали к совести, упрекали, затрагивали патриотические струны. Но вот что породило эту неожиданную волну? Такого вопроса не ставилось.

Д. Фурманов завещал в знаменитом романе свой ключ к пониманию героической личности: «...следует знать и помнить, что вокруг имени каждого из героев всегда больше легендарного, чем исторически реального». Завет Фурманова был забыт, а, вернее, им и не собирались руководствоваться. Так кого же изучали и пропагандировали столько лет? Историческую личность или художественный образ, ставший легендой?

Увы, выделив личность действительно достойную, уважаемую многими, мы начинаем сплошь и рядом с непостижимой быстротой лакировать её, курить вокруг неё фимиам, отрывать от земных корней и возносить до облаков. Культовый механизм возвеличивания сыграл злую шутку не с одним Чепаевым. Герои становились в руках пропагандистов своего рода идолами, на которые полагалось молиться, которым следовало подражать, беспрестанно восхищаться. Всё идущее от жизни, но не укладывающееся в узаконенные схемы, напрочь отсекалось.

Сошлюсь на Н.Н. Молчанова, автора биографий Жореса, де Голля, Огюста Бланки, Дантона, Марата, Робеспьера. Размышляя о причинах читательского равнодушия ко многим книгам серии «Пламенные революционеры», выходившей в Политиздате, он замечал: «Это не биографии, это агиографии, т.е. «жития святых». Приукрашенные, идеализированные версии, согласно которым их герой – это всегда бескорыстный альтруист, идущий на самопожертвование, бесконечно добрый человек, идеальный во всех отношениях.

На самом деле всё не так».

Анекдоты – это ведь и народная месть лакировщикам, хотя, конечно, природа любых анекдотов не однозначна. Чепаев не виноват – он воевал и погиб. Анекдотами народ по-своему противостоял показухе, официальной штукатурке однообразного восхваления.

И совсем не случайным представляется выбор анекдотных «соратников» – Петьки и Анки-пулемётчицы. Оба они ведут свои «родословные» не от героев жизни, а от героев фильма.

Анка-пулемётчица – чистый вымысел его авторов. Но вот читаешь в энциклопедии «Гражданская война и военная интервенция в СССР» (М., 1983): «Попова Мария Андреевна (...) послужила прообразом Анки-пулемётчицы в книге Д.А. Фурманова «Чапаев» и в одноимённом кинофильме».

У Фурманова в романе нет ни Анки, ни пулемётчиц! Не было их и в дивизии Чепаева, хотя женщины служили – санитарками, связистами, письмоводителями, политбойцами. Служила таким бойцом и Попова. Сама Мария Андреевна здраво оценивала ситуацию и писала в статье «Прообразы Анки-пулемётчицы»: «...многие считали, что была и «самая настоящая» (Анка. – В.Б.), действительно служившая в 25-й стрелковой дивизии. А коль так, то старались докопаться до корня, найти таковую. И чаще всего в качестве прямого прообраза стали называть меня. Почему? А кто знает! Наверное, потому, что при выходе фильма я оказалась на виду, попала «под руку любознательным газетчикам».

Истина была на виду, никто её не прятал. Но в том-то и соль, что в нашем случае истина является моментом второстепенным. Один ветеран из Пензы простодушно написал мне: «Мы её (опять же, Анку. – В.Б.) лицезрели в каком-то из 56-57-58-59 годов (ветеран служил в гарнизоне Москвы. – В.Б.). И зовут её, если не изменяет память, Мария Попова».

Всё смешалось – героиня кинофильма, воспоминания ветеранов, рядовая гражданской войны М.А. Попова, попавшая в энциклопедию в качестве героя, хотя в энциклопедии нет ни строчки о многих действительно отличившихся участниках той войны.

С точки зрения художественного воплощения, может быть, и всё равно, была Анка или нет. Ну, а в свете биографии самого Чепаева? Ведь у героя романа и фильма был прототип, реальный командир Красной Армии, и именно на него падает неверный отсвет надуманного, не бывшего в действительности.

Идём дальше. В «ординарца-Петьку» Пётр Семёнович Исаев, старший унтер-офицер царской армии, годами немного младше Чепаева (тот был с 1887-го, а Исаев с 1890 года рождения) и гораздо старше большинства чепаевцев, человек семейный, превратился, опять же, в знаменитом фильме. И уж потом художественный образ, затенив личность прототипа, стал гулять по книгам и «воспоминаниям». В поэме В. Богатырёва «Чапаев» читаем: «Вот он – воин-подросток на откосе крутом! Вот он – Петя Исаев, с наганом в руке...». Бог бы с ней, с поэмой, но и в документальных публикациях то и дело натыкаешься на выдуманного Петьку, пронырливого малого, собачонкой следующего везде за Чепаевым.

В жизни Пётр Исаев был инструктором для поручений, порученцем, командовал батальоном связи, не раз заменял вышедших из строя командиров полков. Он являлся большим другом Чепаева, у которого был, разумеется, не один друг-приятель. Да, собственно, в кинофильме Исаев и не друг, а нечто вроде оруженосца. Какой же у идола может быть друг? Но в жизни были.

Был у Чепаева ещё один порученец, такой же близкий, как Исаев, человек, – Садчиков Семён Фёдорович. Перед войной он был репрессирован, но выжил, вернулся в Пугачёв, где и скончался в 1962 году.

Среди друзей Чепаева, по мнению его сына Александра Васильевича, был и командир полка Николаевской дивизии Иван Долгушев. Его и ещё нескольких командиров Фрунзе разрешил Чепаеву взять с собой при назначении в Александрово-Гайскую группировку в марте 1919 года.

Исаев и Садчиков – односельчане, родились, выросли и воевать ушли из села Корнеевки. Из этого же когда-то большого торгового села был родом и Дмитрий Иванович Курсаков, тоже близкий человек Василию Ивановичу. Не случайно осенью 1918 года последний пытался устроить свою семью на жительство в Корнеевку. Курсаков принял от Чепаева 2-й Николаевский полк, когда того выбрали командиром 1-й Николаевской бригады. Погиб Курсаков в отчаянном бою с чехами под Орловкой в сентябре 1918 года.

Были у Чепаева боевые друзья с империалистической войны и, конечно, были друзья детства. Василий слыл затейником, хороводником, вокруг таких всегда весело. Были у него именно друзья, а не одни соратники-подчиненные, внимающие мудрым словам вождя.

Широкая публика не знает о друзьях Чепаева и по той причине, что вся документальная литература о нём – это тысячи и тысячи страниц, на которых описывается не дружба, не житьё-бытьё, а почти исключительно бои и походы. Не знает широкая публика и биографии самого героя. Все кивают на фильм, но там нет биографии.

У Фурманова, по его словам, Чапаев, как герой романа, является лицом собирательным и для определённого периода очень характерным. То, что он писал роман – произведение художественное, а не документальное, следует в первую очередь из самого текста. Безусловно, Фурманов, знавший Чепаева в течение шести месяцев, которые стоили по своему напряжению многих годов, и во внутренней, и во внешней обрисовке характера шёл во многом от прототипа – реального начдива. Но не случайно писатель советует тем, кто хочет узнать истинного Чепаева, не удовлетворяться чтением романа, а походить по заволжским хуторам и сёлам, поговорить с очевидцами.

В романе, например, «биография Чапаева» связывается с «дочерью губернатора», «артистом-цыганом», «шарманкой» и «девушкой Настей». Фурманов, правда, делает сноску, что, мол, относительно «губернаторского» происхождения, по-видимому, сплошная выдумка. Однако зачем бы ему вообще писать об этом? Ведь он знал лично, судя по его дневникам, настоящих родителей начдива. В том-то и дело, что перед нами не биография реального Чепаева, а биография героя романа. И как раз такая, сиротская, обиженная, биография нужна была автору, чтобы сделать вывод о своём герое: «всеми обстоятельствами, всей нуждой и событиями личной жизни он толкаем был на недовольство и протест». Реальная биография Чепаева была тоже не сладкой, как и у всех мастеровых, живущих за счёт своего труда. Но далеко не все из них пошли в «красные», к большевикам. Такой же судьбы люди становились эсерами, анархистами, шли в «зелёные». Многие и вообще не брались за оружие.

Это моя догадка, но, думаю, не случайно Фурманов выбрал не то написание фамилии своего начдива, которым, собственно, все и пользовались, а другое, редко встречающееся. Ведь Фурманов точно знал, как пишется фамилия. Почему же переиначил? По его же собственному правилу мёртвым он давал их истинные фамилии, и только живым изменял. Кутяков, например, выведен в романе под фамилией Елань. Да всё потому, что между героем его романа и прототипом, историческим деятелем, есть немалая дистанция.

Васильевы в своём популярнейшем фильме пошли в этом направлении ещё дальше. Перед создателями фильма, как и перед автором одноимённого романа, стояла не документальная, а художественная задача, и они решили её блестяще, что является общепризнанным фактом. Мы видим начдива на вершине славы – в победных атаках, зажигательных речах на митингах, в подчёркивающих его исключительность штабных сценах, запевалой в кругу соратников. За экраном, таков художественный замысел, вообще остались его жизненный путь, семейные и прочие личные обстоятельства.

Многие знаменитые сцены, строго говоря, не имеют исторических аналогов. Не было, например, «психической атаки» каппелевцев. Документы свидетельствуют об упорнейших атаках колчаковцев, стремившихся во что бы то ни стало сбросить в реку Белую переправившиеся части «красных». Было это под Уфой 9 июня 1919 года. Полки 25-й дивизии под непосредственной, кстати, командой Кутякова, временно заменившего раненного в голову Чепаева, отбили все атаки, после чего сами перешли в наступление и захватили Уфу.

Не так был разгромлен чепаевский штаб, как это выглядит в фильме и описывается в романе.

Что касается гибели Чепаева, то накопилось порядочно версий и свидетельств, в том числе и взаимоисключающих. Погиб в бою? Утонул в реке? Расстрелян, захваченный в плен? А, может, скончался от ран во время переправы? В самом ли Лбищенске, в Урале или на противоположной, бухарской, стороне? Погребён или нет? Неопределённость и вариантность происходит оттого, что труп Чепаева не был найден.

Но с другой-то стороны – к чему бы эти затянувшиеся поиски останков начдива? Повторюсь, Чепаев при жизни был популярным «красным» командиром. Но были и другие – их имена были одинаково на слуху. Почему же ищут подсвечники и наганы одного начальника 25-й дивизии? Не Наполеон же он и не Суворов – не великий же человек, поразивший мир небывалыми подвигами или принёсший своему народу какую-то особенную, выдающуюся пользу! Где же здесь справедливость и человечность? Десятилетиями ищем, доходя уже до абсурда, останки одного из деятелей противоречивейшего времени, начисто позабыв даже имена всех остальных, таких же. Не Чепаева ищут – ищут героя кинофильма, поэтому и не находят ничего.

Тут мы встречаемся, может быть, с уникальным случаем. Никому не придёт в голову изучать биографии, допустим, Кутузова или того же Наполеона по роману Л. Толстого «Война и мир». Хотя Толстой, подобно Фурманову, тоже взял для обрисовки характеров обоих героев немало исторически верного, не выдуманного. Но именно к роману и фильму обращаются сплошь и рядом, когда  заходит речь о Чепаеве! Причём делается это настолько само собой разумеющимся образом, что и тени сомнений не возникает у авторов подобных обращений.

Публицист, известный причём, Е. Лосото размышляла в статье «Образ Чапаева», опубликованной в «Комсомольской правде», о героях и героизме. Не буду касаться существа вопроса, хотя здесь тоже представлена «классика», которой не так давно все дружно поклонялись. Героями у автора статьи выходят «наши», а все остальные, боровшиеся за свои убеждения, естественно, оказываются под его пером негодяями, «чумазыми» с частнособственнической идеологией и психологией, что для Лосото является последней стадией нравственного падения. Так вот «образы» «Чапаева» и Петра Исаева – «Петьки», как тут же не забывает напомнить автор, составлены полностью из цитат романа Фурманова!

А если вдуматься, о ком и о чём размышляла Лосото? О героизме литературных героев? Но что помешало ей поразмышлять о героизме настоящих Чепаева и Исаева?

Не то ли, что образы романа и фильма, чрезвычайно энергично подхваченные пропагандой, напрочь вытеснили в нашем сознании реальных деятелей?

Автор очерка «Борис Бабочкин» (М., 1978) Л. Парфёнов пишет: «Портретно Чапаев-Бабочкин не похож на фотографии и кадры настоящего Чапаева. Но теперь все представляют героя именно таким, каким показал его актер». По свидетельству того же Парфёнова, «Борис Андреевич не раз говорил, что ни он, ни Васильевы не ставили задачи дать документальный портрет Чапаева. Искали художественный образ героя, такой, каким его представляли, понимали, чувствовали».

В жизни Чепаев был далеко не таким эффектным, броским. Был он средних кондиций человеком. И усы у него были поскромнее, чем на экране. К тому же Чепаев картавил. Т.В. Балашова, бывший директор Пугачёвского Дома-музея В.И. Чапаева, знающая о чепаевцах едва ли не больше их самих, рассказывала: «Старики-чепаевцы говорили, что, мол, Василий Иванович и рыжеват был, и рябоват».

Гениально сыгранная роль мешала потом и самому её создателю. По признанию Бабочкина, «...в Чапаеве, в этом великолепном сценарии, у меня была точка опоры. Правда, может быть, она была слишком сильной и заслонила некоторые другие работы, которые для меня так же дороги, как и «Чапаев»». Л. Парфёнов: «...образ Чапаева оказался для актёра в дальнейшем причиной и немалых огорчений. Нередко его новые работы пытались необоснованно сравнивать с Чапаевым и безапелляционно заявляли: «А Чапаев был лучше...» Подчас не замечалось значительное, талантливое, глубокое только потому, что для многих Бабочкин оставался только Чапаевым».

Повторюсь, ни Фурманов, ни Васильевы не вводили публику в заблуждение. И не их вина, что последовавшие затем усилия официальных и добровольных пропагандистов довели художественный образ до лакировочного абсурда, обратившегося затем по какой-то психологической закономерности в абсурд анекдотный.

Были созданы фильмы и о других «красных» героях, не менее прославленных по своим боевым делам, чем Чепаев. В отличие от «Чапаева», фильмы эти давно забыты. Но одинаково незнаемы конкретные судьбы, подлинная индивидуальность прототипов всех киногероев.

 

Откуда такое незнание при обилии литературы, в том числе документальной, мемуарной? Да в том-то и дело, что весь гигантский поток печатной и всякой другой продукции о «красных» героях регулировался преимущественно лакировочной идеей.

Показательно здесь использование в документальных публикациях фурмановского текста. Характеристики, представляющие героя романа в выгодном свете – его популярность в сёлах, его организаторские способности, даже эффектная манера поведения, – всё это переписывается один к одному, без всяких комментариев. И не обнаруживается ровным счётом никакого внимания к тем страницам, где Фурманов говорит, например, об отрицательном отношении своего героя к штабам, о его неверии в организованность международного рабочего движения. Правда, сейчас такие характеристики становятся привлекательными. И может быть, скоро их станут тоже монтировать в тексты.

Постепенно и прочно складывался подход в обрисовке исторических деятелей – смесь из правды и лжи, преувеличений и фигур умолчания. Такому подходу точность в её документальном, научном понимании и не нужна, напротив, мешает.

Надо различать, понятно, тех, кто профессионально воскуривал фимиам, деловито перелицовывал героев в идолов, и тех, кто это делал, не зная или не понимая, что он совершает.

Что касается Чепаева, то доходило до курьёзов. В книге Е.Н. Артёмова «В.И. Чапаев на земле Саратовской» каждая глава предваряется эпиграфом «из народной былины о В.И. Чапаеве». Оставим в стороне эпитет «народной» – других-то ведь и нет, – и даже тот факт, что русские былины зародились в 10-12 веках в определённых исторических и социальных условиях. Да можно ли принимать всерьёз косноязычную насквозь фальшивую подделку:

«Он летал над степями славно волжскими,

Летал орёл-то златокрылый.

Ему славу поют да великую –

орлу боевому, геройскому Чапаю»?!

 

Прямо скажем: с лёгкостью чрезвычайной соглашались мы с любыми преувеличениями в пользу героев, с такими вот «революционными» подборами фактов, выпрямлением биографий в угоду идеологическим схемам. Сейчас с такой же лёгкостью мы отрекаемся от них, соглашаемся с любым поклёпом на них.

Немало накоплено рецептов лакировочной стряпни. Есть довольно сложные по составу.

Кинодеятель, прозаик В. Разумневич давно и много пишет о Чепаеве, «чапаятах» и «чапаевцах», которые «шутить не любят». Сочиняет В. Разумневич с юмором, многие страницы его «чапаяды» рассчитаны на детей. Из небольшого рассказа «Весёлый нрав герою не помеха», например, можно узнать уйму подробностей о службе Чепаева в первую мировую войну. Да только восклицательные знаки, которыми густо пересыпан рассказ, для читателя знающего и со здравым смыслом после прочтения невольно приобретают форму знаков вопросительных.

Почему городом-крепостью Перемышлем «овладел» «русский полк», тогда как стодвадцатитысячный австрийский гарнизон Перемышля капитулировал 9 марта 1915 года после долгой осады его целой русской армией? Почему Чепаев в рассказе принимает участие в боях за Перемышль? Ведь он в это время находился в учебной полковой команде. Почему присвоение Чепаеву звания младшего унтер-офицера подаётся в виде особой его заслуги, поскольку мол, был произведён, «минуя звание ефрейтора»? Совсем и не обязательно Чепаеву было становиться ефрейтором. Он был произведён в младшие унтер-офицеры обычным порядком, как и другие его товарищи по учебной команде. Они назначались на младшие командные должности при появлении вакансий. Почему у В. Разумневича Чепаев возвращается домой в чине старшего унтер-офицера, тогда как он дослужился до фельдфебеля? Почему обладатель трёх «Георгиев» называется полным георгиевским кавалером, ведь для «полного» нужно четыре?

А чего стоят «боевые эпизоды» с участием «разведчика» Чепаева! То он нa неприятеля, которого «хоть пруд пруди», наводит страх, приказав десятку своих солдат кричать посильнее. То он на окопном бруствере камаринского начинает отплясывать к удовольствию обеих сторон. А потом «всё ближе и ближе к окопам вражеским», да как шарахнет сразу двумя гранатами (с гранатами, значит, отплясывал!) «в кустарник, где миномёт спрятан»... Подобные «боевые эпизоды», право, мало чем отличаются от анекдотов.

В. Разумневичу ничего не стоит, допустим, в киноповести с «самобытным» заголовком «Песнь о Чапае» в одной из сцен рядом с Чепаевым изобразить Плясункова. А на следующий год, выделив эту сцену в отдельный рассказ, вместо Плясункова вписать Топоркова. А ведь и тот и другой были известными в Заволжье «красными» командирами.

Может быть, все мои придирки мелочны? Ведь не документальные исследования предлагает автор, а художественные произведения, пусть и основанные на документах. Но разве не ведёт легковесное, наобум, обращение с фактами, документами к прямому искажению истории?

Да тот же Разумневич уже в документальном, не художественном, очерке «Каждый из нас Чапаева сын...» (газ. «Волжская коммуна», 30 окт. 1983 г.) сообщает изумлённому читателю, что в дивизии Чепаева командовал кавалерийским эскадроном не кто иной, как сам будущий Маршал Советского Союза Г.К. Жуков! Откуда взял такое Разумневич? Одному Богу, как говорится, известно. По крайней мере сам Жуков об этом не знал, а то бы засвидетельствовал в своей биографии. В ней он пишет нечто иное: в составе 1-й Московской кавдивизии он шёл в июле 1919 года на выручку осаждённому казаками гарнизону Уральска. Но другие успели раньше.

Однако образцом исторического вранья следует назвать книгу Р. Борисовой «В огне гражданской войны» (Саратов, 1966). Так много напридумывала бывшая работница Николаевского укома партии, что саратовские ветераны-чепаевцы заявили издательству протест.

Что касается Чепаева, а наговорено много чего и о других, то фантастика начинается уже с фотографии, на которой запечатлён молодой здоровяк, кровь с молоком. Автор воспоминаний выдаёт его за Чепаева. Почему? Нам не дано понять. Как и представить Чепаева на улицах Самары в начале октября 1918 года сразу после «освобождения» города от «белых». В эти дни Чепаеву было явно не до Самары. Во главе малочисленной Николаевской дивизии он отбивался как мог от уральских казаков далеко в степях.

В ноябре 1918 года Чепаев приехал в Москву учиться в Академии Генерального штаба. И вскоре запросился на фронт. Его рапорты оставались без ответа. Тогда, как говорят документы, он отпросился под Новый год домой на побывку. И не вернулся, остался воевать.

А у Р. Борисовой? Кое-что поинтереснее. Оказавшись в Москве, как раз вовремя, она несколько раз тепло встречается с... Лениным! «Вождь мирового пролетариата», конечно, только и ждал, как ему поближе познакомиться с Р. Борисовой. Он живо интересуется её делами. Р. Борисова делится своими богатыми впечатлениями, а заодно ходатайствует и за Чепаева, просит отпустить его ради общего блага. Что ж, Ленин не против, он, кстати, столько хорошего слышал о Чепаеве. Короче, с Пушкиным на дружеской ноге!

А корень подобной фантастики всё тот же: такого героя, как Чепаев, Лениным разве испортишь?

 

У Разумневича, о книгах которого говорилось выше, много рассказов о «чапаятах», которые «из молодых, да ранних». Понятно, что писатель вовсю славит крестьянских мальчишек, любыми путями рвавшихся «в красные». Маленькие удальцы В. Разумневича, где ловкостью, где хитростью, помогают чепаевцам бить «белых» «в хвост и в гриву».

Но вот что вспоминает в балаковской газете «Огни коммунизма» один из бывших «удальцов» Пётр Козлов: «При взятии села Ивантеевки Степан Радаев обнаружил, что в шатровом кулацком доме прячется беляк. (...) Радаев, превратно поняв закон «власть на местах», тут же учинил полевой трибунал». Трое подростков, «чапаят», вынесли приговор и расстреляли в кулацкой кирпичной конюшне «белого» офицера. Ну и что, скажем мы. Да такое ли бывало! И у «красных», и у «белых», и у «зелёных»... Но как соотнести рассказанное П. Козловым с шутками-прибаутками и неунывающими удачливыми «чапаятами» В. Разумневича? В его рассказах Чепаев то и дело поощряет своих «орлят». А Козлов замечает, что Чепаев, узнав о самосуде, пришёл в ярость, и только заступничество Плясункова за своих земляков спасло подростков из села Сулак от непредсказуемой кары.

Зверство войны, в особенности гражданской, общеизвестно. И чем быстрее мы отойдём от неуместного романтизма, от подлой радости по поводу убитых «не наших» и низкой гордости за отлично убивающих «наших», тем человечнее будем, тем надёжнее оградимся от подобных катастроф в будущем.

На войне нет ангелов, особенно среди тех, кто стреляет, кто отдаёт приказы стрелять. И не потому, конечно, Чепаев разгневался на подростков, что пожалел их души. По крайней мере, не только потому. Самосуд расстраивал воинскую дисциплину. Да и офицер ещё мог пригодиться в качестве «языка».

В другой раз Чепаев действовал иначе. Работая в архиве Пугачёвского Дома-музея, я наткнулся на воспоминания казначея 3-го Советского полка Андрея Фёдоровича Клементьева. Он пишет, что в начале 1918 года в Николаевск привезли «белого» офицера, руководившего восстанием в сёлах Сулаке и Берёзове. Чепаев, очевидно, уже военный комиссар уезда, в любом случае с января непосредственно занимавшийся подавлением мятежей против Советов, устроил офицеру допрос. Тот молчал. Чепаев, вытащив наган, в последний раз спросил, будет ли пленный отвечать. Не дождавшись ответа, он выстрелил офицеру в висок и приказал труп свалить за городом в овраг, не зарывая.

Что, неприятно подобное читать «о красном» герое? Почему же? Почему же мы как саму собой разумеющуюся воспринимаем сцену из фильма, где Чепаев, лихо подскакав, снимает с трибуны метким выстрелом из такого же нагана оратора, призывавшего красноармейцев к мятежу? Не потому ли, что у артиста, игравшего зачинщика, такое гадкое бандитское лицо? Или мы с вами так ненавидим незнаемых нами «кулаков»?

Правда в другом: тот пленный офицер так же хладнокровно выстрелил бы в висок Чепаеву, попадись он ему в руки. Даже допроса, возможно, учинять не стал.

Вот эту правду нам и надо наконец усвоить раз и навсегда. И не развлекаться ковбойскими сценами, исподволь поддерживая в самих себе готовность, случись вновь заваруха, пострелять в своих соотечественников.

Так что не было ангелов, картинно скачущих по степям в развевающихся за спинами бурках вместо крылышков.

Из Петра Исаева, «красного» офицера, чепаевского друга, сообща сделали недоростка, с открытым ртом взирающего на кумира. Ну, а из честолюбивого соратника – соперника почему бы не попытаться сделать фигуру и пострашнее – врага-изменника, например?

Иван Семёнович Кутяков командовал знаменитой 25-й стрелковой дивизией после гибели Чепаева и много сделал для увековечения его имени. В 1937 году его арестовали и расстреляли в числе многих других командиров. Нашлись желающие поизгаляться над несчастным. И опять – вот чудовищная логика! – во славу Чепаева.

В альманахе «Огоньки», когда-то издававшемся в Саратове, в пятом выпуске за 1956 год вышла повесть Николая Строкова «Ординарец Чапаева». Опять о Петьке – вездесущем ординарце. В повести целые сцены списаны прямо с фильма, слово в слово, не говоря уже о героях – той же не существовавшей Анке. Так вот, объясняя причину разгрома штаба чепаевской дивизии, автор повести не нашёл ничего лучшего, как свалить неудачу на предательство Кутякова. По сумасшедшей идее автора, Кутяков тайно прибыл с передовой в Лбищенск и снял охрану города, пропустив в него казаков... Дико всё это читать сейчас. Но так писали и «вспоминали».

Случай с Кутяковым особый. Не обязательно шельмовать соратников героя, для этого всё-таки надо иметь какие-то основания, хотя бы и фальшивые. Куда проще забыть об их существовании.

За Волгой сражалась за Советскую власть целая плеяда мощных командиров из крестьян. Все они выделились исключительно личными дарованиями, отвагой, полной отдачей борьбе. Одинаково известны были в Самарском Заволжье имена упоминавшегося Ивана Плясункова, а также Ивана Бубенца, Пантелея Сурова, Алексея Рязанцева, Фёдора Потапова, того же Кутякова, и список этот можно продолжить.

Что о них знают сейчас хотя бы земляки, не говоря уже о жителях других земель? Да ровным счетом ничего.

И ничего удивительного в таком положении вещей нет. Одних героев приукрасили до неузнаваемости, а других, не попавших в «обойму», попросту забыли. Редкие, к годовщинам Октября и дням Советской Армии, публикации в местных районных газетах картины не меняют. Ну, а о деятелях «белого» движения говорить просто не приходится. Их как будто бы и не было!

Лакировщики валят всё в одну кучу, действуя по принципу: «Каши маслом не испортишь!» Чего стоят «воспоминания» о боевых эпизодах с преувеличениями до потери здравого смысла. Бывает, в них Чепаев предстаёт этаким лихим рубакой, который одним махом – семерых побивахом.

Читаем в сборнике «Чапаевцы о Чапаеве», вышедшем в Саратове в 1930 году: «...я ударил чеха по правой руке и взял его в плен, но когда я обернулся, то увидел, что человек двенадцать чехов окружили Чапаева и двух наших конников (речь идёт о разведке, о стычке, в которой участвуют с одной стороны двенадцать красных конников во главе с Чепаевым, а с другой – конный разъезд белочехов в количестве сорока человек. – В.Б.). (...) Тут мне пришлось увидеть, как дрался Чапаев. Его шашка свистела в воздухе, и при каждом ударе он издавал звук, напоминающий звук дровосека.

В результате боя было убито 11 чехов, 5 ранено, 7 человек взято в плен; у нас не было ни одного убитого, ни одного раненого. (...)

Тут я заметил у Чапаева кровь на губе и спросил его:

– Василий Иваныч, ты ранен, у тебя на губе кровь.

– Это кровь не моя, а чехов, – сказал Чапаев. – Вон, гляди, как Чапаев рубит! – И он показал мне на убитого чеха, у которого голова до туловища была рассечена на две половины».

Можно было бы ещё больше нарубить голов и туловищей – жалко, что ли, «белочехов»? Раз герой, то и должен рубить направо и налево! Откуда бы только бывшему плотнику и пехотному фельдфебелю далеко не богатырского телосложения так ловко научиться владеть шашкой, будто он казак, с младых ногтей рубивший лозу за околицей?

Но подобный «геройский» подход до сих пор господствует в нашей документальной литературе – и не только о Чепаеве.

Авторитет у Чепаева был. Никто его специально не создавал, хотя в августе 1918 года в Саратовской губернской газете и появилась статья, представлявшая Чепаева, как командира Красной Армии, популярного среди николаевских крестьян. Чепаевский авторитет был замешан на крови и поте. В 1918 году он неустанно воевал с поднимавшимися на Советы крестьянами, с уральскими казаками и чехами. Будучи военным комиссаром огромного уезда, активно участвовал в формировании частей Красной Армии. Весной он был командиром отряда. В ноябре, отправляясь в Академию, занимал должность начальника дивизии.

Авторитет был, но культа не было, он был популярен, но перед ним не заискивали.

Когда в июне 1918 года на собрании 1-го и 2-го Николаевских полков, сколоченных на скорую руку из отрядов и отрядиков, выбирали командира 1-й Николаевской бригады, то спор разгорелся на целый день. Кого выбирать: командира 1-го полка Топоркова или командира 2-го полка Чепаева? Каждый полк находил веские основания в пользу своего командира. Неизвестно, чем бы закончилась дискуссия, если бы сам Топорков не снял свою кандидатуру в пользу Чепаева.

Выбрали Чепаева, но в равной борьбе.

Показательна история с флигелем николаевской купчихи Волковойновой. Флигель, как и основной дом купчихи, был конфискован. В нём с конца декабря 1917 года по октябрь 1918 года жила семья Чепаева. В октябре он перевёз семью в село Корнеевку. С домом в Корнеевке – особая история, сейчас не о ней. Решив вернуть семью опять в Николаевск, Чепаев, уже будучи начдивом, 2 ноября ходатайствует перед уездным исполкомом:

«Настоящим прошу выдать мне мандат на занятие под квартиру дома Волковойновых, находящемся на улице Цыганской рядом с её же угловым домом, причём от оплаты прошу меня освободить, ввиду того, что я, находясь всё время в рядах Красной Армии и защищая революцию, потерял трудоспособность (не владею правой рукой) и жить мне стало трудно, так как средств у меня нет, ибо всё получаемое в настоящее время содержание трачу на сиротскую семью, находящуюся на моём попечении (Чепаев был женат вторично на вдове Камишкерцевой Пелагее Ефимовне, имевшей от первого брака двух дочерей-малолеток. – В.Б.). А раньше все средства расходовал на раненых и больных красноармейцев и никаких сбережений не сделал. Если исполком найдёт возможным исполнить мою просьбу, я могу взамен этой квартиры передать в пользование Корнеевского Совета принадлежащий мне в селе Корнеевке новый одноэтажный дом, купленный мной у Волковойновой.

О последующем прошу срочно меня уведомить».

И ответ не замедлил ждать. В журнале № 64 заседания Пугачёвского уездного исполнительного комитета от 12 ноября 1918 года записано:

«б/ Тов. Чепаев делает исполкому заявление с ходатайством о предоставлении ему в бесплатное пользование квартиры по Цыганской улице в д. быв. Волковойновой (флигель), взамен он предоставляет в пользование Корнеевского Совета свой дом, находящийся в с. Корнеевка. После прений исполком постановил: довести до сведения тов. Чепаева, что квартиры в бесплатное пользование ему отвести не может, ввиду того, что вслед за ним явятся в исполком семьи красноармейцев с требованием о предоставлении им бесплатной квартиры. Что же касается обмена его дома находящегося в Корнеевке на дом Волковойновой (флигель), то это тоже недопустимо, ввиду того, что дом Волковойновой национализирован и как такой есть общенародное достояние и никто не в праве им распоряжаться».

Как? Самому Чепаеву отказали?! Да не «кулаки» ли заседали в исполкоме? Нет, в чём-чём, а в «кулацких» настроениях тогдашний Николаевский-Пугачёвский исполком не упрекнёшь. Стопроцентный большевистский исполком, надёжная опора Советской власти в бескрайних степях. Вот только что, в отличие от нас, исполкомовцы романа Фурманова не читали, фильма не видели. Раненых, покалеченных тогда было много, хватало и вдов, и сирот. Почему жене и детям начдива отдавать предпочтение перед ними, ещё больше социально незащищёнными? Потому что глава семьи – начальник?

Так что хороший ответ. Он говорит о нормальных отношениях между Чепаевым и местными властями, которые, собственно, и выдвинули его на военную дорогу.

Да и Чепаева, думается, такой ответ не должен бы задеть. Ведь он сам был за справедливость, не любил выделяться за счёт служебного положения. По крайней мере, так о нём устойчиво везде пишется. И не потерял он, к тому же, ничего. Вскоре перевёз семью в Клинцовку в большой дом из четырёх комнат. В этом доме его семья и жила, судя по всему, безбедно до его гибели.

Всё шло своим чередом без культовых здравиц. И в новом, 1919 году, Чепаеву, несмотря на заслуги прошедшего года, пришлось вновь, на этот раз перед Фрунзе, доказывать своё право командовать дивизией.

И, наконец, последний документ на тему. Через неделю после взятия Уфы в РВС Южной группы Востфронта был направлен рапорт, подписанный начдивом 25-й Чепаевым и политкомом дивизии Дм. Фурмановым. Последний, скорее всего, и составлял рапорт. Чепаев так гладко писать не мог, такими оборотами не владел. Рапорт довольно обширный, поэтому остановлюсь на его сути.

От имени командиров Чепаев просил о присвоении им званий «красных» офицеров. Оказывается, командный состав дивизии, состоявший в большинстве своём из вчерашних унтер-офицеров, начиная с начдива, не имел соответствующих документов на занятие своих должностей. Командиры вместе со своим начальником беспокоились, что в случае окончания гражданской войны, а такое уже проглядывалось, они будут с них смещены.

Рапортующий пошёл даже на безобидный шантаж, предупреждая высшее командование: «Если выполнение нашей просьбы почему-либо не представится возможным, то я, выражая общее желание, прошу о смещении нас на низшие командные должности, которые соответствуют нашему военному образованию в старой армии». Этакий кокетливый шантаж, поскольку ясно же было, что никто не станет смещать начдива и комбригов на должности командиров рот и взводов. Да и не собирались они смещаться.

Документ говорит о том же: никакого ореола не было вокруг чепаевской головы при жизни. Была слава, известность, и не у него одного, было уважение, восхищение одних и такая же глубокая ненависть, страх других.

Культ возник в другое время, когда зарождался целый рой культов и культиков.

Кстати, невольно, но пропагандистский ореол, зажжённый в тридцатые годы, помог в жизни многим пугачёвским «красным партизанам». Оказывается, бывшим чепаевцам местная власть выделяла так называемые «чапаевские сотки» – до тридцати соток, то есть существенно больше нормы. И как тут не привести слова отца Анатолия, протодьякона знаменитого собора в городе Пугачёве. Его родитель, чепаевский фуражир, говаривал: «Смотрю на Октябрьские демонстрации – что такое? Чепаевцев-то не меньше, а больше с каждым годом становится!»

Понимая природу такого явления, язык не поворачивается упрекнуть стариков. Чепаев погиб, землю у его бойцов отняли, обманули. Так хоть таким вот способом кто-то из них, а хотя бы и не чепаевцем он был, попользовался частью своей же земли, за которую он проливал не жалеючи свою и чужую кровь.

 

Взаимоотношения строевых командиров Красной Армии, особенно выдвинувшихся из народных слоёв, и «штабов», – тема специального большого разговора. Что касается Чепаева, то он, встречая рогатки в выполнении приказов, не стеснялся в выражениях и выводах, бомбардировал штабы и Ревсоветы телеграммами, в том числе и оскорбительного для них содержания. Возникали конфликты. Но критика его носила чисто военный, служебный характер.  

С комиссарами у Чепаева был один очень резкий конфликт, показательный в некоторых отношениях.

Это конфликт с Фурмановым.

Фурманов, как писатель-коммунист, стоял у истоков мировой чепаевской славы. Хотя, как художник, повторюсь, такой задачи перед собой не ставил, заботясь о том, о чём предельно ясно говорил артист Бабочкин: «...в роли есть главное и единственное, что может и должен играть актёр, есть точное «сквозное действие». Влияние нашей партии в лице Фурманова на партизанскую стихийность Чапаева – вот тема роли, давшей ей движение и динамичность. И это влияние партии хотелось показать просто, значительно и сильно».

Такое влияние составляет сердцевину идейного замысла и в романе. И в романе, и в кинофильме авторам удалось «показать» влияние партии «просто, значительно и сильно».

Ну, а в жизни? Насколько это влияние приложимо именно к Чепаеву, а не к обобщенному образу «красного» командира-партизана, кем Чепаев вряд ли и был. Напротив, всегда он стремился к порядку, официальности, регулярности, всегда подчинялся приказам и заявлял о своей приверженности к дисциплине при каждом удобном случае. Конечно, отличался уже своим внешним видом, речами и поведением вчерашний фельдфебель и плотник от вчерашнего студента или штабного офицера. Но, как бы то ни было, Чепаев был военным комиссаром огромного уезда, вступил в партию до Октября 1917 года, сразу начал активно работать в ней.

Заместитель Фрунзе Ф.Ф. Новицкий оставил описание первой встречи его с Чепаевым: «Михаил Васильевич предполагал, что он сейчас увидит партизана с разухабистыми манерами. Однако в кабинет медленно и очень почтительно вошёл человек лет тридцати, среднего роста, худощавый, гладко выбритый, с закруглёнными тонкими чёрными усами и с аккуратной причёской. Одет Чепаев был не только опрятно, но и изысканно: великолепно сшитая шинель из добротного материала; серая мерлушковая папаха с золотым позументом поверху, щёгольские оленьи сапоги-бурки, мехом наружу; на нём была кавказского образца шашка, богато отделанная серебром, и аккуратно пригнанный сбоку пистолет-маузер.

Фрунзе с радостной, приветливой улыбкой встал навстречу Чепаеву, усадил его и спросил о дальнейших намерениях. И сел Чепаев очень деликатно, и голос у него оказался тихий, а ответы весьма почтительные...».

 

Нет, никак не подходит реальный Чепаев под образ анархиста-партизана, проникающегося партийным, классовым сознанием под влиянием несгибаемого умницы-комиссара – в романе это Клычков, в фильме уже сам Фурманов.

Что касается взаимоотношений Чепаева и Фурманова в жизни, то факты говорят совсем о другом.

Конфликт разгорелся в Уфе, в короткое относительное затишье, роздых после полуторамесячного сражения. Если верить публикации крупного знатока биографии Фурманова П. Куприяновского в журнале «Волга» «Фурманов в Чапаевской дивизии» (№ 11, 1966), конфликт разгорелся на личной основе. Фурманов приревновал Чепаева к своей жене Анне Никитичне. Судя по приводимому в публикации отрывку из фурмановского дневника, Чепаев уверял своего комиссара, что любовных чувств он перед женой своего товарища по службе не обнаруживал и не обнаружит, а в душе, мол, мало ли к кому и как он может относиться.

В результате, однако, Чепаев дал на имя Фрунзе телеграмму: «Прошу в самом срочном порядке отстранить меня от занимаемой должности, так как я не могу быть вместе с Фурмановым ни одного дня».

Фрунзе ответил: «Ваш отъезд из дивизии не разрешаю. Только личное ваше присутствие сможет ускорить столь необходимую переброску» (на прорыв блокады Уральска).

2 июля 1919 года между командующим Востфронтом С.С. Каменевым, членом РВС фронта М.М. Лашевичем состоялся разговор по прямому проводу с членами РВС Южной группы В.В. Куйбышевым и Ш.З. Элиавой:

Симбирск (Каменев): – Вступил ли Чепаев в командование ударными частями?

Самара (Куйбышев): – Чепаев сейчас в Самаре. Между ним и комиссаром дивизии Фурмановым произошёл резкий конфликт, после которого ни тот, ни другой не считают возможным оставление на посту. Причём Фурманов неожиданно после многомесячной работы вдруг «обнаружил» в Чепаеве карьериста и авантюриста. Лично я считаю правым Чепаева и буду настаивать вот сейчас, при назначенном свидании с Фрунзе, на оставлении Чепаева и на смещении и наказании Фурманова, ибо конфликт возник из-за пустяка. Элиава говорит, что он присоединяется к моему мнению. Если Фрунзе согласится, то Чепаев завтра вступит в командование.

Фрунзе оставил на этот раз в дивизии обоих. Чепаев вступил 4 июля в командование ударной группой. Объединённые усилия «красных» частей (чепаевцам помогала мощная Особая бригада Плясункова) увенчались 11 июля деблокадой гарнизона Уральска. На время боевых действий конфликт между Чепаевым и Фурмановым затих. Но в Уральске он вспыхнул с новой силой.

Проследим его развитие по документам.

16 июля Чепаев написал приказ по строевой части, в котором, говоря о случаях недобросовестного использования транспорта, распоряжается о сдаче лишнего имущества на склады. В том числе и культпросвету предлагается «в дальнейшем декорацию с собой не брать», поскольку «всё равно ставить спектакли не придётся, а лишних людей оставить в Яицке для усиленной культпросветительной работы в окрестных станицах и посёлках».

Из-за пункта по культпросвету и разгорелся сыр-бор.

Фурманов отказался подписать приказ, и Чепаев передал его для утверждения по прямому проводу в РВС Южной группы.

Комиссар в тот же день, всё ещё 16 июля, посылает вдогонку телеграмму. Поддерживая решения начдива в наведении порядка с подводами, он решительно не соглашается с ним там, где речь идет о культпросвете. Мотивируя необходимость активной деятельности культпросвета на боевых позициях, он предлагает «вовремя одёрнуть и воспретить самодурство».

25 июля состоялся разговор по телефону между членом РВС Южгруппы П.И. Барановым и Фурмановым. Последний, опять оправдывая необходимость культпросвета в боевом походе, просит разрешения «всё внимание с личности начдива перенести на дивизию, объезжая части и помогая их работе». Заверяя члена РВС, «что по выезде из Самары» у него «с начдивом хорошие отношения, чуждые склок и споров и вполне достаточные для работы», Фурманов при этом добавляет: «Однако все мои выводы и предположения относительно начдива, высказанные товарищу Фрунзе, остаются для меня неколебимыми».

Очевидно, это те самые выводы, о которых говорил командующему Востфронтом Куйбышев.

Баранов согласился с приказом Чепаева и предложил Фурманову, поскольку начдиву негоже распоряжаться тем, что относится к политическому отделу, приказ «с изъятием о культпросвете подписать», а насчёт культпросвета распорядиться самому.

Вслед за этим разговором состоялся и следующий – Баранова с Чепаевым. Член РВС, выслушав оправдания начдива, вполне резонные, подтверждает согласие с его приказом: «т. Чепаев, приказ отдайте немедленно. Фурманову я уже предложил отдать распоряжение».

Трудно судить, всё та же личная причина лежала в основе конфликта из-за подвод, или другая. Ведь в Уральске оставлялся театр, который, очевидно, и составлял основное содержание культпросвета. Заведовала же культпросветом Анна Никитична, театр являлся её любимым детищем.

Но в любом случае непримиримость отношений начдива и комиссара стала очевидной. В начале августа Фурманов отзывается в штаб к Фрунзе. Ему на замену прибыл другой «ивановец» Батурин, через месяц погибший в Лбищенске.

Так что уберём ещё одно пропагандистское клише: сцены слезливого братского прощания начдива с наставившим его на путь истинный комиссаром в жизни не было. Какие братские объятия могли быть у них после всех этих переговоров и объяснений с высшим начальством, откровенных слов о нежелании работать друг с другом?

Повторюсь, в кинофильме и в романе линия перевоспитания «партизана» Чапаева несгибаемым большевиком Клычковым-Фурмановым проведена убедительно. Не буду касаться вопроса, насколько вообще состоятельно такое художественное отображение проблемы. Но ясно, что Чепаев никакого особого, комиссарского, в том числе и фурмановского, воспитания не получил.

Да и почему он его должен был получить? Потому что Фурманов был грамотным человеком, проучившимся курс-другой в университете? Он вступил в компартию на год позже Чепаева. Его Фрунзе обратил в свою веру, а до этого Фурманов был эсером-максималистом, анархистом и вообще романтиком. Он был моложе Чепаева, был человеком совсем иного жизненного опыта.

Ничего ненормального в конфликте Чепаева и Фурманова нет. Что предосудительного в том, что поссорились начдив с комиссаром? Да хоть бы из-за женщины? А хотя бы и не из-за неё?

Они были живыми людьми. Фурманов не держал зла на Чепаева, судя по его действиям после гибели последнего. По ходатайству Фурманова РВС Туркфронта помог семье Чепаева материально. Фурманов хотел на месте узнать подробности разгрома чепаевского штаба, но не смог, материалы стал собирать сразу, записывал воспоминания.

 

О личной жизни героев у нас говорят до известных пределов. Не дай Бог бросить «тень» на «светлый облик»! Зачем копаться в личном – не в этом, мол, суть героя, она в его делах и так далее, и так далее. Копаться, разумеется, не надо. Но разве в одних боевых действиях суть? Неужели одно только это важно, интересно?

На какую личную жизнь обречены у нас герои? Только на образцовую. А лучше бы им вообще без неё обходиться. И если у Фурманова этот предмет как-то просматривается, хотя бы романтично, с девушкой Настей и шарманкой за спиной, или какими-то штрихами, намекающими, что у героя всё нормально с этой стороны бытия, то в фильме Чепаев уже выступает в роли некоего патриарха, отечески опекающего и наставляющего славных влюблённых ребят – Анку и Петьку, кого же ещё!

А в жизни?

В журнале «Урал» (№ 9 за 1966 год) попробовали напечатать воспоминания Кутякова о яркой «степной» любви комбрига Чепаева и Тани – дочери казачьего полковника. И моментально журнал одёрнули. Никакой любви не было, Тани тоже не было, всё это – клевета с целью опорочить имя народного героя, примерного семьянина!

И нигде уже ни о какой, кроме «законной», любви Чепаева не прочтёшь. Оставим в покое Таню, хотя, судя по некоторым воспоминаниям и косвенным данным, она, пусть не с аристократической родословной, всё же была. Но никак не вмещается личная жизнь Чепаева в хрестоматийный образ мудрого наставника молодых влюблённых людей. Не сухим фанатиком и тем более не членом монашеского ордена был Чепаев, а человеком горячей крови, жизнелюбом.

Он был несчастлив в семейной жизни – пока воевал на фронте, ушла жена. Её он любил первой и самой крепкой любовью до конца своих дней. В конце 1917 года Чепаев женился вторично. Сколько-нибудь счастливой его новую семейную жизнь также не назовёшь.

Женился Василий Иванович на Пелагее Ефимовне Камишкерцевой из села Берёзова, что располагалось на тракте из Николаевска в Балаково. Она была вдовой, с дочерьми Олимпиадой и Верой, сверстницами чепаевских детей. Чепаев знал её погибшего на войне мужа.

Как утверждала дочь Чепаева Клавдия Васильевна, отец обещал умирающему на его руках фронтовому другу Петру Камишкерцеву позаботиться о семье. И стал, с согласия деда, высылать в Берёзово своё жалованье, якобы от самого Петра Камишкерцева. Вернувшись в родные края, наведался к вдове, открылся ей и они решили соединить свои семьи – ради детей. Брак был гражданским. Но вскоре и вторая Пелагея стала изменять Василию. Всё закончилось грандиозным скандалом со стрельбой, битьём стёкол и разрывом отношений.

Дочь Чепаева подаёт заботу отца о чужой семье как романтическую историю. Я же не вижу романтизма в том, что кормят чужих детей, а своих, к тому же оторванных от родной матери, бросают на попечение старых родителей, едва сводящих концы с концами, а потом отдают их на воспитание малознакомой женщине.

 

Исследователь М. Жохов опубликовал даты рождения и смерти первой жены Чепаева Пелагеи Никоноровны (в девичестве Метлиной): родилась в октябре 1891 года, умерла от тифа 20 ноября 1919 года.

Драматические обстоятельства смерти первой жены Чепаева вызывают на размышления о неслучайности наших земных путей, приоткрывают характер этой женщины, выросшей без матери с отцом-иконописцем. Её смерть показывает, что натурой она была далеко не поверхностной, не за одни глазки и косу до пояса любил её Чепаев, дважды сватался. В Балаковском музее хранятся воспоминания подруг Пелагеи. Из них видно следующее.

Пелагея пришла в Балаково поздней осенью 1919 года пешком из Сызрани, где жила со вторым мужем. Дорогой заболела и умерла в домике бывшего свёкра, который и известил о смерти и похоронил её. Узнав о гибели Чепаева, она пришла за детьми.

 

Застывшее было мифотворчество активизировалось в годы «перестройки».

Уже в 1991 году на это обратил внимание исследователь М. Жохов. Он сразу определил подоплёку и направленность новых публикаций, назвав их античепаевскими. Спектр «открытий» был достаточно широк: от уверений, что Фурманов и Чепаев «многие годы жили на одной улице и очень дружили» до утверждений, что Чепаев не погиб и дожил до наших дней.

В последнее время стали появляться высказывания о Чепаеве как о командире, который «провёл несколько удачных операций» и погиб из-за собственной «самоуспокоенности», поскольку считал «войну почти выигранной» и уделял больше внимания «разборкам с Фурмановым, чем возможной атаке противника».

С мифотворцами, берущимися за перо ради гонорара или желания повысить собственный рейтинг за счёт популярного деятеля, разобраться не сложно.

Но вот как быть с многочисленными интервью дочери Чепаева, а после её смерти – внучки Евгении Артуровны?

С одной стороны, в них говорится о житье-бытье Чепаева в гражданскую войну, ведь не из одних боевых походов складывалась его жизнь и в те лихие годы. Говорится о том, как отец Чепаева наказал сына кнутом, чтобы лучше за лошадьми присматривал – побил, невзирая на его должность и популярность, об учреждении кассы взаимопомощи при штабе дивизии, о наказаниях за азартные игры, блуд и мародёрство...

Понятно стремление дочери и внучки отделить облик отца и деда от художественно образа, поскольку, как мы видели, настоящий Чепаев ничего общего с выдуманным не имел, начиная с написания фамилии.

Эти старания ближайших родственников героя можно только уважать и приветствовать.

Но проявилась в обстоятельных интервью и другая сторона, только добавившая мифологического тумана.

Например, дочь Чепаева, а следом за ней и внучка настаивают на набожности Василия Ивановича. Даже особой набожности!

Приводят и аргументы.

«За всю жизнь ни одной папиросы или самокрутки не выкурил. Спиртного в рот не брал». С детства вместе с отцом церкви по деревням строил. В роду у Чепаевых были священники и сам должен был стать священником. «Перед тем как ехать на фронт, он обычно выгонял нас из избы, запирал дверь и подолгу молился перед иконой. Потом выходил на крыльцо, бабушка целовала его и обязательно крестила на дорогу». Наконец, «он дружил со многими священниками и, когда штаб занимал село, всегда останавливался у местного батюшки».

Не трудно усомниться и в этом наборе уже не революционной, а «набожной» биографии Чепаева. Тем более, что это взгляд со стороны. Как там относился герой на самом деле к Богу – один Бог и знает.

Но пусть не пил-не курил, пусть молился и дружил с попами. Только сама логика чепаевского характера и его поступков говорит совсем о другом.

В тех же интервью рассказывается, например, как Василий уговорил старшего брата Михаила продать лавки (тот «был женат на зажиточной лавочнице») и отдать ему деньги для вложения, якобы, в выгодное дело. А сам использовал их на красногвардейские нужды. С революционной точки зрения он совершил, конечно же, доблестный поступок. Но как быть с заповедями: не лги, не укради?

И как быть с главной заповедью: не убивай?

Ведь, помолившись и получив материнское благословение, Василий ехал сражаться не с хазарами-печенегами, не с псами-рыцарями, не с наполеоновскими оккупантами и прочими притеснителями православной веры, а, скорее, наоборот. Он устремлялся на бой с мужиками из соседних и дальних сёл и казаками, ставшими на защиту своего живота и, вот уж точно, веры. В чём-чём, а насчёт своего отношения к религии советская власть никого не обманывала, кратко и ёмко назвав её устами своего лидера опиумом для народа.

Нет, никак не вяжется с образом «красного» начдива и советского деятеля, подпольщика со стажем и выходца из революционной семьи, как утверждается в тех же интервью, облик набожного человека. Набожные люди совсем другими делами занимаются.

Это не в укор родственникам героя говорится. Это просто констатация жизненных реалий.

 

О героях других цветов

 

Кем выглядит мифический Колчак? Кровожадным тираном с саблей в одной руке и нагайкой в другой. Саблей он отсекает головы героических красноармейцев, а нагайкой сечёт спины непокорных ему рабочих и крестьян. За ним тучей ползут на молодую республику Советов отборные офицерские полки, казаки и кулацкие дружины. А на всю эту картину взирают, ухмыляясь, заморские капиталисты, которым он и спускает за бесценок российские богатства, получая взамен обмундирование, винтовки и броневики.

Но вот никак не вяжутся с подобным набором документальные свидетельства, и лопается пропагандистский шар, выпуская зловонную начинку.

Оказывается, Колчак был выдающимся полярным исследователем, совершал необыкновенные и важные географические подвиги. Он писал книги, составлял карты сибирских берегов, спасал попавших в беду полярников. Его именем был даже назван остров в Таймырском заливе, впоследствии переименованный.

Во время первой мировой войны Колчак доблестно воевал на Балтийском и Чёрном морях.

Оказывается, оснований, говорящих о его причастности к военным преступлениям, массовым расстрелам установлено не было. Он был казнён по типовому приговору – как «враг трудового народа».

Колчак был самым крупным и ярким лидером в стане «белых», дальше других сумевший продвинуться в борьбе с большевиками. По воспитанию, образованию, своим трудам и нравственным качествам он воплощал лучшее, что было в «белом» движении.

Он был непримиримым врагом большевиков и признавался, что ему легче умереть от холеры, чем от рук пролетариата: «Это всё равно, что быть съеденным домашними свиньями». Но когда русский золотой запас оказался под угрозой передачи в руки иностранцев, за день до своего ареста, адмирал сказал: «Долг повелел мне бороться с большевиками до последней возможности. Я побеждён, а золото? Пусть оно достанется большевикам, нежели чехам. И среди большевиков есть русские люди».

Колчака до последней его минуты и после его смерти всю жизнь любила достойнейшая женщина.

 

А каким нам со школьных лет запомнился батько Махно? Разве не маленьким уродцем-психопатом, носящимся по степям на тачанках с награбленным добром и стреляющим без разбора налево и направо?

Между тем, Нестору Ивановичу Махно (его настоящая фамилия Михниенко) лично Ворошилов вручил орден боевого Красного Знамени за № 4 (№ 3, как помним, был вручён Миронову). За оборону Южного Фронта и взятие Мариуполя. План ликвидации «армии» знаменитого Григорьева, изменившего «красным» и ставшего «зелёным», был тщательно разработан Махно совместно с Реввоенсоветом Украины. Именно махновцы были брошены в ночной переход Сиваша в ледяной грязи. Тысячи из них полегли под кинжальным огнём врангелевских пулемётов и орудий, но махновская конница первой ворвалась в Крым, проложив дорогу «красным». Даже легендарная тачанка будённовцев родилась у махновцев. В распоряжении Махно их было до восьми сотен. Вожди Первой Конной были удачливыми плагиаторами, не больше.

За что же его кинули «красные»? Ведь он им так крепко помог. И вот ещё одна липа – о метаниях Махно между «белыми» и «красными». Была у него, крестьянского самоучки, на собственной шкуре испытавшего оковы государства, своя цель во всей этой неразберихе. В Гуляй Поле была сделана едва ли не единственная на земле попытка осуществить на деле идеи анархизма – создать «безвластный коммунизм». И глядел крестьянин Махно очень глубоко и далеко, говоря о большевиках: «Они в своей революционности начали заметно изменяться, уделяя внимание исключительно власти над революцией в грубом смысле этого слова... Уж теперь, говорил я друзьям, видно, что свободой пользуется не народ, а партия. Не партия будет служить народу, а народ партии».

Так что заклятым врагом выходил для большевиков вождь крестьянской вольницы, даже ещё большим, чем «белые», поскольку стоял за бедных, против тех же «белых». Как же настроить против такого массы и оправдаться в своих преследованиях? А вот объявим его оборотнем, без разбора всех убивающим и грабящим.

Умер «советский коммунар Нестор Махно» (так написано на его могиле на знаменитом парижском кладбище Пер-Лашез) от подхваченного в царских застенках туберкулёза и одиннадцати боевых ран гражданской войны. Умер нищим, но не сломавшимся идейно.

И Колчак, и Махно на самом деле были не одиозными бандитами, а деятелями, отстаивавшими свои идеалы искренне, не жалея жизни.

Другие, казалось бы, свойства у «красных» мифов. В отличие от вождей «белых» или «зелёных», которых просто вымазали грязью, вычеркнув весь позитив, с «красными» героями» поступали прямо противоположным образом. Был убран весь негатив. Но в итоге о Чепаеве, Котовском, Щорсе и других подобных деятелях мы знаем реального не намного больше, чем об их пропагандистских антиподах.

 

 

Глава четвёртая. Итоги

 

О поджигателях

 

Очень больной вопрос: как же всё-таки наши деды-прадеды, в основном верующие люди, чтящие отца и мать, трудом праведным добывающие свой хлеб насущный, позволили расколоть себя на оскалившиеся друг на друга «классы» и «прослойки»? Да так, что и до сих пор отдаёт?

Набрался целый букет ответов на этот пронзительный вопрос. Окопная революционная пропаганда. Тяготы затянувшейся войны, начатой ведь не в качестве самообороны. Неубедительное поведение царского, а затем и Временного правительств. Накопившееся социальное раздражение на разного рода несправедливости. Особенности национального характера... А Парвус со своим адским планом, в котором Ленину, его интернациональной команде и немецкому генеральному штабу была отведена роль ведущих шестерёнок? Добавим лидеров российских национальных окраин, рвущихся из империи, центры сионизма, интересы соседних государств, например, Японии и Турции, и так далее.

Все эти действия-противодействия не могли не разъедать национальную консолидацию, иммунную защиту государства. Злокачественные опухоли возникали друг за другом по всему огромному телу империи, и её казавшийся вечным организм заболел. Пошёл процесс разрушения, завершившийся агонией.

Один из ключевых ответов кроется в персоналиях той эпохи. Среди поджигателей революционного костра были настоящие титаны. Перед их напором не выдержали суровые, но простые души тогдашних крестьян и рабочих, и не только их, поверивших в возможность счастливого будущего на другом берегу кровавой бездны.

 

Ленин и Троцкий – общепризнанные гении зла со своими князьями и князьками тьмы. Они были деятелями планетарного масштаба. Их организаторский напор, идеологический прессинг, потрясающая беспринципность прошибали любые бастионы. Другой разговор, что их сила во многом подпитывалась удачными обстоятельствами, слабостью и глупостью оппонентов. Давно замечено, что успех революции всегда зависит не столько от силы взрыва, сколько от слабости сопротивления. Первоначальная слабость сопротивления помогла им развернуть свои дьявольские таланты. Но удачу-то они сумели не только поймать, но и удержать своими нерабочими, но цепкими ручками.

Троцкий предупреждал конкурентов: «Я не гожусь на вторые роли».

Только первые роли отводили себе и другие «поджигатели».

Взять, например, террориста № 1 Бориса Савинкова. Это о нём, демоне террора, проповеднике насилия и образцовом убийце, не кто-нибудь, а англичанин № 1 двадцатого века Уинстон Черчилль писал впоследствии как о личности, сочетавшей в себе «мудрость государственного деятеля, качества полководца, отвагу героя и стойкость мученика»!

В своих книгах (всё успел!) «Конь бледный» (1909) и «Конь вороной» (1923) Б. Савинков оправдывал террор как профессию.

Между тем с 1894 года по 1917 год от рук террористов в России погибло 17 тысяч человек. А ведь остриё революционного террора было направлено против управленческих структур империи, расшатывало скрепы её государственного устройства.

Б. Савинков был коротко знаком со многими сильными мира сего – тем же Черчиллем, Керенским, Пилсудским... При Керенском он был комиссаром Ставки Главковерха, управляющим военным министерством, военным губернатором Петрограда и командующим войсками Петроградского военного округа. Он готовил корниловский мятеж, в конце октября 1917-го шёл с Красновым усмирять столицу, помогал Деникину и Алексееву на Дону, каппелевцам и чехам за Волгой и Уралом.

Чехи – это уже близко к Чепаеву и Плясункову. Их пути могли и пересечься где-нибудь под Самарой.

После гражданской войны, попав обманом в лапы ЧК и получив десять лет тюремного заключения, Савинков, по одной версии, выпрыгнул в окно и разбился, предпочтя немедленную смерть медленному угасанию в тюремной камере, по другой – чекисты сами выбросили его в пролет здания или в то же окно.

А вот фигура куда как незаметная на савинковском-то фоне – князь Борис Васильчиков, сказавший о себе: «Я был очень хорошим предводителем дворянства, хорошим губернатором, никуда не годным министром и абсолютно бесполезным членом Государственного Совета».

Отсутствие энтузиазма, бесполезность многих царских государственных мужей развязывали руки деятелям радикальных направлений, которые своим как раз чрезмерным энтузиазмом тоже подталкивали страну на край гибели.

Среди них выделялся Александр Иванович Гучков.

Фигура ярчайшая! В юные годы он путешествовал на Тибет и встречался с Далай-ламой, дрался на дуэлях.

Он воевал на стороне буров в Южной Африке против англичан, на стороне китайцев против иностранных интервентов во время «боксёрского восстания», попал в плен под Мукденом в русско-японскую войну.

При этом, будучи миллионером, наращивал с годами капитал, став директором крупного Московского учётного банка, совладельцем многих доходных предприятий, членом правления самой тиражной газеты «Новое время».

Личное его бесстрашие было безупречным.

Достиг он высот и в качестве популярнейшего общественного деятеля. Шутка ли, создал партию крупных промышленников – «Октябристов», председательствовал в III Государственной Думе, возглавлял Центральный военно-промышленный комитет в 1915-1917 годах, управлял военным и военно-морским министерством в первом составе Временного правительства, 2 марта 1917 года принял из рук Николая II отречение от престола!

И вовремя, в 1919 году, эмигрировал во Францию, где и скончался в почтенном возрасте.

Чего хотели гучковы, являясь ведь столпами империи? Реформировать царизм сверху, тихо-мирно превратить его в монархию английского образца, чтобы жить-поживать и добра наживать, не боясь ни царя, ни террористов.

Но какими средствами? А вот средства они тоже не выбирали. Гучков пускал в ход и подлог, и пренебрежение дружбой, и заговор против власти, и общественно-политическую неуступчивость, и воровство.

По сути, гучковы рубили сук, на котором сами же и сидели, причём с комфортом.

Как только сук с их же помощью затрещал, а под ним стали отчётливо видны безжалостные кабаньи клыки настоящих, а не игрушечных врагов империи, Гучков опомнился. Он лихорадочно стал наводить дисциплину в армии, бросился помогать Корнилову, потом Деникину...

Но было уже поздно.

Нет, не чепаевы и плясунковы породили революцию и гражданскую войну. Вышеперечисленные – лишь некоторые! – деятели были лидерами целых толп, эгоистически расшатывающих устои огромного здания, под рухнувшими обломками которого они же сами и оказались. Но эти толпы состояли не из крестьян-пахарей, взявшихся за винтовку, скорее, из инстинкта самосохранения.

Термитами, исподтишка и незаметно подточившими гигантскую империю, были, по словам поэта-эмигранта Ивана Савина и великого князя Александра Михайловича, штабс-капитаны, оскорблённые тем, что Пётр Петрович уже капитан, судебные следователи, страстно мечтавшие уже наутро быть прокурорами, учителя математики, предпочитавшие быть кем-либо поважнее, носители аристократических фамилий, банкиры, издатели, адвокаты... Они первыми восторженно приветствовали любую демагогию, щекочущую их любопытство, и палец о палец не ударили ради собственного же спасения, когда пришла беда.

 

Голод

 

Работая над рукописью, вместе с внуками Плясункова поездил я «по местам боевой славы» их деда – от Уральска до Гурьева. Тогда, в 1990 году, ещё не было государственных границ между республиками, ведь ещё сохранялся Союз. Не было никаких, естественно, пограничных и таможенных постов.

Как и в предыдущей поездке по Большому Иргизу, мы останавливались где-нибудь в стороне от большака, разбивали палатку и раскладывали вечерний костёр. Я записывал в блокнот события дня.

В городе Чапаеве, бывшем Лбищенске, или Лбищах, как и сейчас его зовут местные, познакомились со стариком-казахом, 1899 года рождения, жившем в гражданскую в Уральске. Он помнил все бои за город. Говорил, что коня нельзя было сводить на водопой, так много народа в городе набиралось. Казаки ставили пулемёты вдоль улиц и били из них по «красным». Скот, лошадей брали у жителей и «красные», и «белые». Никого из тогдашних командиров он не помнил, только Чепаева и Фурманова, но это уже по фильму. Причиной войны старик-казах назвал зависть бедных к богатым.

В станице Соболевской встретили старушку-казачку, которая уже и не помнила, кто она такая. Но не забыла, что отец пропал в гражданскую – конь прибежал домой без него.

Заехали в Тополя – посёлок Тополинский, родину грозного генерала Толстова.

Самое печальное и грустное впечатление. Что осталось от цветущего казацкого посёлка? Остатки старинных ворот у одной из мазанок. Заметили пару телег и пару лодок, старинную сенокосилку – всё уже давно своё отработавшее. Посреди площади возвышенность с остатками красных кирпичей, очевидно, от стоявшего здесь когда-то храма.

И всё. Вместо былого благополучия – полукруг разваливающихся, как после землетрясения, мазанок новых жителей-казахов.

Как они живут в развалинах?

В Кушуме зашли в хозяйственный магазин. За прилавком – высокая девушка, вся в золоте, светлая. «Казачка?» «Да. И родственники все белогвардейцы», – сказала гордо, с вызовом. Но оказалась очень радушной.

В тех же Лбищах на базаре казачка-арбузница на мой вопрос ответила шёпотом, как бы оглядываясь: «Есть ещё старички, есть. Дядя Миша с 95-го года, хромоногий, и сейчас говорит: «Всех бы порубал!»

Познакомились с «дядей» Костей Филипповым, 1906 года рождения. Он пережил голод 21 года. В хуторе Горячинском подростками под командой взрослого ездили на телеге и подбагорниками подбирали трупы. Зашли в дом: казак «сидит» у стенки мёртвый. «Берите его!» А тут голос с печки, на ней хозяйка лежала: «Дядя Саша, что же я завтра есть буду?» Глядь, а у казака-то одной руки нет – отрублена!

Дядя Костя божился-крестился, что так и было.

Он же уверял нас, что все казаки в конце гражданской войны лежали больные тифом – «красные» выиграли бой у мёртвых.

Поразил вопрос деда. Он прожил тяжёлую жизнь. Сам воевал в Отечественную кавалеристом. Старик-умница, артист. Про войны понял главное, что ничего от них не меняется в жизни человека к лучшему, только жертвы одни. Так вот он, казачьей жизни не успевший по-настоящему вкусить, но, видно, носивший в душе как мечту, спросил нас, затаив дыхание: «А вы в Москве не слыхали, будут ли опять Уральское казачье войско устанавливать? Нет? Значит, одни слухи». И замолчал-призадумался старичок.

 

В другой совместной поездке по Большому Иргизу на правый берег Волги мы переезжали через Балаково. Над городом необычной судьбы шли страшные раскаты сухой грозы.

Директор городского архива оказалась подругой дочери ещё одного «красного» героя – кавалериста Сурова из Пугачёва! Он был соратником и Чепаева, и Плясункова, и Кутякова. Мир тесен и на земле судьбы переплетены и в глубинах времени, и в будущем многое предопределено. Директор была удивлена, но не показывала виду: мы стали единственными посетителями за её службу, интересовавшимися не справками для диссертаций.

Мы интересовались живым Плясунковым, но в Балаково его корней не было.

Один за другим листали мы жёлтые листы бумаг, когда-то имевших различное назначение. Обесцвеченные временем, письмена были теперь одинаково непрочитываемы, по крайней мере, невооружённым глазом. Директор сказала нам, что через несколько лет нельзя будет ничего прочитать и глазом вооружённым. Все эти далёкие документы следовало давным-давно переснять на пленку. Но какая там плёнка! Откуда? Кому нужна?

Есть, правда, такой человек – профессор Дональд Рэли из американского штата Северная Каролина. Он защитил диссертацию и написал книгу об Октябрьской революции в Саратове. Коллеги прозвали его «мистером Саратовым», чем он чрезвычайно гордится. Теперь Рэли расширяет свои научные планы, собирает материалы о гражданской войне в Саратовской губернии, в том числе и в бывших Николаевском и Новоузенском уездах. Бог ему в помощь!

Но и для американского, и для саратовских профессоров, не нашедших за многие десятилетия времени (пусть для работы в стол – сейчас бы вытащили) заглянуть в архив, канут вот-вот в небытие все революционные балаковские (только ли?) тайны.

Например, страшные картины голода 1921 года в Поволжье.

Голод в России, и не только в ней, был не в редкость. Так, в 1891 году в стране случилась не менее ужасная засуха. В первую очередь от голода умирали старики и больные. Общество и государство, несмотря на все организационные и прочие недоработки, всё-таки смогли оказать поддержку голодающим. От голода же 1921 года умерло примерно 5 миллионов человек.

Людоедство, о котором рассказывал нам в Лбищах старый казак, становилось повсеместным рядовым явлением.

Покойная дочь Чепаева Клавдия Васильевна рассказывала, что от голода умерли родители отца. Она осталась в Балаково одна и чудом спаслась. Её узнали бывшие чепаевцы и вывезли в Самару, где уже находились братья, взяли, как и их, под свою опеку. Так вот, в Балаково нельзя было ходить по тротуарам вдоль заборов – могли накинуть петлю и затащить во двор, чтобы затем съесть. Поэтому горожане держались середины улиц. Общественный амбар, куда стаскивались трупы умерших за день, к утру оказывался пуст.

Засуха усугублялась нехваткой рабочих рук, воровством должностных лиц и, главное, продразвёрсткой. В одном из донесений в Пугачёвский уезд от 22 февраля 1921 года сообщалось, что хлеб выгребли подчистую, «в счёт продразвёрстки сданы даже сухари».

В Новоузенском уезде голодало 99% населения, в Дергачёвском – 89%, в Вольском – 84% ...

Предпринимались ли меры к спасению голодающих? Предпринимались. Но они были явно недостаточными, ведь хозяйство было порушено и в городе, и в деревне. И вот ещё одна почти канувшая в забвение страница отечественной истории.

Что такое АРА? Если кто и вспомнит, то о поставках в Россию из Америки сельскохозяйственной техники и связанных с этим шпионских историях.

Было последнее или нет?

Но вот факты. Американская Администрация Помощи (АРА) устраивала в вымирающих заволжских сёлах столовые и кормила в них наших детей, впервые узнавших здесь вкус шоколада. И кормила ещё лошадей. Чтобы было кому и на ком пахать. Об этом нам рассказывали старики.

Поставки продовольствия американской стороной значительно превосходили местные.

 

Война без победителей

 

Горе миру от соблазнов,

ибо надобно придти соблазнам;

но горе тому человеку,

через которого соблазн приходит.

                                                Из Ветхого Завета

 

О гражданских войнах можно сказать, что все они похожи друг на друга.

Размышляя о масштабах свершившейся в России трагедии, можно говорить о глубине и мощности происшедшего социального катаклизма, о том, что вся жизнь в итоге перевернулась до дна, что все корни, уходящие в историческую почву, оказались перерубленными, а отрицание старого мира носило всеобъемлющий характер и было направлено одновременно на Бога, царя, отечество, собственность, быт, нацию, мораль, культуру и семью (Г. Федотов).

Всё вышесказанное можно, кстати, отнести и к Великой французской революции 1789 года и последовавшей за ней гражданской бойне. С церковью, аристократами и собственностью робеспьеры поступили не менее круто, чем ленины-троцкие.

Можно сказать, что революция – это тяжёлая болезнь, а гражданская война – мучительная операция больного, что всё это свершается, не спрашивая разрешения у нас, врывается силой и властвует без разбора, раскрывая до дна души всех участвующих в событиях людей.

Лев Троцкий «был убеждён в необходимости насилия и абсолютизировал его роль в истории, являясь сторонником репрессий в классовой борьбе. По его мнению, нельзя вести массы на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни, солдата надо ставить между возможной смертью впереди и неизбежной смертью позади» (Независимая газета, 23.02.99).

И совсем тотальное, ленинское: «А может быть, и впрямь... самое разумное было бы – просто уничтожить всех, всех... и утрамбовать землю на этом месте! Ваши друзья говорят, что я кровопийца, что мы жестоки... Мало мы делаем! Всё ручки боимся запачкать. Самое милосердное, что можно сделать с рабской страною, – это истребить её так, чтобы следа не было...» (А.Копецкий. «Последний разговор с Лениным, 1958).

Но, опять же, головы своим врагам мотыгами разбивали в Камбодже – в неограниченных количествах, людей расстреливали, попарно привязав к жерлам пушек, в той же Франции, головы отрубали сразу тысячам пленным жертвам в Китае, да и население в конце гражданской войны, бывало, сокращалось сразу наполовину и больше ещё в Древнем Риме.

Американский классик Герман Мелвилл, размышляя о судьбе героя-авантюриста эпохи войны Англии со своими североамериканскими колониями, заключает: «Карьера этого упрямого искателя приключений служит блестящим подтверждением той общеизвестной истины, что поскольку все дела человеческие по самой своей природе обречены на полнейшую путаницу, поскольку они порождены и питаются своеобразным полуупорядоченным хаосом, то, следовательно, тому, кто ищет преуспеть в великом, не следует ждать тихой погоды, которой никогда не бывало и не будет, вместо этого он должен рассчитывать лишь на неверные средства, имеющиеся в его распоряжении, и одержимо рваться вперёд к своей цели, положившись в остальном на судьбу» («Израиль Поттер»).

Вот это – неудержимо рваться к своей цели, используя любые средства, положившись на удачу, – и есть самая глубинная философия всех кровавых междоусобиц, начиная с древних и заканчивая нашей несчастной «перестройкой».

Философ-богослов С. Булгаков точно определил главный итог противоестественного противостояния: «Нация раскалывается надвое и в бесплодной борьбе растрачиваются лучшие её силы».

В «красном» ряду вместе с Чепаевым и Плясунковым сражались, например, Миронов, Сорокин, Котовский, Кутяков... Все они погибли от рук «своих». Не своей смертью умерли, тем более, вожди вандеи – Антонов, Попов, Сапожков, Серов... «Белые» лидеры, кто уцелел, умерли, в основном, на чужбине, некоторые исчезли, очевидно, их убили чекисты.

Никто из искренних деятелей, сражавшихся по велению судьбы и зову сердца, а не корысти ради, ничего за свою борьбу не получил.

Всё получили большевики-победители, вернее, те из них, кто успел перегрызть горло соперничающим коллегам. Тоже получается, таких немного.

К горьким выводам приходишь, размышляя о жизни и смерти героев книги.

Гибель ярких, самобытных боевых командиров гражданской войны, оболганных и забытых теми, кто воспользовался их талантом, авторитетом, вновь и вновь взывает к истинам, без осознания которых мы так и будем зверовато коситься друг на друга, только с трибун вещая о едином народе и едином отечестве.

Классовый, национальный – любой раскол надо вырвать из наших душ с корнями, чтобы остался только в исторической памяти – как пугало монгольского аркана. Какой он был? Никто не знает. Но сразу зажигается сигнальная лампочка в подсознании – только объединившись наши предки смогли порвать его и жить дальше с высоко поднятой головой.

Гражданская война – глобальный бандитизм, дьявольское наваждение и дьявольские результаты: смерть людей и государства, самоубийство нации.

Как же нам в очередной раз удержаться и не поднять руку на соотечественника, на брата своего?

Чепаев и Плясунков – трагические фигуры своего времени, во многих смыслах – показательно-образцовые. Масштаб их дарований только усугублял вершившуюся драму.

Появление чепаевых-плясунковых в гражданских войнах всегда глобально и конкретно одновременно. В обязательности таких проявлений народного потенциала всегда остаётся загадка.

И сколько бы ни старались специалисты, главный вопрос – как вообще-то могло такое сотвориться в России – по-прежнему остаётся без окончательного ответа.

Выводов много. Итогов нет.

С какими мыслями-чувствами уходили из жизни крестьянские вожди? Ведь ими становились не просто рубаки, не кровопускатели-профессионалы, а лучшие из лучших. Иначе за ними не пошли бы недоверчивые крестьяне. В них верили – вот причина. А за бандитами и шли только бандиты.

Что ужасает в таких бойнях больше всего? Даже умные люди, понимающие, казалось бы, что к чему, ввязываются всё-таки в кровавую схватку без победителей и действуют с тем же ожесточением, как и те, кто ловит рыбку в мутной воде, и те, кто машет руками по глупости.

В чём дело? Ум уступает страстям? И вот это страшно, потому что неуправляемо и повторяется бесконечно в истории человечества, несмотря на «опыт» и количество храмов.

Пишут об «оборотнях» гражданской войны – Махно, Сапожкове... Но гражданская война сама оказалась смертельно жалящим оборотнем для большинства её участников. Они ввязались в одну войну, а в конце их убивала другая, хотя внешние атрибуты оставались прежними.

Гражданскую войну можно ещё и ещё сравнивать с «перестройкой». Последняя жестоко обманула многих, осчастливив, в смысле обогатив, совсем не тех, кто её готовил, жаждал, отворял ей ворота. В них по-хозяйски вошли не идеалисты-теоретики, а совсем другие люди.

В чём секрет подобной несправедливости? Ну не дано людям напрямую влиять на ход истории, да ещё в лучшую сторону. История не обманывает своих активных участников. Она идёт своим ходом, «вершится», и если кто-то из глупых людишек попадает ей под колесо, то это их беда, или вина, но не её. На историю обижаться бессмысленно.

Всякая власть от Бога – в том смысле, что всякой властью Бог испытывает человека.

В итоге получается всё-таки по-библейски: хочешь умереть в своей постели, так живи, как заповедано – трудись, празднуй, люби жену, не убивай, не греши, одним словом. В таком случае повезёт больше.

Поразила эпитафия замечательного писателя Виктора Астафьева. Он прожил трудную, с невосполнимыми потерями жизнь. Но ведь и немалого добился, был для многих живым классиком, совестью нации. И, тем не менее, он написал: «Я пришёл в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать Вам на прощанье».

А что бы нам сказали миллионы ушедших безвременно, попавших под катки революций и перестроек?

Страшно жить на этом свете, господа.

[1] В гражданскую войну Иван Степанович продал свою часть дома под шатровой крышей и построил для себя и жены поблизости небольшой дом в одну комнату с сенями. В нём сейчас находится Балаковский дом-музей В.И.Чапаева.

[2] Александр окончил артиллерийское училище, воевал, перенёс тяжелейшее ранение, уволился в запас генерал-майором. Умер в 1985 году. Аркадий стал военным летчиком, в 1939 году трагически погиб при выполнении задания. Клавдия занималась партийной работой, жила в Москве. Умерла в 2000 году.