В раннем фильме Гаспара Ноэ, где и без того безумный мясник сходит с ума еще больше – по своей умственно отсталой дочери, говорится, что та выросла в тишине. Фраза звучит будто вскользь и тут же проваливается в непрерывный монолог героя. Что его только не беспокоит – потеря магазина, судьбы Франции, гнусность и одиночество бытия. На несколько минут звук отключается: "Моя дочь выросла в тишине".
Гаспар – совсем другой Гаспар – не успевший сказать или сделать ничего достойного общественного внимания, вырос в темноте.
Его родители исчезли рано – отец в неизвестном направлении, мать – на Донском кладбище, оставив сыну почти все – хилое тело, усидчивость, родителей мужа, комнатку в квартире на Ленинском, пару переводов с датского и странное по московским меркам имя.
Родители отца, воспитавшего мальчика, могли бы оставить ему еще переводов – они были в определенных кругах известными, почитаемыми филологами. Кроме того, дед самостоятельно написал три вещи – книгу афоризмов, автобиографический роман о несчастной любви к жене и, разумеется, свою версию четырех евангелий.
Каждое утро Гаспар выбирался из пыльной квартиры, садился в трамвай и ехал в лицей. Примерно до седьмого класса обратно он ехал не один, несколько одноклассников жили в том же районе, кто-то ближе, а кто-то и дальше по путям. И вот все они рассеялись, стали экономить на проездных билетах, чтобы иметь деньги на карманные расходы. Однажды и он решил поплыть против течения. Желание пришло внезапно – Гаспар проехал одну остановку и выскочил из трамвая в тот момент, когда двери уже закрывались, а кондуктор занес руку для того, чтобы схватить его за капюшон. Мальчик оставил в салоне перчатки, что для начала февраля весьма существенная потеря. Теперь это не имело никакого значения.
Первое время он шел вдоль движения трамвая, по шумной улице, затем свернул во дворы. Было темно и почти безлюдно, а главное, наваливалось ощущение бессмысленности. Поплутав немного и заметив тягучий холод в ботинках, Гаспар зашел в крохотный продуктовый магазин.
За прилавком полулежала не очень жирная блондинка, рядом с ней болтался парень, кажется, тоже еще школьник. Иногда он брал старуху за подбородок и говорил что-то сипло и вкрадчиво. Гаспар отметил на нем размотанный красный шарф, пузырящиеся на коленях треники и очень большую пластиковую бутылку, которую тот сжимал так, что стенки соприкасались посередине. "Бутылку пива, пожалуйста". Женщина плавно перевела взгляд на него. "Теперь наши малолетки бухают со вторника?" – сказал парень. Продавщица осадила его шипением и попыталась уточнить, какое пиво хочет Гаспар. Конечно, об этом он забыл подумать. Юноша в трениках вновь оживился – "Может, попробуешь мое?" – и тыкнул в него своей тарой. Немного поколебавшись, Гаспар сделал глоток. Пиво оказалось отвратительным на вкус, что отразилось на его лице, и присутствующие всласть расхохотались. "Правда… – словно нехотя, начал парень, – теперь тебе нужно будет купить вот это самое пиво. – Он многозначительно потряс бутылкой. – Не буду же я пить после незнакомого прощелыги". От такой наглости, впрочем, и своей тоже, Гаспар попятился назад, переводя испуганный взгляд с мальчишеского лица на женское и обратно. Но глотка было не вернуть. Продавщица нарочито ойкнула, когда парень в шарфе двинулся на него, медленно и враскоряку, словно искалеченная кошка. И тут случилось нечто, чего не мог ожидать никто: Гаспар кинулся в сторону, схватил из открытого холодильника бутылку, а потом с такой силой врезался во входную дверь, что звон от удара разнесся по двору, а сам он скатился по обледенелой лестнице, чудом не разбив добычу.
Гаспар мчался в сторону дома, теперь и без шапки, и всю дорогу слушал знакомый гогот.
Оказавшись у себя, он с недоумением обнаружил, что явился не позже положенного. Даже во сне он не избавился от лихорадки неловкости, сопровождавшей воспоминание. Не удалось это ему и позже, студентом Гаспар прочно закрепил эту сцену за образом несчастного детства и не добавил туда ни капли самоиронии.
Студентом-филологом, разумеется. Его факультет четко распределился по трем кастам – нормальных девиц, испорченных девиц и испорченных юношей. Нормальные девицы хорошо выглядели, были веселы и дружелюбны, получали отличные оценки и иногда ездили в зарубежные страны, где говорили на освоенных в университете языках. Это было даже не мясо; прозрачные и хрупкие насекомые, они словно просились под пестик в сотейнике, где их можно было растолочь в порошок.
Испорченные выглядели и вели себя отвратительно. Среди них существовала и более тонкая дифференциация – кто-то был алкоголиком, кто-то чрезмерно погружался в учебу, проводил много времени в библиотеке и пил дюжину видов таблеток зараз. Они были либо гнусно нищими, либо изгоями в паскудно обеспеченных семьях. Отвратительные имели различные увлечения, политические взгляды, комплексы и физические недостатки. Объединяла их только ущербность, невозможность по ряду причин обеспечить себе достойную жизнь или хотя бы моральное удовлетворение.
Гаспар осознавал это ясней и болезненней (так ему казалось, по крайней мере) остальных, так как не обладал никакими другими серьезными интересами и заботами. Времена спокойствия и сосредоточения в текстах исчезли вслед за трупами уважаемых родичей, позабылись на антресолях коммунальных квартир. Жизнь не сулила ему ничего интереснее преподавательского кресла с лопнувшей обивкой, низкой должности в унылой газетенке или издательстве, о котором забыли еще в 90-е.
Его подруга Маша, презиравшая нормальных девиц, носила большие бабкины очки, кожаное пальто с самолично пришитой красной подкладкой и винные пробки с проволокой в ушах. Она переводила со средневековой латыни, болезненно ненавидела Спинозу, собирала пластиковые модели советских танков и пила исключительно водку. Ее обыденная отвратительность одновременно притягивала, как материнское лоно, и отталкивала Гаспара.
Как-то они ели мухоморы, и Маша рассказывала, как на его теле расцветают бутоны. Затем ее начало тошнить, и из носа полезла вермишель. Спустя восемь часов она разрыдалась из-за того, что между ними не произошло соития. Уходя, Гаспар забыл у нее перчатки, снова была зима.
Иная жизнь существовала – в формах, звуках, неосязаемо. Он видел, как молодые люди вроде него захлопывают дверь автомобиля, получают повышение в должности и подолгу сидят в кофейнях, уткнувшись в сияющую плоскость ноутбука. Он видел их женщин – улыбающихся, глянцевых, хрустящих. В момент, когда пришло отчаяние, менять что-либо казалось невозможным. Не было смелости, чтобы начать все заново, не было способностей, чтобы преуспеть в начатом прежде.
На занятии по истории русской литературы лектор, рыхлая черноглазая женщина, рассуждала о плотности слова в раннесоветские времена. Некие люди до конца жизни не простили Осипу Мандельштаму того, что он прочел кому-то из их близких стихотворение "Горец" о Сталине, потому что услышавшие его должны были быть казнены, неизбежно, немедленно, а с ними все их родственники и друзья. Они не могли простить… Хотя у самого Мандельштама не было выбора, это было актуальное гражданское стихотворение, имевшее смысл именно в то время.
Возле лица преподавательницы резвилась муха. В конце концов она залетела женщине в рот, та слегка вздрогнула, впрочем, она часто вздрагивала в перевозбуждении от рассказываемого. И больше ничего.
За ужином бабка пыталась расспрашивать его об учебе, студенческой жизни. Почему он почти ничего не рассказывает, ведь они с дедушкой уже совсем старые люди, как иначе им узнавать о том, что происходит за окном? В это время Гаспар настойчиво подумывал, что ему давно пора начать пить – литературный талант у него таким образом не появится, допустим, зато сменится компания, течение жизни ускорится, появятся занимательные недуги.
– Ничего себе, сынок, что это у тебя на шее?
Бабка отбросила приборы и попыталась повернуть голову Гаспара. Тот отмахнулся. Вот ведь идиотский способ завязать диалог.
– Успокойся, может, прыщ вскочил.
– Он какой-то синеватый! Дай я…
Юноша посмотрел на нее так холодно, что с молчанием пришлось смириться.
Но спустя пару дней шея все же привлекла его внимание. Ему приснилось, что сломался ключ от квартиры. Он едва держался на ногах, страшно потел, возможно, даже был пьян, а скважина все не поддавалась. Промучившись достаточно долго, он обнаружил, что делает не так – необходимая щелка узкая и вертикальная, а головка его ключа горизонтальная и с засечкой. Свирепея от такой рассеянности, Гаспар с силой вогнал в замок другой ключ – и проснулся от собственного крика. Что-то пульсировало и саднило на шее, пронзительная боль начала утихать, зато появился страх, неожиданно мощный, до головокружения. Мокрый и трясущийся Гаспар бросился в зеркалу. Нет, так ничего не видно, но на ощупь, так странно…
Притащив из прихожей второе зеркало, он убедился в том, что новообразование имеет форму квадрата. Вернее, прямоугольника. Сантиметр на полтора, не меньше.
Гаспар оказался ипохондриком. До этого болезнь манила, сулила положительное самоуглубление с одновременной медитацией на непрерывно разлагающемся теле, теперь же она превратила его в раздражительного параноика, потливого придурка, не способного ни сосредоточиться на занятиях, ни поддерживать минимальную коммуникацию со знакомыми. Он стал носить на шее шелковый шарф, чтобы прикрыть опухоль – отвратительного зелено-коричневого цвета; увы, шарф из более плотной ткани согревает шею, а от повышения температуры, как известно, опухоли растут. Однажды за край этого шарфа его схватила Маша и заявила, что они, наверное, уже не смогут понимать друг друга, потому что она решила заняться политикой и…
"Хорошо" – пробормотал Гаспар и бросился в уборную, где его уже дожидался сеанс обследования шеи и рвоты (отныне регулярной, как это бывает со смертельно больными людьми). Ни один медицинский справочник не давал информации о прямоугольных новообразованиях на шее, а от мыслей о больнице в его голове поднималась такая муть, что мысли скукоживались и опадали как гнилые листья. Гаспар даже представить не мог, что было бы, обратись он к врачу.
Дома не поверили, что он трезв. Попытки разговорить привели к тому, что Гаспар заперся в ванной, рыдая. С криком "выходи, чертов наркоман, в своем доме я этого не потерплю" дед выломал дверь. Обнаружив внука на полу обхватившим шею в луже крови, бабка вызвала скорую.
В больнице установили, что Гаспар в истерике, а не в опьянении. К тому же, причина его состояния лишила чувств нескольких сотрудников больницы – докторов, а также работников лаборатории. Пункция и исследование показали, что под кожей Гаспара находится прямоугольная пластинка из чистой платины длинной примерно четыре сантиметра, шириной полтора сантиметра и толщиной пять миллиметров. Не было никаких причин полагать, что она была помещена туда извне, более того, детальное изучение объекта не оставляло сомнений, что она постепенно увеличивается.
Прошло чуть больше месяца. Гаспар сидел на пухлом диванчике музейного зала и разглядывал необычную скульптуру. Чувства копошились и смешивались с попытками вспомнить… Его состояние резко улучшилось. Несмотря на опасные подозрения и дурные перспективы, он впервые взглянул на мир уверенно и с любопытством. Опухоль чуть замедлила, но не остановила рост, грозя повредить шейные позвонки. Это было вероятно, очень вероятно, но можно ли быть уверенным, рассчитывать, пугаться и решать после того, как с тобой произошло нечто подобное?
Внутри него теплился магический талисман, живой организм высшей пробы. Гаспар всю жизнь действовал по необходимости, предначертанному плану, сопротивляться которому не мог – что также было предрешено. Теперь появился второй план, более могущественный, солнце, учитель… Юноша шатался по городу и вдыхал свежесть весны, мировой эфир, улыбался женщинам и детям, посещал литературные мероприятия и дополнительные семинары чуть ли не каждый вечер.
Скульптура, которую он разглядывал, изображала двух людей, лежащих на низкой плоской поверхности размером с большую двуспальную кровать. Мужчина и женщина почти соприкасались, но их разительно отличающийся вид создавал в перевозбужденном воображении Гаспара что-то вроде электромагнитного поля. Мужчина только что погиб мучительной смертью, его члены еще не расслабились, а лицо исказила жуткая гримаса. Женщина же, напротив, была жива, ее лицо светилось наслаждением, она приняла сексуальную позу и сама же удовлетворялась ею. Вид мужчины напоминал библейский сюжет, женщины – античный.
В эпоху античности один царь превращал в золото все, к чему прикоснется. Но разве может он сравниться с Гаспаром, выращивающим драгоценные металлы в своем собственном теле?
С утра Маше не удалось его разбудить. Ласки, затем расталкивания… Перевернув его на спину, она с ужасом обнаружила, что лицо юноши посинело, а изо рта сочится пена.
Гаспар очнулся в больничной палате со страшной мигренью, некоторое время он не понимал, где находится, но тут мысль в форме резкой боли полоснула его по шее. Сорвав провода капельницы, рука судорожно обследовала место отсутствия, затем все остальное тело. Он вскочил. Медсестра застала его голым посреди помещения, задыхающимся, растирающим спину, живот, конечности. Он вопил и умолял ее вернуть табличку. Перепуганная до смерти, она бежала по коридору и кричала что-то дежурному персоналу, санитары были уже близко, занося шприцы. Уже в постели, с разливающимся по телу седативным эффектом, Гаспар сжал в руках плод. Его слипающиеся глаза успели различить надпись на сияющей белой поверхности: ТЫ НИЧТОЖЕСТВО
