Сегодня иду в Парк Искусств, у меня выходной; непросто решить, что делать в нерабочий день, но с тех пор, как мы с сестрой посетили это место, я пообещал себе вернуться сюда. Ставлю будильник на час раньше обычного, но завтракаю наскоро, так-таки проспал, не смог заставить себя сразу же отклеиться от кровати; люди, которые становятся директорами или хотя бы управляющими отдела, и уж они-то, наверное, такого себе не позволяют. По дороге в Парк звоню сестре, чтобы удивить ее тем, что возвращаюсь туда, где нам было когда-то так весело. Опять будешь глазеть на этих дикарей, говорит она, только время потеряешь. А где мне еще их увидеть, уж наверное не дома, ни, тем более, в офисе — для того и существует Парк, чтобы мы могли подсматривать за художниками.
Он сидел на полу клетки, укутавшись в войлочных одеялах, весь испачканный в краске, с рукой в гипсе (на клетке значилось, что он повредил ее во время творческого кризиса), держал крошечный кусок холста и водил по нему кистью — его руки, да и холст тоже, дрожали, и мне сразу сделалось не по себе. Не знаю, чего я испугался, он за чугунной решеткой, у него никогда не хватит силы проломить ее; и если эта клетка без удароустойчивого стекла, это говорит о том, что ее обитатель небуйный. Может быть, меня взволновало то, что я был единственным зрителем — дети скучились у ларька с немажущими красками и книгами с пустыми разноцветными страницами (парковые сувениры), группка взрослых болтала об искусстве — и только я изучал жизнь художника. Я долго следил за ним, но ничего не происходило, он продолжал рисовать, так и не заметив меня. Странная бесчувственность, которой я никак не ожидал встретить у творческого человека — ну что ж, я и пришел сюда, чтобы познакомиться с внутренним состоянием художников.
За металлическим, отблескивающим покрытием клетки находился скульптор: чтобы понаблюдать за ним, нужно было заплатить дополнительный взнос, но он шел на нужды больных детей, поэтому я совсем не сомневался, кроме того, не знаю откуда, но у меня есть слабость к скульптурному делу (особенно я люблю барельефы). Когда монетка упала в аппарат, в металлической поверхности прорезалось окошко: скульптор помахал мне из него рукой (как я узнал позже, все обитатели платных клеток приветствовали наблюдающиx). Он лепил из глины, руки были вымазаны, волосы тоже, но он, казалось, не обращал внимания, гладил еще не созданную женщину, отходил в угол клетки, чтобы взглянуть на свою фигурку (а не на меня), наконец, разминал чудесный слепок в кусок глины, и все начинал заново. Прослезившись (как-то не ожидал, что он разрушит собственное творчество), я бросил еще монетку (до денег ли тут было), чтобы открыть еще одно окошко, и в нем увидел печь, в которой запекались глиняные вазы. Пока я смотрел на эти окостеневшие, а когда-то такие податливые сосуды, скульптор (видимо, подловил момент) со всей силы бросил куском глины в свое окошко, вся клетка покачнулась, и я, конечно, испугался, что она может упасть на меня и задавить. Как-то я читал про несчастный случай в Парке Искусств, когда дети-близнецы пострадали от художников-мозаистов, которые через дырку в клетке (проделанную, кстати говоря, ее злыми обитателями) скармливали им квадратики мозаики под видом конфет. Дети погибли, но злодеи, к счастью, были наказаны — выгнаны из Парка Искусств, отправлены в пустыню, разросшуюся на континентах, где были, как мы помним, великие цивилизации (чем же это они такие великие, хотелось бы мне знать); вот бы взглянуть, как они клеили мозаику в этой огромной песочнице.
Миновав хвойный лес, березовую рощу и одомашненные джунгли, я наконец пришел в литературную часть Парка. Любопытно, что писателям нужна музыка, чтобы работать, и потому-то их пришлось отселять так далеко, отделив лесами, чтобы звуки пианино не мешали художникам, с другой стороны, это позволило установить неподалеку клетки с музыкантами. Знаменитый драматург с хроническим недержанием когда-то жил на свободе (в те еще времена, когда были открыты театры, и которых я, соответственно, не застал, но он меня вдвое старше, и это только на глаз — возраст на клетке не указан), а теперь сидит в клетке с прозрачным туалетом. Недержание (его история рассказана на пояснительном табло возле решетчатого жилища) заставляло его страдать, но он принуждал себя досмотреть театральную пьесу до конца, и момент восхищения игрой актеров совпадал с минутой, когда он срочно должен был бежать в уборную, не успев поаплодировать (так было принято в театрах после окончания пьесы). Наконец он вынужден был вскакивать, пробираться по рядам, расталкивая плачущих и смеющихся зрителей, актеры обижались и прекращали играть, он объяснял, что он и есть драматург, написавший их текст, ему не верили; и так, с тяжелыми побоями, полученными в театре, он попал в больницу, а из нее уже в Парк Искусств, и в это же время театры объявили запрещенными (дату эту помню навскидку, так что подсчет мой).
Служители Парка сообщили мне, что актеров, которые жили все вместе в самой большой клетке, и то и дело забивали друг друга насмерть, хотя и рождали и выращивали новых детей (актеры совокупляются как животные), отправили на гастроли в чужую страну, где правительство тоже подумывает открыть Парк Искусств, но пока еще не смогло убедить местное население в его надобности. Я немного растерялся, как падением престижа моей страны (мы признаны Землей искусств, но если такие парки откроются повсюду, что с нами станет?), так и неожиданной переменой в программе, куда, разумеется, входило наблюдение за актерами. Но служители Парка (профессионалы, спасибо им) посоветовали мне сходить посмотреть на настоящего поэта.
В зарешеченном кубе живет поэт, и мы, зрители, должны вдохновлять его на написание стихов. Ему, видите ли, мало того, что вокруг высадили розы и лилии — он не может писать, если мы, зрители, не вызовем в нем нужное чувство. Поэт сидит (вместо стула у него плюшевое кресло в форме ежа) и смотрит на прутья клетки; нам тоже приходится нелегко, ведь он почти ослеп и не видит нас, так что напрасно женщины задирают перед ним юбки, надеясь пробудить его к творчеству. Я простукиваю приятную мелодию по деревянной дощечке, предусмотрительно выданной служителем Парка, наконец, прошу его написать стих для моей больной сестры (не знаю, зачем я лгу, ведь она не больна, а всего лишь не захотела ехать со мной, потому что не любит художников) — сам от себя этого не ожидая, становлюсь на колени и умоляю его, рассказывая, что она не может есть, спать, перестала работать. Но поэт качает головой, а затем и вовсе — пьет из бутылки, припрятанной в обширном теле ежа. Нет, орет он, ни черта — так громко, что боль прихватывает затылок, и я пячусь к следующей клетке.
Впервые в жизни я вижу настоящего писателя и, признаться, мне действительно не по себе. Меня поражает то, что с виду он такой же человек, как и я, что весь пол его жилища усыпан буквами (нижняя часть куба стеклянная, и буквы хорошо видны). Он сидит, скрестив руки, покусывает пальцы, ухмыляется сам себе (у кого хватит смелости зайти к нему в логово!), вскакивает, прохаживается по замкнутому пространству, набирает в оттопыренные карманы буквы, снова усаживается, перемешивает их, наконец медленно выкладывает на доску, закрашивает чернилами, делает оттиски, бросает готовые листы текста в огромный таз. Служительница приносит ему еду, забирается по лесенке на крышу клетки и забрасывает ее, пока писатель ловит снедь огромным подносом, чем-то похожим на таз для исписанной бумаги. Ест он жадно, прерываясь, чтобы насобирать на полу букв, которые запихивает в рот, даже не запивая водой.
Мы, посетители, не знаем, что именно он пишет, и здесь дело не в запрещенности текста (в наши дни непросто найти текст в свободном пользовании), но в том, что этот писатель — выходец из экзотической страны, переводы языка которой обойдутся слишком дорого, но мы можем пожертвовать на это, и, возможно, текст будет переведен (я бросаю монетку, но уж последнюю на этот раз; служитель Парка Искусств благодарит меня за щедрость). Писатель нажимает ногой на педаль, и в полу клетки открывается окошко, из которого вываливается несколько букв — я подбираю одну из них, так и есть, буква сомнительная, из незнакомого мне алфавита. Служитель (тот самый, что так мило поблагодарил меня) уже стучит по стене писательского жилища: эй, доиграешься и будешь сидеть без букв, как два года назад, я попрошу, чтоб новых тебе не засыпали — и тут писатель, снова давит на педаль, и на землю выпадает несколько десятков бессмысленных алфавитных знаков.
Прежде чем покинуть Парк, я снова прохожу мимо зарешеченных кубов с художниками; музыкантов я пропустил, так меня взбесило самовольство писателя — наши деньги идут на его кормление и закупку букв, а он плевать на это хотел. Хорошенькое дело, а ведь в других странах художников расстреливают на площадях, содержат в каменных башнях (где уж никто на них не посмотрит), насильно обучают человеческой работе (это мне кажется, кстати говоря, разумным, но в моей стране такое обучение не финансируется и, в общем, не принято, мы предпочитаем показывать их в Парке). Художник водил по огромному картону кистью, хватал баночки с краской и выплескивал их на свое произведение искусства, а потом вдруг повернулся ко мне и спросил, не нарисовать ли меня. Вид у него был звериный, измазанное лицо с потрескавшейся кожей, но это был первый житель Парка Искусств, который заговорил со мной, и я был так смущен, что ответил: нет, спасибо.
Служители Парка заметили мое смятение и поспешили, напоминая, что лучше не заговаривать с обитателями клеток, этот не особенно опасный, сказали они, но мало ли, чего можно от него ожидать — все-таки человек искусства. Художник в это время схватил заостренный карандаш, втыкал его в картину, словно нож, и обводил разными цветами получившиеся дырки. А я пошел домой, впереди еще час тряски в подземном автобусе, да и с меня хватит новых впечатлений, так много, если быть честным, что ни за какие обеденные перерывы не успею их выговорить (молчу уже о том, что большинство коллег отрицательно относится к содержанию Парка Искусств — лучше бы создали рабочие места для молодежи, считают они). За бетонным забором та же жизнь — родители ведут за руку детей, группа мужчин бежит на службу, боясь опоздать, а я радуюсь оставшейся половине выходного дня, и солнце проскакивает за линию скоростного транспорта, пока я прохожу через пункт контроля.
