Денег осталось совсем мало.
В холодном томе Франца Кафки, который никто кроме меня никогда не взял бы в руки, осталась только тысячная ассигнация и несколько сотенных.
Мелизанда завтракала на кухне своей обычной гадостью — фруктовым мюсли и обезвоженным липовым чаем.
Свежие голоса ведущих утреннего телеканала из кухонного телевизора разбивались об обои стен как капли воды.
Я вложил купюры обратно в книгу любителя лембергских девочек и пошел на кухню.
На завтрак вместо кофе у меня был ячменный напиток, а вместо сахара — теплый сахарозаменитель.
Бутерброд был из несвежего хлеба и старого сыра, сливочное масло, которое я всегда любил, Мелизанда мне давно запретила покупать, так как оно повышает уровень холестерина в организме и постоянно дорожает.
Сама мысль о том, что сегодня придется идти на работу, меня угнетала и как-то лишала сил.
Хотелось снова лечь в постель и видеть прекрасные солнечные калейдоскопические короткие сны.
Голова еще не болела, но я чувствовал, что она скоро заболит, и я выпил свои привычные две таблетки нурофена.
Мелизанду это всегда раздражало (она это называла «таблетозависимость») и я привычно сжался, ожидая услышать ее повелительный голос, но, к счастью, она была поглощена телевизором, в котором рассказывалось о чемпионате по поеданию сосисок в каком-то немецком городке.
Лица у соревнующихся были веселыми и отвратительными.
Наконец планшет Мелизанды мяукнул сигналом точного времени и она, оставив недопитый чай, пошла одеваться на работу.
Я остался в кухне один, чашка кота была пуста, он поел раньше меня и сейчас конечно уже снова спал на опустевшей постели в спальне.
Уставшее солнце ноября совсем не освещало окно, задернутое занавеской.
Горячее стекло ячменного напитка было приятно, точно так же как бывает приятен холод, и я попытался войти в свою обычную медитацию, отстраненность, когда и голос Мелизанды кажется спокойным, и утраченная юность — всего лишь ненужным воспоминанием.
Так я и сидел, пока не хлопнула входная дверь, Мелизанда ушла, не попрощавшись со мной.
Я выключил телевизор, зашел в спальню проведать кота, он, как я и предполагал, крепко спал, только кончик хвоста беспокойно метался во сне.
У комнаты сына я почему-то остановился.
Дверь комнаты была не заперта, но туда никто не заходил уже много лет.
Спроси я у Мелизанды, что это за комната и что там за дверью, она даже наверное не поняла бы о чем я говорю, настолько она заблокировала свою память.
Я почему-то вспомнил, как сын приходил навестить меня в наркологию, где я лечился от алкоголизма, как он смотрел на всех этих уродов и скотов, лежащих рядом со мной, точно таких же как я, как он жалел меня и вся моя медитация, моя отстраненность куда-то исчезли, мне захотелось заплакать.
Или закричать.
Я вспомнил, что говорил доктор — закрыть глаза и представить комнату с кроватью, в которой нет боли, нет страха, нет отчаяния.
В которую никто никогда не войдет, так что вам нечего больше бояться.
Вам некого больше бояться.
В доме стояла оглушительная тишина, все телевизоры были выключены, все лифты уже увезли всех желающих на работу, а за радиоточки жильцы перестали платить бог знает сколько лет назад.
Пора было идти и мне, за вторым рядом книг в своей комнате я достал свою рабочую кепку, которую я надевал только на работу и которую Мелизанда никогда не видела, слишком уж она несоответствовала ее тщательному фэн-шую, и тоненькие медицинские перчатки.
Я перевел биение своего сердца на обычный уличный ритм и вышел на улицу.
Ноябрьский ветер явственно предвещал будущие сто дней с температурой в минус тридцать.
В своем микрорайоне я уже примелькался, и я решил сегодня поехать на другой конец города, на Уралмаш.
До станции метро я дошел в пять минут, натянув поглубже козырек кепки.
Я купил два жетона и спустился по ступеням вниз, на «Ботанической» (единственной из всех станций метро) не было эскалатора и это всегда меня раздражало.
Чтобы не слышать метроголосов, я надел наушники старого плеера «Сони», нажал на play и измученный истерзанный голос Ермена Анти закричал в моей голове — тот поезд, что тащил нас по жизни, застрял где-то там в тупике, и это новая смерть – на новом витке...
До Уралмаша я доехал минут за пятнадцать, а на трамвае мне пришлось бы пилить часа два, не меньше.
Я вышел из метрополитена и вдохнул новый воздух города, здесь ветер был уже северным, но все таким же холодным.
Я неспеша дошел до Кировоградской, эта длинная грустная депрессивная улица была мне хорошо знакома, здесь когда-то жил мой друг по имени Филидор, но он давно уже умер, точнее где-то там он был все еще жив, ходил, дышал, говорил, но, в сущности, он был уже мертв.
Наконец, я увидел то, что искал — офис Сбербанка, выкрашенный как всегда в зеленый цвет — цвет рухнувшей надежды.
Я открыл дверь и сразу понял, что это не то, что мне нужно — там был терминал электронной очереди, не было посетителей и вдобавок был еще консультант, болтавший с операционисткой.
Увидев меня, он — вежливый, улыбчивый пидор — повернулся и радостно простер ко мне руки, словно бы намереваясь меня обнять.
Я быстро вышел оттуда, пробормотав что-то неразборчивое.
Я никогда не верил в теорию случайных встреч, но мне было лень искать другой офис, в принципе Кировоградская меня устраивала полностью, кривые проулки да переулки, мало прохожих, а те что были — никогда не подали бы руку упавшему.
Я прошел к следующей пятиэтажке и уселся на скамейку у подьезда.
Я смотал наушники плеера и, достав свой старый беспроводной телефон, бессмысленно уставился в него, точно также как это делают все остальные люди на свете.
Поверх телефона я наблюдал за крыльцом офиса, посетителей было мало и я просидел около часа, пока не увидел нужный мне типаж — бабушку лет семидесяти, вдалеке от ждущей ее теплой кладбищенской земли.
Она пошла в мою сторону и, немного не доходя до меня, свернула в переулок.
Вокруг никого не было, я быстро встал со скамейки, чувствуя всегдашнюю дрожь в руках.
Господи, спаси меня и сохрани, – почему-то бормотал я, сам не понимая что говорю.
Я тоже свернул в переулок, и наш вектор стал одинаковым, сердце ее билось очень слабо и редко, я надавил со всей силы на левую сторону своей груди, давая себе психологический сигнал.
Мое сердце тоже замедлилось, я закрыл глаза и сжал правое предсердие, быстро и резко, потом все три лепестка трикуспидального клапана и наконец оба желудочка и восходящую аорту, кровь перестала поступать в ее головной мозг, она потеряла сознание и упала, как сломанная детская кукла.
Я побежал к ней, сердце билось как сумасшедшее, отдаваясь в голове болезненным громом.
Я быстро перевернул ее, схватил сумочку, достал кошелек, там были купюры, много купюр, теплые свежеотпечатанные банковские купюры, больше мне ничего не было нужно, ни золото ушей, ни серебро цепочек, сердце стучало прямо в мозг, заглушая ее слабые удары, она не умерла и я тоже остался жив.
Я добежал до конца переулка и дальше пошел уже шагом, засунул кепку в карман пальто, а хирургические перчатки выбросил в урну.
На трамвайной остановке я сел в первый подошедший трамвай, мне было все равно куда он едет.
Я отдал кондуктору в тунике Харона плату за проезд и прижался виском к холодному окну.
Сердце наконец успокоилось и мне страшно захотелось курить, как после любовных объятий.
Трамвай привез меня обратно, к той станции метрополитена, из чрева которой я вышел.
Докурив сигарету, я снова спустился вниз и, вспомнив о закрытой комнате, решил поехать в психбольницу, кстати, там заодно можно было бесплатно пообедать.
Я пересел на троллейбус, в котором благополучно заснул, но моя остановка и была конечной, на которой меня разбудил кондуктор.
Сияющее тюремное здание психбольницы из двух этажей, обреченное стоять здесь вечно, ничуть не изменилось.
Что делалось, то и будет делаться, и как мы не помним имен тех, кто был до нас, так и наши потомки не вспомнят о нас.
На входе надо было купить бахилы, но профессиональные психбольные никогда этого не делали, не стал этого делать и я.
Я прошел к гардеробу и сдал пальто.
Вы на прием? – спросила меня гардеробщица.
На реабилитационую группу, – ответил я, и она дала мне бесплатные бахилы.
Скамейки были заполнены людьми, пришедшими на прием, униженными и оскорбленными, одна очень толстая и некрасивая девушка лет тридцати, с ужасными оспинами и прыщами на лице, держала в руке журнал «Похудей».
Я надел бахилы и пошел на дневной стационар, как раз близилось время обеда, там были только больные, утренние врачи уже разошлись по своим кабинетам, так что некому было спросить, кто я такой и что я здесь делаю.
Я уселся на свободный диван, некоторые лица были мне знакомы, те, кто ходили сюда годами.
Наконец раздался металлический лязг и больные оживились, это раздатчица везла тележку с большими бидонами, в которых был обед.
Минут через десять, она позвала на обед, и люди потянулись в столовую.
Я с ними не пошел, я хотел дождаться второй очереди кормления, тех, кто лежит на втором этаже и тех, кто действительно очень тяжело болен.
Невыключенный телевизор бормотал о том, что эта зима будет самой холодной за последние двести лет.
Когда последний больной покинул стационар, я пошел в тусклую столовую психбольницы.
Столовых в здании было несколько, эта обслуживала стационар и второй этаж, те палаты, в которых лежат безнадежные больные.
Я с дневного стационара, – сказал я раздатчице, – из-за капельницы опоздал.
Я взял тарелки, первое, второе, чай и хлеб, и уселся за стол.
Вскоре раздался шум, медсестра привела обитателей второго этажа.
Выстроилась очередь на раздачу, в которой все молчали, зомби, монстры, уроды.
Я отодвинул тарелку и подошел к парню с черными короткостриженными волосами, – я вам занял место, садитесь рядом со мной.
Спасибо, спасибо, – ответил он, – большое спасибо.
Он действительно сел рядом со мной и — сегодня был хороший день — узнал меня, – у вас очень знакомое лицо, очень знакомое, вы мой родственник, друг?
Родственник, – ответил я.
Больничная еда мне всегда нравилась, и в наркологии мне тоже нравилась еда, в ней была какая-то приятная примитивная простота.
Он старательно дул на ложку, хотя суп был не горячим и тщательно отщипывал хлеб.
Ну как ваши успехи в политике? – спросил я, продолжая разговор, который был три года назад.
Я недавно узнал, – ответил он, – что английский писатель Сомерсет Моэм был шпионом в России, мне сосед дал газету, там все было написано, эти твари уже тогда ненавидели нас, я послал ноту в Британский парламент, чтобы они выкопали его останки и символически повесили на площади, забыл, как она называется, перед Национальной галереей, с табличкой на груди – «Я был шпионом».
Зачем?
Потому что я так хочу. Еще я их предупредил, что если они этого не сделают за неделю, то я разрушу какой-нибудь крупный город, например, Бирмингем. Я им так и написал — если для вас один скелет равнозначен гибели миллионов ваших соотечественников, то, значит, так тому и быть.
Как вы разрушите Бирмингем? – спросил я.
Я уже послал несколько подводных лодок с ЯО в Ла-Манш, – он тоненько засмеялся, – так, на всякий случай.
На всякий случай, – повторил он, и снова засмеялся.
Вы ешьте, ешьте, – сказал я, – а то все уже остыло.
Я допивал сладкий некрепкий чай, он ковырялся в холодной курице с рисом.
Перед самым появлением медсестры, вестницы окончания обеда, он вдруг сказал — я написал письмо президенту США, вы можете отправить его?
Конечно, – сказал я.
Он растерянно посмотрел на свою больничную одежду, в которой не было карманов.
Вы мне скажите, а я за вас напишу, – предложил я.
Замечательно, вы очень меня выручите, в сущности, там только одна мысль — я приду чтобы уничтожить вас всех.
Все психбольные уже доели и выстроились в покорную очередь перед дверью, за которой была лестница на второй этаж, а мы все еще сидели за столом.
Вам пора идти, – сказал я.
Вы придете еще раз? – спросил он меня, – ведь вы мой родственник.
Я приду, – сказал я, мне хотелось обнять его, но это бы его смутило и я просто повернулся и ушел, не оборачиваясь.
Прием уже закончился и в гардеробе висело только мое пальто.
Выйдя на улицу, я вспомнил о бахилах и выбросил их в урну.
Небо уже начинало темнеть, день был изматывающим и грустным.
В троллейбусе я вдруг вспомнил про письмо и вышел на Авиационной, где я когда-то жил, в почтовом отделении на этой улице почему-то никогда не было людей.
Я купил у приемщицы писем конверт и самую дешевую открытку «С новым годом», попросил у нее ручку и сел за столик.
Сначала я хотел написать на английском — I will be come to kill all, а потом подумал, что у них там же есть переводчики, у президента, так чего идти против своей совести, и написал по-русски — я приду, чтобы уничтожить вас всех.
Положил открытку в конверт и заклеил его, на конверте я написал — США, Вашингтон, Белый дом, Бараку Обаме.
Вряд ли оно дойдет, – сказала приемщица, разглядывая конверт, – хотите поздравить его с новым годом?
Да, – ответил я, – вы наклейте марки, может и дойдет.
А обратный адрес? – спросила она, давая мне сдачу.
Обратного адреса нет, – сказал я, и вышел на улицу.
Там было уже совсем темно, тусклый свет фонарей заменял ушедшее солнце конца ноября.
Люди возвращались домой с работы и все троллейбусы были заполнены, но мне некуда было спешить и я долго сидел на остановке, куря одну сигарету за другой, пока не подошел пустой троллейбус.
Мелизанда была уже дома и смотрела в гостиной свой ежевечерний бесконечный сериал, кот лежал на ее коленях.
На столике рядом с ней были шоколадные вафли и липовый чай.
Я заварил на кухне ячменный напиток, ужин Мелизанда мне уже давно не готовила, ссылаясь на усталость после работы.
Я добавил в ячменный напиток сахарозаменитель и сел рядом с женой на диван.
В перерыве на рекламу она спросила меня — ну как там, на работе, все нормально?
Все нормально, – ответил я, – как обычно.
Усталость медитации я сосредоточил на тепле ячменного напитка, люди на экране шевелили губами, но я их не слышал, мне мешал крик, кто-то кричал в моей голове, кричал страшно, долго и безысходно, в одинокой комнате с решетками на окнах.
Может быть, даже, это был мой сын.
9-11.11.2013
