В мире нет более банальной и одновременно более сложной проблемы, чем смерть. Банальность в её естественности и неизбежности для всего живого и вообще материального. Сложность в том, что она есть, но не существует как часть самого бытия. В мир она приходит как свидетельство чего-то совершенно иного.
Известен парадокс Эпикура: «Смерть не имеет к нам никакого отношения, когда мы живём, смерти ещё нет, когда она приходит, то нас уже нет». По всей видимости, остроумный эллин хотел выразить в этом высказывании чисто этические отношения между жизнью и смертью. Во всяком случае, здесь явно просматривается стремление воздвигнуть надёжный барьер между существованием «здесь и сейчас» и небытием. Вынося смерть за пределы существования, Эпикур тем самым предлагал сделать жизнь самодостаточной и самоценной. В определённой степени такая философия дала импульс тенденциям, приведшим к современному гедонизму, хотя у самого Эпикура и его непосредственных последователей всё, конечно, сложнее. Как бы там ни было, эпикурейский парадокс точно отражает смерть как явление, не принадлежащее бытию. Но оставим древнего эллина и пойдём дальше.
Посмотрим на проблему иначе. Разве нельзя рассматривать смерть как завершение процессов, происходящих в природе? Материалисты так и делают. Смерть при таком подходе становится результатом исчерпанности внутренних ресурсов жизни либо насильственного вмешательства посторонней силы. По истечении своего срока всё обращается в ничто. Последняя вспышка света и далее бесконечный, бесчувственный, никем не постигаемый мрак. Смерть в этом представлении оказывается вечностью, противоположной всему конечному, бытийному. Она имеет начало – момент окончания жизни, но не имеет конца. Следовательно, и с материалистической точки зрения смерть не подчинена никаким законам сущего. Только, в отличие от верующего, материалист воспринимает смерть как абсолютное состояние, а не как некий переход от материального бытия к чему-то принципиально иному.
Несомненно, понимание неизбежности конца играет исключительно важную роль в осознании мыслящим субъектом самого себя. Ведь самотождественность человека во многом определяется ощущением конечности жизни. «Я» – не «ты», «ты» и «я» – не одно и то же – беспощадно напоминает смерть. Границы личности определены материальным телом, которое противоположно другим телам. Причём границы эти не только физические, но и экзистенциальные. Кто в какой степени осознаёт свою автономность и каким образом распоряжается ею – другой вопрос. Но способность осознавать смерть как черту между собой и остальным миром объединяет всех людей.
«Я мыслю – следовательно, существую» – утверждал Декарт. Помимо всего прочего, эта ключевая для модернистской философии фраза раскрывает внерациональную сущность смерти, точнее, невозможность проникнуть «по ту сторону» путём логических рассуждений, подчиняясь причинно-следственным связям. Мысль живого человека, основанная на фактах окружающего его бытия, не способна объяснить то, что находится вне существующего. Разум постигает законы универсума, а смерть единственное бесспорно реальное явление, на которое эти законы не распространяются. Можно установить физическую причину смерти, подробно описать процесс умирания, проследить за разложением трупа, но рационально исследовать само состояние, которое больше не является бытием нельзя.
Следует ли из этого, что материальный мир не абсолютен? Да, следует. В противном случае, состояние смерти было бы познаваемо. Чтобы почувствовать ограниченность материализма, даже не обязательно принимать метафизику. Достаточно признать, что рядом с познаваемым бытием, есть непознаваемое небытие. На самом деле, уже наличие самого понятия «ничто» для материализма убийственно.
Картезианская философия, сильнейшим образом повлиявшая на весь модерн, вовсе не так далека от традиционных представлений о человеке, как утверждают проклинающие Декарта философы-традиционалисты. Пафос познающего субъекта в картезианстве органично сочетается с подчёркиванием конечности этого субъекта. В целом учение Декарта продолжает именно креационистскую, монотеистическую парадигму метафизики. Важнейший постулат этой парадигмы – творение мира из ничто, ex nihilo. Непреодолимая бездна зияет между Творцом и творением.
Сегодня картезианство подвергается жёстким нападкам и с крайне левых, и с ультра либеральных позиций. Декарт даже называется реставратором трансцендентного порядка, враждебного гуманистическим идеалам эпохи Ренессанса. В современном мире это равнозначно обвинению в неполиткорректности. Не вдаваясь в этическую сторону таких оценок, с лево-либеральными обвинителями можно, в общем, согласиться. Картезианство, конечно, не прямо враждебно, но философски действительно чуждо ренессансному гуманизму. И наиболее заметно это как раз в концепции конечности субъекта. Сделаем некоторые необходимые пояснения.
Вопреки линейному представлению об истории, гуманизм Возрождения и гуманизм Модерна не являются строго взаимосвязанными направлениями мысли. Более того, они происходят из разных метафизических представлений о мире. Эпоха Ренессанса характеризуется, прежде всего, возращением в философию и культуру холистских (от древнегреческого "целое") представлений о бытии как о целом. По сути, это означало серьёзное отклонение от креационистской концепции творения из Ничто. Закономерно, что в ренессансную эпоху широкое распространение получает натурфилософия, фактически отождествлявшая Первоначало и природу («Всё во всём»). Столь же закономерен был конфликт натурфилософов с церковью, высшей точкой которого стало сожжение Джордано Бруно. Гуманизм Ренессанса был формой неоплатонизма, а иногда и завуалированным неоязычеством, попыткой сократить или даже вовсе ликвидировать разрыв между Творцом и творением, на котором настаивал креационизм. Для холистского мировоззрения характерно отсутствие чётких границ между явлениями, понимание времени как смены циклов. Поэтому и событие смерти в холистских традициях лишено ощущения уникальности.
Гуманизм Модерна, наиболее ясно сформулированный в картезианстве, не имеет ничего общего с неоязычеством. Человек здесь решительно выделяется из общего потока бытия в первую очередь благодаря своей эксклюзивной способности отделять себя от окружающей природы. Правда, Декарт по существу приравнял разум к духу, то есть к искре Божьей и тем самым заложил под модернистский гуманизм мину замедленного действия. Но это уже отдельная очень большая тема. В данном случае нам важно то, что в модернистском гуманизме, как и в креационистских традициях, ценность человеческой жизни возрастает именно в силу её конечности и неповторимости. Отсюда экзистенциальное, столь острое переживание смерти в культуре последних столетий.
Метафизические парадигмы имеют свойство сменять друг друга или частично переплетаться во времени. Сейчас, в начале XXI века, мы являемся свидетелями нового витка неоязычества, набирающего обороты под видом Нью Эйдж – глобального движения, провозглашающего смену исторических эр на Земле. Довольно быстро перед нами вырисовывается предельно профаническая версия холизма, представляющая собой вульгарную смесь эзотерики и технократии. Приходит эта гремучая смесь на смену исторически изжившему себя модерну и выхолощенному креационизму. Уже сейчас идеологическое влияние Нью Эйдж огромно, и есть все основания считать, что это влияние будет только расти и укрепляться. Наверняка будут предприняты новые радикальные попытки проникнуть в тайну смерти при помощи техники. Ну что же… Пытаясь оспаривать небытие, люди тем самым приближают его.
