За окном автобуса – освещённые солнцем поляны, густые леса, тянущиеся на много километров, поля с уже сжатой рожью и снопами соломы. В этих местах я никогда не бывала прежде. Детство и юность мои прошли в Прибалтике, да и в более поздние годы я жила далеко от среднерусской полосы России. И вот теперь я приехала сюда израильской туристской. Никогда не страдала ностальгией, с первых дней приняла и полюбила Израиль, но там, где прошла большая часть моей жизни, неожиданная встреча с прошлым не могла не волновать.
Всё мне казалось знакомым. Я понимала, что это обманчивое сходство. И всё же было чувство, что вот по этим тропам ходила я в лагерные походы, в этих лесах собирала крупную, иссиня-чёрную голубику, наполняла корзинку рыжими опятами, так вкусно потом приготовленными мамой. Всё вызывало неожиданный отклик: и рощица с белоствольными берёзами, и высокие осины с серо-зелёными стволами, и успевшая уже покраснеть рябина, и сочная, омытая дождями зелень, с жёлтыми, глядящими с любопытством на мир цветами. Наверное, это встреча с самой собой, длинноногой восторженной девчонкой, влюблённой в природу и радующейся каждому новому дню.
За окном автобуса – Россия. Внутри – тёплая израильская обстановка. И хотя туристы не только из Израиля – впечат-ление большой семьи, в которой чувствуешь себя легко и свободно. Кто-то слушает урок Талмуда, кто-то читает, кто-то, подобно мне, не отводит глаз от пейзажа за окном, предаваясь воспоминаниям.
Россия, Белоруссия, Украина. Мы едем по местам, где когда-то зародился хасидизм. Уже в Израиле я открыла для себя мир хасидских Учителей, мудрецов, цадиков, имена которых для меня сегодня полны значения и смысла. Помню, каким откровением для меня стала книга Эли Визеля «Рассыпанные искры». Я часто возвращалась к ней и, читая, с болью и горечью думала о том, как долго от нас скрывали всё, что могло пробудить чувство гордости за свой народ. Хасидизм – лишь частица этого прошлого, но сколько же в нём духовного света, как прекрасны образы людей, которые стояли во главе еврейских общин. Поездка приблизила ко мне то время, со всеми его противоречиями, исканиями, порой враждебностью к новому, но глубокой и искренней верой. Пламя, которое разжёг Баал Шем Тов, разгорелось, и тысячи искр взвились в тёмное небо, чтобы потом из каждой искры загорелось пламя.
Лучше, чем Бешт, никто не определил хасидизм. Он, как все-гда, в притче отразил его суть.
«Хотите знать, что такое хасидизм? – спрашивал он. – Слушайте. Я расскажу вам. Один кузнец, мечтавший о собственном деле, купил наковальню, меха, молот и взялся за дело. Но вот беда: горн никак не разгорается! "Что же это такое?" – спросил он старого кузнеца. Выслушал тот и сказал, вздохнув: "Всё есть у тебя для работы, кроме искры". Искра – это и есть хасидизм...»
Печаль и благость разлиты в воздухе. Тишина и покой. Нет той яркости красок, к которой мы привыкли в Израиле. Природа наложила свой отпечаток на жизнь цадика. Длинные прогулки по лесам, когда он оставался один на один с небом. Ранние сумерки. Долгие вечера. Вспоминаю слова Шая Агнона: «Облака, покрывающие лик солнца, убывают, а солнце прибывает. Вчера было часом закатной молитвы, сегодня стало часом полуденной; в тот час, что вчера пробуждались, сегодня уже собираются на молитву». Это о восприятии времени религиозным человеком: не за часами, а за солнцем следит он. Где бы ни жил, в какой части света ни находился – с молитвы он начинает свой день, ею завершает. Солнце и звёзды помогают ему в исполнении заповедей.
Сколько километров пути исходили наши мудрецы и праведники в полях и лесах, сколько молитв обратили к Всевышнему… За нас, евреев. В минуты такого одиночества написал рабби Нахман из Браслава свою «Песню трав»: «Если бы человеку дано было услышать песнопение и славословие трав, он услышал бы, как каждая травинка поёт песнь Всевышнему». Он писал, что зима подобна младенцу в утробе матери, лето же напоминает роды. Зимой травы и растения умирают, потому что силы их иссякают, а когда приходит летняя пора, они вновь пробуждаются. Прекрасно тогда поле и прогулки в поле, и голоса пробудившихся трав. Он любил тишину и хасидам своим говорил, чтобы шли молиться в поле. «Главное – в уединении и в беседе между человеком и его Властелином, такая полнота самоотдачи, при которой душа готова вот-вот оставить человека, упаси Бог!» Сам он исходил эти места вдоль и поперёк. Поднимался на самую высокую вершину и там, в лощине, в раздумьях проводил долгие часы. Бывало, сидел на берегу реки, заросшей осокой и тростником, предаваясь созерцанию. А вокруг – никого. Только лес. И шёпот деревьев, и голоса птиц.
И представилось мне, что ожили хасидские дворы, наполнились голосами, и сотни молодых хасидов вновь заторопились в бейт-мидраш по притихшим улицам. Так перед твоим мысленным взором оживает старое фото. И уводит далеко от реальности. Вот тройка разномастных лошадей, запряженных в повозку с Бештом, у которого не было своего хасидского двора, и он, как часто бывало, вновь отправился в путь. Его ждали. Его всегда ждали. В кожухе, повязанном кушаком, с неизменным кучером Алексеем или любимым учеником Цви Гершем Сойфером. Кучер дремлет на облучке, а лошади сами несут седоков по просёлочной дороге. Может быть, это и была та самая тройка лошадей, о которой сложил свою притчу Баал Шем Тов? Лошади как лошади, вот только почему не слышно их ржания? Который час в дороге, а не издали ни звука. «Ослабь поводья!» – крикнул проезжавший мимо крестьянин. И тотчас заржали лошади, и понеслась тройка легко и весело.
Эту историю вспоминают, когда рассказывают, как Яаков Йосеф из Полонного, долгое время не признававший Бешта, был покорён им, став одним из его самых преданных хасидов. При первой встрече рассказал ему Баал Шем Тов свою притчу. Услышав её, он разрыдался. Понял скрытую в ней мысль: душе нужна свобода, чтобы она ощущала мир вокруг, чтобы звучала, как струна, трепетала от красоты, обилия красок... Видно, скована была его душа, закрыта для радости... Слова Баал Шем Това коснулись её сокровенных глубин, и она раскрылась навстречу им. Так река после сильной засухи, напоённая дождями, несёт свои воды, сбивая на пути все преграды и устремляясь вперёд...
Исраэль Баал Шем Тов – Владеющий Благим Именем – изменил еврейский мир. Сила его веры была так глубока, влияние личности так сильно, что он покорял каждого, кто однажды его слышал. Из легенд и притч, правды и вымысла вырисовывается образ человека, который пришёл в наш мир, хорошо осознавая свою миссию. Семь лет он жил в Карпатских горах, его дух возносился к небу, но мысли были о тех, кто внизу. Он придёт к ним и принесёт им добрую весть: «Только живя в радости, человек исполняет волю Творца. Тора – не тяжкий камень, сгибающий спину еврея, а драгоценный сапфир, освещающий его путь. Тора дана людям, а не ангелам, и не требует от них совершенства». Он обратился не к разуму человека, но к его чувству. И этот язык был ближе и понятней простому народу, чем язык книжной мудрости. Он учил измученного, исстрадавшегося еврея отринуть печаль, подарить душе свободу и радость. Ты узнаёшь его мысли в изречениях многих хасидских цадиков. Разве не о том же сказал рабби Нахман из Браслава в словах, ставших израильской песней, которую поют и в радости и в горе: «Весь мир – только узкий мост. И главное – ничего не бояться».
Много легенд сложено о Баал Шем Тове. Его образ словно окутан дымкой тумана: где-то на грани реальности и вымысла. Но вот мы в Меджибоже. И моя рука касается надгробья, на котором резцом по камню вырезано его имя. И предания обретают реальность. А вот и могила Баруха, его такого властолюбивого внука, у которого не всегда получалось быть похожим на деда... Вплотную к погребальному склепу приблизилось древнее еврейское кладбище. И надписи на камне трогают своей наивной простотой. Но в них – главное: давал ли цдаку, учил ли Тору, почитал ли родителей, был ли справедлив... Те же человеческие ценности, которым мы верны сегодня. Те же надписи на древнем кладбище в Цфате и на совсем свежих могильных камнях на Масличной горе...
Но вглядываясь из нашего далека, вижу я рядом с Бештом образ Дова Бера из Межерича. Он подобен горе Мерон в Галилее, вознесшейся над всей округой. Опускаются сумерки, и она прячется в синеватом свете.
В древнем Израиле на её вершине зажигали костёр, чтобы передать весть о наступлении нового месяца. И в окрестных горах, увидев свет костра, тут же зажигались костры, чтобы нести весть дальше. Дов Бер первым принял эстафету от Бешта, его ученики подхватили факел нового учения и понесли, передавая своим последователям. Триста учеников было у Дова Бера, тридцать девять – стали лидерами хасидских династий. И всё же он был трагически одинок. То было время тяжёлых столкновений со сторонниками Виленского Гаона: напуганные лжемессиями, они открыто преследовали хасидов, объявив их сектой и подвергнув отлучению. Умирая, Дов Бер заклинал своих хасидов: «Держитесь вместе, будьте всегда вместе. Всегда». Словно предчувствовал, что после его смерти между хасидами не будет единения. Его называли Великим Магидом, Великим Проповедником. В истории хасидизма нет второго, кто был бы коронован таким именем.
Но у меня есть свой любимый образ. Ученик Магида Леви Ицхак из Бердичева не возглавил династию, не имел последователей, как другие хасидские цадики. Он был раввином Бердичева, и после его смерти община не пригласила другого раввина, храня верность его памяти. Так и идёт это имя рядом с именем города: Леви Ицхак из Бердичева. Да и мог ли кто-то другой наследовать Леви Ицхаку? Так жить бедами общины и радоваться каждому маленькому чуду? Раздавать всё своё жалованье, оставаясь нищим? Идти из богадельни в сиротский приют, из деревни в деревню, отдавая без остатка тепло своей души?
Время не властно над его образом. Он стал ещё ярче, любимей, будто и сегодня Леви Ицхак с нами, чтобы и за нас просить в бесконечных своих молитвах. Бердичевский рабби славился учёностью, знанием Талмуда, глубокой религиозностью, но не потому он стал одним из любимейших хасидских цадиков и героем многих поэтических и прозаических произведений. Сутью его личности была любовь к своему страдающему народу. Душа его не могла вынести чужую боль, он обращался к Богу: защищал перед Ним евреев, напоминал об их верности Всевышнему, требовал сострадания…
Слабый физически, теряющий сознание после долгой молитвы, Леви Ицхак выглядит совсем иначе, когда стоит перед Богом. Сила духа возвышала его: «Если еврей видит на земле филактерии, он спешит поднять и поцеловать их. Написано, что мы – твой тфилин. Неужели Ты никогда не поднимешь нас к Себе?»
Кому ещё дана была такая страстность и такой жар, чтобы искать справедливости и требовать ответа у самого Бога?
«Я не спрашиваю, почему нас преследуют и уничтожают везде и всюду, но я хотел бы знать: для Тебя ли наши страда-ния?»
Он напоминал Богу о милосердии и называл его на идише: «Дер Баремдигер» – Милосердный. Рабби Леви Ицхака тоже называют Милосердным. И произносят это имя на идише, как произносил он, обращаясь к Богу. По преданию, в память о нём и его потомки несут это имя – символ высокой любви к людям.
Глубокой ночью пробирались мы по тропинке к месту его захоронения на старом еврейском кладбище в Бердичеве. Могилы прятались в тени деревьев, и казалось – это не кладбище, а лес, в который мы забрели случайно. Но вот и каменное строение с полусферической крышей, под которой покоится праведник. На иврите – «оhель». В русском языке нет адекватного понятия. Шатёр, погребальный склеп – каждое из этих слов имеет свой определённый оттенок, и ни одно из них не передаёт того, что для еврея значит именно это слово. Раскинув шатры, кочевали наши предки по незнакомой, лишенной влаги земле. Авраам сидел у входа в шатёр (אוהל на иврите) в Элоней Мамрэ на третий день после обрезания, когда открылся ему Бог, и увидел трёх путников, и были то три ангела. И вновь, уже намного позже, когда Билъам, задумавший проклясть Израиль, благословляет его: «Как хороши шатры твои, Яаков!» Казалось бы, рождается ассоциация с домом, теплом. Почему же, когда уходит праведник, возводят над его могилой оhель? Может быть, потому что оhель символизирует мистическую связь поколений? Странное чувство рождается в этих стенах: как будто они удерживают дух праведника или наша душа в состоянии религиозного порыва именно в этих стенах готова к такой встрече?
Спускались сумерки, сгущалась тьма, отметая всё лишнее от взгляда, приходило чувство сосредоточенности... И мысль: об-рела ли его душа покой или она по-прежнему страдает за своих братьев-евреев, которые никогда не знали лёгкой доли?
Август. На пороге осень. Кое-где деревья уже сбросили листву. Тянутся поля, колодезные срубы, деревянные домики. Запомнились названия деревень: Федино, Урюпино, Сафроново. Пошёл резкий и сильный дождь. Пасмурно и по-осеннему холодно. Рано темнеет. Мы неподалёку от Смоленска. Об этих местах писал Симонов в своих стихах, посвящённых Суркову: «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины, как шли бесконечные злые дожди...» Кажется, ничто не изменилось с тех пор: те же холодные злые дожди, те же бревенчатые домики, срубы, те же крытые тёсом крыши... А мне вспоминается другое время и другая судьба. Жил неподалёку от этих мест еврейский мыслитель и философ. Когда он был ещё мальчиком, ему едва исполнилось тринадцать, раввин записал в протоколе еврейской общины: «Удивительный учёный, тана». Сравнение с таннаями, великими законоучителями, жившими в первом и втором веках, подчёркивает его особую одарённость. И имя отражало его суть: Шнеур – два света. Шнеур Залман Шнеерсон, или, как впоследствии хасиды называли его, Алтер Ребе – Старый Ребе.
Его хасидский двор находился в местечке Ляды Могилёвской губернии, куда он переехал из Лиозно. Когда Наполеон приблизился к Лядам, рабби Шнеур Залман присоединился к обозу отступающей русской армии и покинул свой дом. Его взгляду открывалось то, что не дано было увидеть никому другому. Ещё в 1800 году он предсказал поражение и гибель Наполеона, но пока тот побеждал, приближаясь к Москве. И Старый Ребе приказал домочадцам срочно собираться в дорогу. «Лучше умереть, чем жить под властью Наполеона», – сказал он. Он знал, что Наполеон будет наступать, а затем отступать через Белоруссию, и тяжелее всего придётся евреям. И об этом он плакал.
Морозы набирали силу, а беженцы не могли найти пристанища. Из деревни в деревню перебирались они по тем же дорогам, по которым сейчас едем мы. На телегах, с ма-ленькими детьми, с трудом добывая молоко и хлеб. Везде их проклинали и отовсюду гнали. Они проехали через рязанские деревни, миновали Тамбов, Орёл, почти добрались до Курска. Остановились в деревне Пены Полтавской губернии. Рабби Шнеур Залман умирал. Стоял лютый мороз, хасиды за окном читали псалмы. Последнее его слово было подобно выдоху: «Гадяч» – название города, где его похоронят.
В Гадяч приехали ночью. По цепочке шли к могиле цадика. Почва была глинистая, недавно прошёл дождь, и трудно было идти.
Незадолго до поездки я работала над очерком о писателе Цви Прейгерзоне. В свой роман «Вечный огонь», написанный, как и все его произведения, на иврите, Прейгерзон ввёл предание о Шнеуре Залмане из Ляд, связанное с последними мгновениями его земной жизни. «В час выхода святой души Старого Ребе поднялось на кладбище в Гадяче, в лесу на берегу Псёла, маленькое пламя. Мерцало это пламя днём и ночью, и буйный ветер вырывался из леса и бросался на него, и комья снега обрушивались, но оно по-прежнему горело, и никакая сила в мире не могла погасить его», – писал он.
Шумят кроны деревьев. Поёт свою тихую песню Псёл. На кладбище в Гадяче попала в засаду оставшаяся в живых группа евреев. Эсэсовцы заперли их в склепе, чтобы наутро расстрелять. Пьяные голоса доносятся до несчастных, приговорённых к смерти людей. Тают часы, приближая рассвет. Кто-то молится, кто-то читает псалмы. Ночью служка, поддерживающий огонь лампады на могиле, услышал голос. Ему казалось, что звук заполнил собою всё пространство. Он никогда не слышал голос рабби, но знал – это его голос: «Я не могу вынести страдания. Мера Яакова – мера жалости. Открой пещеру под свечой вечности…» Так соединились мистика и реальность. Пещера под могилой, разверзшаяся в час похорон Старого Ребе, привела ещё недавно обречённых на смерть людей к берегу реки, а оттуда – через лес – к партизанам...
Образ Шнеура Залмана, талмудиста и философа, посвятившего главный труд своей жизни – книгу «Тания» («Уче-ние» по-арамейски) – исследованию еврейской души, её связи с Божественной основой, помог автору раскрыть мысли о вечности народа, его духовной силе, проявившейся в период самых страшных испытаний. Вечный огонь – символ, взятый из философии иудаизма, – уподобил еврейскую душу в её устремлённости к Божественному началу горящей свече, пламя которой всё время рвётся ввысь. Роман «Вечный огонь» был опубликован в Израиле под псевдонимом «А. Цфони» незадолго до смерти писателя, просидевшего за свою любовь к ивриту семь лет в сталинских лагерях и тюрьмах. Но пришёл час, и его настоящее имя – Цви Прейгерзон – узнал и ивритский, и русский читатель...
Могла ли я предугадать, что меня когда-нибудь занесёт в эти края, и однажды, августовской ночью, стоя у могилы Шнеура Залмана, вознесу я тихую молитву за себя и своих близких, и в молчании ночи ко мне пробьется дыхание Псёла, а потом при свете луны, склонившись над разбитыми памятниками, буду разглядывать эпитафии на надгробных камнях, отброшенных взрывной волной от давно опустевших могил?
Глубоки наши еврейские корни в этой земле. Оглянись назад: погромы, ненависть, гонения, войны... Но мы продолжа-ли хранить ей верность... Они разбросаны далеко друг от друга, могилы еврейских мудрецов и праведников, навсегда оставшихся здесь. По-разному выглядели места их упокоения в России, Белоруссии, Украине и у нас, в Израиле. В Цфате солнце обжигало камень. Земля была пепельно-серой, без единой травинки. Ничто вокруг не смягчало красок. И в резком свете солнца она казалась обнажённой.
Но была жива всё та же традиция, всё так же горяча молитва на могиле праведника, все так же сильна надежда на его помощь.
И неважно, покоится ли праведник среди осин и сосен и тропинка к его могиле теряется в высокой траве, или же могила его – на нашем еврейском кладбище в Цфате, среди таких же белых надгробных плит, и тропинка к ней теряется между кам-нем и сухой, выжженной солнцем землёй.
Покидая наш мир, они думали о тех, кто остаётся. И в последние минуты своей жизни Алтер Ребе написал слова о душе, которая спускается в этот мир, чтобы совершить «благо для любого еврея любым возможным путём»...
Любавичи остались в моей памяти зелёным островком с омытой дождём травой. Ноги тонули в этой траве, их обжигала крапива, пока мы бежали через поле к домику из красного кирпича со светлой куполообразной крышей. Деревья, окружившие оhель, тянулись высоко вверх и были как великаны на страже. Здесь покоились двое цадиков из династии Шнеерсонов. А я думала о большом и сильном роде праведников и мудрецов, который, подобно поросли могучего дерева, пустил свои корни в духовную почву, оставив в ней свой глубокий след.
Им дано было осветить тьму, направить еврейскую мысль к национальным истокам. И вновь я вспоминала слова Цви Прейгерзона: «Нелегко было вести этот народ по дороге тяжёлых испытаний, по страшной дороге, забрасываемой камнями. В каждом поколении вставали люди, которые знали тайны управления кораблём с берега одного поколения к другому. Вся их сила была в Книгах, в стоящих за ними поколениях и в дерзости их сердец».
Путешествуя по местам, ставшим родиной хасидизма, вспомнила я своего предка Михла Велвла Дубнова из Мстиславля Могилёвской губернии. От него и пошёл род моего деда Абрама Дубнова. Мог ли он, живший немногим более двух столетий назад, представить, что его потомки окажутся на Земле Израиля, в самом Иерусалиме? Только оглядываясь на прошлое, понимаешь, сколько чудес произошло с нами. Мы живы. И мы вернулись на свою землю, в свой потерянный и вновь обретённый дом.
За окном автобуса всё те же леса, поляны, луга, речки, озерца, какие были в первый день моей с ними встречи... Но сейчас я далека от них. Памятники Хмельницкому, пролившему немало еврейской крови, разрушенные еврейские кладбища, редкие памятники расстрелянным евреям, сброшенным в ямы, шахты, во рвы, – всё стоит перед глазами. Нет, никогда не возродиться этим местам. Только память осталась от былых хасидских дворов. Только память о тех, кто жил здесь. Они влачили нищенское существование, грозный окрик постоянно висел над ними, но они оставили нам в наследие высокую духовность: зажгли искру хасидизма. И она не погасла, потому что последующие поколения подхватили её. И горит эта искра не на чужой земле под чужим небом, а у себя дома, в Иерусалиме, о котором веками мечтали наши предки.
И я понимаю: то была встреча с моим далёким прошлым, с самой собой, с истоком души, который я в себе ощутила.
