«А мне, как в «Синей птице» Метерлинка хочется наивно верить,
Что ушедшие оживают, когда мы о них вспоминаем.
А мы о дорогих нам людях думаем всегда»
(из письма Тамары Юрьевны Хмельницкой (1906-1997) А.И.Шальникову)
Странно, но и очень тепло было слышать "Борька, Женька, Шурка" так обращавшихся друг к другу немолодых людей. Они были школьными товарищами, сохранившими дружбу и любовь к своей школе до старости, и называть себя так, как их звали в школе, казалось им вполне естественным. Какой же была школа, которую все они так любили? Это была бывшая Стоюнинская гимназия, женская всесословная беспроцентная для евреев школа, созданная в 1881 году Марией Николаевной Стоюниной (1846-1940), женой выдающегося педагога Владимира Яковлевича Стоюнина (1826-1888).
После смерти моего отца Александра Иосифовича Шальникова (1905-1986) я сразу начала собирать воспоминания о нем, понимая, что многие из его друзей скоро могут покинуть этот мир. Большинство их уже были в преклонном возрасте. Я разослала письма и стала ждать ответов. Как ни странно, первым пришло письмо из Парижа. Мне ответил старый друг отца, его приятель по школе – Борис Николаевич Лосский (1906-2001). В 1976 году он появился из небытия в Москве, пришел навестить моих родителей, полвека спустя после высылки на "Философском пароходе" в 1922 году вместе с отцом, матерью, бабушкой и братом Владимиром. Борис Лосский прислал мне не только свои подробные и замечательные воспоминания о школьных годах совместной с отцом учебы в Петрограде, но и копии писем к нему отца. Эти воспоминания и письма частично были опубликованы в вышедшей небольшим тиражом книге "Александр Иосифович Шальников. Очерки, воспоминания, материалы" в Издательстве "Наука", Санкт-Петербург, в 1992 году. Сейчас эта книга – библиографическая редкость. А жаль. Моему другу Виктору Яковлевичу Френкелю (1930-1997) – главному составителю книги и мне удалось, может быть впервые (времена были такие!), практически без цензуры и правки опубликовать все воспоминания, такие искренние, что читаются на одном дыхании.
Борис Лосский: "Я был товарищем Шуры по училищу, в котором мы вместе учились с 1918 по 1922 год. В начале этого четырехлетия оно называлось 10-й советской школой 1-го городского района тогдашнего Петрограда, с 1922 года – 51 советской школой, а до национализации частных училищ и введения совместного обучения – Женской гимназией М.Н.Стоюниной (основанной, кстати, в 1881 году моей бабушкой, женой и вскоре вдовой известного педагога и филолога Владимира Яковлевича Стоюнина), которую она вела более сорока лет, окружив себя достойным учительским персоналом, в либеральном, чуждом всякой казенщины и официозности духе".
От одного перечня учившихся в этой гимназии дух захватывает – многие их них стали не только российскими, но и мировыми знаменитостями. Закончила с серебряной медалью эту школу в 1909 году легендарная Мать Мария (Кузьмина-Караваева), а тогда – Лиза Пиленко. Учились Дмитрий Шостакович и его сестра Мария, дочь Кустодиева Ирина, Елена Долгинцева – в будущем математик и писательница Грекова, сестра Владимира Набокова Ольга, Мария Заболотская – впоследствии жена поэта Максимилиана Волошина и многолетняя хранительница музея в Коктебеле, братья Евгений и Борис Порай-Кошицы – в будущем известные химики и многие, многие другие.
Нина Гаген-Торн, этнограф: "Стоюнинцы гордились своей гимназией и своей свободой обращения. Детей не стесняли. Девочкам даже разрешалось одеваться мальчиками, что тогда было неслыханной вольностью. Учителя в гимназии были выдающиеся: профессора Петербургского университета и Политехнического института".
Борис Лосский: "Осенью 1918 года в нашу школу поступили тринадцатилетний Шура и его десятилетняя сестра Галя – он в мой класс, а она в класс моей сестры Маруси... Это был уже четвертый мальчик в классе бывшей женской гимназии, что увеличило "безопасность" пребывания представителей нашего пола в давно сплотившейся среде задорных девчонок".
Четверо мальчиков в женском классе это – Дмитрий Шостакович, Борис Лосский, мой отец и Федор Пащенко, будущий известный петербургский архитектор. Отца приняли в этот класс потому, что освободилось место – одна из учениц школы, девочка по имени Алиса уехала с родителями в Евпаторию. Вначале девочки его даже дразнили, называя "Алисой". Эта девочка стала известной американской писательницей Айн Рэнд, а в школе же она была Алисой Зиновьевной Розенбаум (1905-1982). В творчестве этой культовой писательницы, произведения которой и сейчас печатаются большими тиражами и в Америке и в России и ставятся фильмы, можно заметить влияние Стоюнинской гимназии на ее философию либерализма.
Борис Лосский: "Не могу не отметить одного из главных факторов, легших в основу душевного строя и мировоззрения моего друга. Когда в 1915 году Шуре пришло время поступать в среднее заведение, выбор (не скажу, чтобы удачный) его родителей пал не на частное, а на казенное, находившееся недалеко от их дома Училище принца Ольденбургского. Поступить ему туда удалось (несмотря на успешно сданные экзамены) только после многих, должно быть унизительных мытарств, связанных с существовавшей в то время "процентной нормой" для евреев. И все это, в общем-то, чтобы попасть в реакционную школьную среду, да еще и в пору ура-патриотизма Первой мировой войны. Эти обстоятельства, по его собственному признанию, явились в значительной мере исходной точкой его резкой неприязни к старому режиму, а заодно и к тесно с ним связанному господству официальной религии. Отсюда естественным порядком и пошла его жажда общественной справедливости и более косвенно – приверженность к материализму.
…Многое нас разделяло, когда в темный и снежный вечер 15 ноября 1922 года мы с ним прощались перед немецким пароходом на пристани у Горного института".
Это было прощание с "Философским пароходом", увозившим в эмиграцию цвет русской интеллигенции. (В 2003 году в Петербургском Университете прошла конференция, посвященная 90-летию со дня этого трагического для России события под названием: "Философский пароход – как зло и спасение", а на Университетской (бывшей Николаевской) набережной был открыт памятный знак "Философский камень").
Среди провожавших Бориса Лосского в толпе стояла и его соклассница по стоюнинской гимназии Ирина Головкина, внучка композитора Римского-Корсакова, впоследствии автор трагического романа "Побежденные" ("Лебединая песня"), ходившего в списках самиздата по рукам в 70-е годы и опубликованного только недавно. Стояла там и Марианна Граменицкая, связанная с Борисом Лосским юношеской любовью, будущий концертмейстер Мариинского театра. О ее героическом поведении в блокаду можно прочесть в книге ее родственника А.Н.Болдырева "Ленинградский дневник" также только недавно опубликованном – невероятным по силе человеческом документе. Вот такими были "стоюнинцы", как они с гордостью себя называли.
Были ли они рождены такими или их такими сделали выдающиеся учителя гимназии и время, в котором они жили? Мой отец однозначно утверждал – учителя: "Они из меня человека сделали".
А.И. Шальников. Конец 20 -х годов
2 июля 1980 года
Дорогой Борис,
очень мы с Олей жалеем, что не удалось повидаться. У нас попросту вошло уже в привычку, что ты регулярно появляешься в Москве на нашей кухоньке. Что тебе помешало? Неужели Олимпиада нарушила планы любителей искусства?
Везет Ирине – встречается с тобой, да еще не где-нибудь, а в Париже. Я опять хочу в Париж! А Вы там были? Нет, но уже хотел!
Ты, молодец, все помнишь превосходно – и Лелю Полякову и Нюру Тиндес, и Федю Пащенко, и Лилю Шевлагину, и Лену Долгинцеву-Грекову, и Женю Файнберг, и, уж, конечно, Марианну Граменицкую. В этом году я ее видел в Москве. Она приезжала сюда с концертом Филармонии. Это были певцы, она ими руководила. Прошло много-много времени, а Марианна все та же – добрая, мягкая, такая же, как и тогда, когда мы виделись каждый день в школе. Тому – 62 года, почти вечность.
Я по-прежнему провожу много времени в лаборатории – иначе не могу.
Этой весной умерла Вера Федоровна, которая пережила нашего дорогого Бориса Павловича на 44 года. Это была замечательная женщина. Ей было почти девяносто лет, но она сохранила все, что имела в молодые годы: живость, доброту и яснейший интеллект.
Мы рассчитывали ее повидать этим летом, но безжалостная судьба распорядилась по-своему.
Дорогой Борис, желаю тебе и твоим близким счастья. Пиши и приезжай. Ждем.
Лучшие пожелания от Оли.
Твой старый друг Шура.
19 декабря 1981 года
Дорогой Шура,
полагаю, что тебя приятно удивит эта карточка со строчками Марии Лазаревны, которую недавно навестил после 44-летнего перерыва. Странным образом, я у нее бывал в 1937 году и только несколько раз разговаривал с ней по телефону. Ей сейчас 91 год, она порядком оглохла, не покидает своей квартиры из-за перелома ноги, но сохранила вполне ясную голову, и мы с ней очень хорошо поболтали о наших гимназических делах. Вспоминая о Пскове, я все же предпочел не доводить до ее сведения, что ты вроде как-то надумал "ее убить", когда она каталась на лодке с Марией Алексеевной, по Великой.
Рад буду, если черкнешь мне словечко о вашей теперешней московской жизни. Год назад мне писала Женя Файнберг, что ты приезжал в Ленинград на столетие Иоффе, а Ольга Григорьевна в это время ездила к вашим детям.
У нас все, по счастью, благополучно. Я, хоть и нахожусь уже более 11 лет на пенсии, не нахожу времени скучать, столько набрал на себя занятий всякой всячиной, лекциями, председательствования и экскурсоводства.
В родных краях после моего посещения в 1979 году не был, да и не знаю, доберусь ли. А – жаль.
Обнимаю тебя и шлю сердечный привет Ольге Григорьевне и всем, кто меня помнит.
Твой старинный товарищ Борис.
7 марта 1982 года
Дорогой Шура,
очень был обрадован твоим карточкам, из которых одну сразу по получению, переслал Марии Лазаревне. А если не ответил сразу, то потому, что хотел перед этим побывать у нашей учительницы после первого к ней визита в ноябре 1981 года. Застал ее и на сей раз в сравнительно добром здравии и менее глухую, чем в телефонном разговоре, где она совсем теряется. Твоей карточкой она была очень тронута и просила передать это тебе, с приветом твоей семье, о которой я ей уже рассказывал в ноябре. Снова вспоминали о начале 1920-х годов и об экскурсии в Псков в сентябре 1921 года перед твоей красивой, его напоминающей, открыткой. Также мне дорога и карточка, которую ты прислал мне, со стилизованным видом Псково-Печерского монастыря, где я был, как и во Пскове, четыре раза в качестве "экскурсовода" в течение 70-х годов, последний раз в 1979 году, вскоре после нашей последней встречи в Москве. С тех пор мне до родных краев добраться так и не довелось, да и вряд ли доведется, о чем очень сожалею, потому что так было приятно установить непосредственное живое общение и с твоей семьей и со многими старыми друзьями в Москве и Ленинграде. В 1980 году мне писала оттуда Женя Файнберг (с которой возобновил знакомство благодаря тебе), что ты туда тоже приезжал, на празднование 100-летия академика Иоффе, в то время, когда Оля ездила навестить семью Тани.
Твое последнее письмо пришло одновременно с другим письмом из Москвы – тоже с видом Пскова и с подписями Лили Шевлягиной, Муры Граменицкой и еще чьей-то, неразборчивой. Полагаю, что ты сообщил ей мой адрес, а все псковские открытки привезла Мура из своих Печор. Все это меня глубоко тронуло, и Лиле ответил уже в феврале, прося позвонить тебе по телефону с моим устным приветом.
Надеюсь, что вы все здоровы и благополучны и что твоя научная деятельность продолжает приносить тебе удовлетворение. Нам на свое существование жаловаться не приходится. Я на 12 году пенсии все нахожу для себя интересное времяпровождение в обществах, в которых состою членом или председателем, в разных писаниях, лекциях и прочих искусствоведческих делах. Надеюсь, что к июню наберу группу друзей Луврской Школы, чтобы свозить ее на 19 дней в Югославию. Дети вовсю работают. Внуки (8 и 3) приносят нам много радости, как и вам, наверно, ваши внуки.
Итак, пора кончать. Обнимаю тебя и шлю сердечный привет Оле, со всеми пожеланиями младшим поколениям.
Твой Борис.
4 апреля 1982 года
Дорогой Борис, спасибо за милое и теплое письмо.
Марии Лазаревне я ответил мгновенно и счастлив, что она меня вспомнила. С ней и М.А. у меня связана самая счастливая пора юношества. Они сделали из меня человека.
Очень жаль, что поездки к нам так неожиданно прекратились. Почему?
Дорогой мой Боря, не верю, что нам не суждено увидеться, ведь этих прошлых шестидесяти лет как бы и не было вообще. Мы еще увидим с тобой небо в алмазах!
Всегда твой Шура.
Сердечный привет всем твоим близким.
9 августа 1982 года
Дорогой Борис,
было очень приятно получить твое письмо – даже, несмотря на незаслуженный "выговор". Я вовсе не утверждаю, что в наших петербургских прогулках нами руководил Володя. Просто он был старшим, и мы, мальчишки, естественно, во всем ему подчинялись. Вспомни, как мы ходили втроем на Николаевскую улицу (угол Кузнецкого переулка), во двор дома под часами, драться с Рененкампфами под надежным прикрытием мощных Володиных кулаков. Я говорю – втроем, так как четвертый, Митька Шостакович, позорно бежал с поля боя, за что и был нами бит[1]
Я, конечно, хорошо помню увлечение Володи средневековьем и всем французским, так же как и твое старым Петербургом и театром. Помнишь наши школьные постановки? Из тебя мог бы получиться недюжинный театральный художник. В этой области (театра) над нами шефствовала тогда какая-то красивая молодая женщина – она для нас была окутана какой-то тайной (близостью к Блоку??) Хотя ей, наверное, было не более 25 лет, она тогда нам казалась уже старухой. Фамилия ее была...
Болотова? И звали ее, кажется, Наталья... Напиши, что ты о ней помнишь.
Еще раз благодарю тебя за то, что ты связал меня с Марией Лазаревной. Благодаря тебе я вовремя успел послать ей поздравление с днем рождения.
Желаю тебе и твоей семье счастья и благополучия. Сердечный привет от Ольги Григорьевны.
Твой Шура.
Д.Шостакович. 1918 год
4 сентября 1982 года
Дорогой Шура, и меня, само собой разумеется, порадовало чтение твоего письма от 9 августа. Только как досадно, что ты мне в свое время не сообщил, как встретить в Париже, находящуюся там около месяца твою дочь Танечку, которой я бы показал лучшие памятники и музеи нашей столицы.
Что до наших прогулок и приключений на улицах Петрограда 1918-22 годов, то у меня тоже ясно стоит в памяти, как Володя обратил в бегство преследовавших нас троих Раненкампфа, Боярова (до 1914 года Байера) и еще каких-то хулиганских знакомых Шостаковичей по Николаевской улице. Ты меня спрашиваешь, что я помню об актрисе Болотовой. Это была бывшая ученица бабушкиной гимназии с девичьей фамилией Бруггер или что-то вроде. Дебютировала она в театре Гайдебурова, который до начала 20-х годов помещался в бывшем "Народном доме гр. Паниной", где-то у Обводного канала. На рождественских каникулах 1917 года там была показана "Женитьба" Гоголя, причем вся зала была снята для дневного спектакля бабушкиной гимназией. Подколесина играл сам Гайдебуров, а Агафью Тихоновну, замещая заболевшую более опытную актрису, пришлось исполнять Болотовой, которой тогда было года 22, и которая, по-моему, хорошо справилась с этой ролью. Спектаклями же в нашей гимназии она руководила дважды. Первый раз в начале 1920 года, когда ставили "Урок дочкам" Крылова, где Володя играл роль помещика – отца; двух дочек Оля (?) Ширяева (умершая летом того же года) и Нина Гузарчик, дворовую девушку Дашу и ее жениха – Таня Пассек и Оля Рабинович, а старую няню Женя Виленкина. За спектаклем следовал пантомимный дивертисмент с танцами Пьеро и Коломбин и инсценировкой пошлого, но очень модного накануне 1-й войны романса "Шли по улицам Мадрида три красавицы с небес" Была еще сцена в монастырской келье из романа "Некуда" Лескова, где роль молодой монахини исполняла с большим мелодраматизмом Тагер (забыл ее имя). Все это под руководством Болотовой. Вторым ее сценическим "творением" был спектакль накануне выпускного праздника нашего класса в мае 1922 года с постановкой приспособленного к сцене "Кентервильского привидения" Оскара Уайльда. Там Володя играл "титульную роль", я – американца – отца, приобретшего замок у лорда (Милы Белоголовой), Женя Степанова – его жену, Женя Файнберг – дочь Виргинию, Пащенко и Порай-Кошиц – их сынишек Тима и Тома, а прислугу мисс Эмми – Валя Крошкина. И тут были дивертисментные пантомимные номера и ко всему прочему, разные тобой руководимые технические трюки с раздвигающимся полом, громом от катающегося крупнокалиберного немецкого снаряда и пр. и пр. Все это заняло гораздо меньше времени, чем предполагалось, и помогла Мура Граменицкая, исполнившая чуть ли не экспромтом, но со свойственной ей "brio" увертюру "Тангейзер" Вагнера в переложении Листа. Осенью того же года, проходя по задним Гостиным дворам, мне случилось увидеть Болотову, быстро идущую со средоточенным внутрь себя лицом и шевелящую губами, явно подготавливающую на ходу реплики какой-то роли. Последний раз на моей памяти она появилась в нашей гимназии 7 ноября того же 1922 года, на утреннике, посвященном 5-летию Октября. Там, после речи Бориса Павловича, и не помню точно чьих еще выступлений, Болотова очень рельефно прочла целиком – не то наизусть, не то с листа поэму "Двенадцать" Александра Блока. Отсюда, наверно, и вышло, что эти оба имени слились в твоей памяти.
Еще о Болотовой: Женя Файнберг, у которой я побывал благодаря твоему содействию в июне 1979 года, сказала мне, что незадолго перед тем, встретилась где-то с нею, и обе вспоминали о "делах давно минувших дней".
Мог бы тебе еще многое наболтать о двух школьных спектаклях, имевших место между двумя вышеупомянутыми, но без участия Болотовой. Первый из них, состоявшийся 1 января 1921 года, был осуществлен в форме исторических "живых картин" и сцен под руководством Марии Алексеевны и Марии Лазаревны.
А теперь, когда речь зашла о нашей блистательной учительнице, скажу тебе, что твое письмо до нее дошло, хоть и задержалось в дороге. Когда я был у нее в гостях 16 июня, на третий день после ее 92-летия, его еще не было, и я сказал, что, наверное, будет. И, действительно, когда после июня месяца, проведенного на берегу Средиземного моря и начала августа на острове Оберон на Атлантическом океане, я снова объявился у нее, она мне показала твое письмо, сказав, что разобрать смогла только первые строчки. После чего я ей прочел письмо целиком и можешь представить, как она была тронута тем, что память о ней осталось такой живой у ее учеников. Она изъявила желание писать тебе ответ, но боюсь, что осуществить это будет нелегко. Поэтому решил, что сам пришлю тебе ее фотографию (из последних лет), которую у нее выпросил для этого. Вот она.
В нашей жизни перемен нет, кроме того, что понемножечку стареем, хоть и не теряем работоспособности в нашем спокойном уголке 45 км от Парижа, куда ездим довольно часто. Я – в библиотеки и музеи, Надя – к внучатам, которым посвящается много забот, как и для их дедушки и бабушки с отцовской стороны, у которых они доживают последние дни каникул. А их родители после пребывания на старинной вилле на Lago Maggiore, покатили в Венецию и оттуда вернутся, чтобы начать работу. Старшие же дети покатят тоже на автомобилях недели на две в Англию. Что же до меня, то я путешествий за границу много не предвижу: в Брюссель в октябре и, если наберу достаточно спутников – в Югославию в июне.
Однако, я совсем заболтался, пора кончать. Обнимаю тебя и шлю сердечный привет Ольге Григорьевне и, при случае, моим московским и ленинградским стоюнинкам и стоюнинцам. А также в их числе и Гале: напиши мне, что она?
Твой Борис.
10.11.1982
Шальникову Александру Иосифовичу
Разъяснение. По вопросу: в кого был влюблен А.А.Блок
Жизнь избаловала Вас, дорогой А.И., и Вы привыкли считать, что всякая мысль, возникшая в Вашей голове – есть истина. Между тем, увы! Это все же не всегда так. Наглядный тому пример – вопрос о том, был ли влюблен А.А.Блок в хорошо известную нам актрису Наталью Николаевну Болотову.
Нет! Нет! Тысячу раз нет!! Он был влюблен в 1906-1907 г.г. в актрису театра В.Ф. Комиссаржевской – Наталью Николаевну Волохову. Для установления этого факта не обязательно загружать изысканиями Б.Н. Лосского под Парижем. Как известно, единственная связь между Н.Н. Болотовой и А.А. Блоком, которую установил Б.Н. Лосский, это чтение ею "Двенадцати", что в то время было свойственно многим актрисам.
Факт влюбленности А.А. Блока в Н.Н. Волохову подтверждается бесчисленными источниками. Цитирую из них только два, которые имеются под рукой:
1. Анат. Горелов "Гроза над соловьиным садом" "Сов. Писатель".1970. Л.О. раздел "Снежная маска" стр. 209-229
2. Вл. Орлов "Гамаюн" "Сов. Писатель" Л.О., 1978, раздел 6 и 7, стр. 292-322
Кстати, у Орлова упоминается, что Н.Н. Волохова переехала в Москву. Н.Н. Болотову я встретила несколько лет назад у своего дома. Она живет (жила?) в нашем районе.
За сим остаюсь уважающая Вас. Евгения Файнберг.
Евгения Давыдовна Файнберг (1905-1985), тетя Женя, как все, даже дети, называли ее в нашей семье, была замечательным человеком. Родилась в очень обеспеченной семье в Санкт-Петербурге. По специальности была химиком-технологом. Последним местом ее работы перед выходом на пенсию был Институт Гипропласт. Всю войну она "провоевала" в химзащите армии на разных фронтах и во время блокады Ленинграда. Была замужем за драматургом Александром Штейном, а после развода с ним была гражданской женой писателя Михаила Чумандрина (1905-1940).
Он погиб на Финском фронте в 1940 году. Я этого "могучего" человека запомнила на всю жизнь. Перед отъездом на фронт он зашел к нам в Москве и принес в подарок "девочкам" огромного шоколадного лебедя, начиненного обернутыми в золотую фольгу шоколадными яйцами. Этот невиданный нами никогда до этого шоколадный лебедь был так хорош, что мы с сестрой долго не решались сломать его и только отщипывали от него какие-то крохотные кусочки. Потом, конечно, все-таки съели. Золотые яйца разделили пополам. И к нашей невероятной удаче нашли их после возвращения из эвакуации в нашем тайном укромном месте.
Больше "тетя Женя" замуж не вышла, и все силы своей души тратила на помощь близким и друзьям. Была очень привязана к нашей семье, всегда останавливалась у родителей, когда приезжала из Ленинграда, а также обменивалась с ними частыми письмами и звонками по телефону. Была в курсе всех наших семейных дел. Приехала в последний раз в Москву, чтобы повидать мою сестру Таню, приехавшую на несколько дней из Канады, и внезапно умерла от тяжелого инсульта. Прекрасно знала литературу, искусство, не пропускала ни одной новой дискуссионной театральной постановки в Москве и Ленинграде. По ее рекомендации мы читали лучшее, что было доступно в открытой печати. Ну, и, конечно, все ходившее по рукам в "самиздате". Эти рекомендации она, потерявшая многих друзей в сталинских чистках, тщательно "зашифровывала".
10 ноября 1982 года
Дорогой Боря!
Пользуясь терминологией нашей юности, ощущаю себя ужасной свиньей, что отвечаю с таким опозданием на твое письмо. Опоздание мое объясняется, как всегда, двумя основными причинами. Во-первых, миллион дел, включая болезни и смерти вокруг, что так характерно для нашего поколения. Во-вторых, невероятное убыстрение времени. Не знаю, ощущаете ли вы это у себя, у нас оно вертится все быстрее и быстрее: ничего не успеваешь.
Мне ужасно обидно, что я поставляю так мало материала из нашего общего прошлого. Но, увы! У меня всегда была неважная память. Да ведь и дружба со всеми вами к моменту вашего отъезда длилась всего два года. В нашу школу я поступила позже и братьев Лосских, и Шальникова, и двух Жень – только в 20 году. Помню очень мало. Ну, например, видим мы все на ограде Аничкова моста со стороны Александринского театра и разговариваем на мировые темы. Или такая деталь: в те годы все у нас было старое и изношенное. У меня и у Вилочки, во время наших прогулок непрестанно что-то лопалось и отстегивалось. "Опять рассыпалась!" – сердито говорил Шальников и выдавал одну из французских булавок, которые специально носил с собой. Буду вспоминать еще, но, как видишь, идет очень туго. Зато мне пришла в голову такая мысль. Интересуют ли тебя твои и Володины письма 1922-1923 годов, которые вы прислали из Праги? Дело в том, что письма, получавшиеся мной в юности и вообще до войны, я хранила в чемодане, на антресолях, где они благополучно пережили войну и Ленинградскую блокаду. По всей видимости, там должны быть и ваши письма. Я туда никогда не заглядывала: перечитывать письма юности очень тяжело. Это, по-моему, у Мопассана есть рассказ о том, как человек начал перечитывать старые письма, и в результате застрелился. Если тебе это интересно – напиши. Я достану этот чемодан и, притом, не рискуя жизнью. Женя.
(Разъяснение Б. Лосского: "Вилочка" – это Женя Виленкина. Они с Женей Файнберг были подругами-неразлучками, очень способными в гуманитарных предметах, а Виленкина еще и к театральной игре. Что стало с архивом писем Жени Файнберг – не знаю. Его было бы интересно спасти от погибели, хотя думаю, что он погиб сразу после е смерти)[2]
20 ноября 1982 года
Дорогой Борис,
неужели по какой-то дурацкой причине наши чудесные свидания могут прекратиться? Ведь после стольких лет разлуки мы оказались столь же близки, как и шестьдесят лет назад. Разве можно забыть наши прогулки по Петербургу под мудрым руководством Володи – это были чудесные времена нашего юношества.
Все наши друзья тепло вспоминают тебя, я уж не говорю о Марианне. Сделай все возможное, чтобы снова приехать, – мы бы съездили с тобой в Ленинград, который еще не потерял своего очарования.
Напиши мне, не откладывай – ведь наши письма легко могут оказаться последними.
Ольга Григорьевна шлет самый теплый привет.
Твой Шура.
25 марта 1983 года
Дорогой Борис,
долго не писал тебе. Мне очень хотелось показать твое письмо нашим общим знакомым, в особенности Марианне. К сожалению, мой визит в Ленинград сильно задержался, заболела Олечка. Сейчас она постепенно поправляется, и я медленно прихожу в себя. У нее был сердечный приступ, которого мы не ожидали, так как она всегда утверждала, что сердца у нее нет. Выяснилось, что есть. И находится еще до сих пор не в самом лучшем состоянии, приходится беречься, что ранее ни мне, ни Оле не приходило в голову.
На прошлой неделе я, наконец, попал в Питер. Поехал туда хоронить брата – было ему 82 года. Пришлось познакомиться с ленинградским крематорием. В общем, все идет правильно – законы природы не нарушаются.
Встретился со многими. И, конечно, повидал Марианну. Ты, наверное, не поверишь, но она почти не изменилась – такая же мягкая и добрая, какой была в 1918 году. Работает до сих пор, учит певцов и аккомпанирует им на концертах. Все помнит до мельчайших подробностей. Рассказала мне о злополучном письме, которое ты когда-то получил в ответ на твое, которое она показала Софье Петровне – женщине строгой и властной.
Сейчас с тех пор прошло шестьдесят лет, но Марианне до сих пор все близко и дорого.
Твои приветы передал всем, кто еще способен их воспринять. Напиши мне. Сегодня посылаю привет дорогой Марии Лазаревне.
Желаю тебе и твоим друзьям всего самого лучшего.
Твой всего Шура.
14 августа 1985 года
Дорогой Шура,
не знаю, как мне в свое время не пришло в голову прислать тебе фотокопию с некролога, который я посвятил нашей дорогой учительнице Марии Лазаревне. Не помню тоже, писал ли тебе, что заполучил от ее друзей, занимавшихся ее вещами, твою фотографию, полученную ею незадолго до смерти, и храню ее среди других "сувениров" в своем "архиве". Может быть и тебя позабавит присоединить к твоему "архиву " фотографию твоего школьного однокашника в пору, когда ему довелось быть хранителем дворца-музея Fontaine-Вleоu (1965-1970) после семнадцатилетней музейной работы в Туре и окрестных городах. Перед этим – пять лет немецкого плена у границы Австрии со Словакией и Венгрией и два года на посту "ofаicier des beaux-arts" в Инсбруке и оккупированном Францией Тироле. Пишу все это о себе в надежде, что и ты мне в ответ сообщишь твой curriculum vitae, хотя бы за послевоенное время. Ведь во время наших трех (а то и двух?) слишком коротких встреч в Москве мы все с наслаждением предавались воспоминаниям о нашей общей гимназической жизни до осени 1922 года, а о нашем "взрослом существовании" многого друг о друге не узнали.
Перечитываю твое последнее письмо от 25 марта 1983 года, которое приберег для ответа к 7-9 июля и летнему отпуску на средиземноморском берегу. Очень надеюсь, что с тех пор сердечные недомогания Ольги Григорьевны улеглись, и она вернулась к "бессердечному" существованию, и что ты благополучно вступил в свой девятый десяток, как и я, которому был бы грех жаловаться на здоровье. Продолжаешь ли возглавлять твою лабораторию? Что же до меня, то, как тебе известно, я уже 15 лет как должен был выйти на пенсию, но навалил на себя добровольно кучу всяких обязательств искусствоведческого порядка, писаний в газетах и журналах, лекций и экскурсоводства – мелкого с местным археолог.-истор. обществом (председательство которым свалилось мне само собой на голову) и крупного c "Association de l’Ecole du Source", с которой побывал не только в Сов. Союзе, но и Чехословакии, Польше, Венгрии, Вост. Германии, Болгарии (+ Константинополь), Югославии и, в этом году, в Тироле и Зальцбурге, на чем поставлю точку, На старости лет "пора и честь знать" и не вести себя как упомянутый дедом Козьмы Пруткова "не в меру прыткий старец".
На сем кончаю, желаю здоровья и удачи тебе, Ольге Григорьевне, Гале, близкому и далекому потомству, а также нашим редеющим современникам: Лиле Шевлягиной, Жене Файнберг, Долгинцевой-Грековой, Хмельницкой, Троцкой и, самым главным образом, Марианне Граменицкой.
Всегда твой Борис.
С Ириной Троицкой-Головиной находимся в постоянной переписке. Она выдала замуж внучку и все они живут на Литейном 29, кв. 40, 191028.
23 сентября 1985 года
Дорогой Боря!
Твое письмо от 14 августа я получил 2 сентября. Немедленно начал разыскивать всех наших друзей, живущих в Ленинграде и Москве, и послал каждому твое фото и некролог Марии Лазаревне
(Упоминаемая в некрологе "одна моя одноклассница, которую судьба занесла во Флоренцию – это Елена Александровна Познер – тетя, сестра отца, всем хорошо известного В.В.Познера).
Письмо получили: Лена Долгинцева (Грекова), Тамара Хмельницкая, Зина Трокская. Женя Файнберг твоего письма не получила, так как она умерла 9-го августа с.г. в Москве. Она приехала к нам, чтобы повидаться с Танечкой, приехавшей навестить нас из Монреаля. От Марианны узнал, что Лиля Шевлягина скончалась весной от воспаления легких.
Б.Н. Лосский, 1965-1970-е годы
8 июля 1986 года
Дорогой мой Шура,
"Повинную голову меч не сечет" – это все, что мне остается сказать тебе, возобновляя нашу переписку, оборвавшуюся на твоем письме от 3 октября прошлого года, которую перечитываю в "русском поселке у Билибинского домика" в сосновой рощице над берегом Средиземного моря, где уже больше 15 лет проводит с женой, а известного времени и с двумя внучатами июль месяц. Передо мной и фотокопия письма к тебе Тамары Хмельницкой и печатный текст с твоей фотографией, посвященный твоему 80-летию, который в свое время доставил мне много радости и удовлетворения в том, что твоя с детства известная мне как по существу деятельная природа нашла себе, как заслуживала, широкое поле плодотворной деятельности в области науки на службе рода человеческого. Полагаю, что в настоящее время, отмечаемое с нею связанными полустихийными катастрофами, такие люди, как ты, оказываются особенно "у дела", чтобы их по возможности предотвращать и обезвреживать.
Всему этому я смогу противопоставить только значительно более скромное curriculum vitae:
C декабря 1922 по сентябрь 1927 года жизнь под родительским кровом в Праге "ученье" на архитектурном отделении Политехникума, которому, вместо того чтобы посвящать все время и все помыслы, я предпочитал беллетристическое чтение, чтение в области истории искусства (к которой меня тянуло уже с 1920 года) и даже уроки музыки, чисто с "любительской", а не с профессиональной целью. В результате, потеряв более четырех лет, если не для общекультурной, то для академической формации, перебрался (вслед за Володей, который там учился с 1924 года) в Париж – не без материальных проблем для родителей, и там поступил в Университет Сорбонны и в искусствоведческий Институт "Ecole de Source", где хоть и не без известного труда, встал на более определенную, хоть к определенной цели и не ведущую дорогу. Во всяком случае, защитил в "Ecole de Sovre" в 1934 году диссертацию о французском прошлом архитектора Петра Великого, Александра de Blond. К тому времени я натурализовался, и отбывал в Страсбурге год воинской повинности, из коей вышел в смиренном чине капрала (по дореволюционным понятиям "ефрейтора"). После чего – благодаря разным стипендиям смог предаться розыскам французских произведений искусства, очутившихся, в течение веков и вследствие разных исторических событий, на территории славянских стран: Чехословакии, Югославии, Болгарии. Хотел добраться до Польши, но помешала разразившаяся в сентябре 1939 года 2-я Мировая война. Тут я оказался вместе с призывными своего возраста в "Пионерском полку", обслуживавшем прифронтовую зону и попавшем 19 июня 1940 года в немецкий плен. В сентябре того же года с другими товарищами по несчастью, был перетянут в Stalag XV11A. недалеко от венгерской и словацкой границы и пробыл в этой области до апреля 1945 года, когда лагерь был освобожден американской армией. Пять лет плена не было для меня полной потерей времени, потому что я, в свободное от работы (канцелярской, за исключением одного тяжелого периода) время сильно улучшил знание немецкого языка, приобщился к итальянскому и приобрел известный преподавательский навык, проведя целый своего рода курс по истории искусства в вечернем лагерном "университете". Вернувшись в мая 1945 года в Париж, куда приехала и жена со старшей, родившейся в 1938 году дочкой, из Праги, где они провели у своих родителей (отец – чиновник болгарского посольства, мать – русская) все военное время, я оттуда снова вернулся в Австрию, но уже в качестве пленного, но оккупанта, "officier des beaux arts" при французском военном правительстве в Инсбруке, где в течение двух лет был причастен к делу возвращения вывезенных из Франции во время войны произведений искусства, а также вел курс истории искусства в основанном там Instutut francais, a также, довольно парадоксальном образом, на немецком языке искусствоведческий семинарий тамошнего Университета. Австрию мы покинули в ноябре 1947 года, с моим назначением на должность хранителя "Musee de Beaux Arts" города Туры, к которой в течение лет прибавились и другие музеи Турской области и преподавание истории искусства в тамошней Ecole des Beaux Arts. Там прошел мой лучший 17,5-летний период деятельности, частью под знаком борьбы с враждебными силами, но приносивший мне удовлетворение осязательными конструктивными результатами. Об этом периоде я не раз вздохнул, когда оказался в 1965-70-х годах во главе Musee National de Chateau de Fontainebleau, третьего по своей значимости после Лувра и Верайля, но увязшего в административной тине. Таким образом, свой выход на пенсию осенью 1970-го года, я ощутил в значительной степени как освобождение от многих невзгод и начало новой, независимой ни от какого высшего начальства, жизни и деятельности самого разнообразного типа, хотя и под "общим знаменателем" искусствоведения: постоянное писание для периодической прессы, лекции в разных городах – в том числе в Брюсселе – октябрь 1975, председательство в маститой Societe de Histoire de Seine-et-Marne , где мы с женой обзавелись квартиркой недалеко от "губернского" города Melun и связанное с разными обществами историко-художественное экскурсоводство, каковое и привело меня к десятку поездок в Россию от 1970 до 1979 года, а равно и к возобновлению общения, после более чем 40-летнего перерыва, с родными и друзьями, за что и благодарю судьбу не без сожаления, что оно продолжается только в письменной форме.
11 июля.
Надеюсь, что мое послание застанет тебя в "полной форме" на твоем высоком посту, а Ольгу Григорьевну в добром здоровье, м.б. в ожидании нового приезда Танечки. От ее учителя Ростислава Владимировича дошло до меня прошлым летом последнее, продиктованное по слепоте жене, письмо, вскоре после чего, от нее же, извещение о его кончине. Спасибо тебе, что распространил среди стаюнинок мой некролог Марии Лазаревне. Я, со своей стороны, послал его фотокопию, а также с твоего портрета и юбилейного текста во Флоренцию Леле Познер[3] (Elena Vilda), которая раза два появлялась в Париже, но уж очень тяжела на подъем в корреспонденции. Также только от зятя Ирины Троицкой (Головкиной) узнаю, как она оправляется от своих падений с переломом ключицы.
Однако, пора кончать и, в надежде, что и ты, когда найдешь время, дашь о себе знать, обнять тебя и просить передать привет супруге, Гале и московским стоюнинкам: в голову приходят имена младшей Шевлягиной, Долгинцевой, Хмельницкой и Троцкой, а также, когда будешь звонить Марианне и ей мой самый глубокий поклон.
Всегда твой Борис.
Прости за обычные каракули.
7 сентября 1986 года
Дорогая Наталья Александровна!
Ваше глубоко меня опечалившее письмо от 25 августа нашел, возвратясь из поездки в Рим, и спешу Вас поблагодарить за подробный рассказ о горе, посетившем Вашу семью, и выразить мое сердечное соболезнование второму поколению семьи дорогого друга Шуры Шальникова.
Уже в письме с прошлогоднего лета он сообщал мне о недомоганиях Ольги Григорьевны, которая говорила, что "впервые почувствовала, что у нее есть сердце", что и оказалось, увы, "началом конца". В словах Вашего папы, который не мог осознать, "что произошло и куда ушла мама", узнаю его непримиримость с приговорами судьбы и односторонностью течения времени. Помню, как в одно из моих посещений его Института, мы перебирали воспоминания о наших отроческих и юношеских годах, и он задумчиво и печально повторял: «куда это все ушло?". Увы! "все проходит", как сказал библейский царь Давид, но, по счастью, остаются воспоминания о прошлом и об уходящих друзьях. Хотелось бы надеяться, что будет для этого просветление и в сознании Вашего папы. Если "да", то, конечно, Вы будете добры, поделиться с ним и моим летним и осенним письмом.
Как удачно вышло, что Танечке довелось навестить своих родителей, которые так жаждали с ней еще повидаться. В прошлом письме Шуре я кажется, сообщил ему о смерти ее университетского профессора и тоже моего друга Ростислава Владимировича Плетнева.
А с Вашей семьей у меня должно быть тоже были соприкосновения. Не Ваш ли супруг раз довез меня любезно на машине с Воробьевых гор в центр Москвы? И не Вашим ли сыном был 10-12 летний паренек, с которым меня Шура познакомил на 2-м этаже Институтской квартиры, где он сидел за школьной, наверно для него завезенной партой? Тут я достаточно хорошо убедился в тесной связи между поколениями Вашей семьи. Впрочем, должен сказать, что и наши внучата, 13 летняя Алиса и 7 летний Васютка чувствуют себя дома в нашей пригородной квартире и проводят с нами июль месяц на Средиземном море.
Спасибо еще раз за Ваше письмо и, когда найдете время, будьте добры держать меня в курсе состояния Вашего папы.
С сердечным приветом Вам, Вашим и Гале.
Борис Лосский.
12 октября 1986 года
Дорогая Наталья Александровна,
спешу поблагодарить Вас за ваше письмо от 1-го с. м., которого ожидал "со дня на день" после того, как получил от одной проживающей в Праге стоюнинки (шедшей на два класса вслед за нами с Шурой) вырезку из "Известий" с посвященным ему некрологом.
Развязки его трагического, и явно непоправимого, существования безутешного вдовца, я ожидал (и даже желал) по получении Вашего первого письма и потому был обрадован Вашим известием, что его освобождение от земного существования было, в конечном счете "безболезненным и мирным", равно как и тем, что его многолюдные похороны были свидетельством тому, как его любили родные, друзья и ученики.
Рад буду и я внести, как Вы меня просите, свой вклад в мемуарный материал о его гимназических годах. Но чтобы сделать это хорошо, надо удосужиться, чтобы серьезно собраться с мыслями и освежить в воспоминания 65-летнего прошлого, а это мне не удастся до конца текущего или начала будущего года, столько у меня сейчас неотложных обязательств по части писания статей и приготовления лекций.
Сейчас же только сообщу Вам, что гимназия, в которой мы вместе с Шурой учились, была основана в 1881 году моей родной бабушкой (с материнской стороны) Марией Николаевной Стоюниной, которая была ее начальницей и после ее национализации осенью 1918 года, вплоть до отъезда нашей семьи в ноябре 1922 года, когда с осени 1920 года, по ее инициативе, "административное" директорство лежало на Борисе Павловиче Афанасьеве, о котором Вы, конечно, много слышали доброго от отца.
Спасибо, что познакомили меня с вашим "семейным очагом". Когда будет охота написать мне, сообщите, в какой области истории специализировались Ваш супруг и Ваша дочь.
На этом кончаю.
С сердечным приветом и наилучшими пожеланиям Вам, Вашим и Гале.
Борис Лосский.
3 декабря 1986 года
Дорогая Наталья Александровна!
За ваше сердечное и обстоятельное письмо от всей вашей семьи благодарю Вас в наступившую пору новогодних пожеланий, каковые и шлю Вам и всем ее членам с пожеланиями здоровья и удачи в 1987 году – каждому по роду его деятельности. Вы живете под знаком переезда, а французская поговорка недаром говорит, что "два переезда стоят одного пожара". Со словом "прописка" я, конечно, знаком. Знаю даже, что в старое время за "безписменность" люди попадали в тюрьму.
Вашему супругу – историку, как дальневосточнику, наверно, известны труды Елисеевых – чуть ли не трех поколений, как известны их магазины в Москве и на Невском... "Младший" из них (лет 60!) стоит во главе Musee Guimet в Париже, посвященным искусству Индии, Китая и Японии. А наша старшая дочь Мария (48 лет) тоже вышла из архивной школы и заведует в Парижской национальной библиотеке громадным отделом славянских книг. Младшая Елена (38 лет) – научный сотрудник Парижского Славянского Института. Надеюсь, что в начале будущего года исполню обещание прислать страницы воспоминаний о Вашем отце и о среде школьных учителей и учеников гимназии моей бабушки, где протекли годы нашего с ним отрочества и начала юности.
С сердечным приветом.
Ваш Борис Лосский.
27 мая 1987 года
Дорогая Наташа,
очень был рад получению Вашего письма со штемпелем 2.5.87, на которое только сейчас нахожу время ответить.
Узнаю с удовольствием, что публикация сборника воспоминаний о Вашем отце налаживается, и подтверждаю обещание включить писание моих страниц в мои утренние занятия на средиземноморском берегу в июне месяце. Напишу и о наших общих друзьях стоюнинской гимназии. Очень ценно, что Лена Долгинцева-Грекова напишет тоже о гимназии со свойственным ей талантом. Хорошо бы привлечь к этому и ее подругу – литераторшу Тамару Хмельницкую. Может, сообщат Вам что-нибудь и московские стоюнинки, например, Елена Викторовна Шевлягина, младшая сестра покойной, более близкой нам по возрасту Лили, Зина Троцкая или, когда будете в Ленинграде, тамошние наши товарки, главным образом Ирина Владимировна Головкина, рожденная Троицкая[4]. Она, бедная, прикована к своей квартире (где живет с замужней внучкой Загуменновой) из-за слома ноги и ключицы. Ссылайтесь, конечно, на меня, если будете ей телефонировать. По зрелому размышлению думаю, что со стороны Ирины Троицкой полезных для Вашего розыска материалов не наберется и искать их следует со стороны, упоминаемой в нашей с Шурой корреспонденции и, наверное, в вашей семейной жизни Марианне Федоровне, для нас Муре Граменицкой. Она была старше нас классом, а в гимназическом возрасте, как знаете, это являет большую разницу. Для нее мы могли быть только "малышами", тем более что в ту пору она была выше нас на голову. О ней, конечно, напишу, но что могу сказать сейчас, это то, что у них в школьные годы Шура бывал так же часто, как и у нас, как и после, вплоть до последних лет, навещал ее каждый свой приезд в Ленинград. Очень Вам рекомендую завязать с ней знакомство. Тоже может быть не худо найти через Русский музей на два класса более молодую, чем мы – Валю Крошкину, в замужестве Фалееву, заслуженную хранительницу кустарного отдела. Об упоминаемых в письмах Шуры лицах дам справки летом. Володя, мой брат, родившийся в 1903 году и умерший в 1958 году, конечно, напишу о нем. О нашей учительнице всеобщей истории Марии Лазаревне прилагаю ксерокопию моего некролога. Также прилагаю ксерокопию не безынтересного для Вас письма покойной Жени Файнберг.
И у нас весна пришла с большим запозданием и постоянными спусками температуры.
Город Melun, хоть и "губернский", хоть и двухтысячелетний и красиво расположенный на берегах Сены (45 км под Парижем) и острове между ними, особенного интереса сейчас не представляет, совмещая в себе недостатки провинции и столичного пригорода.
Пока кончаю и шлю сердечный привет Вам и Вашим с "тетей Галей" включительно.
Не перечитываю, потому простите за ошибки. Б.Л.
29 сентября 1987 года
Дорогая Наташа,
рад был получить от Вас весточку из Нового Света, в ответ на которую высылаю прилагаемую машинопись моих воспоминаний о вашем отце и моем товарище Шуре. Надеюсь, что нашлись и мои к нему письма, чтобы их несколько дополнить. А к его письмам прилагаю ксерокопию самого последнего, которое нашел заложенным в какую-то книгу.
И мы с женой хорошо закончили это лето, получив от детей в подарок к золотой свадьбе (а они праздновали серебряную) субсидию на поездку с экскурсионной группой к берегам Невы (здесь я не был уже 8 лет) на неделю с 6 до 13 сентября. Там нас совсем забаловали мои музейные коллеги, среди которых я встретил и стоюнинку Валю Крошкину, ныне Фалееву, заслуженную старшую сотрудницу Русского музея, специалистку по кустарным тканям и кружевам, о которых написала роскошно изданную, и мне преподнесенную книгу. В разговоре о наших отроческих годах она очень скоро назвала "Потаньку", хоть и училась она в классе на два года младше нашего. А по выходе из русского музея к нам присоединился и ее одноклассник Порай-Кошиц, видный ученый, и увез нас на своей машине к себе ужинать. По дороге, по моей просьбе, заехали на "Кабинетную 20" и поднялись по лестнице бывшей бабушкиной гимназии до самой квартиры, где я увидел свет 82 года назад. Случилось тоже проехать и мимо угла Ивановской и Боровой и, конечно, я не преминул сообщить спутникам, что здесь был зубоврачебный кабинет Шальниковой.
А Вы в Канаде занимались у вдовы Плетневой разборкой архива моего пражского приятеля, милейшего Ростислава Владимировича. Действительно, как свет мал.
Сейчас еду на неделю в Эльзас, где у нас в этом году пройдет съезд музейных и библиотечных работников, а потом еще предстоит провести неделю в Брюсселе, где читаю две лекции – одну для русских людей о Передвижниках. Так что дела достаточно, как и у Вашей семьи, которой шлю самый сердечный привет, в ожидании новостей и сдачи в печать дорогой нам всем книги.
Искренне преданный Борис Лосский.
Книга воспоминаний о Шальникове была издана в Санкт-Петербурге в 1992 году. Сразу же с благодарностью была послана Борису Николаевичу Лосскому. К сожалению, он был уже болен.
Примечания
[1] А.И.Шальников о Дмитрии Шостаковиче, своем гимназическом товарище:
"Естественные науки его мало интересовали. Поглощенный музыкой, он рано повзрослел и, хотя не отставал в наших ребячьих затеях, все-таки оставался немного "в стороне", что нам не нравилось. Свои сочинения он играл, как и в последующие годы, нередко: мы уже тогда считали его композитором. А он ревностно относился к пианистическим успехам, крайне огорчался, если их не признавали. Сочинений же своих словно стеснялся". [в кн.: С.М.Хентова, "Шостакович в Петрограде-Ленинграде", Лениздат, 1979, стр. 16.]
[2] Е.Д.Файнберг в 1985 году сдала свой архив времен войны и блокады в Музей истории Санкт- Петербурга.
[3] Елена Познер (Вилда) – тетя (сестра отца) Владимира Познера.
[4] Интернет-радио" Град Петров". Создано в 2000 году для "христианского благоговестия и культурного просвещения".
Гость студии - Н.К.Головкин, внук И.В.Головкиной-Римской-Корсаковой, написавшей роман "Лебединая песня", и праправнук великого русского композитора.
"Бабушка родилась в 1904 году в Вечаше Псковской области в доме своего деда – Николая Андреевича Римского-Корсакова, который в это время был там же и писал оперу "Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии". Зимой семья жила в городе, а летом уезжали в имение. Через несколько лет они переселились в соседнее имение Любенск, которое Н.К. купил в 1907 году. В этом имении каждое лето вся семья Римского-Корсакова жила до 1918 года, а некоторые даже до 1921 года там бывали. Остальное время проводили в городе. Жили на Загородном проспекте, где сейчас музей Римского-Корсакова. Бабушка ходила в гимназию на Кабинетной улице. Это была гимназия Стоюниной. Когда произошла Революция, женские и мужские гимназии соединили, и гимназия Стоюниной превратилась в единую трудовую школу, которую бабушка закончила в 1922 году.
С Борисом Николаевичам Лосским бабушка дружила. Стоюнина ведь приходилась ему и его брату Владимиру бабушкой. В доме Лосских проводились детские праздники, приуроченные к Рождеству, и бабушка еще девочкой приглашалась на них. Они дружили, иногда виделись на улице. Таким образом, они дружили в детстве. Когда были высланы за границу очень многие деятели русской науки и культуры, бабушка провожала этот пароход с набережной Невы в ноябре 1922 года, и на этом общение их оборвалось. В 60-е оно возобновилось. Не знаю, кто первым из них написал письмо. Поехать за границу в те годы было довольно сложно, поэтому был придуман такой ход, что Компартия Франции приглашает бабушку посетить их страну. Компартия Франции сделала это приглашение по просьбе, наверно, Бориса Николаевича, и бабушка поехала. На границе сказали, что крест надо снять. Она сказала, что крест снимать ни под каким видом не будет. В конце концов, ей уступили, и она поехала дальше, хотя сначала грозили, что в таком случае она никуда не поедет".
Напечатано в журнале «Семь искусств» #12(48) ноябрь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=48
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer12/Tihomirova1.php
