ПЕРЕМЕЩЕНЬЯ ПТИЦ
Окинешь взором кружева орбит –
есть что-то примиряющее с миром.
Неконцентрические их круги,
точнее, эллипсы совместных геометрий,
случайные, как и сама природа,
но поддающиеся, в основном, расчётам,
нас возвращают к небу Птолемея,
вмещавшему и духа, и отца, и сына,
и вечные прообразы Платона,
и веру в справедливость власти,
и веру в счастье,
и всяческие предзнаменованья –
всё это, в сокровенном сочетаньи,
поддерживало равновесье.
Та крайняя,
та крохотная птаха,
нагруженная низлежащей стаей,
такой огромной,
что кажется, лишь миг – и грохнется,
она – летает!
А свет, врываясь в дверь, роняя тени,
размазывает по стене
дрожащие изменчивые нити,
и спутанные голоса небес
декоративны, как узоры эти,
невнятны, как далёкий диалект.
...Сливаются, и распадаются,
и вновь сплетаются в изысканные сети
отображения и двойники,
а сами птицы не вступают в сговор
и на насесте телеграфных проводов.
Их кружит ветер
в неведениях одиноких.
ЭКСКУРСИЯ НА СВАЛКУ
Тот день перед разводом. Я с детьми
иду гулять. Вот перед нами свалка.
Волшебный мир вещей, что отслужили,
их завораживает.
Каждая из этих, столь сложносочинённых судеб
здесь обнажает жалкое желанье
побыть – ну хоть мгновение – игрушкой.
Мне тоже кажется волшебным этот мусор.
И россыпи радиоламп сгоревших,
и никелем блестящий автохлам,
гирлянды стружек и холмы жестянок,
нахально радужных, как хвост павлиний, –
всё будоражит врождённое стремленье сохранить.
Не получается. Всё это – переговорено
и приговорено к освобожденью.
... А сыновья прочёсывают свалку,
подобно дистрофикам на дармовом пиру,
где угощенья слишком уж обильны
и слишком праздничны, чтоб оказаться
вдобавок и съедобными.
Кричу:
«Там битое стекло! Поосторожней!»
На неприступном некогда металле
цветенье рыжих кружев проступает.
Ветер полощет целлофановые флаги и лопухи.
И чайки плачут.
Мои мальчишки волокут не заводной ли вездеход?
и ключик,
в надежде оживить
то, что однажды
уже заиграно детьми другими насмерть.
Нет. Невозможно.
Я пришёл сложить
свои обломки – к всеобщему вместилищу утрат.
И пусть жестоко, в продолженьи – с ними –
я не участвую.
Дочурка тащит нагого и безрукого куклёнка.
И всё ещё смущается надежда
в истёршихся его глазах.
И я
сказать могу ей лишь одно:
«Жалей его сейчас. Люби сейчас.
Забрать его с собою мы не сможем».
ЛЮБИТЕЛЬСКАЯ КИНОХРОНИКА
Как изменились мы!.. Глядел бы и глядел
в мерцающий экран – в утраченный Эдем,
где пацанов, догнав, накроет на холсте
сегодняшний их смех в нетрезвой темноте.
А в канувшем саду – блаженная весна.
(Вне времени, увы, лишь года времена.)
Ни лысин, ни долгов... О, времени поток!
Он всё летит во мрак, невидим и жесток,
как взрослый человек, поймавший наш балдёж
в свой кинообъектив... Попался! Не вернёшь
тех лет волшебный свет. Стена... И не дано
вскарабкаться назад. Кончается кино.
БЛАГОСЛОВЕНИЕ
Темнело. Комната сгущала тьму,
покуда наша нагота не стала слепком мрака.
Тогда ударил дождь.
И мы
благословенны были и защищены,
и мир бушующий нам даровал прощенье.
Я никогда до этого дождя
не ощущал по-настоящему,
что значит для меня
твоя любовь.
Темнеющая комната. Туман.
И как прозренье –
незащищенность лона твоего.
Благословенная незащищенность.
АВИАШОУ В БЕДФОРДЕ
Природа что... Вот наши ВВС
Разнообразят фауну небес!
То бишь войны. Зверья ни Бог, ни Босх
такого не придумают. Но спрос...
И новым монстрам уступив места,
повымерли, в борьбе за мир устав,
бомбардировщик-хряк былых времён
и стройный истребитель. Вышли вон.
Вот он – отполированный дракон!
Осклабится, обласкан ветерком,
натужит огнедышащий свой зад,
сглотнёт пилота и рванётся в ад,
со всем усердьем отторгая звук.
Весь в ненависти ко всему вокруг.
Весь – совершенство. Пламенный привет
залогу наших будущих побед!
Заклёпок блестки словно жемчуга
на кардинальской мантии. Рога
антенн. Сплетенья нервов-проводков.
А лозунги на серебре боков!
С такою важностью впились в металл,
как если бы Господь их начертал.
Три тысячи чертей! Как те рабы,
на царские одёжки морща лбы,
на гордый цвет червонных позолот
таращились – на каторжный свой пот,
уставимся на собственную блажь.
...Да сам бы Чингисхан, увидя наш
Воздушный флот, утёрся: «Во даёт
Оплот демократических свобод!»
О СОСТОЯНИИ ЗДОРОВЬЯ
1
Я в эту ночь один.
Конечно, я не прав.
Заведомое зло моих тебе даров
вздымается в огне, как язва озверев,
пылает, как нарыв,
на левой на моей сердечной стороне.
Я нездоров. Вполне.
Нутро, отбывши срок в тисках любви,
болтается со всеми потрохами.
На месте, где была душа,
какой-то хитрый лабиринт,
где наши страсти когти рвут,
как беженцы в неразберихе.
Как эмигрируют в закат
узоры солнечного дня,
твоих блистательных колен
здесь неостановим исход.
2
Другая ночь.
Сегодня мне твой новый друг
сказал, любимая, что ты
прекрасно выглядишь.
...И нож
больнее ранить бы не смог.
Как смеешь ты счастливой быть,
ты – зеркало и слепок мой,
ты чаша, что дана испить
мне Господом и Сатаной,
ты – и спокойно поводить
волос небрежною копной,
и улыбаясь позабыть,
всё то, что у тебя со мной?
Нет. В это я не верю. Ты
прекрасно выглядела, потому что
прекрасно знала, что приятель твой
пойдёт ко мне,
и каждый завиток
случайным не был ни на волосок,
и роль играл,
и словом был и жестом
актрисы,
что, не щурясь на прожектор,
вслепую заговаривает зал.
Что до меня, то небо до сих пор
твоими смотрит на меня глазами.
Присутствуешь, куда ни брошу взгляд.
И даже мой отсутствующий вид
тебе спешит попасться на глаза.
3
Пора заканчивать письмо.
Последние слова – на кой?
Прощай любимая. Не дай
мне исцелиться. Всё о'кей.
Не беспокойся. Свой удел
я выбрал сам. Я угодил
в тот ад, которого хотел:
где двери каждый скрип
меня на части рвет,
безжалостно свиреп,
он – о твоих шагах;
где искуситель-змей
в сиреневых кустах –
о локонах твоих.
И о твоих устах.
БЕСПРЕДЕЛ
Скосил глаза на пальцы ног.
Их целый век не видел я.
Как скрючились за этот срок
вернейшие мои друзья!
А помню, в детстве золотом,
в любви безгрешной и слепой,
их пересчитывая ртом,
я сходу различал любой.
Года... Иные счёты. Рос,
не глядя вниз, меняя вкус.
Чем дальше в лес -- тем больше врозь.
...И каждый бросил мне: "J'accuse!"*
Бледны. Распухли. Как я мог?
О Боже!.. Где второй носок?!
* - J'accuse! -- Обвиняю! (фр.) Открытое письмо Эмиля Золя президенту Франции, в котором писатель гневно осудил разгул антисемитизма в стране в связи с делом Дрейфуса.
Перевод с английского
ПАМЯТИ ПИСАТЕЛЯ ВИЛЬЯМА АЛЕКСАНДРОВА
(1927 – 2009)
Вильям Александров родился в Харькове. В 1937 году был арестован и расстрелян его отец, через месяц была арестована мать. Во время войны попал в Узбекистан, работал на заводе электриком-монтажником. Писать и печататься начал в пятидесятых годах. Автор многих книг, вышедших в СССР и за его пределами. Среди них роман «Коснуться молнии» (лауреат республиканского конкурса на лучшее произведение прозы), роман «Чужие – близкие», повести «Дорога обратно», «Заповедник», «Спасатель, «Планета МИФ», «Странный гость», «Дом над рекой», сборники «Избранное», «Завещаю тебе».
С 1996 года жил в Израиле, где вышел сборник остросюжетных повестей «Смерть Президента», а в 2002 году была опубликована трилогия о трагических событиях 1937 года, увиденных глазами десяти-летнего мальчика: «Улица детства», «Чужие – близкие», «Время потерь – время надежд». Вильям Александров принимал активное участие в жизни иерусалимского отделения Союза писателей, отвечая за выпуск альманахов «Литературный Иерусалим».
Из воспоминаний сына, известного ташкентского искусствоведа, Юрия Александрова:
Есть у меня старомодная папка зеленого цвета. Я складываю туда переписку с папой, Вильямом Александровым. Компьютер я не могу ни включить, ни выключить. Я старомодный человек.
Мой папа, Вильям Александров, родился 24 марта 1927 года в Харькове, детство его прошло в Одессе, под фашистскими бомбами он плыл на пароходе под названием «Ташкент», был эвакуирован уже в город Ташкент, здесь, в Ташкенте, закончил электротехникум, работал во время войны в Коканде на шелкопрядильной фабрике, после войны стал писать, поступил на журфак ТашГУ, закончил его. У дипломника журфака родился я. Это был 1951 год. Он успел издать восемнадцать книг в Узбекистане, четыре – в Израиле. Как теперь модно выражаться – не хилый был писатель. Собственно, почему был? Человека не стало, а писатель-то остался. Я от многих слышу – когда твоего папу начнут изучать в школах? Хочу, чтоб никогда не изучали. Как начнут изучать в школах, так перестанут читать. Папу читают. Он читаемый писатель. Я этим серьезно горжусь.
Это был человек худощавого телосложения, невысокий, резкий, с отличной реакцией; по темпераменту смесь сангвиника с холериком; одиночество любил больше, чем женщин, всего в жизни добился сам. Был очень музыкален. Он мне однажды сказал: если б я не стал писателем, я был бы композитором.
Если занимал деньги, всегда помнил свои долги. Умер и не оставил ни тийина, ни копейки, ни цента, ни агоры долга. Оставил долг написать о нем. Всю твою жизнь, папка, можно узнать, если прочесть твои книги. Первая вышла в 1955 году, в том самом, в котором родилась наша Ирочка: твоя дочь, моя сестренка. Книга называлась – почему, собственно, называлась? – назы-вается «Ночной вокзал». Это сборник рассказов. Я ошибся. «Ночной вокзал» – это вторая твоя книга. Первая – «Девятая звезда». Странная и прекрасная была у тебя страсть – астрономия. Никогда я этого не понимал. Понял только после твоей смерти. Среди девяти древнегреческих муз есть Урания. Ты, в десять лет, как говорят на русском – круглый сирота, чтобы не спятить, смотрел на звезды и считал их. «Девятая звезда» – твоя муза.
Наша Ирочка позвонила мне из Иерусалима, говорит: «Юрка, папка умер». Это было утром 7 мая 2009 года.
Папкин земной путь: Харьков, Одесса, Ташкент, Иерусалим. 1927–2009.
