Родилась в Москве, окончила факультет журналистики МГУ им. Ломоносова. Работала журналистом и искусствоведом. Переехав в Данию (Копенгаген), начала сотрудничать с разными русскоязычными радиостанциями («Радио Свобода», «BBC»). Несколько лет возглавляла Русское общество в Дании, а также была главным редактором русскоязычного литературно-публицистического журнала «Берег» («Новый Берег»). Параллельно с журналистикой всегда занималась литературным творчеством. Стихи и проза публиковались в разных российских и зарубежных русскоязычных изданиях – в журналах «Звезда», «Роза ветров», «Хронометр», «LiteraruS» и др. В настоящее время работает в информационном агентстве «Рейтер» в Копенгагене, а также сотрудничает с московской редакцией информационной службы «BBC».
Папина дочка
Мамин звонок разорвал тишину пасмурного декабрьского утра:
– Таня, умер твой отец.
Первое, что она тогда почувствовала, был толчок в грудь, как будто ее вынесло за пределы комнаты и привычной обустроенности. Сердце сдавило стальной прищепкой, и Таня долго сидела неподвижно, глядя на серый рассвет – вставленный в окно кусок грязноватой холстины, который лишь на несколько часов вытеснил кромешную зимнюю темноту. Она и сама в бездонную черноту летела – то ли в преддетство свое, то ли в будущее небытие. Может быть, душа отца, отлетая, сплелась с душой Тани и повлекла ее за собой, натянув до предела невидимую между ними связь. На несколько мгновений Таня перестала быть отдельным существом – она была лишь частью своего отца. Часть эта посредством магии земных перевоплощений отделилась когда-то от первоисточника и вот снова вернулась в свою изначальность – в голос отца, улыбку, наклон плеч, полуприкрытые в задумчивости веки. Потом подхватил Таню водоворот практических дел: нужно было купить билет на ближайший рейс в Москву, получить визу, обсудить бытовые вопросы с мужем, который на несколько дней один оставался с их восьмилетним сыном.
Душа очнулась только в церкви:
«Упокой, Господи, во царствии Твоем новопреставленного раба Божия Александра…»
В детстве Таня знала, что папы у нее нет. Не то чтобы нет совсем. Хоть и смутно очерченный, образ его все-таки существовал, обретая реальные черты, когда отец появлялся у них в доме редким и непредсказуемым промельком.
…Сквозь дымку самых ранних воспоминаний проступает загар сильных мужских рук, с поспешной бесцеремонностью вынимающих Таню из кроватки. Таня не подготовлена к столь резкому вторжению чужого в свой маленький уютный мирок, наполненный материнской нежностью, родным теплым ее кожи, переливами ее убаюкивающего голоса.
Этот же человек говорит слишком громко, вокруг него – седые хлопья сигаретного дыма, разносящие запах тревоги. Поднимая Таню, он так неловко и грубо сжимает ее под ребрами, что становится нечем дышать. Таня плачет и зовет маму, и мама тут же вбегает в комнату – «Поосторожней пожалуйста с ребенком!» – отнимает Таню, успокаивает и снова укладывает в кроватку, окружает защищенностью.
Вскоре Таня уже знает, что мужчина, который приходит к ним и с которым мама почему-то разговаривает неестественным голосом – это ее отец. Оказывается, отец должен быть у каждого ребенка, поэтому есть и у нее. Но еще Таня знает, что когда она заснет и проснется, отца уже не будет в комнате, и поэтому образ его быстро стирается у нее из памяти.
Действительно, ни в жизни Тани, ни в ее лексиконе отца не существует. Нет его вместе с мамой и бабушкой за столом, когда приходит время завтракать или обедать. Он никогда не читает Тане сказок, провожающих в сон, не дает ей лекарство, если Таня заболевает, не накрывает теплым одеялом на ночь, не гладит по голове. Не бывает его и в детском саду, куда другие отцы приходят за своими детьми, а Таню забирает только бабушка.
В мире взрослых – царстве житейских обусловленностей – свой сюжет, свое толкование: Таня – поздний ребенок у матери и слишком ранний у отца. Узнав о беременности мимолетной (как ему представлялось) возлюбленной, примчался он к виновнице досадной ситуации взъерошенно-недоумевающий – под вольным знаменем ненакуражившейся еще молодости и недвусмысленно высказал свое отношение к происходящему.
Мама упрямо и скорбно поджала губы, и это выражение лица срослось с ней навсегда. Отец же Танин исчез, чтобы забежать ненадолго спустя два года – вероятно, для того, чтобы узреть воочию, что дитя действительно появилось на свет. Заготовленная фраза «А это точно мой ребенок?..» так и не сорвалась у него с губ, потому что из комнаты навстречу ему, заливаясь смехом и изо всех сил топая ножонками по полу, выбежала точная копия его самого, разве что уменьшенная в размерах.
И ведь появлялся же он, появлялся иногда, тянула его какая-то сила. Опять и опять возникает перед Таней череда цветных бликов, удержавшихся в неводе памяти. Вот Тане уже четыре года, и они с мамой гуляют в зоопарке. Появляется там и отец, и вместе с ним – незнакомая женщина, как впоследствии выясняется – невеста отца, на которой он так никогда и не женился, но которой он хочет показать Таню, чтобы все было по-честному. А Таня на каком-то наитии вдруг делает то, чего никогда не делала раньше: берет своих родителей за руки и, идя между ними, щебечет без остановки: «мама-папа-мама-папа-мама…»
А потом Тане уже семь лет, и грим недоговоренности стирается неизбежными вопросами, и мама, скорбно поджав губы, выкладывает перед ней стопку черно-белых фотографий.
Вот отец в военной форме – строгий, подтянутый, бесцеремонно-обаятельный. А вот он на отдыхе в Крыму, на Кавказе, в окружении друзей, женщин, великолепной природы. Все хотят быть в поле его неотразимой личности: люди, горы, море. Ему никого не нужно специально покорять, все покорены самим фактом его существования. «Когда-нибудь ты поймешь…» – говорит мама, отводя глаза, и Таня хочет сказать ей, что она уже сейчас все понимает, но не произносит ни слова, только сердце улетает в глухую бездну.
Таня вообще плохо разбирается в своих чувствах – они перепутаны и противоречивы. Одно только безусловно: человек на фотографиях – это она сама, и она знает о нем все. Этого нельзя объяснить словами. Это глубже, первобытнее, чем то, что она знает о других вещах в мире. Просто магия генов, язык крови открыли ей, что нет ничего естественнее на свете, чем видеть этого человека каждый день, вплетать в его голос свой голос, в его смех свой смех, утыкаться носом в его плечо, забираться с ногами в кресло, где только что сидел он, и класть руку на подлокотник точно так же, как и он. Но в действительности этого не происходит, и поэтому Таня чувствует, что через ее сердце проходит постоянный сквозняк, который ничем не изгоняем, не излечим – даже той безусловной материнской любовью, которой она окружена. Тане тесновато в их маленьком женском мирке, родном до слез и немного жалком. Ей хочется закрыть глаза и бежать не останавливаясь, когда ее настигает громогласный шепот интеллигентных бабушкиных приятельниц: «Боже мой – отказаться от такого ребенка…»
На родительских собраниях учителя заявляют маме: «Таня очень умная, но слишком стеснительная и совсем не улыбается». «С ним бы я смеялась», – думает Таня, и воображение рисует ей бесконечные сюжеты встреч с отцом. На самом же деле отец давно уже не приходит к ним – не приходит месяцы и годы. И это значит, что в его жизни есть нечто более важное, чем Таня. Настолько важное, что он не хочет видеть ее, разговаривать с ней, класть руку ей на плечо, гулять с ней в парке по цветному ковру кленовых листьев. Танина невыносимая тоска по отцу, как и все Танино существование пролетает мимо него, никак не задевая, и Танино сердце не может охватить этой реальности, не может смириться с ней.
И настигает еще один блик памяти: Тане десять лет, воскресенье, вся Кропоткинская под белым пледом снега, они с мамой идут в Пушкинский музей, куда привезли французских импрессионистов. А им навстречу стрелой летят санки, на которых восседает краснощекая девочка в куртке веселого розового цвета. И совершенно ясно, что только мужская сила способна так лихо и легко везти эти санки по снежным завалам, только безграничное отцовское обожание может вызвать этот беззаботный счастливый детский смех.
Девочка на санках и мужчина уже промелькнули мимо, но Таня останавливается и смотрит им вслед, и в это мгновение до конца осознает, что обокрадена невосполнимо, немилосердно, навсегда. И сколько бы счастья ни уготовила ей впереди судьба, душа ее будет неизменно натыкаться на бескрайний темный провал, где нет и не будет никогда искрящихся снегов той радости, которая навсегда пребудет с розовой девочкой на санках, самоуверенно въезжающей в будущее под защитой отцовских рук.
…А потом Тане уже четырнадцать, и она красивая, невероятно красивая, и умирающая бабушка держит ее за руку. И жизнь солона и сладка одновременно, потому что непереносимое горе первой потери сливается в Танином сердце с невыносимым счастьем первой любви. И сводит с ума зацветающая липа, и первая любовная записка, как уголек, сжигает ладонь. Надо собираться на первый бал, но, как всегда, нечего надеть, и мама приносит с работы вещи, которые уже заносили некрасивые дочери ее сослуживиц. Таня рыдает, закрывшись у себя в комнате, и мама, проходя мимо двери, бросает: «Ну что ты хочешь – твой же отец не платит алименты…»
Таня замечает, как мама начинает стареть. Старость незаметно подкрадывается к ней через усталость, которая никогда уже не стирается с лица, через неизменно скорбную складку у губ, вечную озабоченность в глазах. И Таня вдруг открывает в себе доселе немыслимое: она не хочет быть такой, как мама, ей чужд замкнутый, утонувший в унынии, материнский мирок – символ самоотречения.
Таня хочет иного. Она хочет пленять всех вокруг и очаровываться самой. Жизнь вдруг предстает перед ней искрящимся шампанским, пьянящим неисчислимыми возможностями. Как старую змеиную кожу, сбрасывает она с себя комплексы стеснительного подростка и, окончив школу, сразу же с изумившей всех легкостью поступает в университет. Она окружена поклонниками и друзьями, она умна и общительна, чуть сумасбродна, но это идет ей.
Чем же вызван этот энергетический взрыв обновления?
Таня снова сидит перед альбомом с семейными фотографиями – черно-белыми, уже желтеющими по краям. Вот мама и отец. Мама несомненно красива – красотой классической, самой в себе замороженной, до самой себя почти не снисходящей. Внешность отца, напротив, вся напоказ – яркая, провоцирующая, покоряющая. Весь он искрится, куражится, заигрывает с жизнью, пьет ее, как коктейль, и видно, как ему вкусно. Не военный – актер, уверенный в своем всепокоряющем обаянии.
Голос крови, магия генов – это их воля. Тане не очень понятно мамино восприятие мира и глубинно понятно папино. Ей не важно – хорошо это или плохо, просто она такая, какая есть. Она папина дочка, и ей нравится смотреть на мир отцовскими глазами, впитывать бытие его кожей, проноситься сквозь воздух его походкой. Не пробыв с момента ее рождения рядом с ней и дня, отец все уже дал ей изначально – даже силу вынести его отсутствие. Таня – папина дочка, и поэтому она уходит, взрослея, все дальше от матери, какой бы близкой та ни была, как бы тесно ни переплеталась с ней память детства. Отцовы взлеты и падения далеки от матери, закостеневшей в изначальной обиде на всех мужчин. Как далека от нее и выросшая Таня.
Таня с головой пропадает в пестром, шумном, бескрайнем мире, открывшемся ей, а мама все больше замыкается в узком бытовом пространстве, протертом ежедневными истериками женского одиночества до лоскутков – как тот байковый халат в аляповатый цветочек, который мама почти никогда уже не снимает. Тане тягостно оставаться с матерью наедине, она устала ходить по замкнутому кругу материнского раздражения и жалоб на жизнь, которая протекла мимо медом, не попавшим в рот. У самой же Тани и рот, и душа в меду, пусть и мгновенном, собранном недолговечными пчелами юности, но таким самозабвенно-сладким. И Таня спасает этот мед наслаждения собственной молодостью, красотой, талантом от капающего дегтя материнских упреков. Она все чаще уходит из дома под неизменный материнский речитатив: «Ну ясно – отцова дочь!» Что означает – бессердечная, эгоистичная, неблагодарная.
Так мелькают годы, уже пронесся мимо Тани, как те снежные санки с Кропоткинской ее детства, университет, когда отшумели первые ранние замужества подруг. Таня же, неизменно окруженная мужчинами, ни на ком не останавливала серьезный выбор. Мама только скорбно поджимала губы.
Таня сама не раз задумывалась о том, почему так импрессионистически-размыто складываются ее отношения с мужчинами. Ей было интересно познавать мужской мир, испытывать его своими женскими чарами, поджигать чувствами. Но это было все равно что общаться с инопланетянами – далекими и загадочными. Таню отпугивала перспектива замкнуться с одним из таких инопланетян в рамках замужества, начать возводить с ним классическую семейную конструкцию. Прежде всего потому, что Таня понятия не имела, что собственно нужно возвести. Мир мужчин не был изначально сопряжен с ее миром, как у девочек, выросших с отцами, и бытие не имело того каркаса данностей, который с детства закладывает для ребенка отец. Знавшая исключительно проявления женского мира, чьи очертания были расплывчаты, а правила ускользающи, Таня сама себя сравнивала с облаком – постоянно меняющим облик, проплывающим мимо житейских заданностей, правил, схем.
Но замуж она все-таки вышла в конце концов – неожиданно для всех – в чужую страну, навсегда оставив материнский дом. «Это какая-то авантюра!» – бросила ей мама вдогонку, но провидение уже сделало резкий гребок веслом, направив лодку Таниной судьбы к другому берегу. И лодку не перевернуло штормовым ветром, не разбило о скалы. Таня прижилась в заморском тридевятом царстве-тридесятом государстве, выучила новый язык, нашла работу, приобрела друзей, да еще и родила увезшему ее королевичу златокудрого сына с такими же черными глазами, как у нее самой.
Ей и в новой стране все давалось легко. Может быть, потому, что с ней всегда была ее козырная карта – обаяние, открытость, дар общения с самыми разными людьми.
В Москву Таня теперь приезжала редко. С мамой они, впрочем, постоянно перезванивались. Расстояния, как ни парадоксально, сблизили их: пропали поводы для бытовых ссор, забылись упреки.
Однажды мама позвонила и сказала Тане:
– Знаешь, тут твой отец объявился, расспрашивал о тебе. Он сейчас у меня. Хочет с тобой поговорить.
В трубке зазвучал красивый низкий голос:
– Танюша, здравствуй. Вот видишь, как получилось… Ну ты как сама там? Как внук?
– Нормально. У нас все хорошо…
– Ты в гости-то к нам приедешь? Будем ждать.
Она обменялась с отцом лишь несколькими фразами, но так смертельно устала от этого разговора, как будто целый день таскала кирпичи. Ноги были ватными, руки ледяными, Таню колотило, как в ознобе. Голос отца жил в ней самостоятельной жизнью, бился в висках, забредал в сердце, заставляя его судорожно сжиматься.
Через несколько дней Таня купила билет на самолет – себе и трехлетнему сыну. Муж, как всегда перегруженный на работе, остался дома.
Дверь московской квартиры Таня открыла собственным ключом, зашла в прихожую. Ей навстречу вышла мама, и Таня едва узнала ее. Мама, конечно, постарела с тех пор, как Таня видела ее в последний раз, но почему-то совсем не выглядела старухой, как раньше. Видимо, все дело было в глазах – они излучали свет и больше не казались потухшими и больными.
Заношенного халата тоже не было и в помине. Мама встречала Таню в нарядном платье, с новой прической, с кольцами на пальцах. С заговорщическим видом мама поманила Таню на кухню: у плиты стоял немолодой, но еще очень красивый, подтянутый мужчина в мамином переднике и что-то помешивал ложкой в кастрюле, которую Таня помнила с раннего детства – с выцветшей незабудкой на эмалированном боку. Ложку этот мужчина держал в руке точно также, как и Таня. Профиль его был Таниным профилем, в его волосы цвета Таниных волос вплелось несколько серебристых нитей. Их глаза встретились, на несколько мгновений они стали только глазами друг друга.
– Танюша приехала? Ну молодцом… Дай хоть на внука поглядеть…
– Кто это? – спросил Таню подбежавший сын.
– Это твой дедушка…
– А как его зовут?
– Дедушка Саша…
Она ждала этой встречи много лет. Сколько раз ей представлялось, как они с отцом сядут друг напротив друга и будут проговаривать неслучившиеся между ними годы, и возникшая между ними магическая аура близости вытеснит все Танины прошлые обиды и слезы, всю ту черную сквозняковую пустоту, в которой столько лет пребывала она без отца. И, может быть, еще будет возможно что-то исправить, протянуть в будущее радость обретения друг друга. Ведь они – одно целое. Это природа, судьба, изначальная и конечная данность бытия для них обоих.
Но в той солнечной летней кухне Таниного детства, где стояла она напротив седеющего красавца, давшего ей когда-то жизнь, все происходило совсем не так, как рисовало Танино воображение. Время стало неподвижным, нереальным, в воздухе застыли светящиеся пылинки, душа как будто послала свой запрос в небеса, и пришел ответ, и все вернулось на свои места, снова заполнилось звуками и красками: зажужжала муха под потолком, налились соком фрукты, горкой сваленные на подоконнике, блеснула белоснежная гладь кухонного стола с забытой на ней ложкой, которой еще минуту назад отец помешивал в кастрюле суп. Все явило свою обыденную данность: воздух и вплавленные в него вещи, и медленное продвижение солнца к закату, и та безграничная пропасть между Таней и отцом, которую нельзя было ни измерить, ни забросать в одночасье какими-то словами. Перед этой пропастью бессильны были и голос крови, и расклад генов, определяющих свойства натуры и внешнее сходство. Потому что слишком долгим было неприсутствие отца в Таниной жизни – с первого ее дня и до настоящей минуты. Ведь подлинная близость между людьми – это протяженность общей памяти, совместность, вплетенная в долгую череду радостных и горестных мигов, а не генетическая предопределенность.
Таня вдруг почувствовала, что свободна – от надежд, иллюзий, обид, бесконечных вопросов. Просто ее жизнь сложилась так, как сложилась, и никогда уже не будет иной. Но то, что раньше Таня ощущала как свою неполноценность, как свое изначальное поражение, вдруг предстало силой и неуязвимостью – ведь она сумела остаться собой, поднялась над пропастью...
Сели все вместе ужинать. И Таня с удивлением отметила про себя, как легко ей поддерживать разговор с отцом. Так могла бы она общаться с любым другим незнакомым человеком: умело очерчивать сюжет беседы, заполнять уместной репликой затянувшуюся паузу, поддерживать собеседника созвучной мыслью – изящное скольжение по поверхности.
После ужина отец не засобирался уходить, как предполагала Таня, напротив, по-хозяйски отправился на кухню, принялся мыть посуду. И Таня, наконец, поняла, что же изменилось в их квартире, почему все выглядит не так, как раньше – в доме поселились мужские вещи. Уже ничему не удивляясь, Таня наблюдала, как мама счастливо-ворчливым голосом отдает отцу распоряжения по хозяйству, как отец с неподдельным усердием точит на кухне ножи, бывшие всегда в их доме безнадежно тупыми. Не привыкнув к переменам, Таня все-таки порезала слишком острым лезвием палец.
Перед самым Таниным отъездом отец подошел к ней и, как ей показалось, хотел положить руку ей на плечо, но не решился:
– Видишь, Танюш, жизнь она такая… в общем, не мальчик я уже, набегался. Чем смогу твоей маме помогу, все-таки не чужие… и ты у нас есть, вот внук теперь. Далековато вы, конечно, но что поделать. Ты зла-то не держишь? Жизнь, она такая…
Жизнь на самом деле повернулась самой неожиданной стороной. Мама и отец после разлуки в несколько десятилетий стали жить вместе. А Танин сын с гордостью сообщал всем, что у него в России есть бабушка и дедушка, которые присылают ему подарки и зовут в гости.
Таня действительно стала чаще приезжать в Москву. Ее отец, минуя стадию отцовства, вдруг оказался идеальным дедом. Заботливым, терпеливым, неистощимым на выдумки и сюрпризы, вызывавшие у внука неизменный восторг. Не узнать было и маму. Она как будто очнулась от многолетнего летаргического сна, стала общительной, улыбчивой, энергичной. Не обходилось, конечно, и без ссор. Тогда мама звонила Тане и жаловалась:
– Ну, ты же знаешь, какой он холодный бессердечный человек. Люди ведь не меняются…
Через несколько дней мама звонила снова:
– Таня, посмотри там отцу какую-нибудь куртку на осень – здесь же ничего приличного не купишь.
Так мама, погрузившая в бесконечную печаль молодые годы, в старости вдруг ощутила свою женскую востребованность. Возвращение Таниного отца не оказалось для нее слишком поздним, потому что время не властно над отношениями между женщиной и мужчиной. Не опоздал обрести деда и Танин сын. Но время для того, чтобы Таня и отец могли вплести в бытие любовь друг к другу, потеряно было безвозвратно. Приезжая в Москву, Таня ловила себя на том, что не знает, как к отцу обращаться: произнести «папа» язык не поворачивался, называть просто по имени тоже было неестественно. Так и остался он безымянным никем, дважды вычеркнутым из Таниной жизни.
…Прошло еще несколько лет, и жизнь отца в одночасье пошла под откос. Начались перестроечные сокращения в той военной организации, где он работал, и его скоропалительно отправили на пенсию. Мама позвонила Тане и сообщила, что отец запил, стал невыносим, и она не знает, что делать. Даже в самые трудные моменты жизни Таня не слышала в материнском голосе такого отчаяния. В конце концов отец уехал в свою небольшую квартиру в Подмосковье, и туда тут же, как вороны, слетелись многочисленные любители выпить с денежным военным в отставке. Мама приезжала к отцу несколько раз, плакала, умоляла образумиться и вернуться. Он не вернулся и продолжал пить.
Страшной была их последняя встреча. Квартира выглядела как приют для бомжей, пол был прожжен окурками, по углам валялись пустые бутылки, засохшие остатки еды, какое-то тряпье. Отец уже почти ничего не соображал, лежал на диване – страшно худой, с черной щетиной на лице.
Слова не рождались в преисподней. И тогда со стены вдруг слетела фотография и, как серый голубь, опустилась к маминым ногам. Это был снимок пятилетней Тани, обнимающей своего любимого плюшевого медвежонка: серьезная, как маленький философ, розовые бантики в косах. Почему именно эту фотографию вынул отец из альбома и забрал с собой? Мама подняла снимок с пола, положила в карман пальто. И тогда отец вдруг на мгновение открыл глаза:
– Где дочь? Скажи Танюше, что я хочу ее видеть…
Вечером мама позвонила Тане:
– Приезжай. Только ты сможешь что-то сделать!
Таня не узнала собственный голос, жестко чеканивший слова:
– Что я могу сделать, мам? Потащусь с ребенком в эту страшную Лобню общаться с алкоголиками? У меня муж, работа… В конце концов – это его выбор. Плохо ему, что ли, было с тобой? Жил как у Христа за пазухой… Ну пойми – нет у меня на это ни времени, ни сил, нет и все.
Отец умер через три недели – не выдержало сердце. Кто-то из собутыльников позвонил маме (видимо, предчувствуя конец, отец оставил ему их московский телефон) и сказал, что Александра уже отвезли в морг, надо хоронить.
Отпевание было торжественным и строгим одновременно. В церковь пришло совсем немного людей: кроме Тани и мамы было еще несколько сослуживцев отца. Один из них в конце службы подошел к Тане, покачал головой:
– Не мужик был – орел. Ему бы жить двести лет. Уму непостижимо, куда его занесло, почему?
Таня смотрела на оранжевые огоньки свечей, трепещущие перед иконами, и думала о том, что она, наверное, лучше всех знает – почему. Существование в четырех стенах было для отца пыткой – он не выносил будничного облика жизни. Он был по сути своей актером – ярким, талантливым, многоликим. И не важно, как называлось то дело, которым он занимался. Каждый день должен он был выходить на сцену, чтобы явить свой дар перед зрителями и испытать вдохновение и полет. Никакая женская забота не могла заменить ему тот кислород бытия, которого он лишился. Вызывая в себе искусственный подъем, отец бросился в алкоголь, как морская рыба в мутную воду крошечного аквариума – лишь бы пожить еще немного. Но душа, лишь ненадолго взбаламученная пьяной лихорадкой, неизбежно натыкалась на узкие границы самообмана. Устав периодически погружаться в черный ад пустоты, отец употребил свою последнюю силу на то, чтобы достичь окончательного и всеотпускающего небытия. Достичь любой ценой.
Уже провожая Таню на самолет, мама сказала ей:
– Если бы вы жили здесь, отец бы не умер. Он все время говорил о вас – о тебе и о внуке…
Таня обняла маму – на шее остался влажный след от маминых слез, и Таня вдруг заметила, какой та стала маленькой, как будто за несколько дней сгорбилась, усохла.
– Мам, я не знаю… Не думаю. Он не был создан для того, чтобы любить реальных людей. Он всегда гонялся только за образами. И сам для себя был образом, потеряв который, потерял сразу все… Знаешь, мне кажется, я все-таки умею любить тех, кто рядом. Но это у меня от тебя…
Самолет взлетел и приземлился. Безумно соскучившись по ребенку, Таня спешила скорее пройти паспортный контроль, получить багаж. Она вышла к встречающим, высматривая мужа и сына, и почти сразу же увидела их: высокого голубоглазого викинга-блондина и такого же светловолосого мальчика рядом с ним. «Господи, как вырос за пять дней, – подумала Таня – повзрослел». Она подошла к сыну, обняла его, заглянула в глаза – черные-черные, такие же, как и у нее. И такие же, как у деда. Таня вдруг заметила в глазах сына то мимолетное выражение, которое она так хорошо знала у отца: были там и самоуверенность, и гордость, и безграничная открытость миру, и бесконечное одиночество. И еще что-то обжигающе пронзительное, что находится за пределами слов – как голос крови, магия генов, неисповедимый путь судьбы.
Таня взяла сына за руку, повела к машине: впереди было Рождество, торжество свечей, еловый запах предощущения чуда. Они шли, и аура любви окружала их, оберегая. Златокудрая девочка, которую вел за руку какой-то мужчина, оглянулась и долго смотрела им вслед.
2007, декабрь
