Родился в 1949 году в Барнауле. В 1972 году закончил Алтайский политехнический институт, в 1980 году – Литературный институт им. М. Горького. Был редактором краевого книжного издательства, администратором сайта Алтайского университета. Автор сайта по учебникам иностранного языка и паралелльным текстам. Литературные публикации в краевых изданиях: «Барнаул», «Алтай», «Свободный курс», «За науку» и др.
Забытые авторские права
1. Шум, вой и стон по поводу авторских прав уже давно вырвался из творческих сфер на волю, завертев в свою круговерть политиков и законодателей. Но при этом круг рассмотрения проблем целиком ограничился юридической стороной медали. То есть имущественными правами на воспроизведение и копирование художественного произведения, тем самым пресловутым копирайтом, ключи от которого надежно и давно висят на поясе у издателя.
И как-то забылось о тех авторских правах, которые закреплены за самим создателем: право на имя, на приоритет, на целостность произведения. Более того, в современном российском законе таковое вообще отменено, оставшись куцей оговоркой: «Автор имеет право на защиту произведения, включая его название, от всякого искажения или иного посягательства, способного нанести ущерб чести и достоинству автора (право на защиту репутации автора)». Таким образом, если достоинство автора не нарушено, то можно кромсать его как угодно.
Собственно говоря, именно права автора как создателя лежат в основе копирайта, ибо как бы предполагается, что автор передает (продает) свои права издателю. На наш взгляд, все здание этой юридической сделки построено на песке, на той фикции, будто автор, который отдает свой труд в издательство и имеет смелость проставить свое имя на обложке, есть единый и неделимый создатель того, чтобы можно будет прочитать под обложкой, когда книга выйдет из печати и поступит в продажу или попадет на библиотечную полку. На самом деле это далеко не так. Причем, мы оставляем в стороне явный плагиат и компиляцию, а ведем речь о не подлежащем сомнению авторстве.
Ибо плод творческой фантазии, помноженный на усилия, бессонные ночи и упорный труд – это лишь вершина айсберга, именуемого произведением. В глубинах же его подводной части скрываются опыт, мысли и достижения предшественников, переживания и надежды современников, не говоря уже о мощной подпитке биения авторского пульса животрепещущей жилой действительности, бьющей за стенами писательского кабинета. Недаром Бальзак говорил, что он никакой не автор, историю де пишет само общество, а он лишь его усердный секретарь (что не помешало потратить ему кучу сил на организацию писателей по защите своих авторских прав).
2. Самым очевидным образом все это выражено в цитировании. Вопрос поставлен так: каково должно быть соотношение цитируемого и собственного материала, чтобы произведение имело право дать его создателю титул автора, а не, скажем, составителя. Китайский мыслитель седой древности, некий Мо Цзы, на девяносто процентов скомпоновал свой труд из цитат предшественников. За что удостоился похвалы уже наших современников с примечанием, что у новых де авторов духу на такое не достанет (а наглости поставить свою фамилию под статьей, куда ни одной буквы не слетело с именного «паркера» у некоторых профессоров столичных или провинциальных университетов хватает с избытком).
3. Итак, произведение достаточно большого объема, напичканное цитатами, не может считаться принадлежащим целиком одному автору. Из этого с самоочевидностью вытекает, что тот, кто создает это произведение, обязательно затрагивает авторские права тех писателей, которых он цитирует. Вопрос границ благопристойности при цитировании кажется очевидным: если указывается надлежащим образом источник, то цитаты ограниченных размеров не только допустимы, но и украшают текст своим присутствием и придают ему солидность и весомость. Цитаты же большого размера – это форменное жульничество.
Однако ситуация далеко не так проста. Никто, надо думать, не в состоянии целиком процитировать «Войну и мир» и даже «Отцов и детей». Однако вполне по силам процитировать афоризм, стихотворение, рассказ (типа «Муму») или его значительную часть таким образом, чтобы они занимали в общем объеме книги весьма скромное место. Допустим, «Крымские сонеты» Мицкевича (числом 18) – это всего (18х14) 212 строк; приличная же литературоведческая работа, посвященная тем же «Сонетам» (менее двух листов – около 1800 строк) вызовет презрительное отфыркивание ученого мира на своего маломощного собрата. Согласитесь, даже в эту работу уместятся все сонеты, они утонут, как капля в океане, среди ее бестолково снующих словесных волн. Разве какой-нибудь догадливый читатель возьмет да и соединит все цитаты в один пучок. Именно так я в свое время выбрал из книги о Конфуции его афоризмы, которые по объему превосходят то, что сейчас продается в тоненьких книжечках с большими буквами на обложке: КОНФУЦИЙ.
Так что последовательно отстаивая принцип авторского права, нужно было бы запретить подобное цитирование. Какое бы умиротворение это внесло в сердца литературных генералов, всяких дутых знаменитостей, раскрученных не в ту сторону талантов! Всякого недоброжелательного критика, или насмешливого читателя, пожелавшего выплеснуть свою насмешку на газетно-журнальные полосы, можно было бы прижать к юридическому ногтю (а уж за российский судом дело не станет: они доки в таких делах) либо за нарушение авторских прав в случае цитирования, либо за голословную клевету в противном случае. (Типун на язык, но так и происходит.)
4. Но одновременно был бы исключен из литературы целый ряд эссе, критических исследований, работ комментаторского характера. Например, такой удивительный жанр, как маргиналии. Один писатель делает на сочинении другого свои заметки. Иногда они настолько ценны, что сопоставимы по значению с источником, как, например, заметки Вольтера на полях «Сида», а порою заметки ценнее самого сочинения (таковыми в советское время считались ленинские записи, составившие его «Философские тетради»). Но взятые сами по себе, отжатые от среды, в которой они были выполнены, они махом повисают в воздухе, теряя свою естественную опору в комментируемом тексте.
К тому же часто в длинную, на несколько страниц, цитату вставляются свои примечания и комментарии, порой не без злорадного ехидства. Могут возразить, что все примеры взяты из времен давно прошедших, на которые уже и авторские права не распространяются, и без комментариев в такие седины современному человеку и соваться бы не следовало. Но, во-первых, мы рассматриваем авторское право как принцип, как право автора на свое имя, свой приоритет, и здесь сроков давности не может быть. А во-вторых, согласно новому законодательству, так поспешно принятому в России, автор сохраняет права на свое духовное наследие аж еще семьдесят лет после своей смерти. То есть, будь приняты эти законы (в которых, кстати, прямо запрещено всякое цитирование, пародирование и т.п.) семьдесят лет назад, нам пришлось бы для цитирования Горького, Чапека, Томаса Манна обращаться к теням забытых предков в виде румяных бездарных наследников последних или алчных правообладателей.
5. Воспользуюсь одним примером, который уже давно пылится у меня в голове в воображаемой папке «для мемуаров» в тщетном ожидании собрата. Однажды я сообщил одному ученому, из тех, кто в поисках древних могилок уже перекопал лучшую половину Алтайского края, перессорившись с владельцами коттеджных участков, что в нашей области (тогда с еще не отделенной республикой) находилась столица могучего Тюркского каганата. Этот историк тиснул данное сообщение в одной из своих статей, и теперь стал общепризнанным первооткрывателем данного факта в той ученой среде, что год за годом циркулирует вокруг «Ученых записок разных университетов» и «Вестников истории».
Мне, конечно, обидно, что мои заслуги перед отечественной (а под отечеством в данном случае я понимаю свой родной край) историей так нагло замылили. Хотя, строго говоря, никаких раскопок я не вел, ни о каком Тюркском каганате с детства не слышал, а сей факт целиком вычитал из книги Хенига «Неведомые земли». Но и Хениг здесь выполнял не более, чем роль передаточного звена. Он ссылается, в частности, на книгу немецкого историка Сибура 1829 года издания, где был опубликован до той поры неизвестный науке (так, по крайней мере, пишет сам Хениг) отрывок из летописи Константина Багрянородного, византийского императора, который, в свою очередь, компилируя разные исторические фрагменты, прикомпилировал и историка уже VI века, некоего Менандра Протиктора, сообщившего о факте из первых рук: на основе отчета Зимарха, дипломата и византийского посла ко двору этого каганата.
Возникает вопрос: кому, собственного говоря, принадлежит право на цитату? Зимарху, который уже почти такая же спорная историческая фигура, как сам Иисус Христос? Менандру Протиктору, о котором, кроме этого упоминания у Константина Багрянородного, ничего не известно? Сибуру, который откопал это сообщение в архивах и выволок на свет божий? Хенигу, который, написав популярный исторический труд, выпустил этот факт из темницы гулять по свету? Или все же мне,который сообразил, что данное сообщение имеет отношение к тем раскопкам, проводимым нашими историками без понятия, к каким народам и какому времени они относятся? Словом, кому принадлежит цитата? Современная наука отдаст безусловно пальму первенства Сибуру, который находится в зоне досягаемости современной науки, а авторское право – Хенигу, который находится в зоне действия авторского права. То есть человек, укравший у времени тайну и пустивший ее в печать, является полноправным автором. Такой вроде бы получается ответ.
Один из наших алтайских светил, собрав громадный архив по истории Сибири, не постеснялся в начале перестройки заломить такую цену за мемуары колчаковских офицеров, какой он, при всей своей известности, даже не заикнулся бы просить, напиши он их сам. (Не получив требуемого, он похоже схоронил архив где-то в районе своей могилы – уж если не себе, так ни за что людям: были и такие среди советских писателей). И, наверное, кто-то другой мог также обнаружить эти документы: авторским правом облагается только первая публикация. И как тогда они, интересно, делили бы авторские права: поровну или по-братски?
6. Впрочем, если текст не искажается, и первоначальная фамилия не утаивается, авторов как-то не волнует, когда их раздергивают на цитаты. Еще и благодарны. Худо-бедно, а попадешь на зубок этакому гению, так еще и к потомству пролезешь, вроде Дюринга. Это скорее головная боль издателей. Гораздо неприятнее для пишущего казус так называемых «скрытых цитат». «Скрытость» которых часто покрывает не тайну их происхождения, а просто вводит цитату в текст без кавычек и без указания источника. Будто бы тот, кто приводит данную цитату, сам же ее и выдумал. Из трех ключей бьющей творческой фантазии и наполняющей литературные закрома человечества – писательское воображение (чаще всего упражнения в комбинаторике), жизненные впечатления и заимствования – первых двух едва достает на несколько стихов или рассказов. Последний источник – самый мощный и поистине неиссякающий. Профессиональные читатели – литературоведы – давно обратили и со всех сторон обсосали этот факт.
Некий английский исследователь составил полную библиографию Дефо (кто может поручиться, что этот обнаружил все извержения этого вулкана?): около пятисот книг (не стихов, статей или «публикаций», а именно книг). Многие из них этот исследователь прочитал и почти в каждую заглянул. И вынужден был с горьким сарказмом констатировать: Дефо включал в свои романы не то что бы цитаты – целые страницы и главы, переписывая их слово в слово (а может быть, как у Вольтера и Дюма, это за него делали литнегры) из первоисточника.
В свое время советский литературовед, кажется Бочаров, написал гигантский труд объемом более половины «Войны и мира» (!) – как раз об источниках толстовской эпопеи. Из него становится ясно, что и наш великий писатель не гнушался приемов Дефо. Так, военная сторона наполеоновских компаний полностью «сдута» у Клаузевица (что не мешало нашему гению сделать совершенно иные выводы, чем военному историку).
Рассматривая случаи Дефо и Толстого, скажут: ну это же исторические сочинения, а когда писатель вторгается в историю или иную специальную область, иначе и нельзя. Однако и животрепещущую действительность писатель редко пишет только «из себя». Если современные читатели не обнаруживают большего количества скрытых цитат, то это происходит по двум причинам. Во-первых, литературные произведения по-настоящему не исследованы. Во-вторых, общая невысокая образованность, как Матросов амбразуру, надежно прикрывает читателям подступы к источникам мировой культуры. Таким образом, исключительность прав автора на свое произведение – полнейший абсурд.
7. Не менее очевидным представляется и другой тезис, вытекающий из вышеизложенного пункта. Создатель любого произведения обязательно нарушает чьи-либо авторские права. Начал писать – и сразу же взялся за воровство чужой интеллектуальной собственности. История литературы переполнена скандалами, ссорами, недоразумениями, возникавшими на этой почве. И в самом деле, разглядеть четкую грань, которая отделяет не то что «допустимое» использование, а просто личные наблюдения от сознательного заимствования, почти невозможно.
Большой мастер афоризмов – а их во французской литературе пруд пруди – Андре Моруа пользуется ими безо всякого стеснения: «Я люблю эти слова Стивенсона: есть только три темы для беседы: я – это я, вы – это вы, и все остальные чужие».
«Одно из несчастий болезни, говорила м-ль дю Дефан, что становишься добычей всякого кретина, которому нечего делать, и он приносит тебе свою скуку, называя это сочувствием».
«Нет других импровизаторов, говорит Оливье, кроме Ламартина, Тьера и вашего покорного слуги. Никто из нас троих никогда не импровизирует».
«Овидий не прав. Именно в тяжелые времена мы можем рассчитывать на друзей».
Так писать может каждый. Взял любую цитату, добавил к ее началу, концу или середине: «такой-то сказал», «я согласен, что» или, в крайнем случае, «я не согласен, что» и набил столь необходимые для повышения гонорара строчки. Но все не так-то просто, ибо, как и многие другие французские авторы, Моруа выпускает афоризмы книгами, где они не свалены в кучу, как в наших «В мире мудрых мыслей», а образуют некое вполне ощутимое, но не поддающееся логическому объяснению, единство (что у любой посредственности рождает ощущение полета: и он так может). И опять же. Афоризмы, как тополиный пух, разносятся по умам людей и разным цитатникам, как правило, поодиночке. Возьмем, скажем, последний из представленных афоризмов. Буквально за два-три пункта до того, как вступить в пререкания с Овидием, Моруа пишет: «Быть свидетелем счастья требует от человека добродетелей очень редких». И редко, кто, выхватив для себя «Овидий неправ...», не подставит снизу «Моруа сказал» и будет сообразовывать данное выказывание с общим духом сборника.
8. Итак, претензии того или иного писателя на выпущенное под его именем произведение при ближайшем рассмотрении отдают фикцией. Но пойдем дальше и рискнем заявить, что если бы авторское право в литературном и научном мире скрупулезно соблюдалось, это разрушило бы литературу, а заодно с нею и науку. Просто сделало бы невозможным их существование (впрочем, существующий в РФ закон об авторских правах этот эксперимент, похоже, и ставится на живых авторах).
В основе идеи авторского права лежит мысль, что автор может пользоваться либо измышлениями собственной фантазии, либо чужой, но с разрешения той головы, которая породила эту фантазию. Попробуйте приложить эту идею к тому многообразию жанров, направлений, до которых дошло современное литературное сообщество. Допустим, с древнейших времен в литературе народов Востока стало традицией вписывать себя в книгу славы подражанием предшественникам. Вплоть до того, что жанр подражания «назирэ» объявлен таким же закономерным и почетным, как и всякий другой уважаемый жанр. Или другой жанр восточной литературы: берется бейт (двустишие) известного поэта и к нему в тон, размер и рифму добавляются три строчки собственного сочинени либо с пародийными, либо с пафосными целями. Особенно любопытен с этой точки зрения жанр поэтического послания. В восточной поэзии нет ни одного оттенка цвета, названия цветов, овощей, фруктов и т.д., к которым классики бы не приспособили бы сотни метафор, сравнений, гипербол, синекдох и т.п. Поэтому берутся известные и малоизвестные строчки и из них составляется письмо. Высший шик здесь – проявить свое мастерство умелым подбором и сочетанием, создать нечто оригинальное на глубоко неоригинальной основе. На первый взгляд – это выкрутасы поэтического баловства. Но мне кажется, что на всем этом лежит печать здравой мысли. Придумано уже много, и потому лучше не замусоривать арсеналы человеческой памяти еще и собственными жидкими изысками в области изящного, а постараться выразить свою мысль подручными средствами.
Понятно, что к такой литературе принципы европейского авторского права неприменимы. И, как говорится, слава богу: пусть каждый в литературе живет по законам своего поэтического мироощущения. Но вся фишка в том, что в эпоху глобализации авторское право либо является единым и всеобщим, либо оно не может существовать вообще. Например, иракский поэт сочиняет назирэ не на Абу-Новаса, а на американского поэта, который бьется изо всех своих последних сил, чтобы за каждую в муках рожденную им строчку выжать максимум возможного в денежном эквиваленте. И размещает этот иракский поэт свое (или не совсем свое?) назирэ в Интернете для всеобщего наслаждения, да еще на английском языке. Американец в шоке, подает в суд, а в Ираке все это в порядке вещей, суд вообще не вмешивается в дела поэзии: у тебя украли стихи, а ты укради у него. В этой ситуации следование идеям авторского права значит ломку устоявшихся жанров, покушение на литературные традиции многих самобытных культур.
9. До сих пор мы вертелись в кругу цитирования, прямого или косвенного. Но, пожалуй, главное, или, скорее, более фундаментальное, в художественном произведении – это его конструкция. Литературное человечество за годы своих тысячелетий выработало конгломерат жанров, форм, сюжетов, литературных приемов, тем, образов, которые уже сами по себе, независимо от выраженного ими «содержания» представляют культурную ценность. Сегодня даже посредственный автор, натаскавшись в литературном ликбезе, может довольно сносно выразить волнующие его мысли и идеи (или чужие, неотъемлемо, как накипь к чайнику, прикипающие к устоявшимся формам). Написать более или менее сносное стихотворение или рассказ, со смыслом, соблюдя нормы русского литературного языка, сегодня, в эпоху всеобщей грамотности, сможет если не каждый второй, то каждый десятый (разумеется, предварительно поупражнявшись). Только в одном Барнауле около семидесяти тысяч поэтов и писателей! И всем, а уж такому автору в первую очередь, кажется, что он настоящий писатель. Ведь он тебе может и сонет забабахать, и рассказ, и эссе, а авторов помоложе все больше в последнее время на экзотику потягивает: сколько их в Интернете, клубов любителей лимерика, рондо, хокку, эпиграммы – и в каждом жанре творят десятки, а то и сотни малопризнанных поэтов. И как-то не думается при этом, что возникли литературные конструкции не сами по себе, а в результате длительного противоборства творческих устремлений и прорывной мощи и достижений отдельных гениальных личностей. Поэтому так щепетильны были и есть творческие натуры в отстаивании своих достижений. Вельтман ссорился с Гоголем из-за сюжета «Ревизора». Гончаров доказывал, что Тургенев позаимствовал у него расстановку характеров – двух сестер – из «Обрыва». А Сарду, узнав, что Роллан еще только пишет пьесу «с отравлениями», потребовал того отказаться от даже написания: это-де «его, Сарду, кровный сюжет».
10. Еще один каверзный вопрос к авторскому праву, попытка исхитриться ответить на который приведет к смешным и нелепым выводам – это вопрос о приоритете. Плоды творческой фантазии целиком принадлежат автору, хотя очень немногие могут работать на этом поле. Но как определить автора идеи? Кто придумал маленьких человечков, так удачно использованных в «Дюймовочке» и «Незнайке»? Свифт? Или это мальчик-с-пальчик народных сказок? Но мальчик-с-пальчик, это просто маленький мальчик, а лилипуты – это целый мир больших нелепостей. Словом, еще и разобраться в том, кто изобрел, и что именно он изобрел, не так-то просто.
11. Есть одна отправная точка творческого импульса, которая прочно вделана в окончательный текст, да так, что и не выковыряешь ее оттуда без разрушения самого произведения – это документ. Но что есть документ? Возьмем, допустим, воспоминания, которые как отчет о прошедших событиях пишутся с тайной целью не дать этим событиям стереться из человеческой памяти. И можно сказать, что уже по логике жанра они именно предназначены для хранения, воспроизведения и распространения фактов прошлого, то есть, являются документом. Именно под таким углом они долгое время только и рассматривались, – впрочем, часто рассматриваются и сейчас («пусть пишу плохо, зато правду»), – пока ряд шедевров и бесчисленное множество подражаний им не перевели образцы жанра (Сен-Симон, Герцен, Альфиери) в художественную прозу, где больше ценится изысканность деталей, красота стиля и т.п., и совершенно наплевать читателю, верно или неверно отображены события.
Так же и письма. Этот документ, содержащий информацию о событиях, чувствах, идеях либо частного характера, либо с личным окрасом, не раз становился литературным произведением. Речь идет не о романе в письмах типа «Клариссы» Ричардсона, а о реальных письмах реальным адресатам, как например, письма леди Монтегю из Турции. Причем, многие из данных писем как раз и писались либо в расчете на публикацию, либо как сознательное художественное произведение (письма Стендаля к сестре великолепный образец эпистолярного стиля, но совершенно никудышный документальный источник). Многие из подобных писем даже подделывались задним числом с целью достижения большего художественного эффекта. Скажут, если человек предназначал письма для публикации – это литература, а если нет – это документ. Но Честерфильд начинал писать свои воспитательные письма к сыну просто как весточки о себе, а потом втянулся и создал пособие хорошего тона для начинающего джентльмена. И, похоже, мыслей о публикации у него либо не было, либо он их так ловко скрывал, что никто об этом не догадывался. По крайней мере, у самого автора писем их копий после смерти почти не осталось. И только пронырливость невестки, оказавшейся по смерти и мужа, и тестя в стесненном положении, подсказала ей мысль, что из них может забить вполне неплохой гонорарный фонтан.
12. Эти соображения плавно соединяются в общую проблему данного раздела: кому принадлежит приоритет на документ? Первый, естественно приходящий в голову ответ: конечно же автору, то есть тому, кто этот документ написал или составил. (Я заранее отметаю «и», тянущее за собой добавление «его наследникам», ибо наследники, ни юридически, ни морально не могут иметь права на создания духа, как не передаются по наследству, – может быть, «увы!», а может, и не «увы!», – потомкам таланты и способности предков). Право использовать документ может также быть передано третьему лицу в соответствии с письменным или устным разрешением автора. Не могу в связи с этим не вспомнить благородного поступка одного нашего алтайского писателя Юровского. Он записывал русские фамилии и набрал их не одну сотню, когда познакомился с энтузиастом, коллекция которого перехлестнула отметку в несколько тысяч. Ошеломленный сделанным, он отдал тому свой запас: авось что-нибудь и пригодится.
Однако типичный автор документа – лицо чаще всего недоступное, например, по причине смерти или отдаленности во времени, или же просто неизвестности. Кроме того, есть еще анонимные письма, где автор на благодарность потомков не очень-то и рассчитывает. Любой сотрудник многотиражки или районной газеты обязательно имеет в запасе рассказ из собственной практики о неугомонном доброхоте, проживающем в любом селе, на любом заводе, который заваливает редакцию письмами обо всем, что творится у соседей, ближних и дальних. Со мной в Литинституте учился редактор одной районной газеты, который за двадцать лет работы насобирал целые мешки таких писем. И даже собирался на их основе писать «Новую историю села Горюхина», – вот была бы летопись, куда более полная и интересная чем жидкие, притянутые за волосы «Летописи трудовой и боевой славы».
13. Не менее спорно считать автором того, кто нашел или опубликовал документы (часто это не одно и то же лицо, многие писатели нанимали негров для работы в архивах). Определять, какой документ нужно предложить общественности и в каком объеме, а какой нет, тогда было бы прерогативой архивов и стоящих за ними структур. Более того, на их совесть была бы возложена соблазнительная для нее ноша считать, как нужно правильно истолковывать тот или иной документ – чего не было даже в Советском Союзе. Тогда каждый раз как документ окажется в предверии публикования, «автор» будет решать, можно или нельзя на это давать разрешение. Можно представить себе, что представляла бы собой современная литература, если бы подобная точка зрения была дополнена практико-юридической прерогативой, и что будет представлять собой литература будущего, когда авторское право протянет сюда свои алчные лапы.
Обратимся к историческим примерам. Сен-Симону попали в руки мемуары Данжо, которому хватило терпения день за днем в течение тридцати лет вести дневник придворной жизни французского короля Людовика XIV. Раздосадованный глупой скрупулезностью герцога, другой герцог дополнил его сухое изложение такими подробностями, ускользнувшими от придворной истории, что читатели уже два столетия покрякивают от удовольствия над книгами Сен-Симона.
Максим Горький не одну свою повесть написал на основе чужих мемуаров, правда с разрешения тех авторов, которые приносили ему свои рукописи, и предварив свои публикации ныне забытыми публикациями первоисточников. Вот и скажите, подумав над этими примерами, что было бы с литературой, если бы на практике господствовал взгляд: кто нашел документ, тот и был бы автором. И что будет с литературой, когда только с разрешения родственников можно будет публиковать материалы из личных архивов?
14. Можно взять примеры и поближе. В советские времена из литературных кругов только и доносились охи и ахи: такому-то не разрешили написать о Чапаеве, а такому-то разрешили написать о Пушкине. Целая плеяда специалистов по зарубежной литературе кормилась, кто поумнее, компиляцией, а большинство, не озабочивая чересчур свои мозговые извилины (они береглись для гораздо более важных целей дефилирования по кабинетам идеологических начальников), просто переписыванием иностранных книг, доступ к которым строго регламентировался. Не только рядовые члены общества, но и многие именитые писатели вынуждены были сами добывать себе документы и потому отдавать их полету чужого вдохновения и видеть не свою фамилию на титуле при их попадании в печать. Их глодала обыкновенная человеческая обида, поэтому каждый из тех, кто серьезно работал над какой-нибудь темой, имел в те годы свой маленький архив, по значимости документов не уступающий самым большим архивам. Многие из авторов тех лет ушли в могилу, прихватив туда же свои архивы. Я уже упоминал об одном нашем авторе, собравшем массу материалов о гражданской войне на Алтае, и все это пошло прахом. Таким образом авторское право начисто вывело из исторической памяти эпохи, события и людей. В качестве иного примера можно указать на Вальтера Скотта, который организовал общество любителей старины, куда поступали старинные рукописи, книги, документы, собранные стараниями сотен энтузиастов. И никому в голову не приходило упрекнуть писателя в воровстве, когда факты и события попадали на страницы его исторических романов: ибо понимали, что мало кто может так прославить Шотландию, как он. Можно сказать, что романы Вальтера Скотта писала вся Шотландия.
15. Документы – это не только воспоминания и письма (сюда же можно отнести дневники). Хотя если мы эти жанры исключим из документов и перенесем их в сферу литературы, мы выйдем на весьма опасную тропу (впрочем, уже вышли). Тогда граница между литературой и не-литературой (то есть сферой, где художественному вымыслу быть не полагается) сдвигается в сторону документов очень сильно, и новые территории, где ранее процветали документы, становятся литературными пастбищами, с которых авторское право возымеет намерение снимать свою жатву, тем самым обескровливая другие поля, скажем, истории. Впрочем, отчеты, сообщения, выступления в науке влились в ту сферу, где авторское право в виде признанного на их основе приоритета давно уже хозяйничает, как в своей полномасштабной вотчине. И нет никаких причин, чтобы и художественное слово на правах покоренной территории не вошло в состав его владений. Ведь границы литературы очень подвижны, как воздушные течения, которые прокладывают свои пути, где придется. Написал же (а, может, правильнее, составил) Дос Пассос свои «Нью-Йорк» (в переводе «Трансфер Манхеттана»), «Америку» и другие романы из объявлений, газетных вырезок, случайных разговоров, подслушанных на улице. И все это художественный текст. «Как просто!» – воскликнули многие и затопили волной подражаний мировую литературу, но Дос Пассос так и остался практически единственной вершиной в созданном им же жанре: другие замечательные романы все же разбавляли – или цементировали – подобранный на улицах мусор собственным вымыслом. Хотелось бы знать, как авторы газетных заметок или рекламных объявлений отнеслись бы сегодня к творчеству Дос Пассоса.
16. Еще более запутан вопрос, кому должны принадлежать жизненные впечатления, отразившиеся в литпроизведении. Понятно, если автор передает в своем произведении рассказ о каком-либо событии и снабжает рассказ своими чувствами и мыслями, то сугубый приоритет на его стороне. Но непосредственные впечатления – это лишь малая часть жизненного опыта любого писателя. В его мозгу извилистыми странными путями откладываются рассказы, сцены, разговоры бесчисленного числа знакомых и случайных попутчиков по не всегда прямому жизненному пути. Вот самая примитивная в своем воинствующем бытовизме ситуация: один мужик плетет всякую ерунду другому про свою жизнь. Теперь посмотрим на эту ситуацию с точки зрения авторского права и представим, что тот другой, – не просто мужик, а писатель, который тут же спешит под вымышленным именем вставить услышанное в какой-нибудь свой пасквиль. Если рассказывавший далек от литературы, то такое заимствование того, что им было рассказано, только позабавит его (коли он вообще об этом когда-то узнает), а то и наполнит грудь лестным самомнением о значимости своей персоны. Иное дело, если и рассказчик тоже писатель. Конечно, юридически вопрос однозначен: кто первый опубликовал, тот и автор. И, наверное, в современной литературе – если ее еще можно назвать литературой – так и происходит. «А ты не разевай варежку», – скажут опоздавшему. Но в нормальном литературном сообществе, где видимость наличия совести играет в писательских взаимоотношениях некоторую роль, а понятия совести и коммерческой честности разведены по разным полюсам этического глобуса, авторство признается за собирателем жизненных историй, донес он их до печати или нет. Скажем прямо, позиция весьма скользкая. Ведь у человека на лбу не написано, писатель он или нет. И если сегодня он не писатель, то завтра может ощутить позыв стать им. Хватится он завтра своих жизненных впечатлений, а они уже использованы другим. Или другой случай: почему, поделившемуся жизненными наблюдениями с писателем мужику, не собирающемуся быть писателем, не разболтать их за бутылкой самогона другому писателю? Какой тогда из двух реципиентов информации будет иметь приоритет на жизненные впечатления рассказчика? Словом, и здесь идея авторского права упирается в тупик.
17. Еще один пример, который дает зеленый свет очередному повороту проблеме приоритета авторского права. А именно: мысли, которые «носятся в воздухе» и могут материализоваться в совершенно неожиданной и неподходящей для этого голове, а то и независимым порядком вспыхнуть в разных головах.
Один алтайский литературовед докопался до связей творчества Шукшина с искусством декадентов – писателей и поэтов так называемого Серебряного века. В частности, с Розановым, который якобы надоумил Шукшина, что в гоголевской птице-тройке прохиндея везут. Можно продолжить нанизывать аналогии. Вспомним, что на эту несуразицу в гоголевской поэме указывал Достоевский в знаменитой речи Фетюкевича, а еще раньше недоумение самому Гоголю по этому поводу выражал К. Аксаков. А можно и не продолжать. Разве Шукшину самому не могла прийти подобная мысль в голову? А как же тогда быть с авторским правом? Неужели писатель, чтобы высказать хоть какую-то мысль, пришедшую ему в голову, или вставить ее в рассказ, должен во избежание плагиата обложить себя томами и подшивками полуистлевших журналов и газет и выяснять до одурения, а не было ли сказано кем-нибудь когда-нибудь что-нибудь подобное? А поскольку нынче авторские права и на Интернет распространяются, то каждый раз, высказывая самую нелепейшую банальность, нужно быть осторожным, чтобы не наступить ненароком на чьи-нибудь права. Это уже доведение творческого процесса, да и просто высказывания до абсурда. И кстати, весьма удобный повод для преследования инакомыслящих. Вообще авторское право в наше время становится одним из действенных инструментов инквизиции, заменяя костры, тюрьмы и цензуру.
18. В конце своей недлинной жизни Карел Чапек писал роман – «Жизнь и творчество композитора Бэды Фолтына», который так и остался незаконченным. Главный герой этого романа – «плагиатор, убожество и фигляр», сочиняет оперу, а, вернее, ляпает ее из разных кусков. Например, он якобы с меценатскими целями приглашает трех учеников музыкальной школы, кормит их обедами, одаряет с барского плеча ношеной одеждой, и одновременно просит показать, что они сочиняют и дает им «советы». А потом фрагменты из этих сочинений оказываются в опере «плагиатора, фигляра и убожества». Что хотел сказать своим романом Чапек, так и осталось неизвестным. Но одна мысль чешского писателя мне кажется понятной: всякое произведение искусства – это крупицы золота, подобранные бог знает где, когда и при каких обстоятельствах и заигравшие совокупным блеском на сборочном конвейере таланта.
