Исповедь нелегала+2

 

Родился в 1953 году. Окончил мореходное училище, затем МГУ по специальности «демография». Работает журналистом. Член Союза российских писателей, Союза профессиональных литераторов России, Союза журналистов России, автор семи поэтических сборников: «Цветное пламя» (1997), «Дикое поле» (2003), «Из меня плохой попутчик» (2007), «Гармония нуля» (2008), «Поток бесконечного времени» (2011), «Русский кураж» (2012), «Сталкер» (2012); соавтор девяти поэтических книг. Живет в Адыгее, в городе Майкопе.

 

 

Исповедь нелегала

 

В этот день я работал шкерочным ножом, предназначенным для разделки рыбы. На цохорайм (обед) у нас был морской окунь. Повара знают, что разделывать эту колючую рыбу – удовольствие ниже среднего и обычно сбрасывают чистку окуня на помощников. Почистив гору рыбы, я переключился на сэндвичи и забыл про нож – для приготовления бутербродов используется совершенно другой, с насечкой-пилой. До обеда оставался еще час, особого наплыва посетителей пока не было, и я начал подумывать о том, что неплохо было бы и перекурить это дело. Так как перекуры даже на ходу, не то чтобы не поощрялись, а пресекались на корню, единственным способом устроит себе перекур был путь в шерутим (сортир). Однако перекурить мне не удалось. Подошел повар и спросил, куда я дел нож для разделки рыбы. Пожав плечами, я ответил, что закрепил его, как обычно, на присосках, а если его нет, то его взял кто-то еще. Через пять минут этот же вопрос мне задал второй повар, потом салатница, затем шеф-повар и наш замдиректора Игорек. Наконец, на кухне собственной персоной нарисовался Этцель – директор нашего кафетерия. Он был, в общем-то, неплохим мужиком, но целый ряд жизненных неудач его несколько озлобил. Возражений он не терпел, мог наорать, оскорбить, обрушить на голову провинившегося громы и молнии, но, тем не менее, быстро остывал. Это был здоровенный детина лет пятидесяти, с бычьей шеей, пудовыми кулаками и голосом трубы иерихонской. Этцель тут же отдал приказ, и все силы были брошены на поиски злосчастного ножа. Я тоже принимал посильное участие в розыске, искренне недоумевая, из-за чего весь этот сыр-бор разгорелся. Подумаешь, эка невидаль – нож! А тут обнюхивай все закоулки кухни, все закутки, куда этот проклятый нож заведомо не мог завалиться.

            Когда стало очевидно, что нож пропал, шеф-повар подошел ко мне и. наливаясь гневом, стал орать, что в пропаже ножа виноват именно я. По его мнению, я или уронил его в отходы и, таким образом, он оказался на мусорке, или я его просто спер и куда-то заныкал, чтобы впоследствии вынести этот «бесценный» нож за пределы кафетерия  и то ли толкнуть его на шуке (базаре), то ли присвоить себе уворованный раритет. Виновник был найден, а далее, как у классика: «тут вообще началось, не опишешь в словах…».

            Е-мае, я работал в этом кафетерии уже то ли восьмой, то ли девятый месяц и чувствовал себя здесь чуть ли не своим, и представить не мог, насколько же заблуждался, считая, что вошел в коллектив и вписался в рамки хевры (фирмы)! Кухня оскалилась, народ начал потихоньку звереть, «запахло в доме грозовым дождем…» Посыпались безадресные высказывания, что мол, русские все такие: жулики и воры, лентяи, работать не могут, руки из жопы растут, а вот слямзить что-нибудь за ними не заржавеет, на это они все мастера, и куда это мисрад аклита (министерство абсорбции) смотрит, пуская этих засранцев в эрэц Исраэль, когда  своих безработных пруд пруди, люди сидят на пособиях, а эти русские проходимцы жрут на халяву в три горла и ни хрена не делают. Вот, стоит пустить русского на кухню и уже ножи пропадают, а противни грязные, Василий, бой на (ко мне), а ну-ка вычистить от и до, чтобы блестело, как бараньи яйца!

            Истерия шла по нарастающей. Шеф-повар потребовал, чтобы я перебрал все содержимое мусорных мешков (а их уже скопилось штук шесть), так как, по его мнению, такая раззява, как я, очень даже способна спутать пищевые отходы с ножом для разделки рыбы. Что же, сказано-сделано – перебрал под чутким надзором недремлющего ока шефа все шесть мешков, но, увы мне, ножа не обнаружил. «Они все сумасшедшие», – думал я, копаясь в мусоре. Но, шеф пошел еще дальше. Конвоируемый поваром и замом по производству, я отправился к мусорным контейнерам и, подбадриваемый весьма нелестными замечаниями в свой адрес, начал перерывать их сверху донизу. Если кто-то думает, что копаться в вонючем контейнере это фиалки нюхать, то он глубоко заблуждается. Дело это препаршивое, отвратное и ничего, кроме тошноты и омерзения, не вызывает. Я начал потихоньку  закипать, и вернувшись обратно бэ митбах (на кухню), попросил у шефа разрешения принять душ, так как амбре от меня было пугающим. Ну, а когда мне в ответ издевательски заявили, что все русские пахнут именно так и их место в свинарнике, я не выдержал, грохнул об пол какое-то здоровенное блюдо и разразился десятиэтажным матом. Поверьте, что после семи лет проведенных на флоте, общения с бичами от Камчатки и Сахалина до Новороссийска и Одессы, запас нецензурщины, которой я владел, представлял весьма значительную величину. Правда, большого морского загиба я не знал, но и того, что я высказал хватило на то, чтобы мои коллеги остолбенели. Послав их «на …», «в …», «к …» и через семь гробов в центр мирового пространства, я бросил работу и пошел переодеваться. Я уже выруливал за ворота университета, клокоча от ярости, и думая о том, где бы мне остаканиться, когда меня окликнули. Это был Игорек, наш замдиректора, который, пряча глаза, сказал:

            – Василий, ты бы не мог вернуться? Сам понимаешь, все мы тут на нервах, день какой-то неудачный, но работать все-таки надо, а то завалим всю работу, ну и тогда нам бонусы срежут, и вообще… 

            – Что – вообще?.. – заорал я. – Я же вор, нелегал и русская свинья в одной упаковке. Похитил драгоценный нож, мать его так, чтоб вы в жопу себе его засунули, и вот несу его на шук! Какого хера тебе надо?!..

            Последовал ответ:

            – Ты, Василий, не волнуйся, нож нашелся, это просто ошибка, ты уж извини, что так получилось, его электрик утащил к себе в мастерскую. Ты не думай, мы все к тебе хорошо относимся, ну просто так уж вышло…

            И я вернулся, еще не до конца испив чашу унижений и бед на земле обетованной. Если бы я знал, что еще ждет меня впереди… Господи, спаси и помилуй нас грешных в неизреченной мудрости своей! Я вернулся, а через месяц меня первый раз уволили.

            Дело в том что, по законам Израиля меня не существовало в природе, и хотя  я ежедневно отбивал картиз (карточку учета прихода/ухода на работу), в мисрад аклита (министерство абсорбции) это место считалось вакантным. Я еще долго продержался. Дело в том, что на подобного вида работу сабру (коренного израильтянина) вы не заманите и калачом. Западло! Для таких работ существуют нелегалы и але хадаши (репатрианты) последней алии (волны переселенцев). И хотя в 1999 году официальная безработица в Израиле составляла десять процентов, желающих горбатить на мойке за мизер среди богоизбранных не находилось.

            Словом, однажды летом, отбив картиз по окончании работы и сдавая его замдиректору нашего кафетерия, я услышал сакраментальную фразу: «Василий, завтра на работу ты не выходишь, мы в твоих услугах больше не нуждаемся». Все, точка, и никаких объяснений. Когда ребята узнали, что меня пнули из кафетерия, то, посочувствовав, сразу же начали допытываться, не нарушил ли я чего, не украл ли, не поднимал ли базар? Я им честно рассказал историю месячной давности о пропавшем ноже и разыгравшейся на кухне трагикомедии. Ребята однозначно пришли к выводу о том, что я сгорел именно на этом скандале и утешили тем, что, мол, не ты первый и не последний, держи хвост пистолетом, была бы шея, а хомут найдется, все перемелется – мука будет.

            На следующий день я встал на побудку как все, в половине седьмого. К семи подъехали джипы и начали разбирать работяг по объектам. Ривки – шофер моего балабая, отозвал меня в сторону и сказал: «Василий, лийот ба байт, нахон? (Оставайся дома, хорошо?)». К этому времени я уже с грехом пополам кое-что кумекал на иврите и ответил: «Бэсэдэр» (что означает – ладно, хорошо). Все разъехались, я остался один на нашей точке базирования. Вечером Ривки привез очередную партию с пахоты. «Василий, махар абокер, лаавод! (Василий, завтра утром на работу)»,  – заорал он как сумасшедший. Потом показал мне  пальцами – «о’кей!» и отчалил.

            На следующий день я, как ни в чем не бывало, занял свое место в джипе и покатил на работу в свой «любимый» кафетерий. Народ посмеивался, а Олег, наш ветеран-нелегал, который кантовался в Израиле уже четвертый год, сбежав из закрытого города «Свердловск-16», сказал: «Ну, Василь, много я чего видел, но чтоб сегодня вышибли, а завтра снова взяли на работу – это в первый раз. Тебе, парень, везет, видно, крепко за тебя кто-то молится».

            Весь персонал кафетерия выглядел каким-то сконфуженным и встретил меня с преувеличенной радостью. Каждый считал своим долгом сказать, что он рад и все мы рады, и вообще, давай, Василий, включайся в работу на полную катушку. А в конце рабочего дня наш Игорек поведал мне трогательную историю о том, как все они за меня боролись и в трудной борьбе – короткой, но насыщенной драматическими событиями, отстояли, за что я, конечно, должен им всем быть благодарен навеки. Меня аж слеза прошибла от умиления, хотя я уже знал, как развивались события на самом деле. За последние два года я был третьим, кто так долго продержался на этом месте в кафетерии «Бэйт атфуцот». Первой была болгарская певица, которая позднее перешла в оперный театр Тель-Авива, потом – какой-то индус, которого свинтила полиция в бардаке в районе старой Таханы, и, наконец, я – выпускник МГУ, кандидат экономических наук.

            Так вот, ребята из министерства абсорбции, в конце концов, прочухались и направили оле хадаша (репатрианта) из новоприбывших на вакантное рабочее место. Это был еврей, фотограф из Самарканда, мужик лет пятидесяти с хвостиком. Не знаю, на что он уповал и рассчитывал, но то, что к тяжелому физическому труду он был явно не приспособлен, стало очевидным с первых же часов работы. Кроме того, он не знал иврита и говорил только на русском и идише, что, конечно же, снижало его ставки, да и к отношению к себе как к придатку посудомоечной машины, который на любую шпильку неизменно отвечает «Джаст э момент!», он был явно не готов. Конечно, трудно переквалифицироваться из фотографа в мойщика посуды и хозрабочего кухни, но если жареный петух настойчиво клюет в задницу, то надо уметь наступить на горло собственной песне и терпеть, терпеть и еще раз терпеть. Этот парень видимо не помнил или не знал знаменитых строк Р. Киплинга: «….и если можешь сердце, нервы, жилы, так завести, чтобы вперед нестись, когда с годами изменяют силы и только воля говорит – держись…»  До обеда он еще кое-как дотянул, а дальше начался полный абзац: когда  хадаш понял, что эта лавина посуды вот-вот погребет и похоронит его бренное тело, он просто бросил работу и смылся, оставив растерянный персонал кухни наедине с горой немытой посуды и забитой системой слива. Проклиная чертова бен зона (сукиного сына) на чем свет стоит, вся кухня часов до одиннадцати вечера разбирала завал на мойке. Это был беспрецедентный случай в истории славного кафетерия, разрешение которого нашлось в простом до гениальности решении: «А подать сюда этого Василия», и шоб был как штык к завтрему утру, шоб он сдох». И явился Василий – неотъемлемый предмет кухонного оборудования, и продолжил свою пахоту, сшибая шекели и рубли «не корысти ради, а для сохранения живота своего».

            Жизнь текла, мелькали города и лица, деньги капали, процесс адаптации закончился, и если для души было пиво, вино, газеты и пляж, то для тела пока не было ничего, и это начинало тяготить. Интересно, что слово «махон» на иврите означает «институт», а в обиходе расшифровывается как «кабинет эротического массажа», то есть бордель. Вокруг старой и новой Таханы этих заведений было не счесть, и в них были представлены все расы, континенты, оттенки кожи, разрезы глаз и возрастные группы. Что поделаешь, человеческая психика непостижима, а размах сексуальных фантазий беспределен. Плата за сеанс варьировалась от ста до четырехсот шекелей и больше за полчаса удовольствия, и хотя это «удовольствие» скорее напоминало отправление физиологического акта, от природы никуда не уйдешь. Я по привычке называл походы в махон «размагниткой», как называют это дело мореманы. Действительно, не назовешь же посещение публичного дома «эстетической необходимостью общения с женщиной». Сплошная механика и скотство. А куда деваться, Дуньку Кулакову трахать что ли? Возраст уже не тот, да и паршивые «Кис-кисы» – приюты онанистов – меня как-то не привлекали.

            Самые дешевые бардаки битком набиты русскими и украинскими бабами. Как обычно попадают в махон? Как правило, по дурости, вследствие неблагоприятно сложившихся обстоятельств, а также добровольно и вполне сознательно. Ну, а дальше – как у кого сложится. Очень многие женщины, ослепленные сиянием золотого тельца и желающие чего-то добиться, решив, что фундаментом их благополучия может стать смазливая мордашка, не задумываясь, клюют на заманчивые предложения различных отечественных и зарубежных компаний, обещающих легкую работу, бешеные заработки, возможность посмотреть мир и устроить личную жизнь. Зачастую, если их не динамят прямо в России, это кончается дешевым борделем, где им приходится удовлетворять самые низменные желания клиентов, терпеть побои и унижения и работать не столько на себя, сколько на бааль-байт (на хозяина).

            Проституция – весьма доходный бизнес, и поставлен он в Израиле на широкую ногу. Салоны, где клиент подбирает себе понравившуюся женщину, как правило, хорошо отделаны, достаточно уютны: диваны, пуфики, зеркала, запах парфюма и женского тела. Последний неистребим, несмотря на работу кондиционеров и вентиляторов. За порядком наблюдает секьюрити. Если клиент пришел пьяным, его никогда не обслужат, а скорее выставят на улицу. Если он неопрятен или его внешний вид не внушает доверия – тоже не обслужат. Средства безопасного секса (кондомы) обязательны, целовать «подругу» в губы не разрешается. В ходу обычно оральный секс для «доводки» клиента до кондиции и быстрого приближения оргазма. Влететь в борделе практически невозможно. Дело в махонах поставлено на поток, хорошо организовано, сбоев в работе обычно не бывает. Риск подхватить какую-то заразу («намотать на винт») сведен к минимуму – это бизнес, а не рашен-случка с прошмандовкой-самоучкой, от которой можно получить в подарок целый букет вензаболеваний. Ну, а если ЧП и происходит, то дело кончается (если залетел сабра) погромом и полицейской разборкой, а если влетает нелегал, то это его личные проблемы. В общем, шанс подхватить гонорею, трихомоноз, хламидоминоз и прочие прелести в израильском бардаке довольно низок: все-таки в махонах девочки проходят ежедневный медосмотр.

            Входить с израильтянами в контакт довольно легко, если вы знаете язык (хотя бы английский), народ, как правило, коммуникабельный и открытый, да и число наших бывших соотечественников зашкаливает за миллион. Некоторые особо ушлые нелегалы тешат себя надеждой подцепить израильтянку и легализоваться таким образом в эрэц Исраэль. Дохлый номер! Во-первых, вряд ли нелегал представляет собой даже минимальный интерес для израильтянок, во-вторых, раввинат этот брак никогда не узаконит. Даже если вы женились на еврейке в России перед отъездом в Израиль или провернули фиктивный брак через Кипр (есть такая лазейка), очень трудно будет убедить раввинат в том, что вы не использовали женитьбу в качестве пропуска на землю обетованную. На моей памяти был всего один случай, когда паренек из нашей хевры, познакомившись с еврейкой по объявлению в газете, чего-то добился. Этот «щирый вкраинец» очень хотел попасть в Канаду, и пару раз обжегшись на услугах брачных контор еще на Украине, избрал для себя весьма оригинальный путь: Украина – Израиль – Канада. Надо сказать, парень был хват, и «хвостов» у него было предостаточно, чтобы идти на любые шаги, лишь бы не возвращаться в «Кучмалэнд». Вот он и нашел себе еврейку с Украины: «академаит, в/о, дом, а/м, без в/п», лет тридцати и не очень страшную. Когда они познакомились поближе, он честно предупредил подругу, что она ему нужна в качестве проездного билета в Канаду и таким образом сразу же попытался расставить все точки над i в их отношениях. Но тут случилось непредвиденное. Подруга влюбилась и готова была выйти за него замуж, но при условии принятия Вованом иудаизма и дальнейшей счастливой жизни в Израиле. Развязка этой истории была довольно грустной – Вована повязали на «Террасе» в Герцлии и депортировали на Украину, тут и сказке конец.

            Ну а тем, кто несмотря ни на что все-таки отважится пойти на авантюру и примерить на себя шкуру нелегала, дам один совет, который может оказаться весьма полезным. Когда ты оказался на нелегальном положении, то помни: у тебя здесь нет друзей и врагов, есть лишь попутчики и конкуренты. Главное не эмоции, а твои собственные интересы преимущественно меркантильного плана. Не доверяй никому, надейся только на свои собственные силы. Кроме того, никогда, ни под каким предлогом не отдавай свой паспорт работодателю. Это конец, кабала. Балабай будет держать тебя на коротком поводке столько, сколько сочтет нужным, и никому вы не сможете ничего доказать, Будьте бдительны и знайте, где, кого и когда нужно бояться. Допустим, ты попал под полицейскую облаву с просроченным паспортом и авиабилетом. Начинай бакланить, что, мол, вот шел как раз в агентство за продлением и собираюсь вылететь домой, если не сегодня, так завтра. Не бойся косить под дурака, кажись глупее, чем ты есть на самом деле, это прокатывает, и если ты в Израиле не наследил, то, как правило, полиция отпускает с миром.

            Олежка, наш старожил-нелегал, тот вообще разработал целую легенду на случай залета в полицию. А так как он работал в пиццерии на Дизенгоф-рехов (одна из центральных улиц Тель-Авива), то попадал в полицию не то чтобы регулярно, но довольно часто. Он начинал бить на жалость, плача, сообщал ошарашенным полицейским, что у него четверо детей в сибирской тайге пухнут от голода, а он – единственная надежда семьи. Мол, не берите греха на душу, не губите сирых и убогих еврейских детей, погибающих в российском медвежьем углу. А так как он знал иврит довольно прилично, то беспардонно врал, что он чистокровный еврей, только вот доказать это не может и сейчас пытается установить свою родословную с помощью компьютера Бэйт-атфуцот. Как ни странно, эта лажа всегда проходила и действовала безотказно.

            А вот для агентов мисрад аклита (рабочей полиции) очень важно арестовать нелегала именно на рабочем месте. И тут случались такие пенки – закачаешься. Скажем, повязали ребятишек на кухне «Аппропо» (пиццерия в Рамат-Авиве), составили протокол, надели наручники, погрузили в автозак и повезли за вещами на место проживания. Привозят, а там малина, битком набитая нелегалами. Думаете, их тут же берут и за компанию тоже в тюрягу? Ничего подобного. В худшем случае проверят паспорта, спросят, что эта гоп-компания здесь делает, и отбудут восвояси.

            Или так. Берут ту же «Террасу» в Герцлии в кольцо. Шмон – на кухне все повара, пекари хозрабочие и мойщики посуды – нелегалы. Этакий интернационал – малайцы, таиландцы, филиппинцы, украинцы и русские. Брать надо всех, но кто будет работать? Посетители бухтят, мол, миштара совсем оборзела, ловит не там и не тех, и нечего портить настроение людям, которые пришли отдохнуть. Посовещавшись с хозяином, берут одного, обычно того, у которого больше всего проколов и на кого у хозяина зуб. Такие вот игры.

            Девушкам хуже, их, если попали в кабалу, бьют и, в конце концов, ломают. Могут подсадить на наркоту, а это – хана, жертва сгорает заживо за несколько месяцев. И попробуй доказать в полиции, что тебя кололи насильно! Так что женщинам надо быть вдвойне осторожными и, к сожалению, не слишком щепетильными. К слову, знавал я одну, которая весьма удачно подстелилась под хозяина ресторана и сделала фантастическую карьеру – от уборщицы до завпроизводством. И как же эта сука нас ненавидела нас, свидетелей ее победного пути наверх! Только и слышалось: «Ма зэ? По лэсэдэр! (Что это? Здесь убрать!) Бэ шерутим, кадима! (В сортир, вперед!)» Дошло до того, что русские бригады стали отказываться работать в ее смену и требовать замены.  Ни один из менуэлей-израильтян не был так придирчиво-требователен к нелегалам, как эта особа. И делала вид, сучка, будто совсем не понимает по-русски! Бросили к ней израильтян-марокканцев, и те очень быстро так прищемили ей хвост, что хозяин был  вынужден вообще убрать ее с глаз долой и перевести в другое место.

            Этот кабак под названием «Кантри-хаус» я вообще ненавидел, во-первых, из-за весьма неудачного расположения кухни, во-вторых, потому, что менуэли-шутники очень часто специально подкидывали нам приманку в виде «забытых» сумочек, бумажников и просто денег с целью проверки на вшивость. И надо честно признаться, что очень часто такие финты проходили, приманка срабатывала. Я как-то сразу прорюхал эту фишку, да и учителя у меня были зашибись. Раз – бумажник, два – зонт, три – золотой «Ронсон» (зажигалка), четыре – двадцатка, пять, шесть…. Не проханжэ, ребята! Все отдаем менуэлю (старшему смены). А иначе – вышибут с треском, да еще настучат балабаю, тот – торговцам живым товаром и – кранты, работу не найдешь и не получишь.

            Люди не держались, нескончаемые волны нелегалов обрушивались на наше убежище, принося новичков, которые сгорали одномоментно. У кого-то ехала крыша, кто-то по дурости совал пальцы в миксер, кого-то ошпаривало кипятком, а кто-то рвал поясницу. Все бесславно уходили бахуц. Оставались самые-самые, те, кто смог выдержать напряги первых месяцев, и если не адаптировался, то, по крайней мере, мимикрировал под необходимое приложение к кухонным автоматам. И все были разобщены, каждый только сам за себя – лишь бы его не трогали, а там трава не расти. Лишь однажды мне довелось быть свидетелем организованного сопротивления засилью балабая, когда наши в Герцлии коллективно отказались выходить на работу по причине постоянного и все более увеличивающегося обсчета нелегалов со стороны балабаев. Фирма встала на уши, и босс мгновенно поставил Дани и Ниссима буквой Зю. Грабеж прекратился. Вывод – только организованная борьба наемных работников может дать реальную победу и заставить хозяев идти на уступки, а поодиночке мы все обречены на полурабское, нищенское существование и, в конечном счете, на гибель.

            Летели дни, шли недели, месяц за месяцем уходил в прошлое. Начались дожди и грозы, все ярче сияло солнце, и аист, устроивший себе гнездо на крыше агрохимического факультета, подыскал себе пару. Меня перекинули на фабрику-кухню, и начались бесконечные разъезды по большому Тель-Авиву, в Нетанию, Яффо, Петах-Тикву, Бат-Ям, на виллы богачей и яхты израильских миллионеров. Взгляд из кухонных глубин, конечно, нельзя назвать беспристрастным и объективным. Когда ты гамбалишь шестнадцать часов и небо тебе кажется в овчинку, когда твои мышцы вопят от перегрузок, а поясница недвусмысленно намекает о необходимости отдыха, тут не до красот очередной загородной виллы и особняков на берегу Средиземного моря. С тоской поглядываешь на часы, и кажется, что стрелки, явно насмехаясь над тобой, еле ползут по циферблату. Прислушиваешься к веселому смеху очередной компании, празднующей что-то свое и беззаботно расположившейся возле бассейна, и на душе кошки скребут.

            Работа на фабрике-кухне отличается своей спецификой от работы бэ митбах (на кухне ресторана и кафетерия). Блюда заказываются и готовятся заранее, напитки оговариваются с заказчиком, равно как и количество обслуживаемых гостей. Все необходимое грузится в фургоны, с собой берут всю посуду, и необходимые приспособления для разогрева пищи, на месте все сгружается, расставляется, готовится и подается. По окончании ийеруа (мероприятия) все действия повторяются в обратном порядке. И только вернувшись на фабрику, мы начинали мыть грязную посуду и все кухонные причиндалы. Понятно, что работа не лимитирована по времени, ты можешь пропахать и десять, и двадцать часов подряд. Конечно, если это твоя основная работа и если бааль (хозяин) не жмот, то с таким графиком еще можно смириться, так как бывают окна, то есть дни, когда нет заказов. А вот если ты закреплен за каким-нибудь объектом, к примеру, за Бэйт-Атфуцотом, то такое совмещение – это гроб с музыкой. А тут еще и хозяин попался моторный, сам работал по-черному, ну и нас напрягал, чтобы служба раем не казалась, на все сто. И главное даже не это. Если бы Моше платил как положено, я уверен, многие нелегалы работали бы на него от души, стремясь получить лишний шекель. Так ведь нет! Об уплате сверхурочных и речи не было! Так что если кто-то думает, что работа за границей – это молочные реки и кисельные берега, что там манна небесная и все медом намазано, то пусть прочтет эти строки, возможно, что они несколько охладят его пыл. Поверьте, никто за кордоном не занимается благотворительностью, и никто не платит бабки за красивые глаза. От работяги требуют работы, работы и еще раз работы, а ваши душевные терзания и муки, ваша чистая и непорочная душа здесь никого не колышет. Не вздумайте здесь заболеть! Для нелегала болезнь – это кранты, лечение стоит сумасшедшие деньги, заболел – умирай!..Я ходил на работу, шатаясь от усталости, с красными как у кролика глазами, плохо что соображая…

            Но тут меня опять уволили. Явившись на работу, я обнаружил на своем месте незнакомца, который с очень деловым видом выслушивал пояснения моего шефа и кивал головой. «Ма кара? (Что случилось?)», – спросил я, и Володя пояснил, что это мой преемник, але хадаш из России. Мы познакомились. Шломо оказался ментом из Биробиджана и, как он мне поведал, бывшим майором-вэвэшником, охранял зеков на зоне. «Ну-ну, – подумал я, – посмотрим, сколько ты здесь продержишься». Я был уверен, что вертухай вряд ли сумеет выдержать бешеный темп работы кафетерия, да и судя по его хватке, руки у него были «под х…й заточены».

            Шломо мне доверительно рассказал, что взял крупную машканту (ссуду), учить иврит не хочет, его мечта – как можно быстрее заработать побольше денег и свалить из Израиля в Штаты. Оценив его откровенность, в общем-то, не свойственную евреям, я, в свою очередь, поделился своим опытом работы и соображениями по поводу заработка. Его очень интересовали чаевые на различных ийеруа, но мне пришлось его разочаровать, сказав, что шотеф килимам почти ничего не перепадает, а мэлцаров (официантов) на обслуживание мероприятий кафетерий берет со стороны. Так что на этом ему ничего не светит. Вот если влиться в компанию и стать своим, то это другое дело… Но договорить нам не дали, наш замдиректора решил перекинуть меня в «Грин Хаус», где ожидался деловой завтрак бизнесменов и требовалась подмога. В этом ресторане, бывшей резиденции арабского шейха, было приятно работать, но только в первую смену, когда наплыв посетителей был небольшим. Делать там до двух часов было почти нечего, жизнь начинала бить ключом только лишь после обеда, и вся основная нагрузка ложилась на вторую смену. Но в час дня, когда я уже настроился на хофиш (отдых), прибежал взмыленный Ривки и на смешанном арабо-англо-руссо-иврите, густо замешанном на матюгах, сказал мне, чтобы я срочно возвращался в Бэйт-Атфуцот. Хорошо, что «Грин Хаус» располагается буквально в двух шагах от университета и нашего кафетерия.

            Вернувшись, я обнаружил, что на кухне аврал, дым стоял коромыслом, громоздились горы грязной посуды, а у шеф-повара было предынфарктное состояние. «Э-ге-ге, – подумал я, – кажись, биробиджанский мент дал тут всем как следует просраться». Ну что же, начнем разбирать завалы и чистить авгиевы конюшни. Я принялся за дело, попутно выведывая у Валеры – нашего второго повара, что же произошло. Валера, у которого с шеф-поваром были довольно натянутые отношения, не без злорадства красочно живописал мне события, произошедшие в мое отсутствие и чуть было не послужившие причиной нервного потрясения нашего Арона, – грозы и дамоклова меча кухни, выпускника Лозаннской академии поваров. Шломо явно не понял, куда он попал, а повара, привыкшие к моему беспрекословному повиновению, в свою очередь не оценили простоты и прямоты профессионального сторожевика. И только они попросили вэдэвэшника приготовить сэндвичи, помолоть мясо, почистить рыбу, как последовал ответ, сразивший их наповал: «Я вам, мать вашу за ногу, не нанимался тут уродоваться, как бобик, за пятнадцать шекелей в час! Нехрен свои обязанности валить на меня, вы за это бабки получаете, вот и вкалывайте, а я – шотеф килим и меня кроме посуды ничего не колышет! Если надо разгрузить машину с картофелем, овощами и фруктами, то это дело хозрабочего, а у меня поясница слабая и эти погрузки-выгрузки я видел  в гробу».

            Такой отповеди наши доблестные мастера-поварешки никак не ожидали. Решив дать окорот оборзевшему олиму, они пожаловались на него шеф-повару Арону, который взорвался как перегретый котел, и, прокляв долбанного строптивца, велел ему убираться к чертовой матери. Шломо выслушал поток брани и угроз, спокойно переоделся и произнес трогательную прощальную речь, из которой следовало, что он, Шломо, видел немало всяких мудаков, но таких как этот шкаф (Арон в переводе с иврита означает «шкаф»), он еще не видел. И добавил, что оскорбления, нанесенные ему дураком-Ароном, жгут его сердце, и что он обязательно потребует через суд возместить ему моральный ущерб, причиненный тупорылым маразматиком шеф-поваром. Вот тут Арона чуть было и не хватил удар. Судебные разбирательства по трудовым спорам – дело склочное, кляузное и хлопотное. Как правило, длятся они довольно долго и влетают в копеечку. У Арона же, главного повара фирмы, курировавшего помимо нашего кафетерия еще сорок ресторанов, и без того было полно забот, перспектива сутяжничества была ему «как серпом по яйцам». Словом, со стороны Шломо это был безошибочный ход, мощный удар ниже пояса, тем более, что у него было направление на работу из министерства абсорбции. Так он и остался в моей памяти – пламенный борец за денежные знаки и биробиджанский сутяга-мент.

            Подошел «Праздник огня», и меня перекинули в «Палас-отель». Эти закидоны нашего Игорька, мне давно уже стали надоедать. Хорошо, когда работаешь на одном месте, все знаешь и уверен, что все будет путем. А в новом кабаке – новые люди, новые условия, новые требования, в общем, неуютно. Первый наплыв посетителей я отразил и, сетуя про себя, что не дали никакой робы для переодевания и приходится молотить в своем, повез агалу (тележку) с отходами на мусорку. Поплутав по задворкам ресторана, я вышел к намеченной цели и наткнулся на мужичка, на  роже которого  крупными буквами было написано «Рязань». Может и не Рязань, а Тамбов, но видно сразу – свой брат-земеля. Он оказался евреем из Питера (что-то мне везло на питерских), мы закурили и разговорились. Он поведал, что пашет здесь недавно, в хозблоке, платят минимал, но разрешают брать с собой еду с кухни, да и выпивку контролируют слабо, система видеоконтроля еще не налажена.

            – Когда отладят, – сказал Николай, – тогда все, лавочка закроется для всех, кроме меня.

            – Почему – кроме тебя? – спросил я его.

            – А я, земляк, электронщик, – пояснил Николай.

            – Ну, а что же ты тут, электронщик, делаешь, тебе нравится объедки убирать? – задал я ему глупый вопрос, ведь ответ был очевиден.

            – Понимаешь, – ответил Колян, – многие евреи едут сюда, не представляя, с какими трудностями им придется столкнуться на своей исторической Родине. Ты заметил, даже хилони ийехудим (не религиозные евреи), рассуждая о земле обетованной, впадают в своего рода транс?

            – Да уж, заметил, – невесело улыбнувшись, ответил я. – Один раз здесь чуть было по морде не получил, когда позволил себе в кругу репатриантов заметить, что многие оле хадаши (репатрианты) стараются в Израиле быть правовернее главного раввина. Ты бы видел лица моих собеседников! Они еще долго мне поминали этот заход. Тут грыжу заработать нехер делать. Вот смотри, приезжаешь сюда и с первых же дней, если у тебя нет подкожных, начинаешь химичить. Хорошо, если сумел что-то вывезти за кордон, а если нет? Если нет, то на пособие, которое тебе дают, пока ты ходишь в ульпан (курсы по изучению иврита), только-только не помрешь с голоду. Вот и шастаем мы по шукам, по овощным базам, подбирая овощи и фрукты, вот и жрем заплесневелый хлеб и просроченный йогурт, вот и одеваемся на развалах и распродажах. Это пока ты еще курсы закончишь, да специальность получишь, да еще к хорошему хозяину попадешь, да работа будет денежная, с наваром… А время идет, и, заметь, я не мальчик, мне – полтинник, а таким, как я, ходу в Израиле практически нет, только и быть на подхвате.

            – Да, а мне говорили, что надо школу второй ступени кончать, и тогда можно свой диплом подтвердить.

            – Ну, конечно, все можно, только вот языковый барьер, чтоб его черти побрали! Все равно видно, что ты не сабра, не коренной израильтянин и поэтому продраться сквозь частокол экзаменов очень и очень непросто. Эту высоту берут единицы, и они-то и получают настоящие бабки. Большинство живет кое-как. По меркам России – очень и очень неплохо, а по меркам Израиля – на грани нищеты. Ты видел трущобы у Тахана-Мерказит?

            – Конечно, у меня там подруга живет, трахаемся помаленьку. Была у себя в Молдавии ударником комтруда и парторгом цеха. Прикидываешь? Ну, а как Союз распался, да и война в Молдове началась, она с мужем горшок об горшок и, как говорится, кто дальше прыгнет. Он у нее молдаванин, какой-то ура-патриот, трансильванец долбанный, все о великой Румынии долдонил. Ну, а она, то ли ему назло, то ли шлея под хвост попала, ломанулась сюда – в Израиль. Как-то поддали. И она рассказала, что трехкомнатную хату в Кишиневе бросила, барахло с мужем поделили, в общем, штук пять баксов она с собой привезла, Сейчас вот кантуется в этих «апартаментах» – одна комната, кровать, стол, стул, крохотная газовая плитка и миклахат (душ). Говорит, что ей еще повезло, другие живут и хуже. Ну, то, что хуже, я и сам знаю. Нас в комнате восемь харь. Прикинь? Полный п…ец, а снять хотя бы какую-то диру (квартиру), зарплата не позволяет.

            – Так ты нелегал? Ну, оба-на! А ты в курсах, что тебя подставили? Я думал, ты оле хадаш, а выходит – дух! Ну и ну. Полчаса назад здесь повязали индуса, тоже нелегала, и в наручниках отправили в кутузку. Думаешь, что снаряд в одну воронку дважды не попадает?

            – Я вообще ни хера не думаю. Вот, суки! Ну что за б…ство: мне насвистели, что, мол, праздник, надо по-корешовски помочь, то да се… Да ладно, хрен с ними.

            Честно говоря, это сообщение было для меня как серпом по яйцам, как ушат холодной воды. Какое-то неведомое чувство щемящей жалости к себе, перемешанное с горькой злобой, бессильным гневом и отвращением ко всему миру, возникло в моей груди. Николай, видимо, понял мое состояние и, вздохнув, сказал:

            – Выпить хочешь?

            – Давай, – не колеблясь, ответил я. – Сейчас только предупрежу хозяев, что иду вниз мыть кладовки, вроде бы один из них что-то петрит по-русски.

            Так я первый раз нарушил святую заповедь – не пить на работе, а ведь давал зарок – никогда и ни за что…

            Да, устроились мы с Колей в подсобке и незаметно уговорили бутылку «Джонни Уокер». Классное виски, прямо как бальзам на израненную душу. Потом Николай куда-то смылся, а я вдруг оказался в бассейне, где гонял наперегонки с каким-то мужиком, между делом пил с ним из горла шампанское и бухтел, что я профессор из МГУ, читаю тут в универе курс демографии, люблю Израиль как невесту и… Когда секьюрити начали меня вытаскивать из бассейна, я стал орать, что я софэр (писатель) и раскатаю всю эту охранную шелупонь в пух и прах черными красками под маринадным соусом. Тут за меня вступился мой новый знакомый, отшил халдеев, и мы перебрались с ним за его столик, где продолжили попойку. В общем, я ошизел, оборзел и офонарел. Дальнейшее помнится смутно, очнулся я в такси, куда меня засунул мой новый друг и корифан. Глянул на счетчик и ужаснулся – сто сорок шекелей! Я завопил, выпулился из кабины и куда-то пошкандыбал. На базу я приплелся в четвертом часу утра, покурил, принял холодный душ и кое-как оклемался. Вид у меня был еще тот, пришлось просить ребят дать мне жевательную резинку, чтобы хоть чуть-чуть отбить перегар, так как у нашего шофера-стукача нюх был, как у собаки. На работе жил одной мыслью – дотянуть во что бы то ни стало до конца смены, проскочить.

            Странно, но о моих художествах нашему шефу ничего не сообщили, и дня через три я успокоился. Все опять пошло своим чередом: работа – стойло, работа – стойло, бесконечные, пустые и никчемные разговоры «коллег» о бабах, бабках, махонах, рыбалке, выпивке и о том, как вернемся и въедем на белом коне в матушку-Россию. Обычный треп полузнакомых мужиков, которые вынуждены терпеть присутствие друг друга в замкнутом пространстве общежития. Как обычно, оттягивались на новичках, только-только появившихся в хевре и старавшихся изо всех сил заработать себе авторитет, рассказывая басни о своей крутизне, знании всех тонкостей работы и жизни на нелегалке. Старики, умудренные опытом, посмеивались, и советовали молодняку не гнать пургу и не пудрить людям мозги. Все здесь люди бывалые, а дураки давно ушли на депорт, или сидят по тюрягам. Особенно смешно выглядели заявления женатых мужиков о том, что они будут свято хранить верность своим женам, оставленным в России. Мы хмыкали, поддакивали и. как правило, предлагали обмыть это дело, чтобы уж наверняка не оскоромиться продажной любовью. Ну умора, да и только! Никто, я подчеркиваю, никто не продержался более трех месяцев. Оклемавшись, осмотревшись, втянувшись в новый ритм жизни и работы, все как один начинали бегать по махонам, сначала втихаря, а потом в открытую, даже рисуясь и хвастая своими похождениями. Одного такого гуляку я здорово подколол, и к нему намертво прилипла кличка Вова-сифон, или просто Сифон.

            Дело было так. Володька постоянно гонял в Иерусалим, Иерушалайм – по-израильски. И где-то там, он все-таки не выдержал и трахнул какую-то сучку, о чем не преминул скупо, но с мужским достоинством, упомянуть. Недели через три Вован стал сбиваться на разговоры о вензаболеваниях, все больше мрачнел и уходил в себя. И вот, однажды, вечером, когда мы сидели на лужайке перед нашим схроном, он поинтересовался, какие симптомы заболевания сифилисом. Смекнув в чем дело, мы начали его раскручивать на откровенность, и он поведал, что у него появилась какая-то подозрительная красная сыпь на щиколотках и икрах ног. Через потницу проходил каждый из старожилов и прекрасно знал, что, работая на кухне, ее не избежать. Мы перемигнулись, и я начал толкать речугу, вгоняя бедного новичка в состояние ступора.

            – Был я однажды в Венесуэле. Стояли мы на бочках в Маракайбо, закачивались нефтью на Гавану. Выпустили нас в увольнение, и вот, наш старпом ухитрился снять портовую шлюху и поимел ее во все дыры. Ну, поимел и поимел. Работал я тогда матросом, стоял с ним вахту, и начал замечать, что наш старпом крутит на шее платки. Потом, как-то случайно, заметил у него на груди сыпь, и эта сыпь, Володя, была точь-в-точь как у тебя. Пришли мы в Союз, списались на берег и разъехались, кто куда. Кантуюсь я дома, и вдруг, как-то под вечер, стучат к нам в дверь. Кто там, спрашиваю. Откройте, милиция. Открываю, вваливается шобла ментов, меня вяжут, наручники на лапы и, ни слова не говоря, куда-то везут. Спрашиваю, куда? – не отвечают. Гляжу, везут не в ментуру, а куда-то на Шовгенова. Ломаю голову. Привозят в вендиспансер и берут у меня кровь на реакцию Вассермана. Это, Володя, реакция на «три креста», то есть на сифон, ее перед рейсом берут у каждого моряка. В чем дело? – вякаю. Мне вежливо отвечают: «Заткнись, гребанный сифилитик», но не бьют, уже хорошо. Слово за слово, х…м по столу, оказывается наш старпом подхватил у этой бляди багрово-пупырчатый сифилис, заразил буфетчицу, та – капитана, и пошло, и поехало. В общем, сейчас отлавливают по Союзу всех членов экипажа нашего судна, а заодно гребут и тех, кто был с ними «в контакте». Видишь ли, Володя, это единственная форма сифилиса, которая не излечивается. Человек гниет заживо, и спасения ему нет. Ты «Морскую купель» читал? Нет, а жаль. Да, не повезло тебе, друган. Накрылся ты медным тазом, все, гаси котлы, трави пар, сливай воду. И так я соловьем разливался минут тридцать. Старики поддержали и поддали еще жару по тематике «триппер-сифон-мандавошки», и мы сообща довели этого лоха до обморока. Но потом, видя его позеленевшую харю, отвисшую челюсть и остекленевшие глаза, кто-то не выдержал и захохотал. В общем, обстановка разрядилась, все кончилось конфузией, а контуженый Володька получил кличку «Сифон».

            Так я и жил, как безрогая скотина, – на чужой земле, среди чужого народа, чужих нравов, традиций, обычаем, религии, окруженный не друзьями, а попутчиками, такими же несчастными, как и я. Я гробился, как бобик, убирая чужие объедки, и драил израильские сортиры, но вот меня опять уволили, и на этот раз я попал в настоящий прогар. День шел за днем, а работы все не было, и я стал ходить мыть лестницы в многоэтажках и подряжаться мести улицы. Резко ухудшился режим питания, приходилось есть в шекельных для бедняков два раза в день, попасть на одиннадцатичасовый завтрак удавалось не всегда. Пришлось продать на шуке (рынке) свитер, часы, куртку и еще кое-что из барахла. В общаге народ стал жмотиться, особенно неохотно делились куревом. О товарищеской взаимовыручке и поддержке все как-то разом позабыли, забыли и то, как я постоянно носил в общагу продукты из кафетерия. Пришлось перейти на бычки. Курево в Израиле очень дорогое и, с одной стороны, мужиков можно было понять, а с другой… «Друг, оставь покурить, а в ответ – тишина…» – ссучился народ.

            Рафаэль познакомил меня с Моше – владельцем строительной фирмы, нуждавшейся в дешевой рабочей силе. Надо сказать, что все израильские шедевры архитектуры (естественно, современные) построены руками арабов, румын, болгар, русских и т.д., в общем, иностранной рабочей силой. Евреи, в основном, выполняют функции надзора и руководства. Такое же положение складывается сегодня в крупных городах России, где строительные работы все больше становятся уделом мигрантов, как легальных, так и нелегальных. Моше тоже оказался выходцем из СССР, он долго разливался на тему как было плохо там и как хорошо ему здесь. Я помалкивал и думал про себя: «Ну, когда ты, курва, заткнешься? Возьмешь ты меня на работу или нет?» Кончилось дело тем, что Моше, переговорив о чем-то с Рафаэлем, поднялся и, кивнув мне, сказал: «Пошли». Мы сели в довольно приличное авто и покатили на Босэм-рехов за моими шмотками. Сборы были недолгими, прощание с кодлой еще короче. Я опять уходил в неизвестность и мог только догадываться, что ждет меня впереди. Моше уверенно гнал автомобиль по улицам Тель-Авива и рассуждал о том, как мне повезло, что я, наконец, становлюсь «настоящим мужчиной», делающим «настоящее дело». По его твердому убеждению единственно достойное дело для мужчины – это строительство, а все остальное – просто фигня, тем более – мытье посуды по кабакам, обслуживание туристов и всякой иной шушеры. «Твоими бы устами да мед пить», – зло думал я и молча курил.

            Ехали мы довольно долго. Сначала по Тель-Авиву, потом вырвались из города и помчались в северном направлении. Ага, вот и топливные цистерны на холме, здесь развилка на Герцлию… Моше кивнул: «Объект в Герцлии, завтра увидишь. Пока я тебя определю на подсобу к плиточникам-облицовщикам, а когда начнутся сварочные работы, будешь варить, да и короба вентиляционные надо кому-то собирать и монтировать. Сможешь?»

            – А что тут особенного. Я по первой профессии – судовой механик-универсал. Так что в какую сторону гайки крутить, разберусь».

            – Вот-вот, молоток. Сделаю из тебя человека. Это тебе не сортиры чистить. Да ты не обижайся. Я и сам, когда приехал в Израиль, начинал с подсобы, а теперь, видишь, строительной фирмой руковожу, спецпроекты делаю. Я это к тому, чтобы ты к работе серьезно относился. Мы сейчас загородную виллу одному миллионеру делаем. Увидишь – закачаешься. Особняк, поле для гольфа, аэродром для легких самолетов, бассейн, в общем, супер. От хозяина держись подальше, старайся не попадаться на глаза, парень он въедливый, почти ежедневно бывает на стройке и лично проверяет качество работ.

            – Что, не доверяет?

            – Доверяй, но проверяй. Это не Россия, деньги счет любят, а евреи – деньги. Смекаешь?

            – Смекаю.

            Наконец где-то за Герцлией мы въехали в небольшой и чистенький городок. Я так и не понял, был ли это пригород Герцлии или самостоятельный населенный пункт. В Израиле зачастую не поймешь, где кончается один город и начинается другой. Петах-Тикву от Тель-Авива вообще отделяет указатель, иначе и не догадаешься, что это другой город, а Рамат-Авив, как я понял, начинается за узенькой речонкой, которая только и отделяет его от Тель-Авива. Поколесив по улицам городка, мы подкатили к забору, ограждавшему одноэтажное строение довольно приличных размеров, которое стояло как-то особняком. Моше повел меня в дом.

            «Фазенда» состояла из трех изолированных помещений. В левом жила какая-то семейная пара оле-хадашей, в правой – расписанная татуировками блатота, а по центру – ударная бригада Моше, с которой мне предстояло познакомиться. Квартира была уютной и опрятной, и я, привыкший к бардаку нашей общаги, был приятно удивлен. Ванна вместо стояка миклахата (душа), изолированный туалет, удобная кухонька, холодильник, мягкий диван, хороший, большой шулхан (стол) и даже телевизор. Три изолированные спальни, сделанные компактно и со вкусом, стиральная машина, чистое постельное белье, в общем, прямо рай по сравнению с прежней вонючей берлогой, где бичевали мои кореша-ложкомои.

            – Слушай, Моше, у тебя что здесь, курорт? – спросил я своего нового хозяина. – Это же лафа! Ты сколько работягам платишь в час?

            – Ну, на подхвате – двадцать пять шекелей, а плиточники у меня получают по-разному, в зависимости от сложности работы и квадратуры. Ты не думай, что у меня здесь курорт, спуску я никому не даю. Будешь вкалывать – будешь и получать, нет – гуляй вальсом. Я, кстати, своих орлов на выходные на Мертвое море вывожу, на шашлыки.

            – Не врешь?

            – А что мне врать, вот ребята с работы приедут, познакомишься, они тебе расскажут все как есть. Давай, лейтраот (до свиданья), я поехал.

            Только Моше отрулил, как я тут же собрался на первую вылазку по окрестностям нового для меня мира. Пока все неплохо, думал я, вышагивая по улицам города и автоматически намечая для себя ориентиры для обратного пути. Так, фирма частная, значит десятичасовый рабочий день. Итого в день буду иметь двести пятьдесят шекелей, то есть сорок два доллара. Двадцать шесть рабочих дней, это сколько же я буду заколачивать? Много! Сердце аж замирало, ноги шли чуть ли не в перепляс. Ладно, достанем из НЗ двадцатку, на выпивку  и хорошую закусь хватит с лихвой. Нагрузившись под завязку выпивкой и закуской, я порулил назад. Здорово! Во-первых, шук на удивление дешевый, во-вторых, обнаружил русский магазин, где познакомился с хорошенькой продавщицей, землячкой из Ростова и, под шум волны воспоминаний, выцыганил у нее две поллитры «Столичной» по смешной цене в пятнадцать шекелей. Денег хватило и на пиво, и на зелень, а также на фрукты и килограмм пупков. Пупки супердешевые, один килограмм – четыре шекеля, то есть один доллар. Считай, что задаром. А помидоры вообще по полтора шекеля, огурцы – по два, так что «гуляй, рванина, от рубля и выше». Жить можно.

            Набор кухонной утвари был отличным, а сноровка, полученная в ресторанах Израиля, помогла приготовить вареное мясо, сделать пару салатов и сервировать стол. Ребята, вернувшись с работы, были приятно удивлены, увидев, что в их квартире хозяйничает новичок, но все по делу, и запах мясного бульона приятно щекочет ноздри. Мы быстро познакомились. Двое парней были русскими – Павел и Петр (я их сразу про себя окрестил Апостолами), а третий был румын по имени Роман (кличка Ромашка), который вполне прилично говорил по-русски. Парни привели себя в порядок, и мы сели ужинать. Водка оказалась весьма кстати, и мы хорошо провели время в почти дружеской застольной беседе. Почему в «почти дружеской»? Я давно заметил, что при знакомстве за границей никто не стремится дать о себе полную, а тем более достоверную информацию, каждый старается, как можно больше узнать о собеседнике, попутно анализируя его слова, жесты, мимику, манеры и поведение, чтобы составить о нем хотя бы приблизительное мнение. Надо сказать, что зачастую первоначальное мнение бывает глубоко ошибочным и рубаха-парень, свой в доску – трусы в полоску оказывается полным дерьмом и говноедом. Но тот факт, что вся святая троица уже третий год была на нелегалке, внушал большое уважение и вызывал определенное доверие. Я, в свою очередь, поведал им, что сам с Кубани, здесь, в Израиле, второй год, перечислил все места, где был и кем работал и, кажется, пришелся ко двору. Мужики оказались профессионалами, Петр и Павел были инженерами-строителями, а Рома уже лет пять работал плиточником. Как я убедился в дальнейшем, дело свое они знали на ять,  пахали как звери, без брака и нареканий. Да и требования к качеству работ были очень высокими, так что ни о какой халтуре не могло быть и речи. У каждого были свои инструменты и приспособы, я им был не конкурент, и к моему появлению в хевре они отнеслись спокойно.

            На следующий день поутру мы двинулись на объект. В микроавтобусе было человек десять, что меня несколько удивило: вилла ведь громадная, неужели там всего одна бригада работает? Оказалось, что в Герцлию едут всего четверо, наша комната, а остальные – на другой объект. Мы выгрузились на стройке, ребята разобрали свои инструменты и исчезли в пятиэтажной громадине, а я остался внизу с незнакомым пареньком, оказавшимся племянником балабая. Саша (так его звали) выглядел очень ухоженным и благополучным, но несколько рыхловатым, что меня настораживало. Видел я уже таких сытеньких чистюль, как правило, к настоящей работе они были непривычны и скисали еще до обеденного перерыва.

            Мои опасения оказались верными, Балабай Сан Саныч спровадил племянника учиться у мастеров ремеслу плиточника, а я остался один. Как вскоре выяснилось, меня снова взялись проверять на вшивость, то есть я один должен бы готовить облицовочную плитку для трех кладчиков. Поверьте, это не так просто. Нужно было в восьми местах насверлить каждую плиту на заданную глубину, торцануть углы, обмазать плиту чем-то вроде клея с обратной стороны, погрузить на подъемник и отправить наверх мэнуэлю (старшему). Все бы ничего, но каждая плита весили килограммов пятнадцать, а стройплощадка была завалена песком, керамзитом, строительными конструкциями, и передвигаться по ней с плитой к подъемнику было удовольствием ниже среднего. А тут еще солнце! Я, работая бэмитбахот (на кухнях) как-то привык, что работает вытяжка, по воздуховодам подается свежий воздух и рабочая температура даже на мойке, в общем-то, благоприятная. А тут солнышко, и чем выше оно поднималось, тем сильнее палило, и где-то к обеду температура начала зашкаливать за тридцатку. Мне было плохо, но еще хуже приходилось пареньку, готовившему раствор, который следовало носить в ведрах и поднимать на блоке аж на четвертый этаж. Парень явно вчера гульнул, и смотреть на то, как он загибается, было не очень приятно. В целом, первые дни на стройке были самыми тяжелыми.

            Я изо всех сил старался выдерживать темп, а тут еще хозяин виллы постоянно и придирчиво проверял и сверловку, и углы, и еще черт-те что. И вдруг он нашел одно отверстие, которое я недосверлил на сантиметр. Как он орал! Наверное, если бы я не досверлил на два сантиметра, он бы лопнул от злости. Как ни странно, но меня спасло знание английского  языка. Когда я объяснил ему, что работаю без года неделю, и когда меня научат, то «Ай вил ду май бест!», он сменил гнев на милость и приказал мэнуэлю (старшему) научить меня всей этой премудрости. Собственно, там и учить было нечему, только показать, как и что надо делать.

            Это был мой единственный прокол на стройке. Бригада отнеслась ко мне нормально, видя, что я стараюсь изо всех сил, никто не придирался. Что удивительно – когда мы сели обедать и все заметили, что я без тормозка, многие поделились со мной едой и питьем. И я понял: живя в волчьей стае по волчьим законам, я уже начал терять представление об элементарном человеческом сочувствии, взаимопомощи и поддержке. Я стал потихоньку привыкать к новому коллективу, и без особых усилий с той и другой стороны у нас установились вполне нормальные отношения.

            Прошел почти месяц, я по-прежнему работал на подсобе, обслуживая кладчиков. И тут меня… перепродали. Дело, в общем-то, для Израиля обычное. Один работодатель продает тебя другому, и ты поступаешь в его полное подчинение. На прощание Моше расщедрился и дал мне пятьдесят шекелей – на сигареты. Так я попал в команду Сан Саныча, моего нового хозяина. Сан Саныч оказался в прошлом морским офицером, капитаном второго ранга, командиром электромеханической боевой части на большом противолодочном корабле. Служил на Северном флоте, ходил в боевые походы. А когда в середине 90-х хлынул поток эмигрантов из России, вспомнил об исторической родине, богоизбранном народе, эрэц Исраэль, и голос крови начал греметь набатом, зовя в дальние дали и рисуя заманчивые перспективы. (Я подозреваю, что «голос крови» проснулся вовремя именно вследствие агонии ВМФ России, но, может быть, я и не прав). Сан Саныч ушел из флота, оставил свой Санкт-Петербург, жену, ребенка и отдал швартовы, чтобы причалить  в Израиле. После определенных мытарств адаптации, ульпана второй ступени и каких-то хитрых курсов, он обрел себя в строительном бизнесе и, накопив первоначальный капитал, решил создать свою фирму.

            Однажды в выходной все ребята поехали на Мертвое море отдыхать. Я отказался, мотивируя тем, что хочу отлежаться, постираться и т.д. А так как приближался крупный еврейский праздник, когда весь Израиль отдыхает чуть ли не неделю, я предложил заготовить припасы, и взял эту миссию на себя. Парни надавали мне кучу заданий по закупке провизии, мы скинулись по сто шекелей, и я остался дома. Привел в порядок квартиру, сходил на шук отоварился, посетил махон и решил съездить в гости к ребятам из старой хевры. Сев на маршрутку, поехал в Тель-Авив, а по дороге подумал – неплохо бы искупнуться. Высадившись недалеко от храмового комплекса Яффо, затарился пивом и двинул на пляж. Окунулся в море и только открыл бутылочку пива, как меня окликнули:

            – Слушай, парень, ты не из России? – спросил меня какой-то мужичок.

            – Ну, допустим. Что дальше? – довольно неприветливо отозвался я, прикидывая, что этому земляку от меня надо.

            – Вот здорово! – весело отозвался тот, улыбаясь. – Слушай, я тут фуфыр» взял, а все наши разбежались. Составишь компанию?

            Я подумал, что впереди еще целый день и весь вечер пятницы, потом шабат (суббота), протрезветь я успею, почему бы на халяву и не выпить.

            – Ладно, водка твоя, пиво мое. Тебя как зовут?

            – Алекс.

            – Что-то кого ни встречу – все Алексы.

            – Да какая разница, главное – свои, остальное приложится.

            – Хорошо, но что мы – прямо здесь пить будем?

            – Зачем же, – парень даже обиделся. – Здесь за утесом есть терраса, прямо на берегу моря. Если возьмем немного закуски, никто не прогонит, место проверенное.

            – Ну, веди, Сусанин, – усмехнулся я, и мы с моим новым знакомым двинулись по берегу моря.

            Кафе – маленький пятачок за скалой, спрятанное от любопытных глаз, мне сразу понравилось. Когда я взглянул на ценники, оно понравилось мне еще больше, так как цены были вполне приемлемыми. В кафешке никого не было, море плескалось в двух шагах от столика, и мы, заказав салаты, кофе и сок, расположились в этом гнездышке очень комфортно.

            Как мне рассказал Алекс, он жил под Тулой, в маленьком рабочем поселке. Работы не было, денег тоже, семья выживала за счет подсобного хозяйства. Когда умерла мать, оставив ему в наследство маленький домик, огород и немного сбережений, он решил сделать ход конем. Прочитав в газете, что фирма «Интеркадры» обещает трудоустройство за границей и зарплату аж до полторы тысячи долларов, Алекс сдал свою хату в аренду, выправил загранпаспорт и рванул на заработки в Израиль. Прилетел туристом в Эйлат (израильский курорт на Красном море), и устроился в строительную фирму. Сам он по профессии штукатур-маляр, так, что работу нашел быстро и даже скорефанился с хозяином-арабом. Все шло неплохо, но однажды в обеденный перерыв вся бригада здорово перебрала, и он, вывалившись с балкона второго этажа, сломал обе ноги. Попал в больницу, перелом оказался тяжелым, лечили долго и повесили на него долг почти в двадцать тысяч долларов за лечение. Собственно, не на него, а на строительного подрядчика. Тот взбесился, деньги выплатил, но отобрал у Алекса паспорт и сказал, что пока тот не отдаст ему деньги, не видать ему России, как собственных ушей. Алекс вышел из больницы на костылях, работать не мог и балабай пристроил его в артель профессиональных нищих, промышлявших в городе на светофорах. Целый год Алексей ишачил непонятно на кого, то ли на смотрящего за нищими, то ли на своего балабая, а потом не выдержал и сбежал в Тель-Авив.

            – Теперь промышляю на Тахана-мерказит, – закончил он свой рассказ. – Видно так уж мне на роду написано – подохнуть в Израиле.

            – А миштара не трогает? – спросил я.      

            – Нет, – ответил Леха. – Я как стану на костыли, как скрючусь, как изображу жалостливую рожу, никто ничего не спрашивает. А за день шкуляю до сотни, иногда и больше.

            Бутылка опустела, пиво мы допили, и, прощаясь, я в шутку ему сказал, что, мол, если припечет, то пойду в его бригаду на выучку, бабки неплохие и работа – не пыльная. Мы попрощались, и каждый пошел своей дорогой.         

            Я шел, противолодочным зигзагом в пакете позвякивали пустые бутылки (а что, бутылка – шекель, две – хватает на «Рэд Стар», мы вылакали десять пузырей, итого – на пять пива у меня есть, главное добраться до Таханы). Размышлял я над причудами злодейки-судьбы, забросившей меня в Израиль. «Ну, я еще ничего, вроде держусь, – думал я, стараясь сориентироваться в кружеве улиц, – а вот Алекс, тот влетел, так влетел».

            Вечерело. Район был мне совершенно незнаком, я держал дорогу верхним чутьем, спрямляя путь в лабиринте улиц и улочек. Будь я чуть потрезвее, хрен бы меня кто  заманил в этот район Яффо! Пару раз я пытался спросить дорогу у прохожих, но от меня шарахались, видимо, мой вид никому не внушал доверия. Я шел уже минут двадцать, и никак не хотел признаться самому себе, что заблудился. И тут я увидел, что навстречу мне двигается косяк молодняка – с десяток парней лет пятнадцати-семнадцати, цвета «сон разбойника».  «Марроканцы, – подумал я. – Черномазые евреи. Этого мне только не хватало». Звякая пузырями, я перешел на другую сторону улицы, но ребятишки, изменив курс, снова двинулись мне навстречу, и через несколько секунд взяли меня в кольцо.

            Они о чем-то меня спросили, потом довольно сильно хлопнули по плечу. Я стоял, глупо улыбаясь, и повторял: «Ани – Алекс (я – Алекс). Аколь бэсэдэр (все хорошо)». И тут мне мощно навесили сзади справа по уху. Я полетел вперед и влево, наткнулся на чей-то кулак, бутылки со звоном посыпались на тротуар, и меня начали месить. Главным было – не упасть, иначе забьют ногами. Попытался прорваться сквозь толпу, но удары сыпались градом, и вдруг острая боль резанула по шее. Майка спереди мгновенно намокла от крови, и тут до меня дошло: ведь убьют, падлы, просто так, забавы ради. Я не раз бывал в переделках в Союзе и знал, что выстоять против озверевших тинэйджеров почти невозможно, вид крови их просто пьянит, а беззащитность жертвы доводит до исступления. Примерно так меня били в Ашхабаде, когда «взрыв национального самосознания» туркменской «интеллигенции» направил банды обкуренных и потерявших человеческий облик юнцов бить русских под лозунгом «Туркмения для туркмен» и «Русские убирайтесь в свою Россию». Меня прописали по горлу еще раз, и неведомая ранее ярость накрыла с головой. «Ну, суки черномазые, держитесь, – мелькнуло в башке и я, дико заорав, схватил с тротуара две бутылки. Две страшные стеклянные «розы» распустили свои лепестки в моих руках, и стая отхлынула, на мгновение оторопев. Каким-то шестым чувством я определил самое слабое место в кольце окружавших меня шакалов и, матерясь, рванулся на прорыв. Я бежал так, как никогда до этого не бегал, бежал до тех пор, пока не начал хрипеть, бежал, пока не обессилел. Погоня вроде отстала. На всякий случай я нырнул в какой-то двор и спрятался между мусорными баками и живой изгородью из каких-то колючек.

            Я весь был в кровище, сердце колотилось, как бешеное. Перевязаться было нечем, я оторвал низ майки и кое-как перебинтовал горло. Страшно ныло все тело, особенно правый бок и спина. Пошатываясь, я двинулся вперед и минут через десять неожиданно оказался на бульваре, где меня и повязала полиция. Выглядел я ужасно, весь в крови и синяках, я хрипел, путая иврит и английский: «Бэйт холим, хэлп ми, бэвакаша, ай эм ваундид (Больница, помогите мне, пожалуйста, я ранен)». Меня запихнули в машину и, воя сиреной, еврейский воронок пошел резать ночь. Тут я, по-видимому, ненадолго отключился и врубился только тогда, когда меня начали вытаскивать из машины и класть на носилки. Я дергался, орал, что дойду сам; в конце концов, меня уложили и понесли в приемный покой. Там мне вкатили два укола и велели раздеться. Шмотки упаковали в целлофановый пакет, и санитар попытался его унести. Я вцепился в этот пакет мертвой хваткой и держал его, как бульдог добычу. Видя, что я почти невменяем, врачи разрешили мне оставить пакет при себе и начали расспрашивать. Понимал я с пятого на десятое, меня всего трясло, документов при мне не было, и я твердил: «Ани оле хадаш, Ани ми Русия (я репатриант, я из России)». Узнав, что «ай хэв медикэл иншуэрэнс» (у меня есть медицинская страховка), лепилы успокоились и стали готовить меня к операции под местным наркозом. Куда я попал, где нахожусь, и что меня ожидает, я не знал и внутренне сжался в комок, потому, что вряд ли мне что-нибудь светило, кроме тюрьмы и депортации.

            У меня взяли кровь и где-то через полчаса объявили, что делать операцию пока не будут, так как в крови слишком высокая концентрация алкоголя. Пока меня вымоют, вытащат осколки стекла из шеи, перебинтуют, а утром будут смотреть, что делать дальше. Мне было все равно, кружилась голова, тошнило, ныл правый бок, и огнем жгло горло. Мне сделали укол, я отключился и очнулся в палате. Было темно, и моя кровать была со всех сторон задернута шторами. Боль притупилась, но чувствовал я себя прескверно. Палата плыла, и каждый вздох отзывался взрывом боли в правом боку. «Наверное, эти свиньи сломали мне все-таки пару ребер», – подумал я и снова отключился. Даже для того, чтобы думать, сил у меня не было.              Утром меня прооперировали, наложили штук сорок швов на горло, которое выглядело так, как будто его рвали в клочья бешеные псы, но, не доделав дело до конца, убрались восвояси. Мне сказали, что еще полсантиметра левее, и ни один врач мне бы не помог – была бы перерезана сонная артерия. Я кривился, кивал головой и думал о том, как бы смыться до того момента, когда мною заинтересуется полиция. Меня кололи, пичкали таблетками, вливали через капельницу физраствор и кровь, и мне стало лучше настолько, что, ощупав горло через бинты, я решил уйти по-английски в тот же вечер. Надо было торопиться, так как офицер соушел секьюрити проявлял все большую настырность, пытаясь дознаться, где я работаю, и кто будет платить по медстраховке. Я что-то вякал, делал вид, что ничего не понимаю, кривил страдальческие рожи и разыгрывал из себя вновь прибывшего на историческую родину полудурка. Наконец, обессиленный мистер офисер отвалил, и я понял, что надо рвать когти.

            Больше все меня заботила нычка – маленький потайной карман джинсов, где я хранил аварийный запас. К счастью, деньги оказались целыми, и теперь осталось немногое – хоть чуть-чуть привести свою одежду в порядок, а точнее, выстирать майку, которая из-за пятен крови выглядела страшновато. Мне, конечно, было наплевать, но в таком виде, я хорошо это знал, нечего было надеяться взять такси. Пользуясь привилегиями ходячего, я простирнул майку и стал с нетерпением ожидать вечера, попутно проводя разведку по корпусу больницы. Оказалось, что я лежу в белой хирургии, то есть в отделении, где лежат легкие больные с небольшими повреждениями и ранами. Палаты были в основном восьми- и четырехместными, кондишен работал неважно, и специфический больничный запах витал в воздухе. Меня удивило количество темнокожих пациентов, но, учитывая, что этот район был густо заселен эфиопами и марроканцами, это было естественно. Арабов и африканцев я откровенно недолюбливал, имея некоторый опыт общения с ними  в прежней общаге. Главное было разузнать все ходы и выходы больницы, посты дежурных и секьюрити потому, что права на ошибку у меня не было. Если бы меня засекли, рааш (шум) был бы обеспечен да и вмешательство полиции тоже.

            Ночью, часа в два, когда палата дружно захрапела, я взял сигареты, зажигалку и двинулся на выход. Все оказалось на удивление просто: дежурные медсестры кемарили, а секьюрити на выходе проводил меня равнодушным взглядом и ничего не сказал. Завернув за угол больницы, я скинул с себя больничную робу, под которой скрывался мой походный наряд и, где ползком, где перебежками, озираясь по сторонам, и держась за линией кустов, двинулся к ограде. Перемахнуть ее оказалось парой пустяков, и я снова оказался на воле.

            Квартала через три я поймал такси и попросил отвезти меня в Герцлию. Шофер удивленно хмыкнул, врубил счетчик, и мы поехали. Счетчик, как бешенный, отщелкивал ночной тариф, и я начал опасаться, что денег может не хватить. Пришлось, повозившись, выудить еще две бумажки по двадцать долларов. Когда мы въехали в Герцлию, я начал показывать шоферу дорогу до объекта. Да, поехал я не в общагу, а на объект, так как, честно говоря, еще плохо знал место нового проживания и боялся ночью заблудиться. Мы проехали мимо стройки и, через квартал, я тормознул таксиста. Довольный щедрыми чаевыми, он высадил меня и, кинув на прощанье «Тода» (спасибо), уехал. Я пошел назад к объекту, скользнул за ограду и направился к бытовке, где мы хранили инструменты. Тихонько выдавил стекло, залез во внутрь, потратил полкоробка спичек, пока не нашел какую-то замызганную робу и, бросив ее на пол, соорудил в углу нечто вроде лежки. Посидел, покурил и улегся спать, памятуя, что утро вечера мудренее, радуясь, что это Израиль, а не Россия, тепло, не замерзнешь, можно спать где угодно. Мне еще не раз предстояло воздавать хвалу Всевышнему за теплый израильский климат, когда мне пришлось ночевать в парках, на стройках и в заброшенных домах.

            Как ни странно, но спал я без сновидений, и настроение было просто отличным. Парни из моей бригады почти не удивились, обнаружив меня утром в вагончике, хотя видок у меня был очень и очень живописный. Горло, обмотанное бинтами, фингалы, синяки и ссадины, порванная майка в пятнах крови – все это могло бы вызвать взрыв эмоций, но слабонервных в этой компании не было. Босс, увидев меня, нахмурился и, отозвав в сторону, спросил, где я шлялся, и что со мной произошло. В двух словах я обрисовал ему ситуацию, посетовал на негостеприимство марокканцев и попросил отвезти меня в общагу, так как толка от меня на стройке было, как от козла молока. Я выговорил себе три дня хофиша (отдыха) за свой счет и заверил Сан Саныча, что готов отработать сверхурочно либо каким-то другим образом возместить ущерб от моего отсутствия на работе. Шеф махнул рукой и повез меня нах хауз. По дороге, поглядывая на мою физиономию оценивающим взглядом, он изрек, что не хотел бы оказаться на моем месте, посоветовал избегать дешевых приключений и спросил, что у меня с горлом. Я ответил, что с горлом все в порядке, только вот дня через три-четыре надо будет удалить штук сорок швов. Я произнес это тоном типа эка невидаль, спокойно-небрежно, и босс с удивлением посмотрел на меня. Знал бы он, как мне было страшно! Черт его знает, как вытаскивать из себя эти швы! Я хоть и проработал в свое время четыре года в больнице ночным санитаром, имел весьма смутное представление об этой процедуре. Я больше привык резать и зашивать, а также обмывать одевать и даже брить жмуриков, так как был ночным санитаром патоморфологического отделения (морга) одной из московских клиник.

            Что помогает скорейшему выздоровлению? Ну, конечно, красное вино, которое благотворно действует на организм и способствует усиленной работе кроветворных органов. Три дня я заливался «Кармелем», ел фруктовые салаты и валялся на кровати, время от времени разглядывая в зеркале свою шею. Потом, купив в русском магазине бутылку водки, хлопнул стакан и приступил к удалению ниток, но… не смог. Было больно и страшно. Было очень больно выдергивать их пинцетом, и я решил переложить груз этой операции на кого-нибудь из ребят. Согласился помочь один из апостолов – Павел, но предупредил, что не несет ответственности, если швы разойдутся. Паша оказался молодцом и за полчаса повыдергивал все нитки. Швы немного кровоточили, но не разошлись. Шею намазали йодом и перебинтовали по-новой. Короче, через три дня я вышел на работу. Правда, еще недели две носил бинты, чтобы пыль и грязь не попадали в подживающие швы. Конечно, шея выглядела безобразно, но я утешал себя мыслями, что и это пройдет, швы зарубцуются, и будут почти не видны.

            Куда больше меня заботили воспоминания о побеге из больницы. Хотя я дал о себе насквозь фальшивые сведения,  и вряд ли секьюрити собирались меня искать, примерно с месяц я ограничивал свои передвижения маршрутом работа-общага и старался не высовываться на улицу. Но постепенно я осмелел, стал ходить на шук, на гарбидж, и вообще пришел в норму. Работа была не в тягость, я получил свою первую зарплату в этой хевре, кое-что отослал домой, окреп и повеселел. А тут ребята обнаружили недалеко от нашего убежища кинотеатр, где показывали порнофильмы до глубокой ночи, махоны функционировали. Жизнь била ключом, меня начали обучать премудростям работы плиточника-облицовщика. И хотя поначалу я не мог догнать ребят по скорости, изрядно портачил, и зачастую меня заставляли переделывать кладку, жизнь была чертовски хороша, и небо было безоблачным.

            Гром грянул неожиданно. Мое приключение начало понемногу забываться, работа шла, дела на объекте близились к завершению. В ряде комнат второго этажа полы были закончены, их скатывали водой из шлангов, удаляя остатки песка и мусора. В это время я работал на лесах, подавал своему напарнику облицовочную плитку. Высота – метра четыре – первый этаж виллы имел высокие потолки. Я не заметил, что доски лесов намокли, и, поскользнувшись, полетел вниз на арматуру и металлоконструкции. Отключился я сразу и пришел в себя от резкого запаха нашатыря. Приоткрыв глаза, увидел склонившиеся надо мной фигуры в белых халатах. «Кранты, – подумал я, – кажется, попался». Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Голоса врачей доносились откуда-то издалека, и я плохо воспринимал смысл произносимых слов. Спросили – репатриант?

            – Да, – ответил я, – репатриант.

            –  Мы будем тебя оперировать. Ты готов?

            Потом провал, страшная тупая боль в правом бедре и – темнота.

            Тут надо пояснить. Дело в том, что легально отправить меня в больницу Сан Саныч не мог. Я не существовал, я был нелегалом. Если бы обнаружилось, что на этой стройке используется труд нелегалов-гостарбайтеров, то шефу грозил бы крупный штраф, он был бы обязан оплатить все расходы по моему лечению и депортации. Естественно, идти по этому пути ему было явно не с руки. Дело грозило крупными неприятностями и денежными потерями. Медобслуживание в Израиле платное. Или ты покрываешь расходы на твое лечение по медстраховке, или плати наличкой. А цены на лечение просто заоблачные, хотя надо сказать, что израильские врачи – это маги, волшебники и кудесники в одном лице, способные и мертвого на ноги поставить. Есть, конечно, свои тонкости. Одно дело попасть в муниципальную больницу, а другое – в частную клинику. Разница примерно такая же, как между районной больничкой в российской глубинке и госпиталем 4-го Управления Минздрава России («Кремлевкой»). Кстати, в госпитале, куда я попал, чуть ли не половина врачей была из СССР-России, именно из 4-го Управления, «Кремлевки». Все – выпускники 1-го и 2-го меда Москвы – наилучших медвузов СССР и  России. Тут есть, о чем подумать…

            Когда я гробанулся с лесов, ребята перепугались и не знали, что делать. Ситуация сложилась щекотливая. С одной стороны, меня надо было срочно отправить в больницу, а с другой – им нельзя было светиться, ведь это сулило крупные неприятности, разборки, общение с миштарой и депорт.

            Спас положение Сан Саныч. Он дал команду положить меня в машину, связался с больницей и сказал, что подобрал на дороге раненного, без сознания, которого, видимо, сбила машина, и что он везет его в больницу – человек явно получил тяжелые повреждения. Так я оказался в знаменитом на весь регион Ихилов-хоспитал. Хоть в этом мне повезло, судьба, вероятно, сжалилась и решила не вгонять меня в гроб преждевременно. Конечно, в этом есть доля случая, а, может быть, провидения, а может быть, Госпожа удача подарила мне шанс – не знаю. Знаю одно, что если бы не врачи отделения ортопедия-алеф (ортопедия – «а») этого госпиталя, то гнил бы я, в лучшем случае, закованный в гипс по макушку, года полтора, а в худшем – остался бы вообще без ноги. Очнулся я в палате, под кислородной маской, присоединенный к какой-то хитрой аппаратуре, и начался новый, предпоследний этап моего пребывания в Израиле.

            То, что я сейчас начну рассказывать, чистая правда, и отнюдь не преувеличение. Кто-то может сказать, мол, таких больниц не бывает, рассказчик врет как сивый мерин, и из чувства благодарности к израильтянам за спасенную жизнь готов нести несусветную чушь, расписывая чудеса больницы, искусство хирургов, терпение, вежливость, профессионализм, заботу, ответственность, я бы даже сказал, жертвенность среднего и младшего персонала, великолепную кухню, чудодейственные лекарства и т.д. и т.п. Нет, ничего я не преувеличиваю. Ихилов-хоспитал в «табеле о рангах» больниц Ближнего и Среднего Востока стоит на третьем-четвертом месте. Здесь действительно творят чудеса. Людей буквально вытаскивают с того света, отсева по вине персонала практически никогда не бывает. Смерть пациента – это ЧП, и если больной все-таки умер несмотря на все возможное и невозможное, что было сделано для его спасения, то это значит, что Смерть оказалась в этот раз все-таки сильнее.

            Ихилов-хоспитал находится в центре Тель-Авива. Это многоэтажное, все еще строящееся здание, имеющее подземные этажи с многочисленными хозслужбами. Аналогов ему я не знаю. У меня создалось впечатление, что госпиталь имеет звездообразную форму и разбит на отдельные сегменты, объединенные стволами спаренных лифтов. Удивительная чистота царит в его бесконечных коридорах. На стенах эстампы и репродукции картин известных художников, много зелени, для посетителей предусмотрены все удобства, начиная от телефонов и автоматов с сэндвичами, кафетериев и курительных комнат. Больничного запаха нет вообще благодаря системе кондиционирования и очистки воздуха. Палаты двух и четырехместные. В отделениях по центру зимние сады с экзотическими деревьями и цветами, подсвеченные лампами. Палаты спланированы очень своеобразно, есть все – кондишен, специальные многофункциональные кровати, вибро- и гидроматрасы, дневное и ночное освещение, телевизоры (за символическую плату), индивидуальное радио, кнопки вызова медперсонала. Возле каждой палаты душевые и туалет. Питание четырехразовое (вторые и третьи блюда можно варьировать), пижамы и брюки меняют каждый день, как и постельное белье. Огромная армия митнадэвов (добровольных помощников), регулярные посещения больных представителями раввината, шоколад по шабатам, суперврачи и суперлечение.

            Я попал в этот медицинский центр с тяжелейшей травмой правого бедра. Точнее, бедро было раздроблено, и его мне складывали по кусочкам, словно мозаику. Изготовили двадцатисантиметровую титановую пластинку с учетом особенностей рельефа кости бедра, поставили десять штифтов, и это украшение я буду носить до самой смерти. Титан в отличие от стали, какой бы она ни была, не оказывает побочного воздействия на костные ткани и не контачит с мышцами. Как мне объяснили врачи, (а делал мне операцию смешанный израиле-американо-русский экипаж) в России мне бы просто оттяпали ногу, так как даже по меркам «Кремлевки» возиться со мной было накладно, игра не стоила свеч. А если бы и собрали ногу и продолжили пассивное лечение, заковав на год в гипс, то, скорее всего, я бы или не встал, или встал бы года через два. Вы не поверите, но в Ихилов-хоспитал меня поставили на ноги всего за сорок суток! И это, как ни странно и дико  покажется моему читателю, знакомому с прелестями отечественной травматологии, был своеобразный рекорд госпиталя по продолжительности лечения больного, поступившего в отделение ортопедия-алеф.

            У меня была большая кровопотеря, и мне перелили более двух литров крови неизвестного мне израильского донора, чтоб он жил как Бог! К слову – вопрос о крови является весьма болезненным и принципиально важным для израильтян. В больнице сабре (коренному израильтянину) никогда не перельют арабскую кровь. Это будет страшный скандал, громкое судебное дело и миллионные выплаты компенсации потерпевшему. Да и репутация больницы весьма серьезно пострадает, а люди будут отказываться ложиться в нее на лечение. Вот такие удивительные дела, а ведь двадцать процентов жителей Израиля – это арабы. Так что как бы не были равны между собой израильтяне, но среди них есть те, кто все равно «равнее».

            Дела! У меня помимо всего прочего обнаружили гепатит «Си» – самую опасную форму гепатита, именуемого ласковым убийцей. Меня тут же огородили от остальных больных ширмой и начали интенсивно лечить. Рана на ноге постепенно затягивалась, но смотреть на нее не хотелось, вид длиннющего свежего шрама и торчащего из отверстия катетера для слива сукровицы бросал в дрожь. Несмотря на ватный тампон и марлевую повязку, кровь и гной постоянно пропитывали пижамные брюки, и это было очень неприятно. Еще неприятнее была операция «утка», так как в первые две недели я не мог вставать и ухаживать за собой. Я здорово высох, хотя питание было отменным, да и витаминную накачку в вену мне давали постоянно. Я отчаянно боролся за жизнь, и вот тогда я стал читать мантры академика Сытина, которые читаю до сих пор. Мне хотелось поверить в чудо, и я заставил себя в него поверить.

            Каждое утро – обход. Главврач отделения, палатный врач и свита медперсонала обходят свои владения, подолгу задерживаясь возле меня, так как в палате я самый тяжелый. Осматривают, ощупывают ногу, делают новые назначения, комбинируют лекарства, но температура упорно держится на отметке тридцать восемь днем, а вечером подскакивает до тридцати девяти, вопреки логике усиленного лечения антибиотиками. Мне хреново, и здорово хреново. Шрам затянулся, но я чувствую, что с ногой у меня что-то не то. Бедро начало лоснится и, когда я ощупываю его, то ощущаю движение жидкости внутри, под кожей и под мышцами. Мне не по себе. Мой палатный врач (между прочим, стажер из Штатов), наоборот, очень доволен ходом моего лечения и очевидного выздоровления. Он утверждает, что я практически здоров, и меня пора выписывать. Мои доводы он оставляет без внимания и делает вид, что не понимает, о чем я толкую.

            Как-то на обходе, палатный эскулап бодро рапортует о достигнутом прогрессе в моем выздоровлении завотделению, и я не выдерживаю, начинаю гнуть мат за матом и, путая русские и английские слова, пытаюсь объяснить начальнику, что до поправки мне «как до Пекина раком», а этот мудак-дуремар ни хера не понимает и «лепит горбатого к стенке». На шум прибегают врачи из других палат и, на мое счастье, один из них наш – русскоязычный. С его помощью удалось достучаться до главного, и он начал лично осматривать мою ногу. Кожа на бедре была натянута как на барабане, и нажим на едва заросший шов привел к потрясающему эффекту – в шефа ударил фонтан крови, гноя, каких-то сгустков и сукровицы, забрызгав ему весь халат. Босс свирепо посмотрел на палатного врача, минут десять лично выгонял из открывшейся раны ошметки кровавых клякс, потом распорядился принести дезинфицирующий раствор «Изоль» и собственноручно, огромным шприцем, сделал мне первую промывку.

            Надо было видеть какой после всего этого разнос, он устроил этому бедолаге палатному врачу! Шеф так орал, что как американец не провалился  в преисподнюю от этой головомойки, осталось тайной. В целом, разнос пошел америкосу на пользу, и он удвоил свое внимание ко мне, но толку не было, и взятая из раны проба показала наличие синегнойной палочки, так называемой внутрибольничной инфекции. С неделю рану дезинфицировали «Изолем», накачивая и откачивая раствор под кожу бедра. Палочка не сдавалась и, наконец, хмурый доктор принес и сунул мне под нос бумаженцию на подпись – мое официальное согласие на повторную операцию. Выхода у меня не было, и я подмахнул документ.

            Странно, но то ли я отупел, то ли очерствел, то ли перешел черту, за которой все по фигу, но я не боялся и не волновался. Я был просто спокоен, не заторможен, не в состоянии ступора – а просто спокоен. Мандража не было, было любопытно, особенно когда меня повезли на операцию. Перед ней врач из операционной бригады смерил у меня давление и сказал, что пульс у меня, как у космонавта, подивился, мы разговорились – оказалось, что он закончил 2-й медицинский, работал в «Кремлевке», а когда ветры перемен задули во всю силу, дернул в Израиль. «Док» успокоил меня, сказав, что все будет нормально. Рану почистят и приведут в порядок, ничего страшного нет.

            Операционная была битком набита электроникой, меня переложили на операционный стол, напоминающий своей конфигурацией гладильную доску, подключили к аппаратуре, и я услышал, как бьется мое сердце. Операцию мне сделали успешно, и я вновь оказался в своей палате. После повторной операции дело пошло на поправку, и через неделю я впервые стал на костыли. Я начал тренироваться, ежедневно увеличивая число кругов вокруг «Зимнего сада» нашего отделения, перезнакомился со многими больными, а с некоторыми даже подружился. Кого тут в отделении только не было! Отставной дипломат, ранее работавший в Москве, офицер-пограничник цохала, инженер-строитель, техник по холодильным установкам, в общем, всякой твари по паре. Много наших из СССР и России, о которой никто не любил вспоминать, так как практически каждого жизнь изрядно побила и помяла.

            Когда я начал ходить и смог добираться до телефона, то стал названивать сначала балабаю, потом в посольство России в Израиле. Сан Саныч притащил курево, массу гостинцев, посетовал на то, что я так глупо залетел, и поинтересовался, нет ли у меня к нему каких-либо претензий. Вот человек! Спас мне жизнь и еще беспокоится, нет ли у меня к нему по этому поводу претензий. Я поблагодарил его за спасение и сказал, что буду помнить о нем всю жизнь.

            Дело шло к выписке. И тут обнаружилось, что я не оле хадаш, а бичуган – то есть нелегал, денег у меня нет, медстраховки и работы тоже, кто будет платить за лечение – неизвестно. Ну и забегали вокруг меня представители министерства абсорбции, полиции и офицеры соцбезопасности! Видя, что толку мало, мне пригрозили тюрьмой. Ха, едрена вошь, вот напугали! Камеры на три человека, телевизоры, кормежка, прогулки, спортплощадка. Видал я эту тюрьму – курорт, бляха муха, «имени Семашки». Я ответил, что согласен на тюрьму, готов не просто сидеть, а отрабатывать долг перед Израилем и Ихилов-хоспитал и всем израильским народом, которому задолжал тридцать семь с половиной тысяч долларов. Мол, полдня я буду отрабатывать долг, а полдня – работать на себя, так как дома семья. И ее надо кормить. Вот немного подлечусь, пройду курс физиотерапии, и берите меня тепленького. Полицейские посмотрели на меня как на сумасшедшего и спросили: «Парень, ты понимаешь, что тебе придется отрабатывать долг лет семь?» На это я резонно ответил, что торопиться мне некуда, готов работать столько лет, сколько потребуется, тем более, что койка в тюрьме будет бесплатная, еда – тоже, заодно и иврит выучу. Мои собеседники обалдели и от меня отвязались. Я стал готовиться к переезду в тюремную больницу, и, в общем, чувствовал себя уверенно.

            Утром ко мне в палату зашел офицер соушел секьюрити и, протянув мне запечатанный конверт, сказал, что меня выписывают. Он добавил, что в конверте двадцать шекелей, чтобы я смог добраться до Аленби-78, где мне, может быть, помогут. Потом пришел врач, напомнил, чтобы я через неделю заглянул в больницу – надо снять швы. Я переоделся в подаренные доброхотами шмотки и вышел в Никуда.

            У меня не было ничего – ни крыши над головой, ни паспорта, ни друзей, которые могли бы помочь. Мой дом находился далеко-далеко от Тель-Авива, а дипломаты отказали в возвращении на Родину, где мне, по большому счету, и честно говоря, тоже было нечего делать. До вечера я перекантовался в районе забегаловок около Таханы, а когда стемнело, двинулся в Яффо, где ранее приметил густые заросли какого-то кустарника, с намерением устроить там лежку. По пути я прихватил бутылку водки и  порадовался, что вечера и ночи в Тель-Авиве очень теплые, так что замерзнуть, ночуя на улице, невозможно. Недели полторы я ошивался в районе автовокзала, собирал объедки и окурки, шкулял милостыню, обедал в шекельных, ночевал на стройках и на лежке под крепостью древнего Яффо.

            Шли дни, я постепенно втягивался в новую для себя жизнь бича и маргинала, но, тем не менее, не оставлял попыток вырваться из порочного круга сплошной невезухи и косяков неудач. Все чаще я навещал район от Левински-рехов до улицы Жаботинского, надеясь отыскать посольство США или Канады. Я не питал особых иллюзий и, надеясь, на то мне помогут, мысленно примеривал на себя роль профессионального нищего, промышляющего в районе Таханы. Но тут, в одно из своих скитаний, я попал на улицу Ийегуда-1, где находилось наше консульство, и решил еще раз попытать счастья.

            В помещении консульства было не протолкнуться, представительство работало с полной нагрузкой, толпы бывших соотечественников осаждали немногочисленных клерков. Кто-то пробивал пенсионные документы, кто-то ехал в Россию, люди решали свои частные дела, а я пытался найти кого-нибудь, кто мог бы оказать мне реальную помощь в возвращении на Родину. День шел за днем, я все чаще наведывался в консульство, надоедая просьбами о помощи, и мне, наконец, повезло, – моей персоной заинтересовался вице-консул, оказавшийся моим земляком, с которым мы когда-то вместе работали в «Белом Доме» Адыгеи. Да, подфартило мне крупно! Такой шанс и такая удача выпадают один раз в жизни и то далеко не каждому. Руслан Измайлович Кандауров выслушал мою историю, выдал мне небольшую сумму денег и коротко сказал: «Будем тебя вытаскивать!» Через пару дней у меня на руках были необходимые документы и билет на самолет до Ростова-на-Дону. Вице-консул лично отвез меня в аэропорт и посадил в самолет.

            Так закончились мои приключения в Израиле и начались новые – в России. Я вернулся домой с одним долларом в кармане и ворохом воспоминаний о пребывании на земле обетованной, с несломленным духом и безграничной верой в себя и свои собственные силы. Все произошло как в детской сказке из сборника «Лукоморье», и я мог так же как герой одной из них в ответ на вопрос – чего же ты добился? Ответить просто: «Я видел свет….».