Она была настолько бойка, что даже меня заграбастала в плен.
— Пойдём, пойдём! — бесцеремонно тянула за рукав. — Разве думно эдакой бабе да без мужика?! Счас мы это поправим, не упирайся! Всего две улицы отсюда.
И я сдалась. Чем куковать одной в гостинице, лучше пойти к людям на ужин и заодно испытать судьбу. Чем чёрт не шутит!
Был тёплый летний вечер. Был глухой северный городок, поросший акациями, сиренью и соснами. Солнце уже собиралось скатиться с чистого неба, тянуло дымками, и где-то вдалеке мычало спешащее домой стадо.
— У них и скотины цельный двор, — набивала цену сваха, — и огород двадцать соток. И дом новенькой, только после ремонту. А главное, — она остановилась, переходя на шёпот, и огляделась. — А главное, у него на книжке… знаешь, сколь?!
Я равнодушно пожала плечами:
— Главное, чтобы человек был хороший…
— Ой, а какой уж он хорошой, какой хорошой! — запела она вдохновенно.
Я предпочла помолчать.
Целью нашего путешествия оказался скрытый в зелени широкогрудый дом на возвышенности. С неё открывался чарующий вид на весь холмистый городок, и я невольно ахнула. Провожатая подождала, пока я оценю все красоты, и свернула к железной крашеной калитке.
Хозяйка, мелькнувшая в окне, встретила нас уже на крыльце.
— Матушки мои, Матвеевна… И кого это ты ведёшь? — всплеснула она руками и цепким взором окинула меня с головы до ног.
В отличие от Матвеевны, крепкой, высокой и быстрой, эта женщина была мала, как воробышек, зажата и неспешна. Хотя было ей за шестьдесят, волосы из-под платка выглядывали совсем чёрные, и глаза, мягкие, тёплые, все в морщинках вокруг, озорно улыбались из-под бровей.
Мне стало вдруг спокойно и уютно.
— Это надо же, гости у нас, а занавески снятые, — причитала крохотная Анна Павловна.
Повсюду, однако, было чистенько, как в больничке. Уже через пять минут — под командованием подруги — хозяйка водила меня по дому, предъявляя его достоинства. Он и впрямь был хорош, крепок и разумно спланирован. Два раза — на пути туда и обратно — открывали погреб.
— Да ты погляди, погляди! — почти пихала меня головой в подпол сваха. — Одних полочек… А банок с мясом! Чуешь?
По её приказу Анна Павловна открывала шкаф за шкафом, предъявляя платья и костюмы.
— Ты посчитай, посчитай! Одних рубах у него пятнадцать! А шуба! Аня, где шуба?
Достали новую шубу, надели на меня.
— Вот! Как барыня ходить будешь! — и отошли полюбоваться.
Я слегка повела плечами.
— Маловата…
— Ничего! — выставленной ладонью успокоила сваха. — Маловата — не беда, дочку твою приоденут. Так ведь? — сваха на всякий случай глянула на хозяйку. Та готовно покивала.
— А теперь, — опять таинственно прошептала Матвеевна, — ступай сюда, сюда!
Она потянула меня за собой, остановила возле сундука и заставила закрыть глаза. Я покорилась.
— Открой! — торжественно воскликнула она, брякнув крышкой.
Я прозрела по приказу. И готова была увидеть гору бриллиантов.
Но сундук оказался полон постельного белья.
— Три сундука таких! Гляди — под колено!
Она прижала острой коленкой поклажу, и та ничуть не умялась.
Это добило меня окончательно.
— Всё! — объявила я. — Перекур! Пьём чай…
Это был мудрый ход. Вслед за мной Анна Павловна жадно выпила две чашки и освобожденно вздохнула.
— Ну, как невеста? — возобновила работу сваха. — А?!
— А как век свой с нами жила! — честно сказала хозяйка и посмотрела на меня с надеждой. — Такая простая!
Сердце моё взныло.
— Вот и решайте! — с чувством исполненного долга Матвеевна сложила руки на коленях. — Я плохого не присоветую.
— Может, сначала жениха дождёмся? — робко вставила я. — Мне бы хоть разочек глянуть…
Тотчас подали альбом. Уселись вокруг и с двух сторон стали пояснять снимки. Я запоминала про Геннадия. Было ему сорок, Анна Павловна приходилась ему неродной матерью. Она взяла его из детдома вскоре после войны, оставшись одинокой. Вырастила послушным и хозяйственным. И вот потеряла надежду, что он женится сам.
— А мне ведь помирать скоро, — завсхлипывала она. — Я бы вам всё отдала — живите одни и делайте всё, как знаете! А сама бы в баню перебралась…
Мне захотелось обнять её и сказать, что не надо в баню, мы с ней прекрасно поладим и в доме. Но она скрестила руки на груди, как перед причастием, и добавила умоляюще:
— Только бы не пила и не курила…
Матвеевну как прутом стегнули.
— Да она и не делает ничего такого!
Сваха требовательно глянула на меня: подтверди!
— Ну, что вы, — сказала мирно я и на миг положила свою ладонь на сухонькую, с выступающими венами, руку Анны Павловны. И тут же отвернулась к стене — разглядывать фотографии в рамках.
Вот Геннадий с гармошкой, улыбается широко, по-доброму. Вот он за рулём грузовика.
— Передовик! — прокомментировала мать.
Вот он с нею… Скорей бы возвращался с работы, что ли…
— Вас бы пара была — чернобровых! — пропела над ухом сваха, и я вздрогнула.
— Пойдё-ём, — потянула её хозяйка, — не мешай ей. У нас дел полно.
Я видела в окошко, как они потащили к бане дрова, затем вёдра с водой, но не тронулась с места, чтобы помочь. Я была в ловушке, и оттого мне ещё более хотелось сохранить независимость. Уткнуться, например, с умным видом в свои блокноты. Матвеевна, конечно, успела доложить хозяйке про мою журналистскую профессию.
Хитрость подействовала. Вернувшись с улицы, женщины стали ходить по дому на цыпочках и даже прикрыли дверь ко мне в залу. Однако я услышала, как они звонили какой-то Сергеевне, приглашая на смотрины, и при этом наказывали ей непременно зайти в магазин.
Я склонилась над столом и обхватила руками голову. Сбежать? Это надо было делать сразу, а теперь, обнадёжив людей, грешно. Значит, плыть по течению, надеясь на чудо? Значит, плыть.
Я сидела и вспоминала прошедший день. Мы славно провели его с Матвеевной. Я приехала к ней от областной газеты и полдня записывала рассказы — как Матвеевна уходила добровольно на фронт со своим конём, как определили её в транспортную роту, как стригли девчонок перед отправкой.
— Надевали на войне брюки, гимнастёрочку. Ещё шапку надевали, а в руках — винтовочка! — выпевала она. — Ленинград я защищала, северну столицу. Была похожая на парня, а не на девицу!
И «языка» приходилось ей брать, и хлеб бойцам печь, и под обстрелы попадать.
— Что гром! Мы его теперь и не слышим!
После войны и с мужем нажилась, и после него, овдовев. Но думать не думала, что вдруг потянет сочинять.
— Сплю-сплю, да вдруг как начнёт в голове складываться. Соскочу — и к столу. Сын стал потом пробки выворачивать. Дак я на стене в темноте карябала, на обоях. Я любила в лес ходить по жёлтую морошку, я любила игрока за его гармошку!.. Вот какая непутёвая старуха сделалась. Прыгаю лягушкою, да и помру с частушкою. Прыгаю да квакаю, никогда не плакаю!
Когда Матвеевна обнаружила во мне невесту, я сначала отшутилась. Однако сил своих не рассчитала. Она взяла меня, как «языка», и доставила по назначению.
Насидевшись над блокнотами без дела, я вышла к женщинам, не забыв изобразить на лице усталость.
Они копошились в кухне. На сковороде фырчало сало. Матвеевна дочищала картошку, а хозяйка выкладывала на тарелки содержимое банок из подполья.
— Вот, и тут всё полно! — не преминула ткнуть меня в бок сваха. — И тарелки, и кастрюли, всё новёхонько!
— Ну-ка, — перебивая её, ласково прикоснулась ко мне хозяйка, — порежь-ка вот это на салат, — и пододвинула огромное блюдо.
Я тут же вспотела от боязни накрошить овощи слишком крупно, и тем не угодить. Едва не оттяпала себе палец. Затем, перенося посуду в залу, чуть не разбила хрустальную рюмку. Видел бы это жених!
— Там не Гена ли приехал? — повела головою хозяйка на звук проехавшей машины. — Не-ет… Что-то долго он сегодня. Кабы знал, кто его поджидает, поспешал бы…
— А ты бы, Аня, показала покуда свои медали, — предложила Матвеевна. — Я-то уж своими бахвалилась.
Анна Павловна протянула коробочку, в которой вместе с грамотами на имя Дуровой А.П. хранились дорогие ей реликвии: «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», «К 30-летию Победы» и «Ветеран труда».
Помогая разбирать медали, Матвеевна пояснила мне:
— Она у нас тоже пороху понюхала, санитарочкой была под Ленинградом. А как ранило, сюда вернулась.
Анна Павловна вытерла глаза и подхватила:
— А как одной жить? Решила в Череповец, в детский дом ехать. Достала у дверей конфету и думаю: кто первый подойдёт, тот и мой будет…
— Он у тебя и теперь до сладостей, как девица. И по характеру.
— Да плохо ли это для жизни? — Анна Павловна взыскующе глянула на меня. — Он и поросят накормит, и себе поесть сготовит, и постирает, и выгладит — всё может. Полы подметает и песни поёт — ну, чисто девка!
Она таяла от любви к сыну.
— Ох, и правда что-то долго, — заёрзала Матвеевна. — Хоть поиграл бы мне Гена-то, а то ноги плясать чешутся!
— А ты попой! — сказала Анна Павловна, прибирая награды.
— Прямо так? — скокетничала Матвеевна и взмахнула рукой, взвеселяя себя. — Где же вы, мои подружки, фронтовые девушки? Раньше были ладушки, а теперь уж бабушки! И-эх!
Повисла тишина.
— Нет, не получается без музыки! — хлопнула себя по коленям сваха. — Хоть бы Сергеевна скорее шла!
— Да вон она, — спокойно молвила хозяйка, торчавшая у окна, и приветно кивнула во двор. — Ну, теперь и за стол садиться станем, всяко скоро Геночка придёт.
Сердце моё застучало неровно. Я вновь поглядела на снимки на стене. Я верила в случай и хотела испытать его на себе. Тридцать с хвостиком — это вам не шуточки…
— А у Сергеевны девочка тоже из детдома взятая, — зачем-то шепнула мне Матвеевна.
Гостья оказалась моложе подруг, полная и пышногрудая, с низким голосом. Она выставила на стол заказанные бутылки и улыбнулась мне ободряюще: дескать, я полностью в курсе дела.
— Давайте, давайте-ко на диван! — с неожиданной решимостью стала загонять нас за стол хозяйка. — Я уже слышу, что сыночкина машина гудит!
Она кинулась из дома. У меня сжалось внутри. Можно было, конечно, подглядеть и в окно…
Анна Павловна впорхнула на порог взъерошенная.
— Сейчас, мои гостечки! Сполоснётся Геночка! — она мигом выбрала в шкафу бельё для сына и вновь исчезла.
Прошло минут десять-пятнадцать, я заметила по настенным часам. Мне показалось — час. Коленки мои вздрагивали. Я прижала их ладонями.
Вошёл Геннадий. Ясный от умытости! Чернобровый! Открытый! И сразу направился к столу.
Женщин как подбросило — они скоренько освободили проход. И я встала…
Он был на голову ниже меня! Я едва не закричала с досады.
Как потом наливали, ели, говорили, пели, помнится смутно. В голове у меня ворочалось: ну, чем они думали, чем, затевая это сватовство?! Хотелось напиться так, чтобы сразу всё кончилось. Но я видела перед собой скрещенные на груди руки Анны Павловны и настойчиво закрывала ладонью стопку.
— Геночка тоже не любит это дело, — довольно соглашалась мать.
— Отчего не люблю? Люблю! — Геннадий был весел, в руках уже держал гармошку. — Просто нам перед выездом давление проверяют. Проблем не хочу, это да.
— Да вы ешьте, ешьте!
Гармошка рассыпалась наигрышем.
— Эй, Сергеевна! — возбуждённо толкнула подругу сваха. Обе выбрались на свободу и задробили по блестящим от лака половицам.
— Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ёй, скажите милушке моёй, чтобы шла венчалася, меня не дожидалася!
— Как артисты выступают, мои слёзы капают. Постарела я теперь, меня уже не сватают!
Репертуар тематический, отметила я.
— Посидим, повечеряем, никому не досадим. По-хорошему любили, никому не отдадим!
Геннадий сдвинул меха. Мы разговорились. Мне было с ним легко и просто. Нащупали несколько общих тем, коснулись многих государственных бед.
Женщины судачили о бабьем и строили планы.
— Двумя-то ящиками не отделаешься на свадьбу! — уловила я краем уха.
— Да хва-атит, куда её?!
За окном стемнело. Вспотевшая Сергеевна обмахивалась платочком. Пора было расходиться. Матвеевна, поднявшись, вопросительно глянула на меня. Я встала. И вдруг ощутила, как хозяйка легонько тянет меня за пальцы:
— Оставайся у нас-то-о…
Я покорно осела на диван.
— А половики-то ещё не казали! Сколь наткано! — простодушная Матвеевна не теряла надежды вытащить меня из-за стола.
Но Анна Павловна подчёркнуто настойчиво подвела её к выходу.
— Милости просим завтра!
— Ой, нет! — враз отрезвела Матвеевна. — Завтра я жениха буду ждать. Вдовец, шестьдесят лет. Я ему сразу трёх невест подобрала. Во как!
— Ну-ну, — похлопала её по спине Анна Павловна, — ступай с Богом.
Дверь закрылась.
— Да-а… — восторженно произнёс в тишине Геннадий. — Талант у человека пропадает!
— Разве пропадает, сынок? — мать перекинула заискивающий взгляд с него на меня.
— Да я так… Давайте убирать.
Он стал носить в кухню тарелки. Я покорной супругой начала мыть посуду. Мать вытирала её.
Когда в дом вернулся порядок, Анна Павловна спросила тихонько:
— Вам где стелить-то, Геночка? Тут или в светёлке?
Он взглядом позволил решить мне. И вместо того, чтобы воспротивиться, я буднично сказала:
— Только не здесь! Жарко тут.
Она кивнула понимающе, протянула мне мимоходом полотенце и сорочку.
— Ступай ополоснись в баньке. Гена проводит.
Мы сели вдвоём на крыльце. Деревья стояли вокруг тёмными стражами, в небе выступила звездная пыль. Пахло какими-то пряными цветами. В сердце моём колыхнулась волна счастья, смывая солёный налёт годов. Неужели чудо опять рядом, только протяни руку? От соседа веяло покоем, мудростью и прочностью. Разве не о таком мне мечталось: вдали от городской сутолоки приклонить голову к надёжному плечу и начать всё сначала? Подумаешь, рост…
Геннадий молча курил, не отвечая на исходившую от меня женскую тревогу. Он был сейчас как друг, как брат. Как интересный собеседник. Но видеть отныне его — и только его? Нет, к этому я не была готова.
— У меня же работа, — оправдывалась я.
— Ну, газета есть и здесь, — не понимал он.
— Я только в большом городе могу работать и жить, — сочиняла я.
— Тогда я мог бы отсюда уехать. Но пока нельзя…
Я догадалась: пока жива мать. И обрадовалась, что есть у Геннадия причина держаться за дом, — иначе пришлось бы мне как-то выкручиваться дальше.
Представилось вдруг, что Анна Павловна притихла сейчас в своём уголке со счастливо бьющимся сердцем и молится о том, чтобы у нас всё сложилось. А у нас не складывалось, никак не вырисовывалось общее будущее!
Он попытался ещё раз:
— А сколько лет твоей дочке?
Я не выказала желания продолжать эту тему. Предложила свою:
— А ты про своих настоящих родителей что-нибудь знаешь?
Он помолчал и обронил:
— Это грустная история, не стоит…
Больше говорить было не о чем. Да и спать было пора. Мы поднялись.
Я нарочно встала ступенькой ниже. Теперь его глаза были вровень с моими, и в них отражалась круглая луна. Опять в душе моей плеснулось девчоночье ожидание счастья. Я изо всех сил немо прокричала: ну, обними же меня, пожалуйста!
Он по-братски положил мне руки на плечи и аккуратно коснулся моих губ своими. Губы его были бесстрастны. Душу мою лизнул холод отчаяния.
— Ну, — бодренько сказала я, — иди, я сейчас! — И пошагала к бане.
Кровать в светёлке оказалась широкая, на двоих. Мы улеглись на комсомольском расстоянии и замолчали. Луна нагло подглядывала сквозь плотную штору.
В тишине прошло минут пятнадцать. Жених не шевелился. Подумаешь! — вдруг обиделась я и отвернулась к стене. Ещё уговаривать его! Значит, есть зазноба, о которой мать не ведает! И слава Богу… Но я-то, я-то хороша!
Никак не спалось. В огороде вдруг истошно завопили коты. Намекают? Я затряслась от смеха, сначала тихонько, потом вслух, в голос.
— Ты чего? — радостно отозвался Геннадий. — А?
Господи! Ну не старики же мы, и оба холостые. Ну не смешно ли проваляться всю ночь в одной постели невинно? Кому от этого радость?
Я потянулась к нему. Он не воспротивился.
Поднялась я небывало рано.
— Ну, хорошой ли мой сыночек? — отчаянно вскинула на меня глаза Анна Павловна.
Я прижала её к себе осторожно, как прижимают к груди птицу, и поцеловала в висок.
— О-очень!
И добавила, чтобы уж сразу:
— Только мне в обед надо на автобус…
— Ка-ак? — заозиралась она.
— Работа, мам, разве не понимаешь? — выручил вошедший Геннадий. — Я вот не могу не пойти, да? Так и другие.
Попили чаю, говоря о пустяках. Затем Геннадий облачился в робу и стал опять посторонний, незнакомый. Но красивый, надёжный и уверенный в себе. Я вдруг пожалела, что нет у меня подруг маленького роста. Ну, куда же местные-то девки смотрят?!
— Мама, ведро сала не забудь подать, обязательно! — сказал Геннадий и уже от дверей по-дружески помахал мне:
— Ну, я пошёл!
— Да как же так, как же так…. — растерянно бродила по дому хозяйка. — И когда же ты приедешь опять, а?
Что я могла сказать? От ведра сала отказалась наотрез. Чтобы загладить вину, до отвала наелась. Становилось тягостно. А она держала мою руку в своих!
— Как же быть-то, как быть, — твердила Анна Павловна погруженно. И вдруг придумала:
— Погоди-ко, я твоей дочке хоть платочек подарю!
Она опустилась на колени и откинула крышку набитого под колено сундука. Запахло чистым бельём, высохшим на солнечном ветру, и ещё чем-то далёким-далёким и тоскливым, из детства. Мне хотелось плакать, и я закрыла глаза. Привиделся вдруг желанный автобус, замерещилась дорога…
Вывел меня из оцепенения хозяйкин голос:
— Вот, аленькой!
Она протянула мне шерстяной платочек, и я приняла его. Поцеловала Анну Павловну во впалый висок. Записала почтовый адрес, чтобы купить и выслать ей домашние тапочки редкого тридцать третьего размера. И сбежала…
Ступают ли ещё по земле её ноги? Женился ли ее сын и счастлив ли он? На его богатство в ту пору охотницы нашлись бы! Но сам он, похоже, тоже дожидался любви.
Я же свою встретила только в сорок. И сразу, как в омут. Оставила и ненаглядную работу, и даже любимый город.
Суженый мой оказался на голову выше меня. Но не это было главным…
1997–2013
