Самаришка
У Самаришки пропал мужик. Две недели назад уехал в район за архивной справкой и как в воду канул.
Да и немудрено: при таком половодье кануть в воду запросто можно. Мелкая по лету река — с весенним ледоходом так разлилась, что кое-где перегородила дорогу, отрезав к деревне всякие пути.
Самаришка не на шутку за мужика всполошившись, к самому участковому сбегала. Но тот на Самаришкины переживания только руками развёл: как же он через реку-то на большую дорогу попадёт, если у него из плавсредств только сапоги-бродни и остались.
Велел он Самаришке родню обзванивать. Может, и не утоп мужик-от, а загулял у своячеников.
Та на почту скорее. На телефоне рычажок покрутила и давай в трубку со всех сил кричать:
— Алло! Алло, Коровино! Самаришка то... Дайте-ко мне золовку Татьяну Осиповну из Захолустья али свата Фёдора Максимыча из Такмошни...
Захолустье от Такмошни порядком далековато, но кто его знает, как мужик разгулялся.
После долгого шипения коммутатор прохрипел в ответ непонятное, и, как Самаришка ни дула в трубку, ничего окромя свиста выдать не смог.
Так ничего и не узнав, пришла она домой, села в подпороге на табуретку и давай со всей мочи реветь. Хоть и не ражой мужик-от был, а всё ж таки свой, за жизнь выученный.
Бывало, только задумает он с мужиками напиться, а Самаришка уж знает: раз ласково лепечет да глазом хитро косит, того и гляди умылит в загул.
— А не сходить ли нам, мужик, в яму за картошкой? — сразу предложит ему Самаришка.
Пока в яму ходят, Самаришка ещё дел навыдумывает. Да столько дел, что муженёк к вечеру еле ноги от усталости до кровати доволокёт. А уж о вине и подавно не вспомнит.
Бывали, конечно, и загулы. Да и немудрено. Столько дел у Самаришки не наберётся, сколько раз ейный мужик выпить хотел.
Ну что, поревела, слёзы подолом утёрла, нать дальше жить.
День живёт, другой... И всё больше ей нравится такая жизнь. Утречком печь запашет, чугунок картошки сварит, чайку попьёт и на бесёду к подружкам снова к самовару.
— Вот жизнь-то у меня нонеча, — нет-нет да и прихвастнёт Самаришка. — Что хочу, то и делаю. Хочу варю щи, хочу нет. Никто уж по столу кулаком не стукнет. Али к праздничку... Никакого спросу не нать. Платок на голову нацепила и пошла петь-плясать. Нагулялась и налегке домой. Не надо мужика обратно на закорках волокчи.
Бабы, слушая её, головами кивают да завидуют. Только одна не согласилась.
— Ну-у, так и жить-то неинтересно. Словом в избе перекинуться не с кем. Да ещё и по столу никто не стукнет. И как без этого жить-то можно?
Задумалась Самаришка.
— И правда, тоскливо будет. Нать к осени другого бажоного подыскать.
И стала она к деревенским мужикам приглядываться.
Вона-ка Вася хромой. Пьёт редко. Пенсия хорошая...
Только порато рябой да маленькой. Да костыль скрипит. Ну-ко, день скрипеть под ухом будет. Муха и та жужжать надоест, а не то что Вася. Нет, не нать такого.
Бывать Федька подгорний. Хоть и не забасоватый, зато рукодельный. Крыльцо у избы подымет, баньку подконопатит. Правда, выпить мастак. Да, как выпьет, пули распустит ниже губы.
Ну его к лешему. Опосля и кусок-от в рот не полезет! Тьфу!
А чего это я всё мужиков перебираю, — зацепила себя в зеркале Самаришка. — Я, будто бы, от роду не косая. Мне, может, ещё интеллигента нать.
Вот Леонид Валерьяныч, библиотекарь. Жоны нет, а ходит в наглаженной рубашке. А иногда и галстучек к шее привязывает. И брючки со стрелочками. И платочек носовой в шесть рядков утюжком пришпаренный...
Это сколь же электроэнергии за месяц набежит. Утюги-то нынче ведь не угольные, а от розетки.
Ну-ко, зачни всё гладить, никаких денег не хватит. Нет, надо ещё поперебирать...
Вот если бы у Маруськи Шаниной Антона Михалыча отбить. И красивый, на голове лысины нет, и рыбак, три ушата ещё прошлогодней рыбы не съедено, и охотник, таких рогов, как у Антона Михалыча, во всей округе не сыскать. Маруська на них новые пальтухи весит да сумочки с золочёными пряжками.
Дак вот пойдёт ли ещё? Да и Маруська, ежели прознает, волосы, как пить дать, начнёт рвать. А волос нынче дорог. Да и не так много его на Самаришкиной голове, всё больше искусственные кудри.
И вдруг Самаришку осенило. Председатель! Кирилл-то Кириллыч! От него жона ещё лонесь уехала. Дом камянный с батареями. Розовые кусты в палисаднике до самой осени цветут. Она бы к нему живо перебралась. Даже вещей своих перевозить не стала. Разве что сервант с посудой.
И как она раньше-то не догадалась?!
Всё, — решила Самаришка. — С утра в сельсовет схожу, будто по делу какому.
Чайку к ночи напилась, легла на диванчик и уснула без задних ног.
А во сне...
Спят они с Кирилл Кириллычем на железной кровати, за ситцевой в мелкий синенький цветочек занавеской. И так мякошко им, так удобно. Самаришка на бочок перевернулась и видит на подушке из-под одеяла, где должна быть белобрысая голова Кирилл Кириллыча, торчит рыжий волос, как у ейного бывшего мужика. У Самаришки сердце подпрыгнуло: как так? Это ещё почему? Потом пригляделась, — перо с наволочки выпало. Слава тебе...
Чтоб успокоиться, пошла по комнатам побродить. Кругом батареи горячие, а на них и чугуны с картошкой, и кастрюли с мясом, и рыбники. Садись да ешь, всё готовое да горячее.
У Самаришки от радости душа в горсти. Так и ходила она страшно счастливая, пока не проснулась по-настоящему.
К открытию сельсовета обрядилась в крепдешин. Даже бусы красные со шкапа вынула да на шею повесила.
Пошла по улице, завистливых взглядов не замечая. Пришла, села в коридоре на табуретку очередь ждать. Вдруг слышит: в кабинете Кирилл Кириллыч как заорёт. Да так, да такими словами, что Самаришка чуть с табуретки не упала от страха. Двери открыл, на Самаришку выпученными глазами выглянул и спрашивает:
— Ты ещё чего припёрлась? Тоже тебе карасину подавай?
Как Самаришка в двери выскочила, не помнит.
Не надо ей карасину, и батарей горячих не надо, и розовых кустов, будь они неладны. Бусы с шеи содрала, под ноги кинула. Рассыпались бусы по траве красными ягодами, как несостоявшееся Самаришкино счастье.
Идёт, плачет да сама себя ругает. Как это раньше не заметила, что глазища у председателя, как у совы, и орёт он медведем. Эдакого не-то что в дом, на огород пугалом ставить страшно.
Как она жить будет? Мужиков-то больше в деревне не сыскать.
К дому подошла, перекрестины в дверях нет. Сени распахнула, а за столом ейный мужик живой-здоровый сидит, чаёк фыркает.
Самаришка на колоду так и повалилась.
Вот оно счастье-то где, а она по сельсоветам бегает-ищет. Нащупала в углу ухват и всю-то душеньку на мужика выплеснула.
Стажировка
Семь утра.
Через полусгнившие, густо намазанные эмульсионкой окна с отсутствующими «вторыми» стёклами слышно, как просыпается город.
Раскидывая по обочинам оттепельно-снежное крошево, торопятся машины.
Спешат люди. Вот широкий, размашистый шаг — куда-то успевает мужчина. Частый, с хрустом проваливающийся — каблучков — в талый асфальт, женский. Ну а с вопросами, криком, плачем, нехотя топающий в садик, — это шажок маленького хулиганистого карапуза...
Семь пятнадцать. Горячий душ и горячий чай. Холодный и кофе — это не про меня. Старые протёртые джинсы, на джемпер зелёный «фрэшевский» пиджак, сапоги, подаренные заботливой подругой...
Улица.
Холодные, откуда-то прилетающие капли вечно ноющего ноябрьского ветра.
Перехожу дорогу и думаю: «Какая истеричная особа эта осень. Ну вроде только же всё было хорошо: морозец с небольшим минусом, небо светлое, настроение под стать, дак нет же, нужно всё испортить, пустить слёзы с крыш, размазать гололёд по дорогам. Того и гляди навернёшься...»
Семь сорок пять. Охранник на входе. В кармане завалявшаяся конфета.
— Простикеруйте, пожалуйста.
На неё лепят бумажную липучку «Проверено», и я иду в тесную раздевалку, пропахшую потом, туалетом и всевозможным разносортным парфюмом...
Восемь. Гулом вентиляторов и холодильных витрин меня приветствует сектор холодного хранения.
На «стеллажке» девчонки в красных спецовках стаскивают с баферов оставшиеся коробки с консервами. Полки, ящики в морозильных камерах — все пустые. Как же люди любят поесть.
«Дорога жизни» — коридор, по которому идёт товар — заставлена складскими корзинами, коробками, ящиками...
Я уже хочу домой... Нет — на другую работу, куда ходят в красивом кашемировом платье, с накрашенными губами и длинным маникюром...
Беру ящик с помидорами и начинаю перебирать...
Десять! Здравствуй родной покупатель!
Застучали колёсами потребительские тележки, замелькали между рядов красные пластмассовые корзинки.
Началось!
Как тяжёлые гружёные составы, пошли по проходам огромные боксы с товаром.
— Принимаем, девочки, молочку. Быстрее, быстрее...
Один бокс, второй, третий... Такое чувство, что подоили всех коров на свете.
— Разрешите пройти.
— Проходите...
— Но Вы мне мешаете...
— Смотря кто кому мешает.
— Грубиян.
— Скряга... Вы обязаны МЕНЯ пропустить...
Подымаю голову. Дама в шляпке, с розовыми губами, и толстопузенький мужичок в дорогом чёрном пальто. В голову приходит фраза из телевизора: «А сейчас о ситуации на дорогах».
Ничего нигде не меняется.
Вслед за боксами тащат паллеты, доверху заставленные упаковками. В проходах тесно. Стукаются тележками, цепляясь колёсиками за колёсики. «Выражаются», недовольничают, ругаются.
— Почему у вас так всё непродуманно? Надо было проходы делать шире...
— Где ценник на этот товар? Почему нет? Что значит — не успеваем?
— Почему так дёшево стоит? Просрочен? Нет? Не может такого быть. Таких цен сейчас нет! Значит, просрочен...
Закипает мозг. Кончается терпение.
Терпение кончается, а эта чёртова молочка — нет.
— Девочки, пришла заморозка и колбаса. На подходе фрэш. Быстрее, что вы, как сонные мухи. Кто не разорвал коробки? Разрываем! — и коробки летят под ноги покупателям. Растрескавшимися до мяса пальцами, от ногтей на которых осталось одно название, с остервенением кромсаешь ненавистный картон, представляя, что это не коробка, а та молодая особа с листочком в руке, раздающая указания...
На душе становится легче...
Восемнадцать ноль-ноль. Вторая волна. Девятибалльная!
Как железнодорожное полотно гремит кафельный пол.
— Девушка, где песок?
Вежливо посылаешь в нужном направлении.
Через минуту:
— Там, куда Вы меня отправили, песка уже нет!
— Простите, но я ничем не могу вам помочь. Песок закончился.
— Мне нужен песок сахарный!
Хочется послать уже невежливо. Приходит в голову мысль — в следующую смену набрать в рот воды.
— Где товар по акциям?
— Мандарины без косточек?
— Яйца на развес есть?
— Милая, помоги ты мне взвесить. Глаза ничего не видят.
Оборачиваюсь. Бабушка в платочке, в старом коричневом пальто, с виноватыми прозрачными глазами...
Сразу оттаиваю. Хочется сделать для неё всё на свете.
— Девушка, что-то я не могу в ваших весах курицу найти.
— Пойдёмте, найдём. Что тут у вас, бёдрышко? Вот видите кнопочку «бедро»? Тыкайте пальчиком.
— Что, в твоё бедро тыкать?
А сам лукаво косит из-под выцветшей косматой брови
— Ой, дед, только не в моё. Я уже и так еле на ногах держусь.
Вот ведь старый. Седина в бороду, а бес в ребро!
К вечеру немного поредело. Меж прилавков не спеша ходят норковые шубки. Накрашенные пальчики, поблёскивая золотом, выбирают авокадо и капусту брокколи на ужин. А я бы сейчас съела жареного гуся. Целиком. Одна.
— Котик, сейчас капусточку в пароварочке быстро сварим, там ещё морковочка в холодильнике есть...
У Котика от такой перспективы громко урчит в животе, он грустно поглядывает на витрину со сметаной и на меня. Тоже, небось, гуся хочет...
Девица с переборщённым автозагаром, со всезнающим видом пытается найти на весах «Кишмиш». Подхожу помочь, от этого её с головой захлёстывает вал высокомерия:
— Я вообще-то в Питере полжизни прожила. Сама справлюсь.
А я в Усть-Поче, и лучше места на свете нет! Ищи хоть до ночи. И ухожу.
— Зая, бери окорок и беги на кассу, а то очередь пройдёт!
Смотрю на хозяйку плотоядного зайца. Длинная юбка, пиджачного вида недешевая шубёнка, и шляпа! Огромных размеров плюшевый блин, размазанный по голове, плечам, сползший на спину до лопаток. Ни дать ни взять Черепаха Тортила. Лысый, сморщенный мужичонка хватает вместо окорока куриный окорочок и, боясь ослушаться, мчится к выходу.
Всё, Вислоухий, твоя Черепашка сейчас тебя съест!
Какие разные и удивительные люди!
Двадцать два!
Усталые девчонки. Коридор. Администратор. Почему у него всегда грустные глаза?
Завтра снова всё повторится. Ловлю себя на мысли, что чем дольше работаю, тем больше привыкаю к этому шальному ритму...
Четвёртый этаж. Спящие сыновья. Долгожданный звонок от мужа с далёкого тёплого юга.
За окном снег и далёкий гудок мимо проходящего поезда...
