Дина Гордон: От Симферополя до Фрайбурга. Публикация и предисловие Павла Поляна*0

Приближается 25-летие официальной еврейской иммиграции в Германию из СССР и постсоветских стран, главным образом из Украины и России. История этой эмиграционной волны, последней для СССР, еще не написана.

Документальная база такого исследования должна быть разнообразной и комплексной. Наряду с официальными и неофициальными документами и статистикой, наряду с социологическими разработками и публикациями в СМИ, достойное место в них должны занять и так называемые эго-документы – дневники, воспоминания и интервью тех, о ком, собственно, идет речь – еврейских эмигрантов. Острота вопроса только усиливается от того, что их первое поколение – люди, как правило, преклонных лет.

В то же время это люди с гарантированно интересными судьбами, рассказами о которых не грех и поделиться с прямыми потомками, с историками, просто с читателями. В сочетании с высоким образовательным уровнем иммигрантов и наличием у них некоторого свободного времени вполне можно рассчитывать на их готовность описать перипетии жизни своей и своих отцов и дедов.

На это я рассчитывал, когда предложил запустить соответствующий пилотный проект в Еврейской общине Фрайбурга.

Нынешнее правление общины (председатель – И. Кац, члены правления – М. Киммерлинг и д-р Б. Фарахпур) проявило понимание и готовность поддержать эту идею.

В результате члены общины получили в очередной рассылке следующий текст (здесь – с сокращениями):

«Без меня народ неполный»

Коллективный архив еврейской памяти

«Без меня народ неполный!»

А.Платонов

Каждый из Вас проживает в Германии свою непростую, но своеобразную и насыщенную жизнь, где бы они ни началась… И здесь сегодня, и там тогда ваша жизнь и жизнь ваших родителей и других предков была наполнена событиями, представляющими интерес и с точки зрения Вашей личной биографии, и с исторической точки зрения. Из ваших индивидуальных судеб и складывается общая – еврейская и общечеловеческая – история.

Этим письмом Фрайбургская община инициирует проект по собиранию архива нашей коллективной исторической памяти. Призываем Вас найти время и душевные силы для того, чтобы задуматься о прошлом, раскрыть тетради или включить компьютеры и записать Ваши семейные хроники. Если при этом Вы столкнетесь с техническими трудностями, мы сделаем все для того, чтобы помочь Вам их разрешить.

Все написанное Вами мы сохраним для наших потомков – детей, внуков, правнуков. Сначала - в составе текущего архива общины, а позднее в составе ее фонда в Центральном архиве по изучению истории евреев в Германии, находящемуся в Гейдельберге. С Вашего согласия, мы разместим их на специальной странице нашего сайта, а самые интересные опубликуем в сборниках.

Первый выпуск такого сборника мы планируем посвятить памяти о Второй мировой войне. Мы предоставим его страницы воспоминаниям и тех, кто воевал в действующей армии или в партизанских отрядах, и тех, кто прошел через испытания жизни в гетто и на оккупированной территории, и тех, кто провел войну в тылу или в эвакуации.

Пишите Ваши воспоминания так, как Вы сами сочтете нужными. Но постарайтесь начать с того, что Вы помните о судьбах Ваших родителей, Ваших дедушек и бабушек и так далее. Если у Вас есть семейный архив (старые фотографии, письма и т.п.), иллюстрирующий рассказ, принесите его, пожалуйста, в общину – мы сделаем скан-копии, вернем Вам оригиналы и проиллюстрируем Ваш текст Вашими документами»

И далее следовало указание на меня как на куратора проекта и на то, как со мной связаться.

На призыв что-то написать самим откликнулось не так уж и много людей: как правило, это те, кому за 70 и кто – по просьбе внуков или коллег по прежней работе или же по велению сердца – уже опробовали себя в мемуарном жанре.

Так, Ирина Соломоновна Либерман, 80-летняя профессор и доктор биологических наук, выходец из Санкт-Петербурга, написала более 700 страниц воспоминаний («Я – эмигрантка») и даже вывесила их в интернете! У другой - 90-летней Дины Семеновны Гордон, профессора и доктора медицинских наук из Чебоксар – воспоминания тоже были уже написаны, но не целиком (оставались лакуны) и без единой композиции. И так далее.

Ощутимо более широкой, в том числе и по возрасту, оказалась готовность дать аудио- или видеоинтервью: с одной стороны это наиболее пожилые люди, для которых процессы письма или компьютерного ввода уже недоступны по состоянию здоровья, а с другой – люди средних лет и даже молодые: у таких часто просто нет свободного времени на иные, более временоёмкие форматы. Едва ли не первым откликнулся на этот призыв 29-летний Абрахам Радбиль - общинный раввин, давший двухчасовое и очень насыщенное видеоинтервью (оператор – М. Киммерлинг, член правления общины).

Представляя здесь этот проект, предлагаю Вашему вниманию большой фрагмент из воспоминаний Д.С. Гордон (в девичестве Сорока), начинающийся ее рассказом о роде Сорока и заканчивающийся ее буднями в принявшем ее Фрайбурге.

И Дина Семеновна, и ее покойный муж Макс (Меер) Борисович – классические еврейские представители советской вузовской науки, чей педагогический труд и чье научное творчество априори обременялось дополнительной нагрузкой на (или за) «космополитизм», «антисионизм» и прочие химеры. Поэтому не удивительно, что одним из ярчайших и сквозных «персонажей» этих мемуаров, особенно послевоенных глав, выступает государственный советский антисемитизм, преломленный прежде всего в кадровой политике.

Павел Полян

Дина Гордон

От Симферополя до Фрайбурга

По просьбе своего внука Константина

я подробно описала жизнь его деда Макса и свою.



До войны

Род Сорока. – Родители: Мелитополь, Симферополь, Ковров, Иваново. – Детство в Коврове. - Окончание школы в 1940 г. и поступление в МАИ.

1

Где-то на Украине или в Бессарабии начался когда-то еврейский род Сорока, к которому принадлежу и я. Фамилия произошла, вероятно, от названия молдавского городка Сороки.

В семье говорили, что мы из коэнов, или койгенов. Считается, что это род верховных священников, ведущих свое начало от Аарона, брата пророка Моисея, и находящийся «не у дел» из-за уничтожения храма Соломона в древнем Иерусалиме.

Вот несколько фрагментов из моей не столь отдаленной родословной.

Наш предок, тоже Аарон («Арен дер механикер»), – был строителем мельниц и просорушек (прорабом, как сказали бы теперь). Последние годы жизни он был слеп, но при открытых голубых глазах. Прожил он 109 лет и умер около 1900 года, стало быть родился еще в XVIII веке. По всем рассказам был он хорошим человеком. Дети и правнуки спорили каждый день из-за права покормить его. Однажды он попросил отнести себя на стройку: прислонился к балке и сел – уже мертвый.

Мой прадед Соломон – своего рода патриарх нашей семьи. В 1956 году в Харькове Исаак Вениаминович Сорока, мой дядя, рассказывал мне о нем, но еще больше о его жене. При отъездах сына она всегда просила поехать на вокзал за два часа от отхода поезда, говоря при этом – а вдруг будет поезд «бис». И как-то раз, действительно, был этот самый внеочередной поезд! Однажды, когда ей было 90 лет, она сказала: «Вымойте меня, сварите куриный бульон с гречневой кашей. Я сегодня умру». Всё было исполнено, после чего, хорошо поев, она легла в постель и тихо умерла.

О своем деде, Моисее Соломоновиче Сороке, знаю, что это был крупный, светловолосый человек с голубыми глазами и носом с горбинкой. Обладатель красивого почерка, в молодости он служил в Севастопольском полку солдатом- писарем. После армии работал телеграфистом на железной дороге (станция или Лозовая, или Синельниково). Когда дорога стала императорской, его уволили: евреев на государственную службу не брали. Тогда он стал ломовым извозчиком, затем старостой артели ломовых извозчиков-грузчиков, обслуживающих железную дорогу.

Он женился на Дине Марковне Левитиной, маленькой, но довольно полной женщине с черными волосами, черными глазами и маленьким прямым носом. Она была очень доброй, о ней говорили: женщина без желчи. Она родила мужу трех сыновей (был и четвертый, но умер в младенчестве).

Однажды Дина надолго поссорилась со свекровью – той самой, что ждала поезда «бис». Когда заболел брюшным тифом её средний сын Сеня, мой отец, свекровь на кухне сказала о нем: «З его толку не буде». Дина тогда сказала ей: «Мамме, вег!» - и указала на дверь: много лет после этого свекровь не появлялась в её доме.

Моисей осел в Мелитополе, затем очень обеднел и переехал в Симферополь. Здесь в возрасте 45 лет умерла от сердечного приступа Дина, болевшая сахарным диабетом. Но сыновья к этому времени были уже взрослыми.

Вскоре Моисей женился на состоятельной вдове Фене Соломоновне Клеткиной. Открыл торговый склад угля и антрацита. Когда появились средства, купил небольшой дом по Тюремной улице, № 10. Сам жил с новой женой и её крещеной младшей дочерью Евгенией Ефимовной Гричук на улице Александра Невского (в советское время – Розы Люксембург), № 5. Он умер от рака пищевода в 1925 года и похоронен на еврейском кладбище в Симферополе.

2

Здесь, в Симферополе, 4 августа 1922 года родилась и я – Дина Семеновна Сорока (по мужу Гордон).

Однако в паспорте дата рождения записана по-другому: 22 ноября 1922 года. И вот почему.

Мама только что окончила медицинский факультет Крымского университета, жестоко болела туберкулёзом и родила меня с большой опасностью для собственной жизни. Сразу после родов маму и меня, новорожденную, поместили в туберкулезную больницу. Боролись за мамину жизнь, а меня забыли зарегистрировать. Только тогда, когда опасность миновала, и нас выписали из больницы, отец спохватился. Незнакомы были законы новой власти. Поэтому, боясь неприятностей за опоздание, он и записал датой моего рождения ноябрь 1922 года.

Оба моих родителя были родом из города Мелитополя, входившего до революции в состав Таврической (Крымской губернии). Население этого города заслуживает особого внимания, потому что здесь было великое смешение: евреи, немцы, болгары, греки, армяне, украинцы и русские. За рекой Молочной жили молокане – религиозная секта, многим из которых пришлось эмигрировать впоследствии в Америку (им помогал Лев Толстой).

Отец мой был отличным рассказчиком, поэтому я знаю о нем и о его семье довольно много. В детстве его учили как всех еврейских мальчиков в хедере. Он рассказывал об этом заведении с теплотой и не без юмора.

После начальной школы, в 12 лет, встал вопрос о его дальнейшем образовании. Не надеясь определить сына в гимназию, где была очень маленькая процентная норма для евреев (3%), мой дед повез его в соседний Александровск (ныне Запорожье). Там жил его младший брат Вениамин и только что, в 1905 году, открылось Коммерческое училище имени статс-секретаря графа Сергея Юльевича Витте.

Русское купечество нуждалось в образованных служащих, и сеть таких училищ была открыта в России после революции 1905-огода. В Коммерческом училище не было никакой процентной нормы и подчинялось оно Министерству торговли и промышленности, а не Министерству образования.

Отца приняли в 5-й класс. Класс был многонациональным, и в нем училась всего одна девочка – Юлия Лоренц. Обучение было очень прогрессивным и не традиционным. Преподавали учителя с докторскими степенями, а Закон Божий - священники разных конфессий. Выпуск отца был первым и пришелся на 1912 год, год столетия войны с Наполеоном. На отцовском аттестате были отпечатаны портреты императора Александра 1-го и Наполеона. Отец хранил его всю жизнь, а после его смерти я не смогла уберечь этот красивый документ, о чем сожалею по сей день.

С окончанием училища сбылась мечта моего деда Сороки – определить сына на службу в банк. Частный «Азовский банк» в Симферополе был первым в карьере моего отца. Затем началась Первая мировая война, и отец был призван в армию. Его часть базировалась в Галиции. Всю жизнь он помнил имена двух лошадей, которые «воевали» вместе с ним на фронте – Чародей и Чечётка.

В советское время он служил в Промышленном и Государственном банке СССР. Последний его пост перед пенсией – главный бухгалтер областной конторы Госбанка в городе Иваново (бывший Иваново-Вознесенск).

Моя мать, Евгения Давидовна Сорока (в девичестве – Кублановская) выросла в семье, где было пятеро детей. Отец служил приказчиком в магазине тканей. Мать, Розалия Яковлевна (в девичестве Фейгина) занималась домашним хозяйством. Дед - сухопарый, подтянутый, с орлиным носом, хороший, грамотный, но суровый человек, сам себя сделал. Он получил в детстве традиционное еврейское образование в хедере, а русское образование было фактически самообразованием. Фирма, в которой он работал, очень доверяла ему. Закупая ткани, он побывал в Польше, Германии и Англии. Прилично зарабатывая, он стремился дать детям хорошее образование. Не надеясь преодолеть препятствия, чинимые в России евреям при поступлении в университеты, он после блестящего окончания гимназии своими детьми, посылал их в зарубежные университеты. Старший брат моей матери окончил университет Лозанны в Швейцарии, а младший - университет в Льеже в Бельгии. Одна из сестер училась в университете в Варшаве.

Моя мама окончила гимназию с золотой медалью и прошла процентную норму, поступив на медицинский факультет в киевском университете. Во время первой мировой войны она вышла замуж за моего отца, зная его с детства, и уехала из Киева к нему в Симферополь. В Крыму открылся университет, но своего курса ей пришлось ждать несколько лет. Государственные экзамены она сдавала, как говорится, на сносях. Сначала работала в Еврейской больнице Симферополя, потом открылась вакансия в симферопольском филиале французского бактериологического института Пастера. Так началась, и продолжалась всю жизнь, её карьера микробиолога.

В Коврове, куда мы переехали в 1927 году, она заведовала бактериологической лабораторией, а в Иваново до самой пенсии преподавала микробиологию в местном медицинском институте, а затем в фельдшерско-акушерском училище. Научная работа у мамы как-то не задалась, но преподавателем она была «от бога». Мне посчастливилось учиться у нее. А бывшие ее студенты, пожилые врачи, вспоминали ее занятия с восторгом.

И отец, и мать не совсем по своей воле уходили на пенсию. Они были еще не старыми людьми, когда после Второй мировой войны в России разразилась кампания государственного антисемитизма, начатая в 1948 году. В это время крупные деятели еврейского происхождения были арестованы или просто уничтожены. Можно сказать, что родителям повезло: они остались живы.

В Иваново антисемитские проявления начались с работы комиссий по проверке «чистоты аппарата». Начались увольнения и аресты. Был арестован профессор мединститута Михелович, покончил жизнь самоубийством ученый филолог Майзель, брат профессора мединститута. Моему отцу предложили уступить место его заместительнице. Мать – уволили из мединститута.

3

Когда мне было 5 лет, родители переехали из Симферополя в город Ковров во Владимирской области, относительно близко к Москве. Причину переезда объясняли тем, что сильное крымское землетрясение 1927 года очень плохо повлияло на их единственного ребенка, иначе говоря меня. Я знаю, что отцу всегда хотелось жить близко от Москвы, но не в самой Москве. Может быть, моё здоровье было просто формальной отговоркой? В Коврове отец вскоре стал главным бухгалтером отделения Госбанка.

Годы, прожитые в Коврове, вспоминаю как лучшие годы жизни. Ковров почему-то кажется мне городом с особой судьбой. Во-первых, его архитектурное оформление и планировка принадлежали российскому императору – Павлу Первому. Расположен он в очень живописных местах на берегу Клязьмы, впадающей в Оку, среди прекрасных сосновых лесов.

Он стоит на железной дороге, между Москвой и Нижним Новгородом, представляя собой важный железнодорожный узел. В середине XIX века в городе был создан крупный инструментальный завод, основанный австрийскими и немецкими (по другим источникам – скандинавскими) фирмами, что привлекло в город много новых людей. Фактически почти весь город был так или иначе связан с заводом, который недаром называли «градообразующим предприятием». Таким образом, ядро населения города состояло из грамотных, квалифицированных и довольно зажиточных людей. Заводские инженеры составляли очень значительную группу интеллигенции.

Врачебное сообщество Коврова в мое время также было не совсем обычным, потому что выдающийся врач, доктор медицины Василий Михайлович Троицкий создал в городе единственную в российских провинциальных городах «Научную врачебную ассоциацию».

Местных евреев было очень мало: помню фотографа Штеймана, мороженщика Крутикова и бакалейщика Миркина. С ними вошел в контакт приехавший к нам дедушка - Давид Павлович Кублановский.

Папа рассказал мне, как однажды, во время какого-то праздничного застолья его вывел в коридор некий человек и сказал: «Ах ты, жидовская морда, убирайся отсюда сейчас же». Среди приезжих, однако, было много евреев. Кстати, о своем еврействе я впервые узнала от соседки по коммуналке, партийной деятельницы, которая меня иначе как «жидёнышем» не называла.

Здесь, в Коврове я поступила в 1-й класс средней школы, которую вспоминаю с удовольствием. Во-первых, само здание вызывало восторг. Это было построенное в 1910 году здание Реального училища. Прекрасная архитектура сочеталась в нем с внутренним удобством и красотой, Моему поколению повезло учиться у некоторых старых дореволюционных учителей. Такой учитель математики учил меня в Коврове. Да и в начальных классах я встретилась именно с такой старой учительницей

В Коврове началось мое музыкальное образование, правда, у частных учителей, потому что, конечно, никакой музыкальной школы тогда в городе не было. Потом, в зрелые годы, я очень сожалела, что это была музыка, а не иностранный язык. Многие дети тогда занимались с частными преподавателями языков, которых в городе было несколько. Почему мои родители ограничились музыкой? Я предполагаю, что это был страх и предвидение худшего, хотя никогда подобных разговоров от родителей я не слышала. Действительно, в последующие годы хорошее знание иностранного языка оборачивалось репрессиями.

Наверное, целый год после приезда мы жили в квартире при маминой лаборатории. Я целыми днями проводила в виварии, где были бараны, кролики, морские свинки, белые крысы и мыши. В лаборатории я тоже была своим человеком: смотрела в микроскопы, наведывалась к химикам, где меня занимало титрование с его меняющимися цветами жидкости. Однажды прожгла себе чулки серной кислотой. Здесь я невольно прислушивалась к медицинским терминам, что-то даже запоминала.

Из Коврова, через 8 лет, мы переехали в Иваново. Официальная причина – служебный перевод отца в областную контору госбанка. Однако первоначально он ехал с явным понижением в должности. Почему?

Может быть, в области сначала хотели приглядеться к нему? А может потому, что в условиях начавшихся «чисток» и репрессий в маленьком городе, где он был заметной фигурой, оставаться было небезопасно? Приняв понижение, он должен был уехать[1].

В Иваново отец сначала работал в Госбанке в качестве инспектора по подготовке кадров, но примерно через год занял место главного бухгалтера Областной конторы Госбанка СССР по Ивановской области. Мама стала заведовать клинической лабораторией Поликлиники Партактива. Вскоре она была приглашена на кафедру микробиологии Ивановского государственного института в качестве ассистента. Через несколько лет ей временно пришлось заведовать этой кафедрой, потому что заведующий, профессор Ермилов был арестован.

Мой дедушка - Давид Павлович Кублановский – вошел в контакт и с ивановскими евреями. Он разведал сообщество ортодоксальных евреев и даже вошел в состав миньяна. Началось всё со знакомства с часовщиком Глодниковым, который имел малюсенькую мастерскую около нашего дома. Он и его брат–сапожник и были во главе немногочисленной общины.

Ближе с еврейским обществом города – с почти полностью ассимилированными потомками коренных ивановских евреев – меня познакомил впоследствии мой муж. Возникает вопрос, как оказались вне черты оседлости эти «коренные»? Частично это были беженцы из западных губерний во время Первой мировой войны, а некоторые имели право проживания по закону в силу образования или принадлежности к купечеству. Так в кругу моих еврейских знакомых оказались пожилые и молодые инженеры, врачи, музыканты и др.

Я поступила в 5-й класс школы № 33. И снова мне повезло. Школа, бывшее Торговое училище, была небольшая, в старинном здании с красивой чугунного литья центральной лестницей, с паркетным полом в зале рекреации, с высокими потолками и просторными классами.

Главное, что опять судьба свела меня со старыми учителями. Особая благодарность на всю жизнь осталась учительнице русского языка и литературы Вере Михайловне Медведевой. Она сделала меня грамотным человеком, ценящим речь и слово. И не она ли явилась причиной того, что из нашей школы вышел не один писатель или поэт? Вот их неполный перечень: Дмитрий Фурманов, Михаил Дудин, Николай Майоров, Алексей Лебедев, Владимир Жуков… Сама Вера Михайловна была строга и суховата, ее прозвищем был «Тушканчик». Её побаивались, но она же была душой постоянно работающего «Литературного общества» школы, куда с удовольствием ходила и я.

По инициативе любимой учительницы я сделала свою первую «научную» работу: «Гражданские мотивы в творчестве Пушкина, Лермонтова, Некрасова и Маяковского». Эта работа легла в основу моего дальнейшего отношения к науке вообще. Технология исследования оказалась общей для всех научных направлений, не говоря о том, что это было просто интересно и очень увлекательно.

С самого начала жизни в Иванове меня определили в детскую музыкальную школу по классу фортепиано. Учительница жила в нашем доме, этажом выше. Мои самостоятельные занятия она слышала и всегда ругала меня за то, что я плохо готовлю уроки, прибавляя при этом: «У тебя большие способности, но ты не хочешь их развивать».

В 1937 году начались аресты, которые стали заметны, потому что из нашего дома чуть ли не каждую ночь исчезали люди. В это время моя школа лишилась замечательного учителя немецкого языка Якова Мантеля. Если бы он продолжал учить нас, то я бы, конечно, знала немецкий язык совсем не так примитивно, как получилось потом.

Здесь в Иваново у меня появилась подруга, Глаша Попова, которая стала мне, единственному ребенку, как бы сестрой. Наши отцы работали вместе. Мы учились в одном классе и жили в одном доме, принадлежавшем банку. Её мать и отец были в разводе. Когда её отец в 1936 году уехал в кадровую армию, то неофициально ее опекали мои родители, хоть она и жила в отдельной квартире с бабушкой.

Почему уехал ее отец? Страх перед репрессиями? Повторение того же, что ранее было с моим отцом?

4

Заканчивали мы школу в 1940 году. Сначала был план поступать в Ленинградский университет: Глаша – на исторический, я - на филологический факультеты. Причины крылись в том, что Глашин отец служил именно в Ленинграде, кроме того, Глашина мать в свое время окончила юридический факультет Ленинградского университета.

Когда аттестаты были уже у нас на руках, у меня вдруг возникли сомнения, уж не знаю и почему. Дело, наверное, было в том, что в наше время стране нужны инженеры, и нам внушали мысль о необходимости технического образования. И вот, я, не имея никакой склонности к точным наукам, решила, что смогу одолеть всё, что надо. Так возникло желание поступить в Московский Авиационный институт им. Орджоникидзе (МАИ) - взять, так сказать, неприступную крепость. Документы были поданы именно туда, а Глаша уехала в Ленинград. Надо сказать, что даже документы в МАИ принимали не от всех. Моей однокласснице, отец которой был репрессирован, отказали.

Я сдала вступительные экзамены, получив проходной балл при конкурсе 19 человек на место. Мое сочинение получило единственную отличную отметку из ста сочинений моего потока. На устном экзамене меня спросили имя моей учительницы и послали ей благодарственное письмо.

Учёба в институте оказалась для меня нестерпимо трудной. Я переоценила свои возможности. Наверное, от неимоверного напряжения я тяжело заболела. Сначала просто грипп, а потом тяжелое воспаление среднего уха. В зимнюю сессию успела сдать только зачеты и один экзамен.

Меня поместили в Боткинскую больницу Москвы. Приехала моя мама. Потом в зимние каникулы приехала из Ленинграда Глаша. Они дежурили в больнице после сделанной мне операции.

После выхода из больницы я взяла академический отпуск и вернулась в Иваново. Рана не заживала полгода, несмотря на усилия врачей. В июне пришлось снова поехать в Москву, где профессор Трутнев начал лечить мою операционную рану. Последнюю повязку он снял в субботу 21-го июня 1941 года.

Война

1

Объявление войны. – Возвращение в Иваново. – Работа в госпитале. – Ивановский энергетический институт. – Ивановское музыкальное училище. – Ивановский медицинский институт. – Любимый предмет: гистология. – Упакованные рюкзаки: несостоявшаяся эвакуация. – Госпиталь около дома: гильотинная операция и должность медсестры. – Командировка отца в Елец. – Письма от Макса Григорьева перестали приходить. – Авиаполк «Нормандия». – Жены и мужья. – Трофеи на рынке. – День Победы: никого не убивают, никого!

Вечером этого же дня я поехала на Ярославский вокзал в очередь за билетами. Стоять в очереди предстояло целую ночь. Рано утром 22 июня я с грехом пополам купила билет. Усталая, я поехала к родственникам, улеглась спать и попросила выключить радио.

А около 12 часов проснулась от громких голосов в коммунальной кухне. Думала, что ругаются, захотелось помирить, побежала в кухню и услышала страшные слова о войне. По радио выступал Вячеслав Михайлович Молотов.

Ночью мне приснился сон, что война кончилась, я иду по солнечной утренней улице с радостным настроением, в красивом платье.

На другой день я поехала в институтское общежитие забирать свои вещи. На улицах Москвы чувствовалась тревога. По Гоголевскому бульвару вели как больших животных на поводках серые баллоны аэростатов. В вагонах метро люди были угрюмы и молчаливы. Но военных на улицах я не помню. Никакой бомбардировки не было. Бомбили Москву только месяц спустя.

2

Приехав в Иваново к родителям, я попросила маму взять меня на работу, потому что хотелось быть полезной, а не пролеживать свой академический отпуск на диване. В эти первые военные дни срочно разворачивались военные госпитали, в которых на первых порах работали по совместительству институтские и городские врачи. Мама взяла меня лаборантом в свою клиническую лабораторию, в госпиталь, развернутый на базе терапевтического отделения областной больницы. Эта работа мне нравилась, она возвращала меня в мое ковровское детство, в воспоминания о той лаборатории, где я жила когда-то.

Ежедневно мне надо было утром брать кровь у новоприбывших во всех корпусах. Помню, как брала кровь у молодого человека без документов, с каким-то приступом. Оказался невероятно высокий сахар. Больной, не приходя в сознание, скончался. Наверное, ему по дороге, не удалось сделать укол инсулина. Врачи уже не смогли вывести его из диабетической комы.

Война косила и «правых», и «виноватых» и на фронте, и в тылу.

Так прошло лето. Город Иваново вошел в состав оперативной зоны Калининского фронта. Поступали раненые, открывались новые госпитали в школах.

Жить становилось всё труднее и голоднее. Что мы ели в эту первую зиму? Какой-то неочищенный овес, зерна пшеницы в оболочке, мерзлый картофель, хлопковое масло. Из-за отключений электричества в домах были сконструированы светильники: в блюдечко наливалось масло, в которое погружался тряпочный фитилек. Окна завешаны одеялами.

Глаша, моя названная сестра, оставалась в Ленинграде, туда же уехала ее бабушка. Теперь они жили все вместе с папой – Сергеем Петровичем Поповым.

Осенью я получила уведомление о том, что Московский Авиационный институт эвакуируется в Алма-Ату и что я могу присоединиться к его эвакуации. Это легко было написать, но железные дороги были перегружены людьми, бегущими из западных областей, военными грузами и заводами, эвакуирующимися на восток. Выехать было практически невозможно.

Надо было решать судьбу своего образования. В согласии со своими родителями я решила продолжать высшее образование на электромеханическом факультете Ивановского энергетического института с тем, чтобы по окончании войны вернуться в свой МАИ.

С начала учебного года я пошла в новый институт, не оставляя работу в госпитале.

Время для молодых людей было более чем трудное. Знакомые мальчики-одноклассники – все на фронте. В город же приходят на отдых военные части, много выздоравливающих легкораненых. Никакой ответственности в отношениях. Сегодня – любовь, а завтра он может погибнуть. Каким-то образом, может, с незаметной помощью моих умных родителей, я поняла, что плыть по течению этой жизни нельзя, надо чем-то еще больше загрузить себя, чтобы не потонуть в этом хаосе. Короче, надо отменить всякую личную жизнь. Тем более что еще не остыли школьные влюблённости и было не до скоротечных романов.

Именно в это время меня встретила преподавательница Ивановского музыкального училища Марфа Андреевна Пророкова (мать известного художника, академика Бориса Пророкова, чьи картины и сейчас можно видеть в Третьяковской галерее). Она знала меня со времен обучения в детской музыкальной школе, напомнив, что преподаватель по классу хора считал, что у меня имеется неплохой певческий голос. Марфа Андреевна предложила мне поступить в музыкальное училище на вокальное отделение, в её класс. Я согласилась с её предложением и начала готовить с ней программу для приемных экзаменов. Экзамены я выдержала. В училище на вокальный факультет меня приняли. Так моя жизнь стала еще более напряженной и загруженной.

В училище к занятиям добавились концерты в военных госпиталях. В составе фронтовой бригады я пела в этих концертах, конечно, бесплатно, а иногда за небольшое угощение, которое стоило в это голодное время дороже денег.

В прифронтовых госпиталях я увидела ужасы, которые до сих пор стоят передо мной. Молодые люди без рук и ног, венерические больные, но самое ужасное – в госпитале ранений лица. Здесь – почти каждый день самоубийства. Здесь страшно видеть изуродованных людей, людей без лица.

Глубокой осенью на пороге нашей квартиры появилась еврейская моя подруга Люба Крутикова (не ковровская, другая), соседка по комнате в общежитии Московского авиационного института. В тоненькой солдатской шинели, с непокрытой головой. Она с большими трудностями, на военном самолете своего мужа вылетела из Ленинграда. От неё мы с ужасом узнали, что Ленинград в блокаде, что люди там едят кошек, умирают голодной смертью, живут под артиллерийскими обстрелами. Газеты же об этом молчали. А ведь там - Глаша! Там все родные нам Поповы!

Мы оставляли Любу у себя, но она рвалась дальше, к сестре в Сызрань. Все-таки уехала. А от Глаши – ни звука. И от маминой ленинградской сестры – тоже.

Мой двоюродный брат, который фактически воспитывался в нашей семье – в саперных войсках на фронте под Ржевом. От него приезжал посыльный по делам в Иваново, зашел к нам, рассказывал, как работают саперы-минеры на льду Волги, как гибнут целыми батальонами.

Днем фашисты минируют замерзшую Волгу, а ночью саперы ее разминируют. Если мины незнакомой конструкции, то гибнет сразу вся команда. Война давала о себе знать, хотя от Москвы зимой фашистов отогнали, что означало относительную безопасность нашего города.

Первый курс энергоинститута был закончен с отличными оценками по всем предметам, хотя далось мне это очень трудно. Всё-таки мои мозги были плохо приспособлены к точным наукам. Очень нравились предметы «для глаз»: начертательная геометрия, аналитическая геометрия, металлография с её микроскопическим анализом, а другие давались с большим трудом. На втором курсе учебное рвение явно понизилось. Всё чаще посещали мысли о разрыве интересов. Работа в госпитале никак не вписывалась в картину моего технического образования. Обстановка в стране ухудшалась: весь запад страны был захвачен фашистами. Казалось, что специальность электротехника вовсе не актуальна в противовес медицине, с которой я соприкасалась ежедневно.

3

Мои старые друзья-ковровцы, одноклассники, учившиеся в медицинском институте, говорили мне: «Что ты мучаешься? Переходи к нам».

Мама одобряла эти разговоры, но не давила на меня. Мне жалко было терять годы, потраченные на технический вуз. Наконец, я пришла к решению. Сдаю зимнюю сессию второго курса энергоинститута и забираю документы.

После сессии пошла в мединститут, показала зачетную книжку и неожиданно получила согласие. Меня принимают на второй семестр первого курса, зачитывают экзаменационные оценки энергоинститута по химии, физике, немецкому языку и общественным наукам. После каникул я обязана сдать дифференцированные зачеты по анатомии и биологии, весной – латинский язык. Тогда меня окончательно зачислят в институт.

В течение каникул я ежедневно ходила на кафедру анатомии, дома разбиралась по анатомическому атласу. Потом мне стали доверять и позволяли на ночь относить домой сумочку костей, которые утром я должна была вернуть. Через неделю я легко сдала зачет по костям и связкам. Не зная латыни, я на слух запоминала латинские названия: «фосса, туберозитас, ацетабулюм».

Когда настало время учить мышечную систему, меня с опаской привели в анатомический зал. Он был пуст, на всех столах лежали трупы (во время войны, к большому сожалению, в них не было недостатка). К моему ужасу, из конца зала доносилось какое-то чавканье, как будто кто-то прихлёбывал воду. Я тихонечко прошла в тот конец и увидела собаку, которая жадно пила воду из ведра. Эту собаку готовили к какому-то эксперименту, а пока готовили, она свободно разгуливала по кафедре.

Возвратилась я на свое место, огляделась, нашла труп с препарированными мышцами и стала заниматься. Я ведь была из врачебной семьи, разговоры про анатомичку слышала много раз и считала позором её бояться. Правда, от запаха формалина слезились глаза, а брезгливости и страха не было.

После каникул, в начале весеннего семестра предстояло сдавать зачет по мышцам. На зачет явился сам профессор, заведующий кафедрой Андрей Павлович Любомудров, который, как выяснилось впоследствии, недоверчиво относился к моей попытке приготовить материал самостоятельно. Однако испытание я выдержала.

Зачет за первый семестр по биологии сдала легко. До весны надо было самостоятельно одолеть латынь, чем я занималась настойчиво ежедневно по взятому в библиотеке учебнику. В мае я сдала латынь, получив высшую оценку.

Начались лекции и практические занятия. Я чувствовала себя комфортно.

Ощущение было такое, как будто я вернулась в родной дом. Остались в прошлом непонятные места в лекциях по математике, в которых надо было долго разбираться дома.

Всё было понятно, интересно и доставляло удовольствие.

Однако вскоре выяснилось, что сочетать учение и работу в госпитале почти невозможно. На это мне жаловались и другие, потому что работающих было много. На наше счастье в это время вышел министерский приказ о свободном посещении лекций. Можно было составить собственное расписание.

Мне было труднее других, потому что у меня, кроме работы, было еще и музыкальное училище. Облегчение было в том, что оно располагалось через дорогу от института. По некоторым предметам не пришлось прослушать ни одной лекции, надо было разбираться по учебникам, которых катастрофически не хватало.

Однако один предмет я прослушала целиком. Это была гистология. И снова - предмет «для глаз». Любовь к этому предмету захватила меня сразу. Может быть, решающую роль в этом сыграл профессор Николай Иванович Зазыбин, в последующем – член-корреспондент Академии медицинских наук СССР. Несмотря на то, что он сильно заикался, его лекции слушались как увлекательные романы.

К сожалению, во время войны студенческие научные кружки на большинстве кафедр бездействовали. А если бы и работали, то я не смогла бы заниматься наукой из-за своей перегрузки.

До третьего курса, пока не начались занятия в клиниках, всё шло хорошо. Получая отличные оценки на экзаменах, я переходила с курса на курс. Клиники осложнили дело, но приходилось лавировать. Жалко, что лекции по некоторым предметам мне вообще не удалось прослушать. Однако практические занятия я посещала очень аккуратно и занималась дома, восполняя пропущенное.

4

Война, на скорое окончание которой все надеялись, затягивалась и принимала очень страшные черты. Из Иваново в первые дни войны многие уехали в эвакуацию на восток. Наша семья, приняв очень опасное решение, осталась по нескольким причинам. Во-первых, отец работал в банке, а банку полагалось покидать город в самую последнюю очередь. Мама же не хотела, чтобы семья дробилась.

Во-вторых, с нами в то время жил мамин овдовевший восьмидесятилетний отец, мой дедушка, что осложняло дело.

И, наконец, после операции я чувствовала себя не очень хорошо. А в основе решения стояла какая-то уверенность в том, что ничего с нами не случится, пока не падет Москва, с которой наше Иваново было почти рядом. Несмотря на решение остаться, мама приготовила каждому члену семьи по рюкзаку со всем необходимым. Мы договорились, по какой дороге будем уходить из города, если наступит такая необходимость. То, что остаться в оккупированном городе еврейской семье невозможно, мы все понимали.

В какой-то момент в городе началась паника, потому что поступил приказ об уничтожении всех предприятий. Открылись на разграбление склады с текстильной продукцией. Но тут сказался особый дух ивановских людей. Рабочие взяли под охрану все фабрики и фабричные склады. На Меланжевом комбинате чуть не растерзали директора, который хотел выполнить приказ о взрыве предприятия.

Студенты были отправлены в эти дни на уборку картофеля. Наша группа пришла в деревню около села Ченцы, справа от Лежневского шоссе. Мужчин – никого, женщины в полной растерянности. Живем человек 10 на квартире. Еще плохо понимаем, что происходит. Копаем картошку вручную, не знаем, как и куда её складывать. Только к ноябрьским праздникам пешком возвращаемся домой и по радио узнаем о параде на Красной площади в Москве. Эта весть как-то вселяет надежду и успокаивает. С этого момента радио остается включенным на 4 года.

5

Я продолжала работать в госпитале, но в другом, не в мамином. Он был расположен близко к моему дому. В нем два корпуса: один для раненых в верхние конечности, другой для раненых в нижние конечности. Сначала я работала в госпитальной клинической лаборатории, но по окончании первого курса, меня вызвала к себе начальник госпиталя майор Кузнецова и послала к главному хирургу (К слову сказать, Кузнецова – еврейская женщина, Кузнецова по мужу, видному старому большевику, чьим именем названа в Иванове одна из крупных улиц).

Не зная причины вызова к главному хирургу, я пришла к нему во время операции. Медсестра ввела меня прямо в операционную, одев, как полагается, в стерильный халат и шапочку. В операционную я вступала впервые в жизни. Хирург объяснил, что идет операция ампутации нижней конечности, пораженной газовой гангреной. Потом, перевязывая оперированного, попросил меня подставить кулачки под корпус больного.

По окончании операции спросил: плохой запах почувствовали? Я сказала – нет. Он внимательно посмотрел на меня и спросил, с какого же вы курса? Я ответила, что с первого. Он пришел в ужас. «Я думал с третьего и пришли на практику. Как же вы выдержали гильотинную операцию и не упали в обморок? Почему вы здесь?»

Кончился разговор тем, что он предложил мне перейти из клинической лаборатории в отделение выздоравливающих на должность медицинской сестры. Так к моей нагрузке прибавились ночные дежурства, правда, только во время летних каникул.

В отделении выздоравливающих работать было нелегко. Самые благополучные из моих подопечных просто убегали на ночь, что строго каралось начальством. В дни выписки многие из них прятались, не желая снова идти на фронт (да – и это было!). А неблагополучные лежали часто в полном отчаянии.

Молодой младший лейтенант Ломовских (запомнила имя) лежал в гипсе по самую грудь после ранения в оба бедра. Каждый день я, в полуобморочном состоянии, вычищала из-под гипса белых червей. Это я, боящаяся всех ползающих животных до смерти!

В этом отделении меня грозился убить раненый с «фонарем»» (проволочный пузырь на незаживающей ране). Он просил какой-то наркотик, а я, конечно, не давала. Он оказался просто симулянтом, потому что недели через две после окончания войны его «незаживающая» рана срочно зажила.

5

Четыре года войны в моей памяти равны целой жизни. Надо удивляться, как человек может «притерпеться» ко всяким невзгодам.

Выбитые и заколоченные фанерой окна, одеяло на окне для тепла и для светомаскировки. Очереди с ночи за хлебом по карточкам. Нестерпимый холод в доме. Темнота на улицах, комендантский час, включенное целые сутки радио. Жидкая баланда вместо еды, пшеничная каша из неочищенных зерен – вот что такое наша военная жизнь!

Мы с мамой остались в самом начале одни, потому что папа уехал по поручению центрального управления Госбанка в прифронтовой Елец спасать ценности Орловской конторы госбанка, где хранились даже рукописи некоторых русских классиков, много церковных драгоценностей и, конечно, деньги. Потом он рассказывал, что его машина с ценностями успела проскочить в Москву буквально за час до того, как замкнулось кольцо вокруг нее.

Пока не было папы, мы с мамой старались пообедать в институтской столовой, Она всегда говорила: возьмем с собой луковку и перец, чтобы еда была бы похожа на еду.

Страшно было думать, что каждую секунду погибают где-то люди. Уже прекратились письма от моего любимого школьного друга Макса Григорьева, и я боялась даже думать, что он убит.

Однажды под вечер к нам пришел его отец, был пьян, ни с кем, кроме дедушки, не стал говорить. О чем-то в темноте они шушукались, слышала, что плакали. Только потом я поняла, что говорили они, наверное, о «похоронке» Макса. Как оказалось, жене он ничего не сказал.

Сам он вскоре попал в туберкулезную больницу и там умер. А бедная мать, доктор Зинаида Герасимовна Григорьева, ждала сына еще много лет и умерла, сидя за столом, опершись на руки.

Почти каждую ночь над нами пролетали фашистские самолеты бомбить мосты на Волге. Воздушные тревоги сначала пугали, а потом мы перестали спускаться в бомбоубежище. Однажды, готовясь к серьезному зачету по анатомии во время тревоги, я накрылась с головой одеялом, взяла туда лампу и атлас. Обливаясь потом от жары, работала до окончания тревоги.

От нас тоже почти каждую ночь вылетали самолеты бомбить вражеские города. Здесь был сформирован авиационный полк «Нормандия» (впоследствии Нормандия-Неман). В городе мелькали серые, короткие шинели английских летчиков. Всех иностранцев можно было встретить в Доме Офицеров.

Иногда они выстраивались около факультета иностранных языков Педагогического института: нужны были переводчицы. Девчонки мечтали, чтобы кто-то из летчиков позвал замуж. Однако советские власти жестоко преследовали тех, кто позволял себе близкие отношения с иностранцами. На кафедре гистологии так пострадала старший лаборант, длинноногая красавица Юля.

Я избегала этой уродливой, безответственной игры в «светскую жизнь» и нарочно перегружала себя. Ко всем нагрузкам прибавился огород, вернее, одна сотка, засаженная картошкой. До этой сотки надо было идти километра четыре, однако, она кормила. Кормил еще мешок муки с отрубями, полученный в обмен на наш велосипед в ближней деревне.

Жизнь в годы войны была своеобразна. Работали театры, работал Дом Офицеров. Самыми привилегированными людьми были продавцы и особенно заведующие магазинами. Офицеры из частей, приходивших на отдых, поголовно «женились», чаще делая несчастными тех, кто становился их женами.

Было во время войны такое понятие – аттестат. Это был документ, который оставляли жене. По этому документу она получала деньги и какие-то льготы как жена фронтовика.

Одна наша соседка, полька, потерявшая на войне мужа, не очень молодая женщина с двумя детьми, по переписке нашла другого мужа, но и он был убит. Так уродливо война формировала людские судьбы.

В единичных случаях бывало и наоборот. Разведенная, с четырьмя детьми, тоже наша соседка, пригрела и оформила брак с инвалидом, потерявшем семью на оккупированной территории. Семья сложилась хорошая.

Война наполнила город инвалидами. Кто на костылях, кто на низенькой четырехколесной каталке без двух ног. Кто поет, кто играет на гармони, кто организовал игру в «наперстки».

В кожвендиспансере, где мы проходим практику, осматриваем пациентку: фронтовичка, подполковник. Красивая женщина, хорошо одета, в коричневых сапогах (тогда – большая редкость и ценность). Ставится один из самых страшных диагнозов. Она опасна для окружающих на этой стадии болезни. Через некоторое время, из окна автобуса, я вижу эту женщину в приметных сапогах, торгующую на рынке чем-то съестным. «Мирная жизнь» во время войны была полна своих опасностей и несчастий.

Когда война подходила к концу, на базарах появились вещи немецкого происхождения: их прихватывали солдаты, воевавшие на территории Германии. Потом эти трофейные товары проникли в комиссионные магазины, которых появилось великое множество. Однажды я видела там даже соболью шубу. Люди обсуждали, как можно обогатиться, утащив из Германии как можно больше. Это было уродливо и очень неприятно. После войны появились государственные магазины, торговавшие товарами, полученными в счет репараций.

6

Взятие Берлина 2 мая 1945 года уже ощущалось как победа, но настоящее ликование наступило в ночь на 9 мая 1945 года, когда в 4 часа утра прозвучали слова о капитуляции фашистских войск.

Двери домов открылись. Кто-то бежал на телеграф, к которому выстроилась очередь на целый квартал. К нам в квартиру ввалился сосед, артист Театра музыкальной комедии. Он нёс с собой литровую бутылку водки и буханку черного хлеба. Вся компания набежавших соседей пила, закусывала, плакала. Артист играл на пианино и сквозь слезы говорил, что его утешали всю войну только диссонансы и сейчас он может играть только так.

Помню это утро и этот день с ясным голубым небом и со страшным холодом. Но странно, в глубине души не было ощущения конца войны.

Может быть, только через неделю, в трамвае, стоя на площадке, я вдруг сердцем ощутила, - никого больше не убивают, никого!..

И только тогда пришел внутренний восторг, тихий, но кружащий голову.

После войны в Иваново: семья и работа

1947 год: музыка или медицина? – Медицина: фониатрия. – Вечер у Миры: Авербух и Гордон. – «Сразу и сейчас»: замуж за Макса Гордона. – Жизнь Макса: Юровичи, Мозырь, Ташкент, Шуя, Иваново (рабфак и Ивановский текстильный институт). – Макс во время войны: Пугачев, Сталинградский фронт, Ижевск. – После войны: по суду в Иваново, преподавание в Текстильном. – Аспирантура в Горьком у Клушина: трения при резании на передней грани резца. – «Разрезной резец» Гордона. – Кандидатская Макса. – Рождение дочери Софии. – Звонок Кириллова: ассистент кафедры гистологии в Ивановском медицинском. – Начало преподавательской и научной работы. - Тема диссертации: иннервации язычной миндалины. – 1948-1953: снова репрессии. – 6 марта 1953 г.: комиссия Минздрава: «оставление в должности вплоть до объявления конкурса». – В Москве: у зам. министра Похвалина и инструктора ЦК. – Валентиновка: у Богемских-Поповых. – Три недели в Ленинграде. – 1954: защита кандидатской диссертации и конкурс в мусорной корзине. – Научные исследования и студенты-кружковцы. – 1958: Доклад у профессора Колосова. - 1967: защита докторской диссертации. - – 1961: рождение сына Бориса. Небные и носоглоточные миндалины. – Научные связи, конференции и съезды: казус Благовещенской-Ботара, казус Пискуна и др. – Новый конек Макса: смазочно-охлаждающие жидкости в виде тумана. – 1967: Защита им докторской диссертации в Горьком.

1

На последних курсах я старалась не пропустить ни одной лекции по двум предметам, болезни уха, горла, носа и психиатрия. Первый предмет был выбран потому, что хотелось совместить два образования и поступить в ординатуру по специальности «фониатрия» (врач певцов), а психиатрия просто очень увлекала, хотя эту клинику очень трудно было переносить.

Институт и музыкальное училище были окончены в один и тот же – 1947-й - год.

Предстоял выбор профессии.

В зимние каникулы 5-го курса я поехала в Ленинград, посоветоваться с профессором ленинградской консерватории Бриан. Спела у нее на пробах и получила обещание, что она возьмет меня в свой класс. После пробы она пригласила меня выпить чаю, потому что пела я у неё дома. За чайным столом во время беседы она узнала, что весной я кончаю медицинский институт, и решительно стала отговаривать меня от артистической карьеры, рассказывая о теневых сторонах этой профессии.

Я и сама, вращаясь среди музыкантов, знала о зависти, склоках и амбициях в этой среде. Встреча повлияла на то, что по окончании института, получив диплом с отличием, я послала копию диплома и заявление о зачислении меня в ординатуру по специальности «фониатрия» в Ленинградский Научно-Практический институт имени Воячека.

2

По окончании войны меня несколько раз знакомили с разными «женихами». Мне не хотелось даже разговаривать с ними, хотя и точила мысль, что «в девках» оставаться плохо.

В то радостное лето, когда были получены дипломы медицинского института и музыкального училища, однажды на трамвайной остановке я почувствовала, что стоящие недалеко от меня мужчина и женщина говорят обо мне. Я была незнакома с ними, но знала, кто они - еврейская пара, инженеры, преподаватели ивановского текстильного института по фамилии Авербух. О чем они могли говорить?

Очень скоро я узнала об этом.

В какой-то ближний вечер мне позвонила подруга, сокурсница по музыкальному училищу, виолончелистка Мира и пригласила к себе немножко помузицировать. Я приняла приглашение. Мы играли, я пела, никого кроме нас дома не было. Вдруг раздается звонок в дверь и Мира приветствует двух молодых людей, один из которых тот самый инженер Авербух, а второго я как-то видела на улице.

Я тогда обратила внимание на его рыжую красивую шевелюру, веснушчатое не очень красивое лицо, быструю походку, кожаное пальто, трубку для чертежей в руках. После войны мужчин в штатском в городе было мало. Каждое новое лицо было заметно.

Мира представила: знакомьтесь, это инженер Авербух, а это его давний приятель, который живет на квартире у его мамы, инженер Макс Гордон. Дальше пошел смех.

«Помнишь, - сказала Мира, - я как-то предлагала тебе познакомиться с возможным женихом Максом Гордоном, а ты отказалась, сказав, что сватовство тебе в принципе не нравится?» - «Помню, - сказала я, - но я твоего Макса уже тогда “вычислила”, встретив на улице». Я почувствовала, что это именно тот, которого ты сватала мне в женихи. Смеялись, смеялись…

В тот вечер он пошел меня провожать, а я пригласила его поужинать у нас. Человек этот с первого слова внушал мне доверие, я понимала его, и он по духу был мой, будто я встретила родного и близкого после долгой разлуки.

Кроме того, его звали Макс. Это было имя погибшего на войне любимого школьного друга, который еще после 10-го класса предлагал мне пожениться.

После ухода моего нового знакомого мой папа полушутя сказал: где ты его нашла, рыжего и картавого?

Знакомство наше с Максом развивалось бешеными темпами, а мне надо было уезжать в Ригу в дом отдыха на месяц. До отъезда оставалась всего неделя. В эту неделю Макс успел сделать мне предложение, и я уехала.

Приехала, и 26 августа 1947 года мы поженились безо всяких подготовительных сроков в ЗАГСе. Таков был мой муж: его девиз – «Сразу и сейчас!».

3

Приближался сентябрь, я получила документ о зачислении меня в ординатуру Ленинградского института. Кроме того, прибыла бумага о распределении меня на работу в районную больницу моего любимого Коврова. Муж был против и того, и другого. Отказы мои аргументировались официальной фразой «по семейным обстоятельствам», и оба были приняты.

С моим мужем, доктором технических наук, заведующим кафедрой технологии машиностроения Чувашского государственного университета Максом (Меером) Борисовичем Гордоном мы прожили 42 года. Он был для меня и мужем, и другом, и братом.

Он прошел очень трудный путь. Родился в Белоруссии, в местечке Юровичи, что на реке Припять (это возле Чернобыля). Был он 14-м – самым младшим – ребенком в семье раввина Боруха Гордона, арестованного в 1937 году так же, как и священники других религиозных конфессий.

Дата его рождения – 13 сентября 1917 года, ночь на Рош-ха-Шана. Но раввинские книги были утеряны, и перед получением паспорта пришлось обратиться к судебно-медицинской экспертизе для определения возраста. Был подтвержден 1917 год рождения, а днем рождения предложили взять 18 мая: и число хорошее, и месяц веселый. В документах так и записали.

Читать, писать и считать отец учил мальчика сам. Как сына «лишенца» (то есть человека, лишенного гражданских прав, а все священники попали в эту категорию) его не приняли в школу.

В 13 лет Меера отдали в учение к кровельщику, потом к лудильщику котлов, а потом отправили в ближний районный город Мозырь учеником к слесарю, а потом к токарю. 16-летнего, его отправили в Ташкент, где жили и работали две его старших сестры, и устроили токарем в совхоз под Ташкентом.

В 1937 году арестовали отца - раввина Боруха, а его жена Гнеся (Агнесса) переехала в Ташкент и поселилась у одной из дочерей. Один из старших братьев Макса, Соломон, в то время жил и работал в городе Шуе под Иваново. Меера отправили из Ташкента в Шую, где он поселился у брата и поступил работать токарем на завод им. Фрунзе.

Свою профессию он очень полюбил. Работал хорошо, с увлечением, заработал высший квалификационный разряд. Мальчика заметили, порекомендовали учиться. Вскоре он поступил на 2-й курс рабфака[2]. Интересно, что он подал заявление на 3-й курс, но в диктанте сделал 48 ошибок и его приняли только на 2-й. Оканчивая рабфак, он написал диктант всего с одной ошибкой, точнее, опиской: в слове «иногда» он забыл написать последнюю букву. Способнейший и не ленивый был человек!

А происхождение свое он и тогда, и долгое время после, вынужден был скрывать, а то бы никуда его не приняли. Он всегда очень тяжело переживал свою ложь. Иногда эта ложь была очень наивна, и только хорошие люди делали вид, что верят. Например, в Мозыре он сказал при поступлении в вечернюю школу, что отец его учитель. А люди-то раввина Боруха Гордона, знаменитого на всю округу, знали и знали, что мальчишка обманывает, но в школу приняли.

Мечтою Макса было не расставаться с любимым токарным делом, и по окончании рабфака он поступил на механический факультет Ивановского текстильного института.

Окончание института совпало с началом войны. Мужчины курса были призваны в армию. Его группа почти целиком попала в город Пугачев на подготовку, а затем на фронт: они начали формировать кольцо окружения оккупированного Сталинграда. На фронте он пробыл 8 месяцев (иные – всего несколько дней: до первого ранения или до смерти).

Студентов-дипломников спас приказ о возвращении их в институты для завершения образования. После защиты диплома он был направлен для переквалификации по оружейной специальности в Ижевск, где находилось в эвакуации Московское высшее техническое училище им. Баумана. После переквалификации он весь остаток войны проработал на оружейных заводах Ижевска.

Был он инженером инструментального цеха, то есть опять вплотную занялся любимым токарным делом. Приходилось много думать, вникать в технологию, придумывать что-то новое.

Кстати сказать, именно там, вступая в КПСС, он впервые рассказал правду о своем происхождении, но война и отличная работа избавила его от неприятностей.

После окончания войны он посчитал возможным попроситься в аспирантуру в родной текстильный институт в Иванове. Его, как отличного работника, долгое время не отпускали с завода в аспирантуру в родной институт, но после борьбы за свое законное право (даже в суде!), он выиграл дело и вернулся в Иваново.

Вместо аспирантуры его приняли преподавателем-ассистентом на кафедру «технология металлов» Инженерно-механического факультета Ивановского текстильного института. Как раз в это время мы познакомились и поженились.

А аспирантуру ему порекомендовали поискать в других институтах. Руководитель аспирантуры даже послал его на консультацию в Горький к доценту (затем профессору) кафедре машиностроения Моисею Исааковичу Клушину, исследовавшему вопросы трения при резании металлов в процессе токарной обработки.

При первом же знакомстве Клушин предложил Максу заняться совершенно неисследованными вопросами трения при резании на передней грани резца. Всё, что касается трения на задней грани, было к этому времени довольно неплохо разработано. Исследования же на передней грани были затруднены вследствие того, что сам процесс резания не позволял ставить измерительную аппаратуру на переднюю грань резца (я не специалист, может что и перепутала).

Таким образом, и в науке Макс нашел тему исследования именно в той области, которая происходила из его любимой рабочей профессии. Выходило, что с профессией токаря он и не думал порывать: наоборот, получив образование и поработав инженером, он вернулся к ней, чтобы исследовать вопросы, волновавшие его как практика.

Всю обратную дорогу от Горького до Иваново Макс думал о будущем исследовании. Именно тут, в поезде, ему пришла в голову идея разрезать резец, разделив переднюю и заднюю его грани с тем, чтобы сделать переднюю грань доступной для приборного измерения различных процессов.

Вернулся он домой окрыленный, с темой кандидатской диссертации в голове и с мыслями о приборе, который «увидел» в поезде.

Со свойственным ему рвением и азартом он взялся за воплощение своей идеи разрезного резца. На это ушло около года, но прибор получился – это был «разрезной резец» Гордона, на который было получено авторское свидетельство. В последующие годы его изготавливали и использовали и другие исследователи, в том числе японцы, которым удалось уменьшить прибор в несколько раз.

В 1948 году начались собственные исследования. Однако выяснилось, что в бедной токарной лаборатории ивановского текстильного института оборудование, станки, инструмент – настолько старое, что опыты и результаты получаются недостоверные.

Тогда Клушин пригласил Макса приехать в Горький для работы в его лаборатории. Командировка должна была занять около года.

В институте запротестовали. Мне тоже этот вариант был не очень-то по душе: только что родилась дочка Соня, и без мужа мне было бы трудно.

Макс, однако, был непреклонен. Мне он ласково, но твердо объяснил, что его отсутствие продлится только год и обязательно завершится кандидатской диссертацией, которая нужна и ему для самоутверждения, и для будущего благополучия нашей семьи.

Скрепя сердце, я согласилась. Институт его тоже отпустил, но напоследок там заявили, что временно они его увольняют, то есть оставляют без зарплаты (Может быть, думали, что это его удержит?).

Короче, он уехал в Горький. Домой он приезжал почти каждый месяц.

Работа в Горьком пошла очень успешно, все опыты на токарных станках Макс делал сам, поскольку был высококвалифицированным токарем. Результаты протоколировались и тут же публиковались.

Из Горького он вернулся ровно через год, с готовой экспериментальной частью диссертации. Написание же диссертации заняло всего один месяц.

Очень примечательна такая деталь. Прежде, чем приняться за текст своей работы, Макс, как маленький мальчик, засел за русскую грамматику, ведь русской грамоте его учил отец и только год - рабфак. Ведь до 13 лет он вообще не говорил на русском языке, зная только белорусский и еврейский.

После написания работы он пригласил профессионального корректора, и корректор говорил, что давно не видел такой грамотной и стилистически правильной письменной русской речи. До конца своих дней Макс был очень критичен к неправильностям устной и письменной речи.

Примерно на это же время приходится и изменение его устной речи: он сознательно избавлялся от картавого «р», которое, как оказалось, было не природным, а образовалось согласно требованиям бытового еврейского диалекта (идиш) – его родного языка.

Защита кандидатской диссертации была трудной эпопеей. Сначала – поиск оппонентов. Рукопись, как футбольный мяч, перебрасывали от одного профессора к другому. В стране в это время развернулась широкая, хотя и подпольная, кампания государственного антисемитизма, и выяснилось, что профессора-евреи не хотят явно поддерживать соискателя-еврея.

Тогда он подал работу в знаменитый Ленинградский Политехнический институт, где сам ученый совет назначил оппонентов по своему усмотрению. Защиты пришлось ждать почти год.

По словам Макса, защита была настоящим боем. Длилась она почти 5 часов, но бой был настоящий – не антисемитов с евреем Гордоном, а специалистов по существу работы.

Дело в том, что его данные были совершенно новыми и получены были новым прибором. Некоторые сомневались в истинности показаний этого прибора, другие не доверяли исследованию, сделанному в провинции.

По тем временам настоящая дискуссия вокруг научного труда на защите - это было удивительно, но деду не раз так везло.

4

Отъезд мужа, напомню, совпал с рождением нашей старшей дочери – Софии. Уезжал он без денег, потому что Текстильный институт отказал ему в должности. Положение было сложным. Моя небольшая ассистентская зарплата отныне делилась на две части: одну я отсылала ему в Горький, а вторую посылала его матери в Ташкент. Она в это время уже очень тяжело болела (рак мочевого пузыря).

Меня же и мою маленькую Соню содержали мои родители. Даже на трамвай деньги надо было просить у мамы.

Без работы я, правда, не осталась. Мама уступила мне часть своей педагогической нагрузки в фельдшерско-акушерском училище, и я стала с её помощью преподавать микробиологию в этом заведении. Мне эта деятельность определенно нравилась, но в январе раздался телефонный звонок.

Доцент Евгений Афанасьевич Кириллов, у которого я когда-то училась в группе по гистологии, предложил мне занять должность ассистента кафедры. Он рассказал, что в связи с изменением учебных планов на кафедру сейчас должны прийти не один, как раньше, а сразу два курса. Профессор Зазыбин уехал в Днепропетровск восстанавливать разрушенный войной медицинский институт. Он, Кириллов, сейчас заведует Ивановской кафедрой гистологии. Он помнит, как я любила его предмет, и надеется на мое согласие.

На приеме у ректора института я спросила, почему он принимает человека сразу после окончания института, без аспирантуры. Он ответил, что он принимает не меня одну, а нескольких отличных выпускников со «свежими знаниями» на различные кафедры и надеется, что за 5 лет они подготовят диссертационные работы. А если не подготовят, то будут отчислены.

Две недели каникул были у меня в запасе для подготовки к преподаванию. Вспомнив такую же ситуацию при поступлении в институт, я взялась за дело без страха.

Перед тем как войти в свою группу, я шла на занятия к другому преподавателю и потом точно копировала его урок. Самое ужасное, что в группах сидели мои ровесники, иногда старые товарищи. Ведь это был 1948 год, учились пришедшие с войны фронтовики.

5

Вскоре Евгений Афанасьевич Кириллов, заведующий кафедрой, напомнил мне ректорские слова о научной работе. Он предложил заняться изучением иннервации язычной миндалины, поскольку с кафедры только что вышла работа о развитии этого органа. Исходное положение знаменитого физиолога Абдергальдена гласило, что миндалины, возможно, вообще лишены иннервации.

Сначала надо было освоить основной метод выявления нервных волокон и клеток – импрегнацию солями серебра по Бильшовскому-Гросс. По литературным данным метод этот дает всего 2% удач, но кафедра со времен Зазыбина пользовалась им как основным. Кроме того, мне было предложено освоить методику окраски по ван-Гизон, окраску ядер кармином, обычную окраску гематоксилином и эозином и окраску для выявления миелиновых оболочек нервных волокон. Освоение окрасок прошло почти благополучно, неплохо была освоена и работа на замораживающем микротоме.

Однако мой объект - язычная миндалина - очень сильно разрушался при разрезании, явно требуя более остро и точно отточенного микротомного ножа. Пришлось просить хирургов, чтобы они познакомили меня с точильщиком, которому они доверяют свои инструменты. После этого срезы выглядели как тонкое красивое кружево.

Плохо давалась окраска по ван-Гизон. Вместо желтого и ярко малинового цветов получался желтый и оранжево-коричневый. Через несколько лет, в процессе работы над докторской диссертацией выяснилось, что иначе и быть не могло, потому что, окрашивая ткань послеоперационной миндалины, я имела дело с органом больных ревматическим миокардитом, а соединительная ткань ревматиков теряет нормальные гистохимические свойства.

Сначала импрегнация серебром почти не давала результатов на язычной миндалине. Очевидно, что именно эти неудачи заставили Абдергальдена заявить, что лимфоидная ткань, вероятно, лишена нервов.

Я начала варьировать рН среды реакции, исходя из того, что в послеоперационном материале имею дело с воспалением, когда в ткани возникает кислая реакция. Начали появляться первые волокна в соединительнотканных трабекулах.

Огромным праздником было увидеть обрывок тоненького волокна в фолликуле. Несколько срезов содержали какие-то инкапсулированные нервные окончания. К этим препаратам я отнеслась как картинам великих художников. Ночью мне снились нервные волокна в эпителии, но наяву их не было.

С великим трудом я шла к результату. Знакомые патологоанатомы удивлялись, что я работаю капризным и малоуспешным методом Бильшовского-Гросс.

К 1952 году работа была завершена, однако времена наступили очень тяжелые, о которых необходимо рассказать отдельно.

6

Какая-то тревога появилась в стране еще в 1948 году. Шепотом люди рассказывали друг другу об арестах бывших фронтовиков. Так мы узнали, что на кафедре госпитальной хирургии арестованы два крупных хирурга: и тот, и другой побывали в плену, а один даже работал в немецком госпитале. В центральных газетах то и дело стали появляться фельетоны с явно антисемитским душком. До войны ничего даже похожего на антисемитизм не было, да и воевали мы против именно этой идеологии.

Из Крыма вдруг приехала жившая там во время оккупации и оставшаяся в живых папина сводная сестра с взрослым сыном-зубным врачом. Она прямо сказала, что боится ареста. Вскоре они уехали работать в один из отдаленных районов Ивановской области, но через некоторое время их действительно арестовали.

Меня вызывали в НКВД (КГБ) как свидетеля, хотя я ничего не знала об их жизни во время оккупации. Я принесла с собой открытку их соседки, в которой было написано о гибели бабушки - папиной мачехи и двух его братьев. Соседка писала, что всех их вывезли на Евпаторийское шоссе, где и расстреляли. (Этот расстрел впоследствии был описан Евтушенко - «Ров»). Коротенькая фраза была о выживших и уехавших в глухую деревню бабушкиной дочери с сыном.

Странно, что моих папу и маму даже и не вызывали.

Совсем страшно стало, когда в 1952 году прогремело «дело врачей». Группа ведущих кремлевских врачей, лечивших членов правительства, была объявлена убийцами и арестована.

В газетах пошла серия публикаций, нагнетавших истерию в стране. Запомнилась статья Елены Кононенко «Убийцы в белых халатах». Эти слова прижились. Они очень плохо повлияли на отношение людей ко всем врачам вообще. Нетрудно было заметить, что большинство обвиненных врачей были евреями. В эти дни, как мне рассказывали, по Москве было страшно ходить человеку с лицом, выдававшем принадлежность к означенному народу.

Именно в это время Министерство здравоохранения стало посылать в мединституты комиссии с инспекторскими функциями. Проверка шла, в основном, по линии выполнения научных работ и защит диссертаций. На другой день после смерти Сталина, 6 марта 1953 года, приехала такая комиссия и в Ивановский мединститут.

Сначала они посещали кафедры. Придя на нашу кафедру, они почему-то пришли на занятия только ко мне. В конце своего пребывания комиссия заседала в ректорском кабинете несколько дней и говорила с каждым сотрудником в отдельности.

Когда очередь дошла до нашей кафедры, разговор с каждым занимал примерно 2 минуты. И только со мной они говорили около часа. Сначала я отвечала благожелательно, но потом, когда заметила явно издевательские нотки в их вопросах, поняла предвзятость разговора.

Через некоторое время после отъезда комиссии, пришел приказ, в котором говорилось, что 11 человек, в числе которых была и я, должны «быть оставлены в должностях вплоть до объявления на эти должности конкурса». Надо сказать, что тогда не существовало, как теперь, никакого положения о конкурсах.

Приказ удивил своей хитрой формулировкой. Фактическое увольнение начиналось словами «оставить в должности». Кроме того, большинство фамилий (9) были еврейские.

Все 11 человек, вызванные в ректорский кабинет, выслушав приказ, с понурыми головами стали выходить, когда ректор обратился ко мне: «Дина Семеновна, останьтесь, что Вы собираетесь предпринять?» - «Ничего», - ответила я. – «А я Вам дам телефон одного из инструкторов ЦК КПСС и советую сегодня же отправляться в Москву для возражений. Сначала пойдете в Министерство здравоохранения Российской Федерации к заместителю министра Похвалину, потом в ЦК. Запомните, что я Вам скажу: нигде не упоминайте о том, что Вы заметили антисемитский уклон приказа. Если скажете, Вас саму обвинят в антисемитизме и разжигании национальной розни. Запомнили?»

На следующий день я уже была в Москве у Похвалина и спрашивала его, почему конкурс объявляют на меня, единственного человека, выполнившего диссертационную работу за 5 лет пребывания на кафедре, а не на тех ассистентов, которые, работая по 20 лет, таких работ не сделали.

Он отвечал ничего не значащими словами. Спросил: «А Вы не поняли сами, почему?»

Я сделала наивное лицо, понимая всю провокационность вопроса: «Нет, не поняла».

Тогда он, потеряв терпение, встал из-за стола и начал говорить: «У партии в разные времена были разные лозунги, теперь мы вам не доверяем».

Я спросила: «Кому нам? Мне что ли?»

И тут он не выдержал: «Евреям».

Я тихо обрадовалась: в этой игре проиграл он, нарушив негласное правило. Потом сказала: «Вот, теперь я еду в ЦК на Старую площадь. И Ваши слова будут известны там». Потом я не утерпела и произнесла страшную фразу: «Я не удивлюсь, если узнаю, что вы будете арестованы как вредитель. Мне рассказали, как вы разгромили врачебный мир Ленинграда, где работали еще недавно».

Я рисковала, но, - о, чудо! - мои слова сбылись.

Хотя я никогда не была членом КПСС, но в нашей стране именно ЦК этой партии держал верховную власть в стране. Все споры, конфликты, неурядицы могли быть решены именно там.

В ЦК меня дальше вестибюля не пустили, но по прямому внутреннему телефону я поговорила с инструкторшей, которую рекомендовал мне наш ректор. Она всё выслушала, и про Похвалина я сказала.

Потом спросила меня: «А может Вас увольняют потому, что вы не проходили аспирантуры?»

Я ответила: «Не думаю, что работа сделанная без затраты государственных средств менее ценится, чем невыполнение диссертации после нескольких оплаченных лет обучения в аспирантуре». Еще несколько вопросов выдали стремление инструкторши уйти от решения вопроса. Я это поняла и прекратила разговор.

Выйдя на улицу, не могла идти дальше: не шли ноги. За день пребывания в Москве распухло левое колено, болело нестерпимо. Хотя метро было рядом, я встала у тротуара и с заплаканным лицом подняла руку, останавливая такси. Собственные дела были безуспешно закончены.

Во вторую половину дня я поехала в Валентиновку, где с мужем, сотрудником Министерства иностранных дел, с дочкой и свекровью жила моя названная сестра Глаша. В 1951 году они вернулись из Италии, проработав там несколько лет.

В Валентиновке я застала траурное настроение: мужа Глаши отчислили из штата МИДа «за сокрытие в анкете данных о родственниках», читай - евреев. Плакали о сегодняшних делах, вспоминали о днях ленинградской блокады, которую пришлось пережить и Глаше, и её мужу – Георгию Дмитриевичу Богемскому. В конце блокады умерли и Глашин отец, и ее бабушка.

7

По приезде домой я свалилась с больной ногой и пролежала полтора месяца. За это время получила письмо из Комитета партийного контроля с отрицательным решением моей проблемы.

В это же время прошли аресты по делу Берия, и в это же время был арестован замминистра Похвалин. Вышли из тюрьмы люди, пострадавшие по «делу врачей». Репрессии «спускали на тормозах». Однако прибыло письмо Минздрава об официальном признании порядка конкурсного зачисления сотрудников в медицинские институты. Надо мной по-прежнему висел топор.

После болезни осталось несколько недель отпуска, которые мы с мужем провели в Ленинграде. Меня тянуло в этот город, наверное, потому что в мае я подала к защите свою кандидатскую диссертацию в Ленинградский Институт физиологии имени Павлова. Академии Наук СССР. Мой шеф сказал: «Падать с коня, так с хорошего!».

День я работала в библиотеке Салтыкова- Щедрина, потом заказывала нужные книги и во время исполнения заказа, длившегося целый следующий день, мы с мужем гуляли в пригородах, ходили по магазинам, как истинные отпускники. Я старалась не думать о конкурсе.

В начале нового учебного года я стала спрашивать теперь уже профессора Кириллова, моего шефа и проректора института, как обстоят мои дела с конкурсом. Евгений Афанасьевич несколько раз мне отвечал, что никаких заявок и документов не поступало. И так продолжалось целый год. Потом я перестала спрашивать.

В 1954 году я успешно защитила диссертацию. Прошло несколько лет. И только тогда Евгений Афанасьевич рассказал мне, что приказал своей секретарше бросать в корзину всё, что придет на мой конкурс и даже не докладывать ему об этом.

А ведь я готова была уйти из института добровольно, на что он мне говорил – не горячитесь, время работает на нас. Да, время сработало.

8

После защиты кандидатской диссертации я продолжала исследования. Работа с язычной миндалиной привела меня к небным и носоглоточным миндалинам. Мне было просто очень интересно.

Исследуя источники иннервации всего глоточного лимфоидного кольца Вальдейера, я должна была прибегнуть к операции перерезки предполагаемых источников: блуждающего нерва и симпатического ствола на шее животных. Захотелось исследовать изменения иннервации патологически измененных миндалин. Отоларингологи советовали взять миндалины при хроническом тонзиллите, как неосложненном, так и осложненном ревмокардитом.

Вокруг меня формировался кружок помощников студентов. Один из них, Коля Некрасов, уговорил меня заняться поляризационной микроскопией, и тогда я перешла на роль ученицы своего студента. Впоследствии я передала этот метод другому моему кружковцу Сереже Виноградову – ныне уважаемому заведующему ивановской кафедрой гистологии профессору Сергею Юрьевичу Виноградову.

Я не планировала делать докторскую диссертацию, меня устроило бы место доцента, но при кандидатской степени мне несколько лет этого места не давали. Может быть, это было проявлением всё еще существовавшего, хотя и ушедшего в глубокое подполье антисемитизма, а может быть давали себя знать настроения в Минздраве, где явно дискриминировали женщин.

Выход был один – надо все мои работы оформлять в докторскую диссертацию. Иначе начинал развиваться комплекс неполноценности.

В 1958 году я напросилась на доклад к профессору Колосову в Ленинград, чтобы показать там всё, что сделала. После доклада Колосов неожиданно во всеуслышание заключил: «Я думаю, что материал можно оформлять в докторскую диссертацию».

Как для меня, так и для моего шефа это было неожиданно. Мы считали, что в работе недостаточно доказательно представлены факты в патологическом материале. Дело в том, что иннервацию миндалин в норме уже хорошо описал Игорь Борисович Солдатов в своей докторской диссертации, которую только что защитил.

У меня же, в отличие от него, накопилось достаточно много материала об иннервации миндалин при патологии. Еще несколько лет ушло на гистохимическую часть работы. Я увидела, как сильно меняет свои гистохимические свойства при ревматизме соединительная ткань, не говоря уже о нервных элементах.

Моя докторская защита состоялась 21 апреля 1967 года в родном Ивановском мединституте. Оппонентами были профессор Александра Яковлевна Хабарова – мой оппонент по кандидатской защите, профессор Игорь Борисович Солдатов - отоларинголог и профессор Евгений Вячеславович Мясоедов - ревматолог.

В 1961 году, в радостные и перегруженные работой годы, у нас родился сынок, которого назвали именем сгинувшего деда-раввина – Борис.

Получалось, что вся моя работа по кандидатской пришлась на детство дочери, а вся работа по докторской – на детство сына.

9

Завершая описывать ивановский этап нашей жизни, расскажу о перипетиях судьбы и карьеры моего мужа Макса.

После защиты он вернулся в институт и продолжал научные исследования, нередко навещая лабораторию Клушина в Горьком. Теперь его занимали вопросы регуляции сил трения при резании, от которых зависит и качество изделия, и его стоимость и быстрота изготовления.

Возникали одна за другой научные проблемы: ускорение процесса резания, устранение вибраций при ускорении резания, а также охлаждение зоны резания. Именно вследствие решения этих проблем исследование повернулось к поискам лучшего метода охлаждения резца. Поиск устранения вибраций решился тем, что Макс в Горьком вышел на способнейшего самоучку, героя социалистического труда, Владимира Ивановича Рыжкова, который предложил устанавливать на резец маленький приборчик в форме мундштучка, устраняющий вибрации.

Охлаждение же зоны резания вылилось в многолетнюю работу, к которой были привлечены химики, инженеры-изобретатели, мастера токарного дела – рабочие.

Решались вопросы, связанные со смазочно-охлаждающими жидкостями (СОЖ).

Во-первых – качество (химический состав СОЖ), во-вторых – способ подачи СОЖ в зону резания.

В эти очень плодотворные для Макса годы он сдружился с прекрасными людьми, работавшими с ним. Это – инженер-изобретатель Александр Николаевич Рябчиков,

Химик Морыганова, мастер Казаркин, токарь скоростник одного из ивановских заводов - рекордист Мальгин.

Были разработаны новые химические составы СОЖ, а главное – разработан очень эффективный, дешевый и благоприятный для здоровья рабочих метод подачи СОЖ в зону резания при помощи распылительного устройства в виде «тумана» (обычно СОЖ потоком льется на резец и деталь).

Новый метод – СОЖ в виде тумана - демонстрировался на ВДНХ. Авторы во главе с Гордоном были награждены медалями и подарками. Макс получил золотую медаль ВДНХ и ковер.

После этого они внедряли свой метод на крупнейших заводах России, в том числе на Горьковском автозаводе и Московском заводе имени Лихачева.

Часть огромной комплексной работы составила докторскую диссертацию Макса, которая была завершена и защищена в Горьком в 1967 году.

В Чебоксарах: работа и семья

Чувашский госуниверситет: два предложения в одну семью – создать и возглавить две кафедры. – Встреча с ректором Сайкиным. - 1968: десант в университетском общежитии. – Получение квартиры и переезд всей семьи в Чебоксары. – Наши няни. – Смерть родителей. – Создание и история кафедры гистологии и биологии. – Мои научные связи. - ВАК зарубил докторскую Макса. – Кафедра «технологии машиностроения» Макса Гордона. – 1974: вторая защита докторской в Тбилиси. – 1989: Всесоюзная конференцию резальщиков в Чебоксарах. – Смерть Макса Гордона в августе 1989 г.

1

Надо было искать новое место работы, потому что, по положению Минздрава, нельзя было занимать низшую должность с высокой ученой степенью. Кириллов предлагал поехать в Министерство и ходатайствовать об особом разрешении оставить меня в должности ассистента с докторской степенью. Я отказалась.

Поехала сама в министерство. Там предложили на выбор заведование кафедрами Читы, Оренбурга и Ставрополя. На семейном совете, в котором участвовали также и мои родители, все предложения по разным причинам были отвергнуты.

В это время помогли научные связи моего мужа, который встречал в Горьком у своего научного руководителя людей из Чувашии. Именно по их рекомендации он получил предложение возглавить кафедру машиностроения во вновь организуемом Чувашском государственном университете в Чебоксарах.

Через некоторое время ректор университета все же пригласил на медицинский факультет и меня, хотя при первом визите моего мужа он сказал, что для жены места нет: в городе 29 кандидатов наук-медиков в филиале глазного института имени Гельмгольца.

Меня же он пригласил только тогда, когда все 29 человек отказались заведовать трудной теоретической кафедрой.

Именно в 1967 году Макс получил приглашение в Чебоксары – на работу во вновь организующийся Чувашский государственный университет. Мы приняли приглашение. К этому времени и у меня были защищены кандидатская и в том же 1967 году докторская диссертации. Чувашскому университету выгодно было получить сразу двух докторов на машиностроительный и медицинский факультеты.

2

После телефонного разговора с ректором Чувашского университета я поехала к нему на личную встречу.

Был ноябрь 1967 года. О Чебоксарах я имела некоторое представление, потому что в 1966 году, путешествуя с дочкой и племянницей по Волге, заезжала на несколько часов в этот город, слывший в России глубокой провинциальной «дырой», столицей края, пораженного трахомой. На душе было тяжело, я даже поплакала немножко.

Очевидно, ректору я понравилась. Он мне – тоже. Семен Федорович Сайкин – профессор математики, один из деканов Казанского университета, чуваш, деликатный, мягкий человек. Он подтвердил свое приглашение. С началом второго семестра, после каникул, я должна была приступать к организации новой кафедры «Гистология и биология».

Кафедра мужа должна была организовываться только через полгода. Эти полгода я должна прожить в общежитии университета одна.

31 января 1968 года я приехала на работу и поселилась в общежитии для преподавателей. Муж приезжал ко мне часто. Я тоже часто наведывалась к семье в Иваново.

Летом моя дочь, студентка факультета иностранных языков Ивановского педагогического института, приехала ко мне проходить воспитательскую практику в пионерском лагере на берегу Волги.

Эти полгода были полезны для меня, потому что, живя в семье, я не смогла бы так плотно заниматься делами новой кафедры, не смогла бы сосредоточиться на подготовке лекций, на рисовании таблиц к каждой теме, на поездках в Москву за оборудованием.

Я написала несколько писем своим друзьям и коллегам с просьбами помочь с учебниками и вообще с медицинской литературой, а также своими советами.

Откликнулись мои ивановцы, а также Николай Иванович Зазыбин, советы которого помогли мне во многом. Особенно теплое участие советами и литературой проявил профессор Иван Филиппович Иванов: ведь я приехала в его родные чувашские места. До сих пор на кафедре висит его маслом писаный портрет и в специальном стеклянном шкафу его подробная биография. Есть рукописи его лекций, спрятанные в шкафу, в моем кабинете.

Летом приехал муж, осенью мы через обмен квартиры перевезли в Чебоксары моих родителей. Нашу трехкомнатную квартиру в Иваново мы просто отдали государству. В то время всё жилье в России было государственным. Кооперативные собственные квартиры были новинкой и появились у немногих.

В августе в Чебоксарах нам предложили на выбор несколько квартир. Мы выбрали очень красивую, в самом центре, с двумя балконами, с паркетными полами, с высокими потолками. Дом был построен пленными немцами.

В августе там был закончен ремонт. К этому времени приехали наша няня и младший сын Борис. Все время переезда мальчик гостил в няниной деревне.

Я вообще многим в своей жизни обязана моим домашним помощницам, в особенности няням. Так, Борина няня, Надя Жирнова, переехала с нами в Чебоксары из Иванова. Она окончила 11 классов, бухгалтерскую школу, вышла замуж за своего односельчанина и уехала от нас после 10 лет жизни с нашей семьей.

Другая девочка была из далекого чувашского села на Каме – Лена Баландаева (ныне – Батченко). Она прожила с нами тоже 10 лет. Мы помогли ей подготовиться к поступлению на факультет чувашской словесности нашего университета, а потом её зачислили в штат НИИ чувашского языка и литературы, где она работает и сейчас, вот уже 30 лет, окончив еще и исторический факультет.

Я уже говорила, что, переехав в Чебоксары, мы перевезли в этот город моих родителей. Мама перед этим в 1966 году перенесла тяжелую операцию удаления почки. Три месяца своего творческого отпуска я провела с ней в Москве, но ежедневно в свободные часы занималась тем, что систематизировала протоколы опытов и создавала первичную базу своей докторской диссертации. Во время карантина по гриппу, когда меня перестали пускать к маме, я стала работать санитаркой в её палате, чтобы быть с ней. Ухаживала за палатой, где размещались 8 женщин и 1 ребенок.

Родители мои жили в Чебоксарах отдельно от нас. Мама прожила еще 10 лет после операции, очень тяжело болела: проявился диабет. Отец держался, ухаживал за ней. Оба до последнего вздоха имели светлые головы, что делало их незаменимыми нашими советчиками. В 1975 году папа, проболев только неделю, умер после операции на желчном пузыре. Мама умерла через 3 месяца после него.

Дочь не захотела учиться в Чебоксарах и уехала в Иваново с человеком, за которого вышла замуж, - с Юрием Алексеевичем Мельнишновым, моим бывшим студентом.

Так начался период нашей долгой жизни в Чебоксарах. Здесь остались могилы моих родителей и моего дорогого друга - моего любимого мужа.

Работа в Чувашии, которую многие расценивали как своего рода ссылку, была на самом деле самой большой моей жизненной удачей. Здесь я встретила прекрасных людей, отличавшихся сказочной работоспособностью, которая вообще отличает чувашей и которая так необходима в гистологии с ее труднейшей техникой.

Новый для нас город, и я опять хочу затронуть тему еврейской жизни в нем. В эвакуации здесь оказались немало врачей-евреев. Но большинство чебоксарских евреев – это рабочие и инженеры, эвакуированные во время Второй мировой войны из Харькова вместе с Электроаппаратным заводом. Для них был даже построен дом, который в народе до сих пор называют «еврейским». Один из рабочих – Мильнер – изготовил первый искусственный хрусталик для доктора Святослава Николаевича Федорова, работавшего тогда в Чебоксарах.

Разумеется, никакой общинной жизни в то время не могло быть. Только во время правления Ельцина вышел документ об организации Автономных национальных общин. Такие общины, и среди них еврейская, начали организовываться одна за другой, получив разрешение базироваться в доме культуры текстильщиков, который теперь и называется по-другому. Нашлись энтузиасты – организаторы: инженеры Матиссон, Шерц, Винокур и другие. Хотя община носит светский характер, но сразу была организована детская воскресная школа иудаизма и лекции об иудаизме. Большим трудом инженера Дины Моисеевны Костинской явилась книга «Евреи Чувашии»» (2003 г.). Эта община существует и сейчас, но её руководитель Иосиф Лазаревич Винокур жалуется, что евреев в Чебоксарах почти не осталось: общину посещают одни половинки или четвертинки, упорно считающие себя евреями.

3

Надо сказать, что в 1967 году медицинский факультет уже начал работу, а машиностроительного еще не было. Был так называемый общетехнический. Именно поэтому сначала в январе 1968 года в Чебоксары поехала я одна, а Макс должен был приехать с детьми через полгода.

К сожалению, в это время он почувствовал себя плохо. Был поставлен диагноз – диабет.

Из-за постоянного напряжения я называла такую жизнь «турецкой перестрелкой», но это не мешало миру и ладу в нашей семье.

Правда, всё это вылилось в диабет – как у меня, так и у моего мужа.

Он приехал в Чебоксары к началу следующего учебного года. Работа началась с борьбы за организацию машиностроительного факультета, с поездок в Министерство высшего образования, различных согласований и, как всегда, с каких-то недоразумений. Он был боец и его эта работа увлекала, хотя конечно, незаметно подтачивала его здоровье.

Вообще он жил чрезвычайно беспокойной и нервной жизнью. Приехав в Чебоксары, он столкнулся со множеством трудностей. Сначала шли хлопоты об организации машиностроительного факультета вместо общетехнического, который существовал в составе филиала Московского энергетического института. Ведь на базе именно этого института был создан наш университет. Потом он воевал за открытие исследовательской лаборатории. Потом набирал штат сотрудников.

В Чебоксарах на него свалилась и огромная неприятность - Высшая Аттестационная Комиссия (ВАК) отклонила его докторскую диссертацию! Это было большим ударом, но не остановило его хлопот о факультете и организации новой кафедры, которая все же была создана и утверждена Министерством.

Кафедра «технологии машиностроения» сначала теснилась в корпусе вместе с кабельщиками, потом перебралась со своими станками в подвальный этаж химического факультета и только через несколько лет заняла свое место в новом специальном корпусе нового машиностроительного факультета.

Поиск членов кафедры происходил по принципу подбора компетентных специалистов, способных продолжить научные исследования в области применения СОЖ при резании металлов. На кафедру пришли молодые лаборанты-механики, одновременно заканчивающие вечернее отделение университета: Мишин, Степанов, Котик. Подыскали способного молодого химика. Позднее из Самары приехал кандидат технических наук Салов. Из Иванова приехала аспирантка Беккер. Были и другие сотрудники, Всех сплачивала общая работа и общая цель. В ближайшие годы многие из сотрудников защитили кандидатские диссертации, представляющие собой продукт общих усилий по созданию и исследованию СОЖ. Только много позднее на кафедре начались склоки и дрязги, которые стоили Максу здоровья и, в конечном итоге – жизни.

За годы работы были созданы новые по химсоставу СОЖ, на которые были получены авторские свидетельства. Они получили название «Сувар» - это древнее название чувашского народа. По решению союзного министерства при кафедре была создана научно-исследовательская лаборатория союзного подчинения - ОНИЛОК.

Неожиданно оказалось (для меня по крайней мере), что все годы от 1967 по 1974 Макс продолжал работу над своей докторской диссертацией, отклоненной уже однажды. Он дополнил её доказательными данными электронной микроскопии (помог МГУ) и данными других проверочных опытов. Вторичная защита состоялась в Тбилиси в 1974 году. В Тбилиси, - потому что там работала мощная группа ученых-резальщиков во главе с профессором Теймуразом Николаевичем Лоладзе.

У Макса составилось представление об уникальности процессов, происходящих в зоне резания, где в микроскопической щели между деталью и резцом, при наличии высочайшей температуры, идет обмен молекулами и происходит что-то еще, что необходимо исследовать. Почему-то ему хотелось представлять эту зону подобием нервного синапса, где идут сложнейшие процессы выделения, перехода и обратного захвата веществ. А СОЖ он называл «лекарство для инструментов».

Кстати, и в этих представлениях у него нашлись противники. Была группа ученых во главе с профессором Талантовым из Волгограда, которая представляла зону резания как сплошную массу, где временно сплавились резец и деталь.

Обидно было, когда к мнению Талантова присоединилась верная ученица Макса аспирантка Рита Беккер (в последствие – профессор). Это предательство он пережил очень тяжело.

В 1989 году Макс после тяжелых хлопот в союзных министерствах и местных Чувашских партийных и советских органах организовал в Чебоксарах Всесоюзную конференцию резальщиков – это была кульминационная точка его карьеры, однако всё сложилось печально.

Конференция должна была состояться в первых числах сентября. Помощники за лето не всё успели подготовить. Выйдя из отпуска и обнаружив это, Макс стал сильно волноваться, взвалил на себя много недоделанных дел, бегал по высоким инстанциям. Заболело сердце…

Навалилась и еще одна неприятность – в университете стало известно о замене ректора Семена Федоровича Сайкина, который возглавлял вуз со дня его основания. Макс очень уважал его и считал своим союзником во всех делах. Уход Сайкина он воспринял как свою личную беду.

На этом фоне усталости, большого огорчения и, конечно, диабета у энергичного и полного сил человека произошел инфаркт миокарда, с которым Макс в день открытия конференции попал в больницу.

Конференция прошла успешно, но без него.

После инфаркта он полгода не работал, от предложенной инвалидности отказался. Вышел на работу, но чувствовал себя плохо. Время от времени ложился в больницу с жалобами на сердечную аритмию. Следующим ударом была нелепая смерть учителя, профессора Клушина, который лег на операцию желчного пузыря, но умер еще до начала операции во время наркоза.

На кафедре технологии машиностроения Чувашского университета, однако, продолжали выходить диссертационные работы, выполненные как кафедральными сотрудниками, так и инженерами с заводов. Работали под научным руководством профессора Гордона инженеры с автомобильного завода в Тольятти, инженеры из Горького, инженеры из Чебоксар.

Через некоторое время Макс оставил заведование кафедрой, передав должность доценту Вечеслову Андреевичу Мишину, своему воспитаннику, последовательно и с большим талантом продолжившему его дело. Сам он ушел на должность профессора-консультанта.

4

После инфаркта он прожил 9 лет, чувствуя себя всё хуже и хуже. Научные ученики приходили домой, завершали свои исследования, советовались с ним о трактовках результатов экспериментов. Одной из последних диссертаций была работа Владимира Бедункевича, который после Мишина возглавил кафедру «технология машиностроения». Эта работа почти целиком была написана в больнице.

Умер Макс в ночь с 27 на 28 августа 1989 года[3].

Через несколько лет после его смерти мне стало известно от его племянника, что последние годы жизни, не зная этого, он жил рядом с могилой своего отца. Живущий в Америке племянник через Красный крест наводил справки об обоих своих дедах – со стороны отца и со стороны матери. И узнал, что оба они – и раввин Гордон, и раввин Ляндо – были вместе в одной из мордовских тюрем.

Первым умер Гордон, и его хоронил Ляндо.

Потом похоронили и самого Ляндо.

На машиностроительном факультете Чувашского государственного университета моего мужа не забыли. В память о нем была учреждена ежегодная персональная стипендия имени профессора Меера Борисовича Гордона.

Переезд в Германию: Фрайбург

В 2000 году, по инициативе внука Ильи и моей старшей дочери, я переехала в Германию, в город Фрайбург в Брайзгау.

Работая в России до 79 лет, я как-то привыкла к маленьким обидным проявлениям антисемитизма, особенно в Чувашии: но я его почти не замечала. Даже заработала звание «заслуженный деятель науки республики». Я понимала, что надо уходить на пенсию, но сделать это не решалась, пока не заставили сложившиеся обстоятельства.

Наш дом подлежал выселению, потому что его должен был занять банк. У дочки быстро ухудшалось здоровье, а видов и денег на лечение в России не было. У внука Ильи не очень ладно складывалась рабочая судьба.

А Германия приглашала русских евреев к себе – как бы в качестве извинения за еврейский геноцид во время войны (так я понимаю). «Надо ехать», - извечный девиз нашего народа решил дело.

Друзья спрашивают, иногда с возмущением, как вы можете жить в стране, на совести которой столько преступлений?

Я отвечаю: послевоенное поколение не участвовало в войне, за что я должна их ненавидеть?

В стариках я вижу бывших солдат, которые выполняли приказ в силу своей высокой законопослушности. Но не ненависти они достойны, а жалости: старые, больные, немощные старики, на моих глазах покидающие этот мир.

Сначала было тяжело в новой стране из-за очень примитивного знания мною немецкого языка. Я решила, что до самой своей смерти буду заниматься языком, что и выполняю.

Может быть это и хорошо, что старею и дряхлею я не на глазах своих учеников. Они мне пишут, некоторые приезжают погостить.

Германия стала страной спасения моей дочери. В два приема ей сделали операцию замены тазобедренных суставов. Оплатила операции страховая компания. Человек, который был накануне полной инвалидности, который не спал ночей от боли, теперь свободно ходит, гуляет по горам, совершая километровые походы. Немецкий язык дался ей очень легко, может быть, потому что уже с детства был английский. Сейчас она говорит, что не чувствует себя в чужой стране.

Ученики и сюда, в Германию, подбрасывают мне работу, в чем помогает компьютер. Время от времени я просматриваю авторефераты с прежней кафедры, пишу официальные и неофициальные отзывы, редактирую диссертации, пишу статьи по просьбе редакторов чувашских мемориальных сборников.

Время мое на пенсии заполняют и другие дополнительные занятия различного рода. Один день в неделю занят тем, что к моему компьютеру собирается несколько человек, Вместе находим в Интернете материал для уроков немецкого языка и занимаемся. Второй день у моего компьютера появляется моя приятельница, осваивающая сам компьютер и работу с Интернетом. Третий день занят уроком немецкого языка в «Клубе встречи соседей».

Здесь, в Германии я впервые стала ходить в синагогу. Чуть ли не в первый день, идя по мраморной лестнице с рисунком, похожим на талес, я почувствовала – это мой дом в чужой стране. Атмосфера семьи усилила это чувство. Несмотря на то, что тексты молитв были непонятны, что плохой немецкий мешал хорошему общению, синагогу я полюбила. У меня появился добрый друг и сосед Владимир Борисович Улицкий, который всегда составлял мне компанию в этих визитах. Но старость, слабость и недавняя смерть моего друга стали препятствиями к посещенью синагоги. Правда, изредка меня туда привозит внук Илья.

Здесь в Германии я мало хожу к докторам. За своим диабетом строго слежу сама. А мой домашний доктор, господин Бонн, недавно пришел ко мне сам, сказав, что посещение 90-летних пациентов – это его обязанность.

Пока есть силы, читаю популярные публичные лекции. Вот их «темы»: «Общие корни трех мировых авраамических религий», «Введение в генетику», «Клонирование», «Популярно об иммунитете», «Диабет» и «Физиологические реакции организма на музыку».

В бытовом отношении Германия взяла на себя многие мои заботы. Я живу в маленькой, но очень уютной современной квартире, мне немного помогает помощница от социальной службы. Мою русскую пенсию переводят мне в Германию, но она не покрывает того минимума, который установлен в этой стране. До нужной суммы мне доплачивает Германия, что обеспечивает оплату квартиры. Вопросы питания и одежды вообще выпали из круга моих забот. Как говорят немцы: «нет проблем».

Даже немецкий язык, который я долго учила и учу, стал активнее: я, не стесняясь, прибегаю к его помощи в нужных ситуациях

Интернет и компьютер украшают мою старость. Я читаю те книги, которые хочу, слежу за новостями в России и Германии. Научная литература также всегда под рукой. С моим любимым городом детства, Ковровым, меня связывает Интернет-форум, куда я заглядываю ежедневно и в чьей фотогалерее публикую фотографии. Если хочу, рисую на своем компьютере или слушаю музыку. Это совсем не такая старость, от которой впадают в тоску.

Кажется, моя жизнь прожита не зря. Я оставлю после себя родных: детей, внуков, правнуков.

Я оставляю и около 40 учеников. Они успешно продолжают мою линию в науке и тоже стали мне родными. Саму эту линию можно обозначить сложным словом «Нейро-иммунно-микро-морфология». А лидером «моей» школы стала профессор В.Е. Сергеева, верная моя помощница.

Наверное, я счастливый человек, несмотря на мелкие беды.

А у кого их нет?..

Примечания

[1] Дальнейшие переезды семьи уже зависели не от моих родителей, а от меня и моего мужа, но об этом – потом.

[2] Так называемый рабочий факультет - вечерняя школа, готовящая своих слушателей в институты

[3] Я обратила внимание на какое-то странное совпадение дат рождения и смерти: 13 сентября - день рождества Богородицы; 27-28 августа – день Успения Богородицы. Может быть, его генотип имел сходство с генотипом этой еврейской женщины?

Напечатано в альманахе «Еврейская старина» #4(79) 2013 berkovich-zametki.com/Starina0.php?srce=79

 Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Starina/Nomer4/DGordon1.php