Милуоки - город средних размеров на Среднем Западе США. Когда-то, до Первой мировой войны, здесь доминировали немцы, бежавшие из Европы от революций 1848 года. Затем к ним присоединились поляки и чехи. В центре города и сегодня можно видеть следы старых немецких вывесок. Город стал центром пивоварения, промышленности и социалистического вольнодумства. И сегодня здесь много индустриальных компаний, самая известная из которых - мотоциклетная Харли-Дэвидсон. Существовала в Милуоки и значительная еврейская община. Достаточно вспомнить, что в 1906-1921 годах здесь жила молодая Голда Меир. В своих мемуарах она описывает, как ходила на рабочие маевки под охраной конной полиции, как преподавала идиш в местной еврейской школе.
В Милуоки есть небольшой еврейский краеведческий музей. И в нем, на одном из стендов, я обнаружил упоминание о еврейском поэте Альтере Эсселине (1889-1974), о котором никогда раньше не слыхал. Алтер Эсселин всю жизнь пpoработал плотником в нашем городе, но по вечерам писал стихи на идише. Он родился в Чернигове, его имя при рождении было Орке Серебреник. Стихи Эсселина преисполнены меланхолии. B этом городе он скучал и тосковал, писал о конце жизни, осени, горечи, воспоминаниях. С фотографии на нас смотрит человек с благородным, даже аристократическим лицом.
Детство и юность Орке Серебренника были трудными. Он родился в бедной семье в Чернигове, учился в хедере до 10 лет, когда, после смерти отца, Орке, старшего из пятерых детей, отправили изучать ремесло. Сначала предполагалось, что он станет портным, но, будучи левшой, он не смог выучиться портновскому делу. Его переучивали, привязывая левую руку веревкой, что вызывало сильную боль и ссадины. Не выдержав, Орке бежал обратно домой, пройдя около 40 километров, захватив с собой подушку - единственное свое имущество. Мать приняла его с пониманием. Hо нужно было работать. Второй попыткой стала работа на табачной фабрике. Но там работали одни девушки, которые отнеслись к молодому мальчику плохо, в результате он опять прибежал домой. На этот раз было решено, что он отправится учиться на плотника, и мать была более строга: "Оркеле, кум ништ цурик!" ("Оркеле, больше не возвращайся!"). В течение пяти лет Орке был подмастерьем, осваивая плотницкое ремесло. А затем, неожиданно было решено, что он поедет в Америку. Матери удалось собрать деньги ему на билет. Предполагалось, что со временем он вызовет всю семью.
В 15 лет, с приключениями, Орке добрался до Нью-Йорка, где записался под именем "Артур Соломон". Имя "Артур" он взял в честь пианиста Артура Рубинштейна, а фамилию Соломон - в честь мудрейшего человека на земле. Но несчастья на этом не прекратились. Американский дядя, который должен был его спонсировать, скончался. Орке попал в семью брата жены дяди, из которой он вскоре ушел, женившись в 17 лет на такой же молодой девушке Фейгеле, похожей, по его рассказам, на птичку (что и означало ее имя). Но брак не был прочным, Фейгеле в один прекрасный день упорхнула с акробатом из заезжего цирка. Орке-Артур отправился бродяжничать. В компании таких же еврейских "хобо" он объехал всю Америку, от Монреаля до Лос-Анджелеса, подсаживаясь на товарные поезда и подрабатывая в разных городах случайными плотницкими заработками. В каждом городе, впрочем, была библиотека, и, заработав немного денег, Артур брал тайм-аут от работы и несколько дней, а иногда недель, запоем читал. Все подряд, классику и современную литературу, еврейскую и нееврейскую.
Переменилась жизнь Орке-Артура случайно, когда он познакомился с творчеством Мойше-Лейба Ѓальперна (Halpern, Moshe Leib) (1886-1932), представителя течения "Ди Юнге" ("Молодые"). Еврейская поэзия поразила воображение молодого плотника-бродяги. Красота родного языка, возможность художественного самовыражения на нем раскрыла ему новый мир. Сам он вспоминал, что поэзия спасла его от мыслей о самоубийстве, имела терапевтическое значение. Артур начинает как одержимый, сочинять стихи о смерти, меланхолии, одиночестве - темах, проходящих красной нитью через все его творчество. В одном из стихотворений он даже сравнивает себя с Иисусом из Назарета на кресте, говоря, что он знаком с деревом по лесам своего деда и по плывущим по Днепру плотам.
На вопрос сына, почему он так много пишет о смерти, отчаянии, меланхолии, Эсселин ответил: "Это очень просто. Я задал себе вопрос: с какой темой человеку труднее всего иметь дело? И я знал ответ - со смертью. Тогда я сказал себе, что если я смогу найти способ думать о Смерти, справиться с ней, смеяться над ней, это придаст мне силы в жизни. Поэтому я стал писать о смерти, возможно, сделав ее менее страшной".
Вот слова Эсселина про поэзию:
Их бин фарлибт ин дихтер ун ин лидер
Ви Гот, ейвик из дос ворт фун дем поэт.
Опт леб их аза шейнкайт ибер
Ви кумт бам фарендиктен сонет.
("Я влюблен в поэзию и стихи. Слова поэта - бессмертны. И я верю, что мой долг - нести правду и красоту в каждом сонете”)
Артура, талантливого самоучку, начинают публиковать в еврейских газетах, в Акроне (Огайо), в Детройте, в Нью-Йорке. Поэзия оказывается уважаемым занятием, хоть и не приносящим дохода. Его поэма "Пролетарий" победила в 1924 на конкурсе анархистской газеты "Дер Фрайхайт". Взявший к тому времени имя Алтер Эсселин (Алтер, "старик", это апотропейное имя, которое давали детям, чей отец умер рано, а фамилия Эсселин была составлена из букв "с", "л", "н" "Соломон"), он снова женится и селится в Лос-Анджелесе. А в 1927 году окончательно переезжает в Милуоки, где проживала семья его жены.
Эсселин печатался в еврейской периодике, опубликовал несколько сборников стихов "Кнойтн" ("Фитили свечи", 1927), "Унтер дер ласт" ("Под бременем", 1938). Большинство американских еврейских поэтов, творивших в 1920-е годы (Мани Лейб, Довид Игнатов, Зише Ландау, Х. Лейвик), принадлежало к течению "Ди Юнге", следовавшего, во многом, традициям русского Серебряного Века. В 1930-е возникает новое поэтическое направление, "Инзихисты" (от "ин зих", "вещь в себе"), гораздо теснее связанное с традициями англоязычной поэзии, тяготеющее к "свободному стиху". Центром идишской культурной жизни всегда оставался Нью-Йорк. Милуоки считались провинцией по сравнению с Чикаго и Детройтом, не говоря уж о Нью-Йорке. Эсселин пользовался уважением в еврейской общине города, был известен многим, хотя и вел скромный образ жизни. Местная газета на английском языке сообщала о диковинном поэте-плотнике: "Он не рассказывает своим коллегам-рабочим, что он поэт, потому что они не поймут, говорит он. Они станут смеяться надо мной".
Г. Лейвик, классик еврейской поэзии, писал в 1939 году: "Каждый раз, когда я приезжаю в Чикаго, я стараюсь, если представляется возможность, заехать в Милуоки. И самое интересное для меня в Милуоки – это грустный и тихий поэт Алтер Эсселин, который является жителем Милуоки... Я сказал "тихий", а другие, как я слышал, говорят по поводу Эсселина "молчаливый". Я, однако, не разделяю такого мнения. Я придерживаюсь мнения, что Алтер Эсселин – не молчаливый поэт. Это верно, что он говорит мало по поводу того, о чем пишет. Но это еще не означает, что его стихи не искренние или не проникают из сердца нашего поэта... Каждый раз, когда я вижу Алтера Эселина, я думаю: это хорошо, что еврейская поэзия уделила часть своей милости этому внешне грозному, но в глубине души инфантильно-ностальгическому милуокскому тихонe." (перевод с идиша мой). Высокого мнения об Эсселине был и Янкев Глатштейн. Но все же Алтер оставался в стороне от центров литературной жизни.
Когда в 1960-е годы группа еврейских лидеров из Милуоки попала на прием к президенту Израиля Шнеуру-Залману Шазару, тот заметил, что они могут гордиться знаменитым представителем своего города. Лидеры подумали, что Шазар говорит про Голду Меир; каково же было их удивление, когда выяснилось, что он имеет в виду скромного милуокского плотника, Эсселина!
По отзывам специалистов, поэзия Эсселина – высшего качества. Идишист и литературовед из Москвы Александра Полян рассказывает: “Несколько лет назад я подряд читала всю американскую поэзию на идиш. Инзихисты к тому моменту у меня в библиотеке уже были, Ди Юнге в основном тоже. А вот Юнг Шикаго, Юнг Канадэ, Майрев, альманах "Инзел" ("Индзл"), Пролетпен и т.п. – нет. И помню почти физическое ощущение: читаешь, читаешь подряд – вдруг раз – и текст совсем другого художественного уровня. Надо ж, думаю, какой поэт! Оказалось – Алтер Эсселин”.
Исследователь Григорий Казовский писал о разрыве поколений в американской еврейской поэзии: "Ощущая свою связь с миром штетла, поэты и художники следующего за Рейзеном поколения задаются вопросом, который не стоял перед ним: для чего им нужна эта связь? Образ штетла, тесно связанный с миром традиционной еврейской культуры и религии, мог восприниматься всего лишь как ירושה “наследие”, которое утратило свою актуальность для новых поколений. Так, например, один из поэтов модернистской группы “Юнг Чикаго” Алтер Эселин писал:
Что мне делать с дедовским мешочком для тфилн?
Остатки его прекрасного любимого имени,
Пронесенные мною по дорогам моих скитаний;
Божественное Имя еще мерцает на черном бархате.
Но теперь он лежит в моем незапертом сундуке! -
Нечего опасаться (...)"
В 1930-50 годы Эсселин сотрудничает с местной театральной группой “Перхифт” (The Peretz Hirshbein Group). В 1954 году при поддержке фонда выходит третий сборник Эсселина с примечательным названием "Лидер фун а мидберник" ("Пecни отшельника в пустынe", от ивритского слова "мидбар"). Слово "мидбарник" (от ивритского "мидбар" - "пустыня"), очевидно, передает ощущение поэта, живущего в изоляции от родной языковой и литературной среды.
Большую работу по увековечению памяти Альтера Эсселина ведет его сын, Джозеф Эсселин, живущий в Чикаго уже совсем немолодой человек. Он издал перевод стихов отца на английский язык и поддерживает сайт esselin.com, посвященный его творчеству. Благодаря Джозефу я и узнал многие подробности о жизни поэта.
Я не возьмусь переводить стихи, поскольку не умею и не знаю идиш в достаточной мере. Желающих ознакомиться с творчеством Алтера Эсселина отсылаю на сайт. Но попробую все же привести несколько текстов с подстрочным переводом:
Ххоб либ дос просте ворт
Вос башверт ди пэн,
Айнбайсн ви торт
Зайн алтн йодер зэн.
Их кнет ис оис ви тейг
баштоль ис ви а шмид
ун хит ис ви ди ейг
сиз димент фар а лид
Я люблю простое слово,
От которого тяжелеет перо,
кусаю его как торт,
И начинка видна.
Я раскатываю его как тесто,
кую как кузнец,
берегу как зеницу ока,
как бриллиант для моей песни.
Эту упрямую приверженность старомодному и уже мало кому понятному языку Эсселин сохранил до конца своих дней. И не важно, если другие, молодые смеются, ведь и они когда-нибудь обратятся в прах! Важно лишь, чтобы стихи были замешаны на Истине ("Гот, их вил майн лид зол ин тох грунтн мит эмес"):
Хвил зинген алтмодиш, зинген прост
Ин алте гето-вертер.
Ун шлепн майн горал швер ви ан окс,
Азой ун азой из башерт мир!
Я буду петь старомодно и просто
Старыми словами из гетто
И следовать своей судьбе тяжелой, как у вола,
Опять и опять, как предопределено мне.
А вот другое стихотворение, "эпитафия"
"До лигт а поэт ви а кениг, вос хот зих фарсмт мит дем хоник фун лидер - гемишт мит арсеник" ("Здесь лежит коронованный поэт, умерший от своей медовой песни, смешанной с ядом"). Я сразу вспомнил "Эпитафию" Ицика Мангера "До лигт ди тройерике миде нахтигал" ("Здесь лежит усталый грустный соловей")
Внимание критиков привлекла "Элегия дереву" о том дереве у дома поэта на 2116 N 10th St, которое изображено на фотографии. Дерево, росшее много лет под окном, однажды погибло в грозу.
ахцн йор из эр гештанен бай майн фенцтер
ун митн найгер фун а хунтс ноз,
гефоршт мит ди шотндике блетер аф ди вент:
"Вос тут зих ин штуб?"
зих айнгехарт цум крехц фун штул, фун криц фун пэн
"Эпэс найс афн шрайб-тиш?"
. . .
Ххоб афилу нит гевауст зайн апокалиптишн номен
фун велхн йодер эр штамт
фун велхн Гихенум, фун велхн оазис?
ахцн йор барехн нор
нит эр алейн - ан ойсгешнитенер тейл фун мир
мит ейн дунерзалп - нул.
Восемнадцать лет оно стояло у моего окна
и с любопытством собачьего носа
исследовало отбрасывающими тень на стене листьями:
"Что происходит в доме?"
Прислушиваясь к кряхтению стула, скрипу пера:
"Что нового на письменном столе?"
Я даже не знал его апокалиптического названия
из какого оно происходит рода,
из какой Гиенны, из какого оазиса?
Восемнадцать лет, немало
Не только оно, неотделимая часть меня.
Одним ударом - и вce.
Колыбельная ("Ай-ле-лю"), посвященная сыну Йоселе, перекликается с "Рожинкес мит мандлн" ("Изюм и миндаль") Гольдфадена:
Унтер дайн вигеле штейт нит кайн вайс цигеле,
Дер тате из мит рожинкес хандлен ништ гефорн
Нор мит а зег ун хамер эргец офн цвелфтен горн
Палацн боит эр ин а фремдн гегнт,
Ин а фремдн гегнт.
Ай-ле-лю!
“Под твоей колыбелькой не стоит белоснежная козочка, a папа с изюмом не yшел на базар. Но с пилой и молотком на двенадцатом этаже oн дворцы строит для чужих, для чужих. Баю-бай!"
А вот стихотворение "Двойное бремя" ("Тапл йох"):
ТАПЛ ЙОХ
Швер зайнен геворн майн хант, штейт-гро ун харт,
Лом ун хамер хобн айнгебойгн майн накн,
Зунфлам хот шварц гемахт майн лaйб,
Швeйс-золц брент аф майне ойгн.
Ун ди праце ягт,
Ун дер соне шиндт.
Ун ди дихтунг монт:
Нох блут ун тинт.
ДВОЙНОЕ БРЕМЯ
Отяжелела моя рука, как камень тверда и сера.
Лом и молот согнули мне шею.
Палящее солнце сделало смуглым тело,
Соленый пот застилает глаза.
Работа преследует,
Враг сдирает шкуру.
А поэзия требует:
"Больше крови в чернилах!"
В ранних стихах Эсселина мотивы тягот творчества, неприкаянности поэта в нашем мире соседствуют с мотивами жизни трудового человека, бедняка. Он экспериментирует со стихом свободного размера и рифмы. С возрастом Эсселин все более обращается к религиозным и еврейским ценностям. Bот - "Видуй" по мотивам покаянной молитвы, читаемой евреями в Судный День, когда молящиеся просят Всевышнего не запирать перед ними Врата Милосердия.
Нентер, нентер, штил ви а ворем,
Кумт едер зигер цум швел фун дайн тир
Нит монен, нит фрегн, алц из шойн клор им:
Гнедикер, эфн ди тир!
Нох глорие ун триумф аф брейтер руинен
Книт эр ин онгст байм швел фун дайн тир
Бавилик им лецте ру цу гефинен.
Альмахтикер, эфн ди тир!
Мишпат мит хесед ви эр хот фардинт,
Зайн видуй нэм он нит ви шрифт аф папир
Дэм йом гиб ди трэрн, ди шлухцн - дэм винт
Дос шулдлозе хорц цум мокер, цу дир!
Лав им нит вартн, герехтикер хитер,
Хер зайн ёмер аф дер зайт тир.
Зе зайне хент штел оп дем цитер.
Рахамимдикер, эфн ди тир!
“Ближе и ближе, притихший как червь,
Любой победитель приходит к Тебе на порог.
Не просит, не спрашивает. Ведь все теперь ясно:
Всепрощающий, открой свою дверь!
От славы и триумфа до полных руин
Он преклоняет колени в страдании на пороге твоем.
Дай ему найти последнее успокоение,
Всемогущий, открой свою дверь!
Судом милосердным его ты суди,
Не пиши на бумаге его приговор.
Дай морю слезу его, ветру дай его вздох
А сердце и душу верни их источнику, Тебе!
Не заставляй его ждать, праведный страж.
Услышь его стон пред твоей дверью.
Взгляни на его трепещащие руки,
Милосердный, открой свою дверь!”
Есть и стихотворения, написанные классическим "русским" размером, типичным для "Ди юнге". Например, "Майн шохн лахт фун мир" ("Мой сосед смеется надо мной"):
Майн шохн лахт фун вос их ту,
Майн ми из им дервидер,
А менч, зогт эр, аза ви ду
Фаршвендт нит нехт аф лидер.
А менч дарф руэн бадернахт,
Байтаг муз праце клингн,
Нор нит дорх вертер дин гемахт
Фар троймер-лайт цузингер.
Зест - их хоб а вайб ун кинд,
Ун эрд, ун шоп, ун оксн.
Х'хоб нит гезайт майн ми аф винт,
Из эпэс ойсгевоксн.
Ун ду, вос хосту фун дайн лид,
Вос зухсту ин ди сфорим?
Кайн трейст ин зей гефинт мейн нит,
Ун штарбн весту орим.
“Сосед смеется надо мной
Я для него – безумец.
Человек, говорит он, такой как ты,
Не должен тратить ночи на стихи.
Настоящий человек должен ночью крепко спать,
Чтоб утром по будильнику – на работу.
А не из слов плести узлы,
О легкомысленных мечтах.
Смотри, у меня есть жена, и дети,
И земля, на ней – овцы и телята.
Я не разбазариваю сил на ветер,
Чтобы чего-то добиться!
А у тебя что от своих стихов,
И что узрел ты в книгах?
Покоя в них ты не найдешь
И в нищете ты сгинешь!”
Сегодня в Милуоки, к сожалению, мало кто помнит Эсселина, и мало что напоминает о нем. Дома на 10-ой улице, где Эсселин прожил большую часть жизни, где росло "то самое" дерево, не существует, там в 50-е годы был проложен хайвей, 43-я дорога. Дом 2053 на 23-й улице (где поэт прожил последние годы) под таким номером есть, но трудно сказать, тот ли это дом. В том районе теперь живут афроамериканцы, никаких архитектурных достопримечательностей там нет.
Профессор Михаил Крутиков писал недавно в газете "Форвертс" в рецензии на сборник "Бумажные мосты" американских еврейских поэтов, изданный в Петербурге Валерием Дымшицем: "Американские евреи – странное племя. Другой народ, обладающей столь богатым и красивым культурным наследием, как американская еврейская литература, холил бы и лелеял ее как зеницу ока, но вместо этого они бросили ее на произвол судьбы. Большинство исследователей и специалистов по американскому идишу происходят из-за границы: из Израиля, России, Франции, Австрии, Канады". Американцы почти не учат в школе наизусть стихи, поэзия не служит способом культурной самоидентификации, как это было у нас в Восточной Европе. В Милуоки давно нет школ с преподаванием на идише, вроде Фолкс-Шуле, где сто лет назад учила идишу Голда Меир, и единственное место, где преподают язык, это университет. Я рассказал идишисту профессору Джоэлу Берковицу про Эсселина, и он заинтересовался и обещал обратить внимание на поэтическое наследие нашего земляка и соплеменника.
PS. Автор выражает благодарность сыну поэта, Джозефу Эсселину из Чикаго. Использованы материалы сайта
Милуоки, США
Напечатано в альманахе «Еврейская старина» #4(79) 2013 berkovich-zametki.com/Starina0.php?srce=79
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Starina/Nomer4/MNosonovsky1.php
