Пятьдесят лет вместе. Памяти Иосифа Хорола. Предисловие Лиды Камень0

Владимир Мельников[1], участник антисоветской организации СДР, подельник Майи Улановской[2], отсидевший в лагерях и тюрьмах СССР с 1951 по 1956, уже выступил однажды на страницах "Старины" (сентябрь 2005) с короткой заметкой по поводу своего "дела". Но более или менее пространные воспоминания он написал впервые. Написанные бесхитростно, без попыток литературной обработки, эти страницы, мне кажется, должны привлечь читателя абсолютной искренностью и достоверностью. Как он написал: "демократии, сионизму и борьбе за права человека мы учились на тюремных и лагерных нарах. Тяжелая школа. Но мы тот экзамен сдали".

Поколение людей, в полной безнадежности и безвестности восставших против страшного монстра советской тирании, уходит из этого мира, и их бесценные свидетельства о муках и героическом своём противостоянии необходимо собирать и публиковать, пока не поздно.

Владимир Мельников хотел написать портрет своего друга Иосифа Хорола, проявлявшего исключительный героизм и стойкость в самых разных обстоятельствах.

Но разумеется, рассказывая о своём друге, Мельников – как любой человек, - немало рассказывает и о себе, и о других людях, и об окружении. И это не менее интересно и важно.

Значительную часть в своих рассказах автор посвятил израильскому периоду жизни. Анализ происходившего в Израиле за последние 40 лет с этой точки зрения ещё никто, насколько мне известно, не писал.

Лида Камень



Сегодня мы живем в другой стране, и меня ежедневно волнуют другие проблемы.

Но я понимаю людей, которые не хотят вспоминать о прошлом.

Стоит мне начать вспоминать, погружаться в атмосферу 50 года, как я чувствую,

что мне тяжело дышать, что мне не хватает воздуха.

Какое счастье, что я мало знал и мало понимал в 50-м!

Владимир Мельников,

Из писем к Майе Улановской

Умер друг. «Уходят, уходят, уходят друзья. Одни в никуда, а другие...»



Иосиф Хорол, 1995г.

Вот насчет других. Несчастное поколение: полжизни там, где ни ум, ни амбиции, ни знания никому не были нужны. В чужой стране. В зверинце, в лагере, да и после лагеря, где только прошлое, лагерное прошлое как лучшая часть жизни, где нет настоящего, где будущее - опять лагерь. И мечта о своей стране. Прекрасной стране, текущей молоком и медом. Иосифу повезло: он верил в мечту, как другие верили в бога. «Будущее светло и прекрасно». Будущее нужно приблизить, сделать настоящим.

Иосиф не боялся. Ни в лагере, ни на свободе. Шутка ли, поменять Одессу на Ригу, а из Риги уехать в Израиль в 1969 году! Сколько таких было?! И как это ни покажется странным, евреи Риги оказались ближе, чем евреи родной Одессы. На это были веские причины, но о них ниже. В Риге тоже жили евреи. И еще какие евреи!

Он подружился в Риге с Буби Цейтлиным. Буби рано, очень рано умер. Бескорыстный, светлый Буби. Я помню, как он танцевал, несмотря на боль в раненой ноге.

Полжизни в Израиле. Но для жизни «здесь» нужно время, нужны иные глаза, нужны физические силы. Так рано уходили друзья: Буби Цейтлин, Меир Гельфонд и другие.

Лагерь у всех отобрал здоровье: у кого печень, у кого легкие, у кого и сердце. Меир Гельфонд[3], я и сегодня вижу его улыбку, чувствую дружеское пожатие руки – Меир, всегда готовый помочь...



Меир Гельфонд

А здесь пока освоишься, пустишь корни, начнешь понимать, как складывается жизненный и политический пазл, выучишь язык... На это уходят годы. Сколько из нас, умных, талантливых, согнулись под тяжестью повседневного и ушли от общественной жизни? Жаль. Их социальный потенциал был для Израиля потерян. Солдаты одной войны. Выиграв войну у правительства Советского Союза, они считали себя не вправе воевать с правительством Израиля. А ведь иногда нужно было.

Но Иосиф сразу окунулся в общественную жизнь и разобрался в "политическом компоте".

Просто сказать «повезло»: на это «повезло» требовались терпение, силы и выдержка, килограммы «савланута[4]» и тонны «антисавланута», чтобы не погрязнуть, не утонуть в житейских заботах, чтобы не сломаться в руках «заботливого» начальства, чтобы отстаивать свою точку зрения, свое понимание жизни. А заботы были у всех.

Впрочем, все житейские заботы на свои плечи взвалила Итта, жена.



Иосиф и Итта Хорол 1974

К другим быстро приходила старость, и уже «княжьи» доспехи были не по силам. Старость к Иосифу не пришла, пришли болезни, большинство которых тянулось еще из лагеря. Что такое старость для такого человека, как он? Это потеря интереса к общественной жизни. Болеют все: и молодые, и старые. Но живут-то все по-разному. «Княжить» не хотелось, хотелось все знать и все понимать. Если «княжить», то только идеологически. По характеру он был учитель, наставник. И так до последней минуты жизни.

А теперь его нет. Умер друг. Не с кем посоветоваться, не с кем поспорить. Сладость спора. Турнир, дуэль, где вместо отточенных шпаг или дуэльного пистолета Андре Ле Пажа[5] - Иосиф любил старинные вещи и очень их ценил - отточенная логика, вновь рожденное доказательство. Даже поражение в споре не горечь, даже поражение – сладость: начало новых раздумий, поиск новых аргументов.

Первая встреча в Стране ЗеКа

Я был знаком с Иосифом без малого 55 лет. Помню, как в конце августа 1955 года пришел этап с Дубовки, одного из лагпунктов Песчлага, к нам на Федоровку, в том же Песчлаге.



Владимир Мельников в Песчлаге 1955 г. Караганда, Федоровка

В Дубовке были угольные шахты, на Федоровке строительные работы, лагпункт, на котором работы были полегче.

Прибыли среди других заключенных два Иосифа, два бородатых красавца, высоких, широкоплечих – один одессит, другой киевлянин, один из ОГУ[6], другой из КИКИ[7]. И наша маленькая (человек пять-семь - Айзенштат[8], Горелик[9], Прусс[10], Гольдштейн[11], Славин[12], кажется Кульман, и кого-то я забыл) еврейская община, кстати, очень дружная, их приняла.



Иосиф Хорол в лагере 1954 г.

Я сам находился на лагпункте недавно: всего недели две, так закончился начавшийся в 1954 году вояж – Темир-Тау (Песчлаг) - закрытая тюрьма в Богучаре Каменской области - штрафной лагпункт в Тавде (Северо-восток-Урал-лаг (СВУЛ)) - и опять Песчлаг, но уже Федоровка.

Я подробно пишу географические названия, вполне понимая, что они никому не интересны. Но у меня есть тайная надежда, что мои дети и внуки, так же, как сын Иосифа Михаэль и его дети, когда-нибудь вместо мировых курортов, моря, гостиниц «пять звездочек» захотят увидеть карагандинские степи, остатки лагерей и лучше поймут нас и наши помыслы. Возят же израильских подростков по лагерям уничтожения Польши и Германии, может быть, будут возить хотя бы по спецлагам СССР? А евреев, сидевших и умерших в советских лагерях, можно помянуть добрым словом.

Демократии, сионизму и борьбе за права человека мы учились на тюремных и лагерных нарах. Тяжелая школа. Но мы тот экзамен сдали.

На Федоровке я встретил знакомого по Майкадуку Гилю Айзенштата, подельника Зямы Фридмана, Фали Кузнецова и Исраилевича. Гиля был бригадиром, и он взял меня в свою бригаду. На Майкадуке мы не были близки, но дружба с Зямой Фридманом была как бы гарантией моей порядочности, и мы подружились. Несмотря на дружбу с Гилей, я был на общих работах. Я никогда не стремился в придурки.

У Хорола наладились со всеми хорошие отношения. В лагере это всегда не просто.

Я сразу подружился с Иосифом. В лагерях люди жили прошлым: работой, войной, семьей. Чем человек был моложе, тем круг воспоминаний был у́же. Будущее было неясным, непонятным. Какие могли быть у меня воспоминания? Школа, институт, подпольная организация. Какие у меня были интересы? История и политика, политические прогнозы. Собственное будущее не просматривалось. Правда, уже умер Сталин. Прошли по разным лагерям «волынки» - то, что потом стали называть восстаниями. Заметно облегчен был режим, стали разрешать свидания. Можно было писать письма хоть каждый день. В воздухе носился дух перемен. Сильно активизировались «жопники» (ЖОПА – желающие освободиться по амнистии). Тот редкий случай, когда они оказались правы. И тем не менее, впереди виделась в лучшем случае ссылка.

Личные взгляды Иосифа на будущее вполне соответствовали моим. В ссылке работать юристом будет запрещено. А общие интересы Иосифа были гуманитарные. Блестящий аналитический ум, уменье на много лет вперед предвидеть события, то есть прогнозировать их, общая культура, четкий яркий сионизм. Именно любовь к истории, к политике, к прогнозам и сблизила нас в лагере, и дружба сохранилась на всю жизнь. Мы как бы нашли друг друга. Иосиф был старше меня всего на три года, но это не имело значения. Была еще одна причина: за год закрытой тюрьмы я истосковался по интеллектуальному общению. Закрытая тюрьма была тяжелым испытанием.

Я долго думал, почему мы так быстро подружились и потом дружили всю жизнь. Ведь такое не часто бывает. Теперь у меня есть ответ. Итта Хорол передала мне копии обвинительных заключений и приговоров Одесского областного суда по делу 5220 и по делу 5406 - по делам Иосифа и его матери. Александр Монастырский, сын подельника Иосифа Леонида Монастырского, передал мне свои очень интересные семейные воспоминания. И я понял, что у нас были близкие исходные позиции. Оказалось, начинали мы почти одинаково, только Иосиф в Одессе, а я в Москве.

ОДЕССА

Одесса. Веселая еврейская компания студентов-юристов, уже третьекурсников, собиралась друг у друга, но чаще у Гарцмана. Собственно, компания была не только с юрфака, были студенты, например, из геологического факультета, но центром, конечно, были юристы. В ОГУ училось много евреев, но не только евреи были в этой компании, были русские и украинцы. Ядром группы была шестерка евреев. Как они собирались, общались? Кто из студентов не срывался с нудных лекций? Кто просто так, а кто с подружкой, кто посидеть в библиотеке, а кто сыграть в карты. И это было. Молодость, легкость, беззаботность. А как собрать желающих? Был пароль. Посылалась записка: «Я ушел на заседание малого Совнаркома». Собираются желающие.

Откуда родился этот пароль? Это же фраза Остапа Бендера из «12 стульев». В те годы популярность «12 стульев» и «Золотого теленка» Ильфа и Петрова среди студенческой молодежи была невероятной. В разных компаниях по разным поводам цитировали Остапа Бендера. Это считалось хорошим тоном. И не только в Одессе. Мы в Москве тоже непрерывно цитировали то Остапа Бендера, то Элочку Щукину.

Мне было лет 13-14, и это был мой последний год в пионерском лагере. Чтобы как-то утихомирить на ночь разбушевавшихся подростков, пионервожатая вслух стала нам читать «12 стульев». Спальня замерла. С тех пор эта книга всегда была со мной. Нужно было не иметь ни капли разума, ни капли интеллекта, ни капли образования, чтобы назвать группу студентов-любителей игры в покер антисоветской организацией «Малый Совнарком».

Два с половиной года учебы и дружбы, с 18 до 20 лет. Наверное, иногда выпивали, наверное, иногда играли в карты, наверное, были там и девушки. Было легко и весело, как бывает в 20 лет. А кругом была невеселая и непростая жизнь.

Послевоенная Одесса. До войны в Одессе проживало 600000 человек. Почти половину составляли евреи. А после войны город стал «юден фрай», свободный от еврейских граждан: на Одессщине погибло 240000 (двести сорок тысяч!) евреев. Больше, чем в Литве и Латвии, вместе взятых.

С 1944 года, сразу после освобождения, Одесса вновь стала заселяться евреями. Город был сильно разрушен, его пришлось отстраивать заново. Немало домов пришлось ремонтировать, исправлять фасады: дома имели уже не тот вид, что раньше. Одесса была не той, не довоенной, не легкой, не фривольной. Та небольшая часть евреев, которая вернулась «к разбитому корыту», не могла найти жилья. Их квартиры были заняты, вещи разграблены. Все время они слышали: «Зачем вы вернулись?», «Жаль, что вас всех Гитлер не дорезал», «Кто дал вам право жить в Одессе?».

А право на жительство в Одессе было дано евреям еще русской царицей Екатериной Великой задолго до Октябрьской революции, и никто это право не отбирал, во всяком случае, официально.

Кстати о праве жить в Одессе, Киеве, Харькове и других городах Украины, Молдавии и Прибалтики. После Второго раздела Польши ее восточные районы вместе с населением, включая еврейское, отошли к России. В 1791 году Екатерина II издала указ, касающийся места проживания евреев. Этот указ определил границу территории, за пределами которой запрещалось постоянное жительство евреям, - черту оседлости, куда входили территории Царства Польского, Литвы, Белоруссии, Бессарабии, новые южные губернии Российской империи..

Однако евреи появились в Одессе ещё до указа Екатерины. Начало еврейской общине в Одессе положили шесть евреев-ремесленников, которые жили еще в турецкой крепости Хаджибей, взятой русскими войсками в 1789 году. И только через шесть лет, в 1795 году крепость Хаджибей была переименована в Одессу.

Надо было бы еще выяснить, кого можно и нужно называть коренным населением Одессы. Во всяком случае, евреи давно считали Одессу своей.

В их Одессе, которую они, евреи, по праву считали родным домом, в 1941 году в бывших артиллерийских складах были сожжены живьем, сразу, в один день, 25000 женщин, стариков и детей, в подавляющем большинстве евреев. На Привозе, в Александровском парке, Успенской, Пироговской yлицах с первых часов оккупации начались массовые расстрелы жителей, в основном евреев, а деревья парков и электростолбы превратились в виселицы, в Слободке устроили гетто. Любовь евреев к Одессе была без взаимности. А где на территории громадного Советского Союза любили в те годы евреев?

И это в их Одессе, в которую они, евреи, по-прежнему были влюблены, легенды о которой они впитывали с молоком матери, в их Одессе, где им были знакомы не только все улицы, но и все дома, им говорили «жидовская морда». Старшим братьям доставалась в основном ругань, а младших могли и избить сразу за воротами школы.

Они думали, что вернулись в свою Одессу, а Одесса была другая, чужая и доживала в своей старой славе. Изменился состав города. Раньше это был русско-еврейский город с сильной примесью греков, немцев, турок, молдаван, в котором украинцев было мало, да и те использовались в основном на черных работах. После войны исчезли греки и турки, бежали немцы, были уничтожены евреи. А поскольку свято место пусто не бывает, город заполнили украинцы из окрестных деревень.

Часть бежавших в 1941 году евреев вернулись. Их было мало, и они были в шоке от увиденного. Одно дело слышать, что немцы уничтожили евреев, другое дело видеть, что их близких нет. Были, жили, не бежали вместе с ними, а теперь их нет. Нет – и всё. Город перестал быть их, потерял специфику. Евреи жили и в Киеве, и в Харькове, и в других городах, городках и местечках Украины. И каждый населенный пункт имел свою специфику, свой социальный запах. Все потеряли свой специфический, родной запах. И Одесса тоже. Исчез розовый, романтический запах. Пахло могилами. Трупный запах был теперь у этой Одессы.

То же самое произошло и с Ригой. Рига до 1941 года была русско-немецко-еврейским городом. Латыши были прислугой, даже не вторым сортом граждан. Немцы уехали из Латвии в 1939-1940 годах по договору с Германией, евреев уничтожили в 1941 году, русские потеснились, и в город хлынули латыши и мигранты. В мизерном количестве вернулись евреи и даже появились новые, не латышские, а город перестал быть еврейским. Он стал русско-латышским, а потом латышско-русским.

Между прочим, надо отметить, что многовековая экспансия немцев на восток закончилась эвакуацией немцев из Прибалтики. 700-800 лет немцы двигались на северо-восток и на юго-восток Европы. Когда мечом, когда рублем, а часто умом, уменьем колонизировать местное население. Даже там, где их было мало (а в России количество прибалтийских немцев было не велико), они входили в организационную и военную элиту страны.

Одесса осталась, но она была не та, другая. Рига тоже стала не та. У каждого из этих городов свой путь. Свой, но уже без евреев.

Евреев не любили, евреев не хотели. Конечно, это было не только в Одессе. Я в Москве до 14-ти лет дрался. Помню, как Аркашу Нанкина[13] в 1942 году избили до полусмерти. Разве это можно было спокойно вынести? Советская власть, которая декларировала равенство всех народов, не только не защитила евреев, но обрушила на них гнев государственного русско-украинского антисемитизма. За что? Народный, стихийный антисемитизм смешался с государственным, государственный подпитывал, поддерживал народный. Отличный симбиоз!

В моем окружении евреи, да и русские часто спрашивают, как евреи могут жить в Германии, где каждый старый человек мог быть убийцей твоей бабки или отца? Но это далеко, «за бугром». А тут - на месте. Как могли жить евреи сразу после войны в Одессе, Киеве, Львове, Вильнюсе, Риге, Житомире, Каунасе, где убийцы ходили по улицам, донашивали одежду твоих родственников, жили в еврейских квартирах и ничего и никого не боялись? Бояться должны были евреи. Конечно, власти кого-то наказывали, сажали. Но разве можно наказать повальный антисемитизм – жидоненавистничество, юдофобство? Разве можно наказать всех убийц и их помощников?

Да, я встречался в лагерях с теми, кто сидел и за убийства евреев, но большинство-то сидели за борьбу с советской властью: украинские партизаны-бендеровцы, литовские и латышские эсэсовцы, эсэсовцы из дивизии «Галичина», еще эсэсовцы из Эстонии, еще из Белорусских батальонов и т.д. Борьба с советской властью была определяющим фактором, а на убийство евреев обвинитель, то есть государство, или не обращало внимания, или рассматривало его по совокупности с другими преступлениями. Вроде бы, несколько миллионов евреев никто и не убивал. Редко, очень редко кто-то нес персональную ответственность за убийство евреев. Всю жизнь у меня стоит перед глазами молодой красивый, похожий на киноактера литовец, который говорит: «Сволочи (б…) чекисты, приписали мне, что я расстрелял всех жидов в городе, а я только две машины». До гроба буду помнить этого «гуманиста» c лагерным номером 1-Н-702. Ему в 1941 году было лет 18-20.

В детстве и в юности наши родители молчали и просили нас молчать, не реагировать на антисемитские выпады - быть выше этих человеконенавистников. Родители понимали, какие могут быть последствия молодежного фрондизма, протеста. Но молодежь молчать не могла. В ней бушевала не избыточная смелость, а избыточные чувства: чувство справедливости, чувство гордости за свой народ, чувство национальной уязвленности. В Одессе, Киеве, Жмеринке, Москве, Ленинграде, в далеком Ленинск-Кузнецке еврейская молодёжь начала говорить вслух. Кто как умел, сначала среди своих родных и друзей.

Университет был интеллектуальной отдушиной. Студенты слушали лекции, читали книги, по-юношески азартно, до крика спорили, кричали: «Старик, слушай, у меня гениальная идея». За пять минут излагалась «гениальная идея», а еще через пять минут от идеи не оставалось ни пуха, ни пера. Жизнь студента бурная: надо успевать на всех фронтах.

Однажды шумно, весело праздновали день рождения Бориса Щуровецкого. Собственно, родные и друзья звали его Бернардом или Бешей. Борисом он был для посторонних.

Договорились встретиться утром в буфете: посплетничать о прошедшей вечеринке и наметить планы на будущее – начиналась экзаменационная сессия. «Студент бывает весел от сессии до сессии, а сессия всего два раза в год». А где еще, как не в буфете, должны встречаться вольные студенты? Приятель Лени Монастырского Саша Шпиков (Александр Борисович) пришел утром в буфет, а там никого нет. «Нет так нет, - подумал он и спокойно ушел. - Еще не проснулись. Перенесем встречу на завтра».

А завтра уже не было. На следующий день он узнал, что Щуровецкий арестован. Две недели прожил он в безумном страхе: заберут – не заберут, а если заберут, то за что? Ему повезло, пронесло.

Группу формировали без лишней торопливости. Некоторых арестовывали как-то странно: то забирали, то отпускали. Последнего, Л.Монастырского, забрали 9 мая.

Было ясно, что кто-то на них настучал. В такую большую, шумную, веселую, не сдержанную на язык студенческую компанию легко было затесаться "зуктеру" - стукачу. "Зуктер" на идиш стукач, провокатор. Я такого слова в Москве не слышал. Но там ведь была еврейская Одесса со своим сленгом.

Группа еврейских студентов( шесть человек) Одесского университета, куда входил и Иосиф, была арестована в январе 1951 года. В чем же обвиняли шестерых еврейских юношей - Хорола, Гарцмана, Монастырского, Фланцбаума, Щуровецкого, Шнейдерова?

Судебное заседание постановило: «Являясь единомышленниками, еврейскими националистами, явно враждебно недовольных политикой ВКП(б) и Советского Правительства в течение 1948 – 1950 г.г. возбуждали и разжигали национальные предрассудки как в своем кругу, так и среди студентов еврейской национальности Юр. Фака Гос. университета и в первую очередь среди студентов 3-го курса Юр. Фака, на котором они состояли.

Эта группа обвиняемых собирались друг у друга на квартире и чаще всего на квартире обвиняемого Гарцмана именуя себя малым совнаркомом, где слушали радиопередачи Голос Америки, явно антисоветского содержания, также во время игры в преферанс вели разговоры на политические темы, осуждая при этом национальную политику ВКП(б), возводя клевету на проводимые мероприятия по борьбе с космополитизмом, подбору кадров на руководящие посты, обвиняя отдельных руководителей ВКП(б) в антисемитизме, восхваляя при этом научных работников из лиц еврейской национальности. Эта группа обвиняемых при обсуждения вопросов по выбору комсомольского бюро, поступков Шуравецкого и Фланцбаума распространяли слухи среди студентов об антисемитизме со стороны русской национальности призывая забаллотировать рекомендованного члена партии русской национальности обвиняя его в антисемитизме, в следствии чего он был забИлитирован». (Приговор Одесского Областного суда от 23 – 26 ноября 1951года. стр 2)(202).

Хочу отметить, что орфография и синтаксис данного документа соответствуют оригиналу. И еще хочу обратить внимание на одну деталь: в перечислении обвиняемых ШурАвецкий пишется через «А», а в тексте обвинительной части через «О», а в приговоре опять через «А». В Обвинительном заключении Щуровецкий написан через Щ, в приговоре опять через «Ш». Так о ком же идет речь? О каких «поступках Шуравецкого и Фланцбаума» идет речь? В тексте об этом не ни слова. Это уровень советской юстиции.

Одесса не была исключением. В своей юридической небрежности она равнялась на Москву. В моем деле тоже перепутаны фамилии. Вместо ВИнниковой написано ВАнникова, а вместо ПаНфилова – ПаМфилова. И ничего, сошло. Где бы такая юстиция могла существовать?

Читаешь этот документ и не веришь своим глазам. Чем занимались взрослые дяди? Страна была голодной, раздетой. Только в 1946 – 1948 годах был дикий голод в близкой к Одессе Молдавии. Разве можно было это скрыть? Тысячи людей были дистрофиками, в том числе и дети. Не в военном блокадном Ленинграде, а в по-южному изобильной Молдавии, до которой было рукой подать. Для кого это могло быть тайной? Об этом рассказывали радиопередачи «Голос Америки», БиБиСи, «Свобода».

Ребята под «Голос Америки» играли в карты, ухаживали за девушками, рассказывали анекдоты. Все любили Ильфа и Петрова и называли себя «Малым совнаркомом».

О чем говорили на их «Малом совнаркоме»? Как трудно быть евреем в их Одессе, как трудно будет им устроиться в насквозь антисемитской их Одессе. Даже критика была вполне умеренная - «обвиняя отдельных руководителей ВКП(б) в антисемитизме». Не партию, не правительство в Москве, а отдельных руководителей в Одессе…

Вот, собственно, и всё.

Все знали, как работает государственный антисемитизм. И в Москве, и в Одессе, и у черта на куличках действовала одна схема: «У нас равенство всех наций, у нас нет никакой дискриминации по национальному вопросу. Вы прекрасный молодой человек, но вы не добрали одно очко. Очень жаль». А экзаменаторам были даны четкие указания занижать евреям отметки. Если ты попадал в институт, то и дальше шли кочки: в аспирантуру брали с большим трудом, нормальное распределение на работу было получить почти невозможно.

Такие были правила игры, точнее правила жизни. Скажем, в МГУ на мехмат (то же самое - на филфак, на экономический) еврею поступить нельзя, а в пединститут можно, а лучше в какой-нибудь инженерный. Нет, не в МВТУ и не в МАИ, и не в ММИ, переименованный в 1953-м в Московский инженерно-физический институт (МИФИ), а в Торфяной, или, в лучшем случае, в Пищевой, в нем много факультетов: и экономический, и механический, и технологический. А еще в Институт советской и кооперативной торговли. Там в 1950 году был недобор абитуриентов! И так же при распределениях, поступлениях в аспирантуру и при зачислении на работу. До последних дней советской власти существовал такой порядок, такие правила игры. В семидесятые годы прошлого века борьба за поступление в МГУ на мехмат вылилась в настоящую войну против советской власти.

Это в семидесятые годы, а в конце сороковых и в начале пятидесятых – ни о каких войнах не было слышно. Сажали и без войн.

Через много лет, где-то в шестидесятые годы, академик Келдыш[14], президент АН СССР, сформулировал юдофобское правило полузакрытого крана: брать, но с ограничениями, брать, но искусственно создавать препятствия. Совсем не брать нельзя. Кто-то же должен был работать во многочисленных НИИ, на заводах, двигать советскую науку и культуру. Брать понемножку. Келдыш только озвучил, придал «математическую» формулу факту. Но ведь евреи и так знали, что они дискриминируемы. А все остальные разве не знали? Нет социальных тайн. Были в страхе заложенные уши, зашоренные глаза, скукоженная совесть. В Советском Союзе есть дискриминация евреев, есть государственный антисемитизм. Только что прошла война, только стали собираться семьи, кто вернулся с фронта, кто из эвакуации; многих вернувшихся из армии не брали на работу, а их детей - учиться.

Я помню, как моего отца, демобилизовавшегося из армии в 1946 году, не брали на работу в НИИ - 1, где директором был Келдыш, хотя отец мой и был фронтовиком, майором, инженером (в те времена инженеров катастрофически не хватало), и членом партии, и имел опыт руководящей работы. Каждый из нас на себе испытывал «радость от национальной политики мудрого Сталина». Порядок полузакрытого крана сохранился на много лет и после смерти Сталина, вплоть до развала СССР.

Все всё знали. Социальных тайн нет.

Теперь, когда открылись архивы, стали известны потрясающие два письма академика Гамалеи на имя Сталина и Берии, в которых он писал о насаждаемом сверху антисемитизме, и в частности, об ограничениях, накладываемых на еврейскую молодежь, стремящуюся учиться[15].

Ведь и Иосифа не сразу взяли в ОГУ. В том же 1948 году с большим трудом он все же поступает в университет. В 1949 году моего друга и подельника Женю Гуревича не приняли в Московский педагогический институт, а в 1950 году Женю Гуревича и Бориса Слуцкого не взяли на философский факультет МГУ. Всё было рядом, все было одинаково и в Москве, и в Одессе.

Несмотря ни на что, эти еврейские мальчики по-прежнему были влюблены в Одессу, в ее улицы, в ее дома. Невозможно это представить.

А разве мои друзья не были влюблены в Москву? Я и Женя Гуревич могли в мартовские – апрельские дни, когда снег уже сходил с московского асфальта, на липах набухали почки и прорывались наружу яркозеленые листочки, а весеннее солнышко ласково начинало пригревать, просто так, без дела, пройтись от метро «Маяковская» к центру, впитывая в себя всю эту красоту. Участок улицы Горького от Пушкинской площади вниз, к центру, мы называли Бульваром липовой любви. Кажется, после войны там вновь посадили липы. Или рвануть на Арбат. Все дороги вели на Арбат и через Арбат.

ИЩИ ЖЕНЩИНУ

В каждом доме была своя история.

И все же, как случилось, что из толпы студентов КГБ выбрал шестерку с юрфака?

Французы говорят: если хочешь раскрыть преступление – ищи ЖЕНЩИНУ. И женщина нашлась. Чуда не было... Стукачом оказалась милая девушка, которая была влюблена в Иосифа, и к которой Иосиф был весьма благосклонен. Звали ее Неля Немиринская. Она была не одна - ею руководил «старший, опытный товарищ» Юзеф (Зусь) Абрамович Эрлих. А кто стоял за его спиной?

В своем письме ко мне Александр Монастырский приводит рассказ своей матери Евгении Пименовны Монастырской, в девичестве Мельниченко, о том, как она «вычислила» Немиринскую и Эрлиха. И Нелю, и Юзефа Эрлиха она много лет хорошо знала, с Немиринской еще со школьной скамьи были подругами. А Эрлих был ее начальником, когда она по материальным соображениям бросила университет и пошла работать в клубную библиотеку. Завклубом был Эрлих.

В рассказе Евгении Пименовны есть такие моменты.

Случайно встретились две школьные подруги, обрадовались, зашли в кафе, обе учились на юрфаке, были в одной компании, одна была влюблена в Хорола, другая - в Монастырского. Они не были близкими подругами, но отношения были доверительные, во всяком случае со стороны Евгении Пименовны.

В кафе, выбирая столик, за который они смогли бы сесть, сказала Немиринская: «Давай сядем в дальнем углу, чтобы виден был весь зал и вход – меня так учил один человек…»!!!

Но в этом не было ничего особенного. Сколько раз мы сами, зайдя в кафе, бар, да любую советскую столовую, садились в дальний угол, чтобы всех видеть и никому не мешать, а главное, чтобы нам никто не мешал! Тем более, когда хотелось поговорить по душам. В другой раз все та же заботливая Неля пригласила: «Мне достали(??) две контрамарки в Оперный театр». В Оперном их места «оказались» в ложе, где, кроме них, находились только иностранцы. В антракте откуда ни возьмись появился Эрлих в шикарном костюме с бабочкой, и оказалось, что он знаком с Немиринской, а иностранцы были израильтянами» (из письма А.М.).

Ну и что, что Немиринская и Эрлих были знакомы? В Одессе многие знали друг друга. Прийти в театр хорошо одетым – тоже не преступление. Но как получить контрамарку в ложу, в которой сидят иностранцы, да еще израильтяне? И как узнал об этом господин Эрлих? Разумного ответа я на это не нашел.

И опять случайная встреча. Видимо, долго не виделись, ребята в тюрьме, встречаться страшно, но судьбы похожи. Разговор крутится вокруг судьбы ребят, безысходности ситуации. Немиринская знает, что Женя (Евгения Пименовна) постоянно навещает Фиру Борисовну, мать Монастырского, расспрашивает, хочет знать подробности. И вдруг неожиданно говорит: «Я ему предлагала, был выход, но он отказался».

СТОП

Немиринская не могла сказать Иосифу, что она стучит на него и на всю его компанию, и не могла предложить ему стучать на других. Иосиф считал ее подругой и не знал, что она давно его предала. Уже, будучи в лагере, он с ней переписывался, значит доверял. Только во время второго суда она вышла из «подполья», стала открыто давать показания и демонстрировать письма, полученные от Иосифа из лагеря, в которых он просил помощи в планировании побега. Безмерно доверял.

Зачем ей надо было хранить письма? Ведь это компромат на него и на нее, хранить письма опасно: это связь с заключенным, которая преследуется.

Оказалось, что письма сдавались и хранились в КГБ. Там было надежнее, там это была улика.

Она могла предложить Иосифу порвать с друзьями, перестать высказываться в антисоветском духе, не слушать «Голоса». Иосиф отказался.

«Это безусловно делает честь Иосифу, большое мужество в те «веселые» времена – шагнуть под каток сталинского «правосудия» (Из письма А. Монастырского).

Каждый из этих случаев мал, ничтожен и ничего не значит. Но если их собрать вместе – разгадка: вывели стукачку.

СТУКАЧИ

«Пазл Немиринская – Эрлих был неожиданно подтвержден позже, в 70-х годах выходом пропагандистской антиизраильской агитки – небольшой книги под названием «Битые ставки», написанной Юзефом (Зусем) Эрлихом. В ней он упоминает Хорола уже в качестве «эмиссара» Натива», - написал мне в письме А. Монастырский.

Книжка Ю. Эрлиха вышла в 1982 году.

Сделаем отступление. Эрлих умер в октябре 1997 года. Во всяком случае, Авраам Шифрин посвящает ему большую статью-некролог «Смерть героя»[16] («Вести», 15.10.97), в которой он рассказывает о подпольной сионистской деятельности Эрлиха. В течение нескольких лет Шифрин дружил с Эрлихом и доверял ему. К тому времени Эрлих уже не работал в третьесортном клубе, а был редактором областного телевидения, круг интересов и задачи стали шире. «Братья Михаил, Марик и Игорь Хазины, Галя Ладыженская, Блюма, Саша, Толик Альтман – будущий участник “самолетного дела”, Исай Авербух, Рэйза Палатник, - всех не упомнить» – пишет А. Шифрин. Это те, кого Эрлих видел у Шифрина

Даже написанная Эрлихом книга «Битая карта» не смущала Шифрина. «КГБ написало, КГБ заставило назваться автором».

Допустим, Е.П. Монастырская ошибалась, когда в страшные пятидесятые годы в одиночку искала и нашла провокаторов-зуктеров Немиринскую и ее командира Эрлиха, которые посадили еврейских студентов. Прошли годы, и о деятельности Эрлиха знала «вся Одесса». Шифрин написал: «Однако евреи Одессы, считая его предателем, отгородились от него стеной ненависти. Многие приезжавшие из Одессы с гордостью рассказывали, какую “веселую жизнь” они ему там устроили. Я скрипел зубами и молчал: все равно сделать ничего было нельзя, ведь выехать Юзику не давали ( куда ему было уезжать? – В.М.). Я даже не мог рассказать открыто о его героизме: ведь это сработало бы против него. Оставалось одно: тайно передавать ему приветы и заверения в своей любви... И вот он умер. Герой, о котором знали немногие. И даже похоронить его в Израиле нельзя».

«…лaгерь учит быстро распознавать суть человекa», –написал А.Шифрин в самом начале своего рассказа об Эрлихе. Увы, не всегда!

Несколько лет назад я прочитал воспоминания начальника особого отдела полка, который утверждал, что во время ВМВ в каждом отделении как минимум был сексот-стукач, доносивший на своих солдат. Как минимум один на десять человек. И это считалось армейской нормой. Воевали вместе, а стучали порознь. Наверно, такие же нормы были и в университетах.

Но какова Неля Немиринская: любимого человека отправила на эшафот! «Железных женщин» воспитывал КГБ. Не хуже легендарного Павлика Морозова.

Жуткая была страна, жуткая. То, что долетело сегодня до нас: Лиля Брик была агентом ГПУ и стучала на Маяковского и на все его поэтическое окружение, а ведь нас уговаривают, что она его и только его по-настоящему любила. Жена академика Ландау вроде бы тоже «постукивала». Литературный секретарь Горького Крючков писал на него отчеты-доносы. Ленин фактически приказал сыну Максима Горького стать политическим цензором отца и «агентом влияния» на него. Последняя жена Алексея Максимовича - Мария Игнатьевна Будберг, в девичестве Закревская, по первому браку графиня Бенкендорф, была двойным агентом ГПУ и английской разведки.

Моего соседа по камере посадила жена, рассказав в КГБ, что 25 лет назад, 18-летним парнем он (еще жених, а не муж) один раз был на собрании троцкистской комсомольской организации. Подруга моей мамы на партсобрании сказала, что ее муж был троцкистом. Через несколько лет посадили мужа, а чуть позже и ее, как жену троцкиста.

Есть еще примеры. Известны (скорее интересны) только верхушки. А внизу – доносы в парторганизацию на неверных мужей, доносы на соседей, доносы на сослуживцев – просто детсадовские игры. Но это было нормой.

А вот на низком бытовом уровне. В 1964 году я жил в большой коммунальной квартире около Центрального телеграфа в Москве. В одной из комнат нашей квартиры проживал кандидат физико-математических наук, сотрудник одного из институтов А.Н. СССР. Было ему лет 35. К нему стала приходить и оставаться на ночь молодая женщина, аспирантка какого-то академического института, тоже физик. Одна из соседок по квартире написала донос в милицию, что в нашей квартире, в режимном районе Москвы, проживает женщина без московской прописки! И ведь приходил участковый милиционер выяснять подробности.

В студенческой группе был еще один стукач – Вадим Шмиголь, увы, никаких подробностей я о нем не знаю. Мне о нем рассказал А. Монастырский.

Рассказывая о Хороле, я все время сравниваю группу, к которой принадлежал Иосиф, со своей организацией СДР. На нас ведь тоже был написан донос. Член ОК (организационного комитета) СДР Владик Фурман, студент 2-го курса Рязанского Мединститута, после многочисленных разговоров на политические темы, сделал предложение вступить в нашу организацию студенту 1-го курса того же института Феликсу Воину. Феликс с готовностью согласился. Полный радостного возбуждения он бросился к любимой девушке Мягковой, тоже студентке- медичке, с одним желанием: привлечь ее к нелегальной работе. Что произошло между ними, осталось тайной, но рука об руку они пошли в институтский комитет комсомола. А оттуда до расстрела Слуцкого, Фурмана и Гуревича осталось меньше, чем полшага.

Воин получил свои 25 лет, был некоторое время со мной на одном лагпункте в Майкадуке, но я с ним не общался, после освобождения и реабилитации (почти все остальные были освобождены по бериевской амнистии 1953 года) он уехал в Киев и закончил медвуз. Уже в Израиле я узнал, что он рано умер. Мучила ли его совесть, я не знаю.

Феликс был не единственным стукачом, но о других я толком ничего не знаю. И мы, и группа Хорола были одинаково обречены.

Согласно приговору Одесского областного суда в этой шестерке Хорол, Щуровецкий и Гарцман были ведущими. Гарцман сделал шаг вперед, он уже стал искать антисоветскую организацию, к которой можно было бы примкнуть.

В Москве в 1950 году, когда уже была создана наша подпольная антисоветская организация СДР[17], Боря Слуцкий говорил, что надо искать антисоветские организации по всему Союзу. Я к этому относился недоверчиво. И был глубоко неправ. Таких групп, полуорганизаций было много. Относительно много. Иногда просто рядом.

СУДЫ И ПРИГОВОРЫ

Но вернёмся в Одессу. Уже во время судебного разбирательства произошла неожиданная метаморфоза. Тихие мальчики стали вести себя как настоящие бойцы: Хорол, а за ним и Фланцбаум отказались от признательных показаний. В результате Хорол и Щуровецкий получили по 25 лет, четверо остальных по 10.

13 июня 1953 года, через три месяца после смерти Сталина, приговор по делу Хорола был отменен и дело возвращено в Одессу на дополнительное расследование.

Я хочу обратить ваше внимание, что отмена приговора произошла еще при Берии, которого арестовали 26 июня 1953года.

29 апреля 1954 года состоялся повторный суд.

А за два месяца до суда, 18 февраля 1954 г. умерла в Инте Зинаида Осиповна Хорол. Иосиф не знал о смерти матери, но беду он чувствовал.

В обвинительном заключении подробно пересказываются обвинения, выдвинутые на первом процессе: Хорол «высказывал антисоветские клеветнические измышления в отношении национальной политики советского правительства и якобы ограничения некоторых национальностей во время приема в высшие учебные заведения». (Приговор Судебной коллегии по уголовным делам Одесского областного суда 28 – 29 апреля 1954 года. Стр. 1)

Во втором (от 7.4.54 г) обвинительном заключении указано, что Хорол утверждал: «прием лиц еврейской национальности в высшие учебные заведения якобы по указанию советского правительства ограничен до 12% от общего числа поступающих в ВУЗы». Далее Хорол утверждал, что «будто между коммунистами и троцкистами не было идейных расхождений, а была якобы только борьба за власть».

На семинарах в университете «неправильно толковал отдельные вопросы марксизма – ленинизма, клеветнически оценивал роль коммунистической партии».(Обвинительное заключение по делу №5220, 7 апреля 1954 г, стр 2 -3 )

На судебном заседании Иосиф вел себя вызывающе: «Высказывания подсудимый Хорол подтвердил и в данном судебном заседании. Однако объясняет, что такие высказывания он не считает антисоветскими, это его убеждения».(Приговор от 28 – 29 апреля 1954 года, стр 2.)

Появились и новые обвинения – «предпринимал меры к тому, чтобы совершить побег, что намеревался осуществить с применением специальных средств». Иосиф просил своих одесских знакомых прислать ему различные фотографии, еду и «яду в количестве необходимом для отравления двух человек».

Оставим в стороне очередные фантазии следствия и суда относительно «отравления двух человек». Обращаю внимание на самое главное: человека вызвали на переследствие.

Еще не начались массовые освобождения 1956 года. Всего лишь год назад умер Сталин, арестован и расстрелян Берия с компанией. Юридическая система начала сдвигаться. Но кто-то же постарался, чтобы Иосифа и всю компанию вызвали на переследствие. А. Монастырский утверждает: «Революционные заслуги и одержимость моей бабушки плюс материальная поддержка Щуровецкого-старшего, видимо, повлияли на то, что их дело пересматривалось в «первом эшелоне» ревизии «культа личности».

Здесь уместно упомянуть еще одного достойного и мужественного человека. Розенгауз Семен Львович был известным в Одессе адвокатом. «Бабушка была дружна с ним и его женой Дорой Марковной. Семен Львович консультировал бабушку в ее священной борьбе за спасение детей на протяжении всего периода этой борьбы, – пишет А. Монастырский, – Я убежден, что его профессиональные консультации сослужили неоценимую службу в судьбе всех подельников» (Из письма Монастырского ко мне. – В.М.).

Я хочу в это поверить. Но Розенгауз не был официальным адвокатом ни Л. Монастырского, ни одного из пяти его друзей. В суде в 1951 году группу «Малый совнарком» представляли адвокаты Вовренюк, Рейзина, Печенюк и Тихонова. Адвокат Вовренюк защищал и Зинаиду Осиповну Хорол через год.

Но в суде 1954 года свою защиту осуществлял сам Иосиф, что допускается законом. Иосиф взял на себя защиту потому, что ни один советский адвокат, принявший условия Хорола, официально не мог бы защищать его в суде. Значит, консультации Розенгауза были частные, в рамках дружеских услуг.

Сразу после смерти Сталина в 1953г. Марк Бернардович Щуровецкий, отец Бориса Щуровецкого, поехал в Караганду и получил свидание с сыном. Я уже писал, что Марк Бернардович был великим человеком. Боря очень подробно написал о своем деле. Его записи, неофициальные советы Розенгауза и финансовая поддержка Марка Бернардовича привели к движению: дело «Малого совнаркома» стало пересматриваться.

Но я глубоко убежден, что без Москвы здесь не обошлось. Была «рука Москвы». Была. Не могла Одесса самостоятельно принять решение о пересмотре дела с последующим освобождением. Поездки Фиры Борисовны Монастырской в Москву на этот раз были успешны. Результат – решение Судебной коллегии:

«13 июля 1953 года Судебной коллегией по уголовным делам Верховного суда Союза ССР приговор по делу 5220 отменен и дело возвращено к доследованию со стадии предварительного следствия».

Шестерку привезли в Одессу, и все началось сначала. Но подследственные были уже другими.

Иосиф считал, что пересмотр их дела – признак ослабления государственной власти. На власть надо давить, и тогда или все ее судебные решения, или значительная их часть будут отменены. А с отменой судебных решений изменится политическая обстановка в стране, что приведет к уменьшению антисемитизма. Поэтому на переследствии и в суде надо вести себя агрессивно и настойчиво напоминать, что должно быть найдено политическое решение.

Точка зрения его подельников была абсолютно другой: «Никакой политики, никакого участия ни в политической, ни в социальной жизни. Антисемитизм есть во всех странах, с ним надо жить, к нему приспосабливаться. Нам хватит лагеря! Хотим домой"!

Вместо борьбы, мирное сосуществование с антисемитизмом. Обсудить со своими друзьями свою позицию Иосиф не мог: все они были в тюрьме, в изоляции. Каждый выбирал свой путь независимо и самостоятельно. Один Иосиф Хорол против пяти.

Иосиф не воспользовался этой неизвестно откуда пришедшей поблажкой. На втором суде он заявил, что все сказанное и сделанное им - ЭТО ЕГО УБЕЖДЕНИЯ. Я думаю, что такое поведение на суде, если не единственное в советской истории тех лет, то редчайшее.

Надо сказать, что юридическое начальство Одесской области поступило осторожно и разумно, выделив из дела 5220 Хорола, и представив пять его подельников в отдельном деле. Пять подельников Иосифа были освобождены из-под следствия за недоказанностью преступлений: их освободили в январе 1954 года. а у Хорола состоялся повторный суд. Мать Иосифа еще была жива.

Еще один юридический казус. У Хорола сняли пункт 11. Пункт 11 статьи 58 (по украинскому УК статья 54) не имеет собственного срока наказания, но является отягощающим довеском. Групповое действие влекло за собой всегда более длительное наказание. У Иосифа было 5 подельников. Теперь они исчезли. Снятие 11 пункта с Иосифа должно было привести к автоматическому облегчению наказания.

Новая генерация политических заключенных, говорящая о своих политических взглядах, появилась позже. Может быть, Хорол был одним из первых в этом героическом ряду.

В суде он заявил: « Я считаю, что у нас нет свободы слова. Наша печать освещает заграничные события неправильно, лживо...

...Сейчас также стоит вопрос о евреях, как стоял раньше о калмыках и татарах.... Все правители Демократических стран это ставленники Кремля и держатся лишь за счет наших войск. ...Я считаю, Советский Союз является диктаторским по отношению к странам Народной демократии.

Как я уже заявил на предыдущих допросах и еще раз заявляю в настоящее время, это мое выступление в Одесском облсуде соответствует моим убеждениям и таких убеждений я придерживаюсь и сейчас...» (Обвинительное заключение от 7.4.54г, стр. 4).

Это уже был не робкий студент, перед судом стоял политический противник, боец, со своим мировоззрением.

За эти «свои убеждения» по пересмотренному делу ему дали 10 лет. Новые веянья в судебной системе стали докатываться и до Одесского суда.
Пятерых освободили. Это была победа в первую очередь Фиры Борисовны Монастырской, Марка Бернардовича Щуровецкого и покойной Зинаиды Осиповны Хорол.

Но это и победа Иосифа Хорола, который ценой своей свободы сумел защитить свои убеждения. Это и есть политический борец, политический лидер.

СЕМЕЙНЫЕ ИСТОРИИ

Иногда как бы через силу Иосиф рассказывал о своей семье. Его родители разошлись еще до войны. Ему крайне неприятно было об этом говорить. Он жил с матерью и бабушкой. У отца была другая семья. Несмотря на развод, отношения между родителями были более или менее корректными. Почти каждый день отец встречался с Иосифом и помогал матери. Конечно, мать была ущемлена разводом, и Иосиф об этом знал и понимал обиду матери. Ей в 1940 году было 32 года. Молодая женщина. Замуж она больше не вышла.



Зинаида Хорол, 1949 г.

Может быть, развод был связан с краткосрочным предвоенным арестом отца Иосифа. Кто мог знать, на сколько кого посадят? Для того чтобы сохранить жену и детей, разводились. Иногда развод помогал. А обратно не всякая семья могла склеиться. Оставались заслуженные и незаслуженные обиды.

В рассказах Иосифа проскальзывало влияние семьи: тетушка, кажется, сестра отца, бывшая владелица сахарного завода на юге Украины, считала, что для еврейского мальчика самая достойная специальность - это адвокат, и мечтала увидеть Иосифа в черной мантии. Уже много лет была советская власть, судейские чиновники – прокуроры, судьи, адвокаты – не носили мантии (у прокуроров была особая форма), да и тетушка была не дремучей столетней старухой, а ровесницей отцу и матери, но все равно, адвокат представлялся ей носителем гуманизма. Обязанность адвоката - приносить в мир законность, сострадание, помощь. Еще может быть, доктор. Эта скрытая мечта еврейских родителей - видеть своих детей в черных мантиях или в белых халатах.

Были и смешные истории. Однажды отец Иосифа был по каким - то делам в Крыму. В 1944-1945 годах бывший царский дворец в Ливадии ремонтировали для проведения там Ялтинской конференции (январь 1945 года). В некоторых комнатах сняли царский паркет и заменили на новый. (Может быть, он был поврежден?) Старый паркет бросили в каком-то сарае. Отец Иосифа узнал об этом, купил весь паркет по цене мусора и привез в Одессу. Может быть, у него были свои планы, но они не реализовались. Так и остался царский паркет в Одессе неиспользованным. Может быть, его еще и найдут.

ТУФТА

Наши бесконечные споры, дискуссии только теперь закончились. Однажды я спросил: «Иосиф, ты в Дубовке работал в шахте?» Иосиф насмешливо на меня посмотрел: «Белые люди в шахтах не работают». Перед самым моим освобождением, в тюрьме на Лубянке моим соседом был Латкин-Турков[18], друг и подельник Кости Богатырева[19]. В Инте Латкин-Турков сидел некоторое время с Каплером, который тянул уже второй срок и тоже говорил: «Белые люди в шахтах не работают». Одна и та же фраза. Случайно ли? Это не было пренебрежением к тяжелому и опасному труду шахтера. Тогда что? Нежелание работать на начальника. Нежелание приносить советской власти хоть какую-нибудь ощутимую пользу. Как пели в Тавде:



Дайте в руки мне пилу - самую большую,

Я вам кубик напилю, больше ни в какую.



Иосиф Хорол на стройке, 1955

У меня не получалось "кантоваться". Я был все время на общих работах. Постепенно и я научился «работать, чтобы не работать», «давать стране угля, хоть мелкого, но до...», «туфтить» и т. д. Но все это не сразу и с трудом. Фраер есть фраер. Я так им и остался. Но никогда мне на советскую власть не хотелось работать. Потом, на свободе, в течение 20 лет после освобождения я каждый день с раздражением уходил на работу. Каждый день был проклятый.

Сегодня смешно вспоминать, как я летом 1952 года в Караганде на строительстве инвалидного дома (лагерные специалисты уверяли, что строят жилгородок для военных летчиков. И только смерть Сталина помешала сделать эту стройку военной) затыкал щель между бортом самосвала и кузовом, чтобы из нее не вытекал бетон. Быстро отучился. Но был-то фраером! Надо мной добродушно смеялись. Государству нельзя было приносить пользу. Ответом на подневольный труд была туфта. В словарях есть много интересных толкований слова «туфта», мы в основном его применяли как синоним слову «халтура», то есть как быстрая, недоброкачественная работа, включающая приписки.

Вот типичный пример туфты. Надо закопать зимой столбы. То ли под забор, то ли под линию электропередачи. По правилам надо закапывать столб метра на 2,5 – 3. Никто из заключенных так не работал. Яму копали на метр, затем ставили столб, забивали комьями мерзлой земли и заливали водой. Столб вмерзал до весны. Вот это и есть туфта.

Другой пример. Стенка жилого здания должна быть толщиной в 2,5 кирпича. Крайние кирпичи укладывали аккуратно, а середину заваливали мусором, битым кирпичом и заливали раствором. Это тоже туфта.

И еще несколько слов о туфте. Нам было очевидно, что экономика, построенная на всеобщей туфте, не может быть успешной. Туфтили не только в лагерях, что вроде бы понятно, туфтили и на военных заводах, когда некачественные самолеты отправляли на фронт, и они там разбивались (дело маршала Новикова и министра Шахурина), в проектных организациях, на строительстве, в колхозах и т.д. Между прочим, Абакумов, тогдашний министр ГБ, очень профессионально собрал материал по авариям в армейской авиации во время войны. «С ноября 1942 по февраль 1946 года произошло более 45 тысяч невылетов самолетов на боевое задание, 756 аварий и 305 катастроф по причине неполадок материальной части». Такое количество неисправностей требовало организационного и инженерного анализа и объяснений.

Я не говорю, что Новикова, Шахурина и других надо было судить и пытать. Отнюдь. Я говорю только о выявлении причин. Не знаю, был ли такой анализ сделан. Вредительства не было. Была система туфты. И Сталин это понимал. «Сталин к докладу Абакумова отнесся скептически. Он понимал, что война требовала массированных поставок техники на фронт, и если бы руководители авиапрома и ВВС посмели "тянуть волынку", проводя все испытания и приемку машин исключительно по букве инструкций, то были бы расстреляны еще в 1942 году. А поскольку наша авиация сломала хребет "Люфтваффе", значит, большинство самолетов, поступивших в Красную Армию, были все-таки достаточно высокого качества. Поэтому Сталин потребовал от Абакумова перепроверить данные: нет ли натяжек, не желают ли выслужиться на громком деле некоторые работники "Смерш".

При всей своей требовательности Сталин прекрасно понимал, что фактор всеобщей туфты присутствует и он допустим, но преодолим. Однако это было его заблуждением.

В лагере было много инженеров и других руководящих работников, которые рассказывали о разных случаях туфты в промышленности и с/х.

Совокупность туфты, халтуры, приписок, недобросовестности, краж должна была привести когда-нибудь к кризису в экономике.

После смерти Сталина туфта приняла почти открытый характер. Уже после лагеря стало известно, что секретарь Рязанского обкома Ларионов публично, вопреки мнению специалистов, взял невыполнимые обязательства по животноводству. В результате он привел Рязанскую область чуть ли не к кризису. Весь механизм туфты стал известен. Ларионов застрелился. Механизм приписок – туфты в строительстве – прекрасно изобразил Войнович в повести «Хочу быть честным».

Туфта не закончилась со смертью Сталина, устранением Хрущева и смертью Брежнева. Туфта была органической составляющей советского строя. Ее последствия нет-нет, да и выпрыгивают сегодня.

В 1980 году были впервые зафиксированы неполадки на втором блоке Саяно-Шушинской ГЭС. Их не устранили ни сразу, ни через 20 лет, в 2000 году, когда Чубайс подписал акт приемки станции, ни еще через 9 лет - вплоть до аварии. Вот что такое туфта на государственном уровне. И еще пофигизм, то есть наплевательство: "не мое, Москва все спишет". А отсюда низкий уровень добросовестности персонала. Авария в Чернобыле случилась исключительно из-за неквалифицированности персонала. Сколько лет такое государство могло жить?

Еще одна грустно-смешная история. В Москве незадолго до нашего отъезда знакомый художник рассказал нам, «как бог наказал Налбандяна». Налбандян – довольно известный советский художник-портретист, лауреат Сталинских премий. Портреты Сталина и членов политбюро писались в большой спешке (по крайней мере, в сороковые годы), на плохо загрунтованном полотне, и в конце шестидесятых – начале семидесятых краска начала трескаться и осыпаться. Наш знакомый художник, смеясь, говорил: Рафаэля реставрируют через 500 лет, а Налбандяна через 20. Рафаэль никуда не торопился, а Налбандян спешил за Сталинской премией.

Прошло много лет, и однажды Иосиф говорит мне: «Ты когда-то рассказал историю про Налбандяна, а я тебе расскажу историю про Вучетича. Его памятник на Малаховом кургане уже в аварийном состоянии. Сколько лет, как его поставили, 25-30? Халтура, туфта вошла в плоть и кровь. И искусство тоже стало халтурой».

ДЕТИ И РОДИТЕЛИ

Но вернемся в Одессу. Арест группы еврейских студентов с юрфака, куда входил и Иосиф, в январе – апреле 1951 года был для Одесского университета полной неожиданностью. Еще большей неожиданностью стал арест для всех семей. Родители, особенно матери, еврейские матери, бросились выяснять, за что посадили их детей, и можно ли им каким-либо образом помочь.

Наверное, самым влиятельным был отец Бориса Щуровецкого – Марк Бернардович. Должность у него была небольшая, но очень сытная – он руководил всеми предприятиями маслобойной промышленности в Одесской области. И это в полуголодной Одессе и голодающей Молдавии. Все начальство хотело хорошо и сытно кушать. Ведь только-только прошла война. Возможности Марка Бернардовича были почти безграничны. Мало кто мог ему отказать в какой-либо просьбе. Но даже он не смог ничего сделать. Ему отказали. Ничего он не узнал. И масло не помогло. На МГБ его влияние не распространялось.

Должен, обязан отметить, Марка Бернардовича Щуровецкого. Он был великим человеком. В любой другой стране он бы стал настоящим и заслуженным миллионером. В послевоенной Одессе, «в районе легендарной Пересыпи при маслобойне он организовал подсобный цех – изготовляли ХАЛВУ, в послевоенные годы какой товар! Знания, предприимчивость, готовность на «разумный риск» – вот источник достатка и возможности активно участвовать в попытках спасти детей.» (Из письма А. Монастырского).

Да, да, так оно и было, он организовал по собственной инициативе цех ХАЛВЫ. Вы знаете, что такое халва в послевоенном СССР? Это лакомство, это продукт только для детей. И это лакомство стало доступным. Халва не была очень дорогой, и ее могли покупать детям. И мне что-то перепало.

В 1954-1955 годах, уже после освобождения Бориса Щуровецкого я пробыл год в закрытой тюрьме в Богучаре Каменской области. В городе Богучаре и соответственно в ларьке Богучарской тюрьмы не было сахара. Сахара нет, а спрос есть. Сахар заменили халвой. Мы покупали в ларьке халву большим куском, вразвес, а потом ее делили на шестерых. Точно по кусочку, как по булькам делят водку. Это, можно сказать, был привет мне от Бори Щуровецкого……

Независимо и параллельно со Щуровецким-старшим в борьбу включилась мать Монастырского Фира (Эсфирь) Борисовна Зингер–Монастырская.

Фира Борисовна была личностью незаурядной, сложной. Она происходила из небогатой религиозной семьи, в которой лишний рот, даже детский, имел значение. «В люди», то есть работать на Одесскую табачную фабрику, она пошла для еврейской семьи того времени очень рано: в шесть лет. В очень молодом возрасте примкнула к революционному движению. После революции пошла учиться. Окончила медицинский институт и стала санитарным врачом. Функции санитарного врача были необыкновенно широки. В них входили предупредительные методы здравоохранения, наблюдения за окружающей средой с целью предупреждения эпидемий, а также санитарные врачи контролировали санитарное состояние продуктов питания во всех точках распределения: в продуктовых магазинах, общественных столовых, всякого рода буфетах и даже в "закрытых распределителях", где получали продукты советские начальники всех сортов. Санврач обладал административно-запретительным правом в текущем надзоре. Все это называлось "социальная медицина", и это соответствовало характеру и мировоззрению Фиры Борисовны. Но характер у Фиры Борисовны был очень тяжелый. Она была властная, вспыльчивая, острая на язык, «по-большевистски принципиальная». Занимая в разное время различные партийные и административные должности, связанные с чистками и репрессиями, она оставляла за собой не только друзей, но немало недоброжелателей.

Ее влияние было совсем не коммерческого характера: она врач, старая большевичка со своими партийными связями. До войны участвовала в разных чистках как в Москве, так и на Украине и в конце концов нашла "тихий приют" в родной Одессе – стала освобожденным секретарем парткома Одесского мединститута. Совсем неплохое место. Я бы сказал, влиятельное. Во время войны Фира Борисовна работала в советском комитете Красного креста, занимала там пост начальник управления всеми эвакуированными лечебными учреждениями Красного креста в Средней Азии. Это соответствовало должности заместителя министра здравоохранения. Мало сказать, влиятельное – ещё и сытное место!

Я опять пишу «сытное место, сытная должность», потому что мое детство и юность прошли во время войны и сразу после нее, когда каждая крошка хлеба была на счету, когда люди, в том числе моя семья, голодали и знали настоящую цену и хлебу, и маслу, и больничной койке.

После войны в Москве Фире Борисовне устроиться не удалось. Ни былые заслуги революционера, ни личная преданность вождю, ни высокая должность замминистра – все это не имело значения: евреев активно стали вытеснять с административно-партийных должностей. А уж о женщине под пятьдесят и говорить нечего. Пришлось ей вернуться в родную Одессу, и здесь она устроилась на должность санитарного врача. По воспоминаниям ее внука А. Монастырского, «в те годы в доме не было недостатка в продуктах вышеуказанной (мясомолочной – В.М.) промышленности, подкармливались даже родственники – и не боялись!?, но тем не менее факт. Даже учитывая описанный мной достаток, знаю, что возможностями своими она не злоупотребляла, наличных денег, свободных, всегда не хватало».

К моменту ареста сына, в мае 1951 года, она была главным санитарным врачом мясомолочной промышленности Одесской области. Вполне влиятельная фигура с сильными связями в медицинских кругах и среди руководителей пищевой промышленности. Надо понимать, что значила пищевая промышленность после войны и как от этой отрасли зависели все без исключения начальники. У санитарного врача были огромные права и возможности.

Разгневанная арестом сына, Фира Борисовна пришла в райком партии и сказала: «Если мой сын преступник, то я не могу быть членом партии». И положила на стол свой партбилет. Это пример величайшей отваги, мужества и отчаянья. Уж кто-кто, а она знала, что за такой поступок могли и посадить. С ней поступили вполне корректно – не арестовали, просто попросили забрать свой партбилет назад и пообещали, что «органы разберутся».

ЗИНАИДА ОСИПОВНА ХОРОЛ

Третьей матерью, которая бросилась защищать своего сына, была Зинаида Осиповна Хорол.

В Одессе с ней никто не хотел разговаривать - скромная женщина без всяких связей. Тогда Зинаида Осиповна поехала в Москву «за правдой». «За правдой» поехала и Фира Борисовна, но действовали две мамы порознь, не общаясь друг с другом, более того, избегая друг друга. По-видимому, это было весной, может быть, в начале лета 1951 года. В конце ноября одесскую группу уже осудили.

Зинаиду Осиповну Хорол в Одессе откровенно боялись. Арест сына, неудачные хлопоты в Одессе и в Москве привели ее к сильной депрессии. Родители подельников Иосифа не понимали ее состояния и считали, что «она напрашивалась» на арест. Характер у Зинаиды Осиповны был неуравновешенный, арест сына, хождение по начальству, унижение, с которым она сталкивалась ежедневно, совершенно расшатали ее нервы. Страх за сына. Бессмысленность своей жизни…

Встретив на улице друзей сына или родственников кого-то из подельников Иосифа, «она в полный голос начинала проклинать Советскую власть, «доблестные» органы и мудрых руководителей этого всенародного счастья, оперируя именами «любимых» руководителей, не взирая на уличных свидетелей «концерта»»( Из частного письма А. Монастырского). Люди от такого откровения шарахались, переходили на другую сторону улицы, боялись любой встречи с ней. Не будем судить их строго: страх. Наши современники знают и понимают, что такое страх. В конце концов ее посадили. У шестерых ребят было 46 родственников, а полностью испить чашу пришлось ей одной.

В стрессовом состоянии находились и другие родители, например, Фира Борисовна: «обезумевшая бабушка пошла в органы, положила на стол партбилет». Это признак глубочайшей депрессии, когда человек перестает адекватно соображать. Что касается того, что «былые заслуги и репутация бабушки были столь велики, что на ней арест сына никак не отразился», то, я думаю, А Монастырский, который написал вышеприведенные строки, слишком идеализирует ситуацию. Не пришло, к счастью, время для Фиры Борисовны. С не меньшими заслугами получали по «заслугам».

10 месяцев следствия! Ребят били, пытали. Иосиф не рассказывал об этом, но иногда мимоходом вдруг бросал:

- Меня допрашивал следователь-грузин. Он вместо «б» произносил «п». Вот он мне на допросе говорит: "Пить будем, пить будем!" А я не понимаю, говорю: "Да я не хочу пить". А он мне: "Все не хотят! Пить будем"… Потом только дошло до меня, что он говорит "пить" вместо "бить". Когда уже бить стали всерьёз…

Может быть именно тогда Иосифу отбили внутренности (поджелудочную железу, желудок).

Здесь надо отметить одну особенность. Все родители арестованных еврейских ребят были знакомы или до ареста, или познакомились после и вели себя по-разному, но тихо. Только Зинаида Осиповна Хорол возмущалась вслух, открыто. Поэтому ее побаивались другие родственники арестованных, с ней не хотели встречаться.

Просто сказать – поехать в Москву. На дорогу нужны были деньги, где-то надо было поселиться, на что-то существовать. Никаких гостиниц. Кто бы ее пустил в гостиницу? Нужны были деньги, деньги и еще раз деньги. Марк Бернардович Щуровецкий помог, а может, и полностью оплатил расходы Фиры Борисовны Монастырской. Могучий был человек. Но с Зинаидой Осиповной он боялся встречаться. Боялся. И не надо его за это строго судить. Сегодня легко быть смелым.

Несмотря на свою партийность и связи, несмотря на многократные поездки-обращения в Москве, Фира Борисовна не добилась встречи с высокопоставленным начальником.

Но этого добилась Зинаида Осиповна. Она не была большим партийным начальником, она не была и гешефтмахером. Секретарша, машинистка. Скромная работа, очень скромный заработок. Расходы на поездки оплачивали отец Иосифа, сестра и другие родственники. Нужно было иметь нечеловеческую волю и нечеловеческое везение, чтобы попасть на прием к Берии. Из Одессы, из провинции да прямо к Берии, который то время уже несколько лет не был министром госбезопасности. До конца июля 1951 года министром был Абакумов. (За Абакумовым пришел в МГБ Игнатьев). Но кто из обычных людей знал Абакумова (и Игнатьева)? Даже я, сильно интересовавшийся политикой и член не выдуманной, а настоящей антисоветской организации, ничего о нем не слышал.

Мать Иосифа пошла прямо к Берии. Берия был вершителем судеб! И к полному удивлению всех, была им принята. Всесильный Берия, зампред Совета министров СССР, то есть заместитель Сталина, человек необыкновенно влиятельный, властный, всемогущий принял провинциальную еврейку из Одессы, города анекдотов, города еврейских скрипачей и писателей, абсолютно несерьезного города – это невероятно, это чудо. Я не верю, что просто так, случайно она могла попасть на прием к Лаврентию Павловичу. Да и особенно молодой она уже не была в то время (ей было за сорок), так что привлечь внимание женскими чарами она не могла. Итта Хорол мне рассказала, что у Зинаиды Осиповны был какой-то близкий друг, хороший знакомый Александры Михайловны Коллонтай. Может быть, Коллонтай попросила Берию принять Зинаиду Осиповну? Коллонтай была еще жива, хотя и тяжело больна. Была не у дел, но пользовалась большим влиянием и авторитетом. Впрочем, это только мои предположения. Очень вероятно, что тот человек и помог вторичному рассмотрению дела Хорола в 1954 году? Фигура должна была быть достаточно влиятельная в юридических органах. Ответа нет. Я не знаю, знал ли его Иосиф.

Можно только предположить, как Зинаида Осиповна надеялась на встречу с Берией. Но чудеса бывают хорошие и плохие. Ничего хорошего из этой встречи не получилось. Помочь Берия отказался. Тогда Зинаида Осиповна стала на него кричать и замахнулась - наверное, хотела ударить. Но самое главное, самое страшное, что она пригрозила, что пойдет на израильский корабль и расскажет, как обращаются с еврейскими детьми в СССР.

В это время в Одессу стали приходить корабли из Израиля с апельсинами, на которых были наклейки JAFFA (произносили одесситы – «джафа»). Все евреи города выходили посмотреть на израильтян. Не знаю, виделась ли она с израильтянами, но повсюду в Одессе она рассказывала о невинно посаженных детях. Полгода ушло у КГБ на раздумье, что делать с этой одержимой еврейкой, что не ведала страха.

Ее арестовали 13 февраля 1952 года, через год после ареста Иосифа, через три с половиной месяца после его осуждения. А уже через полтора месяца, 31 марта, ее осудили. Как проходило ее следствие, точно не известно.

Странное совпадение: 13 февраля 1952 года Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла приговор по моему делу: троих расстрелять, десятерым – по 25 лет и троим – по 10.

А вот как звучал приговор Одесского областного суда по делу Зинаиды Осиповны Хорол:

«Исследовав дело в судебном заседании установлено, что обвиняемая являясь еврейским националистом и будучи недовольна национальной политикой Советской власти систематически проводила среди своего окружения антисоветскую агитацию, в которой клеветала на Советскую власть, руководителей советского государства, органов МГБ и суда. Ее враждебная деятельность антисоветского националистического характера началась еще в 1948 г., когда ее сына Хорола Иосифа не зачислили в Гос. Университет и ярко выражена затем в 1951г., после ареста ее сына, как еврейского националиста, которая затем неоднократно продолжала возводить клевету на органы советской власти, советскую печать, высказывая свое стремление связаться с представителями государства Израиль и написать им о деле, по которому арестован ее сын и др. антисоветского содержания высказывания». (Приговор Одесского областного суда от 31 марта 1952 г. стр 1)

Государство надевало на евреев узду, не пускало учиться, но сказать об этом было нельзя: это считалось националистической, антисоветской деятельностью. Сказать правду означало «клеветать на советскую действительность». Сказать правду о том, что государство организует антисемитскую травлю и в этом замешаны самые крупные партийные и государственные чиновники – Маленков, Суслов, Берия, Абакумов, – означало «клеветать на руководителей партии и правительства». Били и плакать не давали.

Обратите внимание: всплеск «националистических» высказываний у Зинаиды Осиповны приходится на 1948 и 1951 годы, когда Иосифа не приняли в ОГУ и когда его посадили. Но это ведь и есть естественное беспокойство матери!

31 марта 1952 года Зинаиде Осиповне Хорол дали 25 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах. Так оборвался крик о помощи, о спасении детей.

НАШИ МАМЫ

Не первая и не единственная Зинаида Осиповна Хорол думала, что, попав на прием к большому начальству, она сумеет объяснить, что ее сын и его друзья ни в чем не виноваты. И она была не единственной матерью, которую арестовали после ареста детей. По сталинским нормам дети отвечали за « грехи» родителей, а родители за «грехи» детей.

Небольшое дополнение. Шестью годами раньше, в 1944 году, в Москве была арестована группа молодежи[20], в основном студентов (13 человек, в числе которых были Фрид, Дунский, Левенштейн, Левин, Михайлов, Бубнова, Ермакова и т.д.), которым инкриминировали подготовку террористического акта против Сталина.

Две матери арестованных - Левина Ревекка Сауловна и Кизельштейн Зинаида Самуиловна добились приема у министра госбезопасности Меркулова.

Дальше я хочу привести выдержку из воспоминаний Виктора Левенштейна (с его разрешения):

«Но тут вмешались мамы.

Моя мама сразу после моего ареста установила контакт с родителями Шурика Гуревича и с Зинаидой Самуиловной Кизельштейн, мамой Юры Михайлова. Когда арестовали Мишу Левина, к ним присоединилась мать Миши, Ревекка Сауловна Левина. У этих мам были связи. И они решили действовать.

Ревекка Сауловна в то время была человеком влиятельным — членом-корреспондентом Академии наук СССР, заместителем директора Института мирового хозяйства и мировой политики. Директором института был академик Варга (от себя добавлю, что Варга был в то время еще в многолетней и очень доброжелательной переписке со Сталиным. Сталин высоко оценивал труды Варга и даже цитировал его. Потом дружелюбие исчезло. – В.М). Кроме того, она была научным руководителем диссертации Панкратовой, автора учебника истории СССР, одобренного Сталиным. И Панкратова, и Варга были членами ЦК КПСС, и где-то там на цэковском уровне они попросили наркома госбезопасности Меркулова принять Ревекку Сауловну.

С такой же просьбой обратился к наркому известный кинорежиссер Михаил Ромм, который был кузеном и близким другом Зинаиды Самуиловны Кизельштейн. А Ромму отказать было трудно: Сталин любил его фильмы, ценил мнение режиссера и приглашал его по ночам в Кремль показывать новинки кино.

Меркулов принял обеих мам и сказал им, что следствием установлено, что их сыновья участвовали в подготовке покушения на жизнь Вождя. И они поняли, чем это грозит их детям. Зинаида Самуиловна рассказывала моей маме, что Ревекка Сауловна стала кричать:

– И вы хотите, чтобы мы в это поверили?! Вам стыдно должно быть! Война идет, а вы, вместо того чтобы делом заниматься, детей хватаете и выдумываете идиотские обвинения! Сталина они убивать готовились?! Еще какую небылицу выдумаете? Я — член партии с 1918 года, вы тогда еще под стол пешком ходили! Я своего сына знаю и никогда не поверю вашим выдумкам! Это — преступление перед партией — то, чем вы тут занимаетесь!

И не помня себя, замахнулась на наркома стоящей на его столе тяжелой чернильницей.

Зинаида Самуиловна говорила, что страха перед Меркуловым у них не было: они понимали, что жизнь их детей под страшной угрозой. Помимо этого визита, они добились того, что с просьбой лично разобраться в нашем деле обратились к наркому академики Варга и Леонтович, и Михаил Ромм. В результате Меркулов, вместо того чтобы по тогдашней логике вещей арестовать обеих мам, обязал, по-видимому, разобраться в нашем деле высшую следственную инстанцию своего ведомства.

Следователям на Большой Лубянке, проверяющим дело по распоряжению высокого начальства, пришло, наконец, в голову ознакомиться с квартирой Нины Ермаковой, на которой, по утверждению следователей, готовилось «покушение на жизнь Вождя», а также с пулеметом Ваньки Сухова, с помощью которого это преступление предполагалось совершить. И тут выяснились некоторые подробности. Оказалось, что, хотя адрес Нины был улица Арбат, дом 43, окна её комнаты и всей квартиры выходили во двор, а двор — на соседнюю улицу Молчановку. То, что мальчишки называли пулеметом, оказалось куском гнутого и искореженного пожаром металла.

На волю в результате этих находок нас, однако, не отпустили. Более того, у всех арестованных по нашему делу осталось обвинение в терроре. Обвинение теперь было по статье 19-58 пункт 8. Статья 19 обозначала намерение»[21].

Когда я в первый раз прочитал слова Ревекки Сауловны, сказанные Меркулову «я – член партии с 1918 года, вы тогда еще под стол пешком ходили!», то подумал, что Меркулов был моложе ее лет на 10 – 15. Я знал, что Сталин мог назначить министром и тридцатилетних. Устинов и Абакумов в 33 года стали наркомами, один вооружения, другой госбезопасности, Косыгин в 35 уже нарком, Тевосян и Малышев в 37 лет стали наркомами, а в 38 последний - зампредсовнаркома. Но прочитав биографию Меркулова, понял, что Ревекка Сауловна несколько погорячилась, когда упрекала его в малолетстве.

В действительности он был на 4 года старше Ревекки Сауловны. К 1918 году успел закончить с золотой медалью Тифлисскую гимназию (он происходил из офицерской семьи), проучиться три года на физмате Петербургского университета (это ведь по нынешним понятиям первая степень по математике – В.М.) и окончить Оренбургскую школу прапорщиков (то есть военное училище образца военного времени, подобные училища заканчивали многие советские генералы. Для более однородного состава курсантов весной 1916 г. в несколько школ прапорщиков, в числе которых была и Оренбургская, принимали только студентов. Срок обучения в школе был 4 месяца) и даже немного повоевать на фронтах Первой Мировой.

А с 1921 года Меркулов работает ЧК. Правда, в партию он вступил только в 1925 году. Ближайший сотрудник Берия сначала в Закавказском ЧК и разведке, а потом в партийных органах на Кавказе. С 1931 по 1938 годы Меркулов не работал в органах безопасности, а был на партийной работе. В 1938 году опять переходит в органы, переезжает в Москву на должность первого заместителя наркома НКВД (то есть Берия). С января 1941 нарком НКГБ, и опять нарком НКГБ с апреля 1943 года. Берия высоко ценил Меркулова. Я думаю, что Меркулов был одним из самых образованных сотрудников МГБ.

Ревекка Сауловна была с ним одного круга. Она в 19 лет вступила в партию, закончила Комвуз им. Свердлова, ИКП(31), и в 1939 году, в 40 лет (очень молодой возраст для экономиста), стала членом – корреспондентом Академии Наук СССР. Ее рост в науке был таким же стремительным, как и карьера Меркулова в органах госбезопасности. Ревекка Сауловна кое-что знала и о госбезопасности: институт, где она работала в должности замдиректора, был «отстойником» для части нелегалов (шпионов), которые на «побывку» приезжали в СССР. Это и придавало ей смелости. Она всего на семь лет раньше вступила в партию, уже после революции. Ее заявление «Я — член партии с 1918 года, вы тогда еще под стол пешком ходили!» – это прямой намек на то, что Меркулов в 1918 году ещё не определил свое политическое будущее. На Меркулова можно было оказать давление, он внял мольбе. Реплика Ревекки Сауловны безусловно была оскорбительной.

Ситуация между московской и одесской группами очень схожа. И все же при всей «схожести» была существенная разница: Меркулов сдержал ретивость следственных органов, а Берия, сказав вдогонку Зинаиде Осиповне пару слов, которые долетели до Одессы, только усилил наказание. В результате Иосиф получил 25 лет "исправительно-трудовых лагерей".

Разница была и в другом: в 1944 году еврейский вопрос ещё не был столь актуален, как в 1951. По мнению Левенштейна (а я думаю, что так оно и было) вмешательство Левиной и Кизельштейн спасло их группу от расстрела.

В случае Хорола на первый план выступила «разница»: в послевоенные годы еврейский вопрос стал ключевым во всей политике государственной безопасности. В это время готовился процесс ЕАК, начинало формироваться «дело врачей, «дело ЗИСа»[22], «дело Кузнецкого металлургического завода(КМЗ)»[23], смею нескромно напомнить, «дело СДР» и т. д. Вопреки желанию Сталина открытые процессы по ЕАК, ЗИСу, КМЗ так и не получились – осудили и расстреляли втихую, а против дела СДР сильно возражал министр Абакумов. Правда, потом все-таки расстреляли, но не всех, а только (!) троих.

Не вовремя Зинаида Осиповна попала на прием к Берия. Да и не было у нее покровителей масштаба Варги, Леонтовича и Ромма. Не хотел Лаврентий Павлович проявить слабинку по еврейскому делу. Сталин требовал наказания. Абакумов не сумел организовать еврейские процессы и поплатился головой. Берия ценил и берег свою голову. Отказ его вмешаться в еврейское дело ухудшил положение Хорола и его группы.

Ревекка Сауловна поплатилась за смелость через четыре года: в 1948 году её арестовали. Ей тогда много чего припомнили: и «политически плохо воспитанного» сына, и «тяжелую чернильницу», и ее еврейство, и политическую ревизию института в мае 1941 года, и поездку в Америку в 1931 г. (как могло случиться, что в разгар коллективизации и голодомора специалиста-агрария выпустили в Америку навестить родителей? Мне плохо верится, что посещение родственников было основной целью поездки), и троцкистские связи. Когда ее встретили после освобождения в 1954 году, она была глубокой старухой. Но сына и его друзей она спасла. Честь ей и слава. И от меня, бывшего зека, безмерное уважение.

Вот еще одно свидетельство:

«На глазах у Варги были произведены аресты нескольких его сотрудников. В застенках МГБ оказалась член-корреспондент АН СССР Р.С. Левина, крупнейший специалист по аграрным проблемам капиталистической экономики. Перенесшая на Лубянке тяжелый инсульт, Р.С. Левина впоследствии рассказывала Я.А. Певзнеру, что в МГБ от нее требовали признаний, будто она и арестованный в декабре 1947 г. бывший старший научный сотрудник, доктор экономических наук И.И. Гольдштейн (тот самый, которого в апреле 1946 г. не пустили в загранкомандировку) склоняли Е.С. Варгу к тому, чтобы формировать кадровый состав Института из евреев - сионистов. От И.И. Гольдштейна, сотрудничавшего со времен войны с Еврейским антифашистским комитетом (ЕАК), в МГБ выбивали также показания на С.А. Лозовского, И.С. Фефера и других руководителей ЕАК»[24]. И.И. Гольдштейн умер в тюрьме в 1953 году. Ему был 61 год...

В Советском Союзе политический маятник качался, разбивая головы то одним, то другим: расстреляли и Абакумова, и Берия, и Меркулова. А они-то долгие сороковые – начало пятидесятых правили безопасностью, определяли ее политику. Русская рулетка.

Арест родителей (и вообще родственников) не был уникальным явлением. По нашему делу были тоже арестованы родители. У Бориса Слуцкого мать, сестра (отец погиб на фронте) и двое дядей, у Владилена Фурмана – мать, отец и старший брат, у Жени Гуревича – отец и мать, у Феликса Воина – мать (отец был расстрелян в тридцатые годы) и русская няня. У Гриши Мазура – двое дядей.

То ли наше дело сразу стало слишком громким и быстро вышло на министерский уровень, то ли не было достаточно сильных связей, а может быть, высокому начальству не захотелось видеть лица матерей арестованных подростков, но никто из родителей не попал на прием к министру.



Владимир Мельников с мамой, 1955 г. .Караганда, Федоровка

Моя мама формально в партии была с марта 1917 года. Фактически с 1916-го. Правда, она всего лишь закончила «Подготовку кадров красной профессуры» (это что-то вроде университета, если считать ИКП аспирантурой и докторантурой), но ни научную, ни партийную карьеру не сделала. Никогда я не видел и не слышал гордого закидывания головы и заявлений «Я с дореволюционным партийным стажем». Впрочем, все влиятельные знакомые моих родителей (Бубнов, Кассиор, Марголин, Бергман, Якир, Корытный) к тому времени были уже расстреляны, и просить о помощи было некого. Наиболее активными просителями пересмотра нашего дела были отец Иды Винниковой - Лев Моисеевич Винников и мать Владика Фурмана - Полина Моисеевна Фурман. После смерти Сталина им удалось добиться пересмотра дела, и в апреле 1956 года нас освободили.

Последнее, что я хочу отметить - это полное тюремное равноправие: мужчины и женщины содержались в одинаковых условиях, в тех же карцерах, с теми же ночными допросами.

Не хочу быть голословным. Из воспоминаний Надежды Марковны Улановской[25], которая была арестована в 1949 году:

«Я все время страдала из-за своих близких, но в карцере подумала: «Мне так плохо, мои дорогие, что уже не до вас». Если бы я предвидела, что и ты (дочь) окажешься в таком положении, я пожелала бы тебе смерти. А это продолжалось всего трое суток, но я их не считала и уже не ждала, когда это кончится. Я не принимала ни пищи, ни еды (триста грамм хлеба и три кружки горячей воды в день - В.М.). Мне бросали хлеб, но я к нему не прикасалась. По дороге назад в камеру меня поддерживали – я не могла идти самостоятельно»[26].

До какого состояния нужно довести женщину, чтобы она подумала: «Лучше, чтобы дочь умерла, чем попала в тюрьму и в карцер»? А об инсульте у Левиной я упоминал выше.

Очень тяжелое следствие было у Е.Ф Лифшиц (41), которая проходила по делу врачей. Она лечила детей и внуков высших руководителей советского правительства и ЦК. Среди ее пациентов были дети и внуки Сталина, Молотова, Кагановича, Микояна, Орджоникидзе. Арестована она была летом 1952 года, еще до расстрела деятелей ЕАК. Ей в процессе врачей предназначалась роль «обличителя». Конечно, было бы гораздо эффектней, если бы своих коллег обвиняла еврейская женщина. Профессионально она и ее покойный муж профессор Лясс принадлежали к медицинской элите Советского Союза. Евгения Федоровна была лично знакома со всеми обвиняемыми. Однако получить признательных и тем более обвиняющих показаний следствию не удалось. Но какую цену заплатила доктор Лифшиц!

Ее сын профессор Лясс, будучи сам врачом, так описывает одну из пыток, широко применяемых в КГБ:

«Надзиратели через каждые несколько минут заглядывали в глазок. Не давали не только спать, но даже принять горизонтальное положение. Злой окрик: «Встать с койки, лежать днем не разрешается». Когда сидишь - нельзя прислоняться к стене. Можно ходить, но крайнее изнеможение валит с ног. Отдаться освежающему сну сидя или даже стоя тоже нельзя. Резкий окрик ворвавшегося в камеру надзирателя: «Откройте глаза!» приводит в шоковое состояние. Непослушание или повторные попытки закрыть глаза – карцер.

За несколько минут до отбоя надзиратель объявляет «на допрос». И нет даже разрешенных кратковременных минут, чтобы принять горизонтальное положение после отбоя. Иногда вызов на допрос объявляется через несколько минут после того, как арестанту разрешается лечь на койку и успокоить измученные тело и мозг. И вновь по коридорам и лестницам в комнату следователя. И так сутками, иногда неделями, а если упорствуешь, то и дольше. Это и называется «спецрежимом».

Нормальная продолжительность сна для взрослого не менее 9 часов. По тюремному режиму 7. Сон для человека жизненно необходим. Нарушение ритма сна и бодрствования ведет к нарушению умственной деятельности, снижению концентрации внимания на самых простых вещах (например, невозможно расставить буквы в алфавитном порядке), резко падает зрительная способность, появляется резкая постоянная головная боль (ощущение тугой повязки на голове). Уже на третий день бессонницы прибавляются галлюцинации. Если и дальше подследственному не давать спать, то, как правило, развивается болезненный психический статус, характеризующийся потерей правильного осмысленного поведения, отсутствием критического отношения к своему состоянию, изменением в осознании собственного «я», алогичностью, разорванностью мышления, бредом, апатией, абулией (отсутствием мотиваций), социальной дезадаптацией, суицидными мыслями и намерениями. Отсутствие сна действует на человека быстро и безотказно. Человека можно сломать всего за несколько дней. На 5-е 6-е сутки «бодрствования» психика приходит в полный упадок, и подследственный с трудом понимает, спит он или нет. Резко изменяется биохимический статус организма: увеличивается выделение стероидных гормонов, натрия, калия. Эндокринная система начинает вырабатывать гормон, близкий по составу к наркотику. Сон хронобиологический процесс. Как только наступает темнота или мы закрываем глаза, организм начинает вырабатывать «сонное» вещество мелатонин, который запускает процесс сна. Долговременное бодрствование, когда при ночном допросе подследственному в лицо направлен яркий свет или бьет в глаза незатухающая электрическая лампочка в камере, приводит к разболтанности в системе выработки организмом мелатонина, что пагубно влияет на психологическую функцию. Гораздо легче не есть и даже не пить».[27]

Евгения Федоровна после двух месяцев истязаний не выдержала непрерывного давления и совершила попытку самоубийства: пыталась повеситься на спинке кровати. Надзиратели успели вынуть ее из петли. Вероятно, произошел микроинсульт: наступила тяжелая депрессия, котороя сопровождалась временной потерей зрения и речи. В таком состоянии ее не могли «допрашивать» и направили на месяц в Институт судебной психиатрии им. Сербского, где ее немного подлечили.

Вот еще одно свидетельство. Леонид Словин в рассказе «Пианистка» описывает судьбу французской пианистки Лотар-Шевченко, попавшей в лагерь еще в предвоенные годы:

«За годы, проведенные на зоне, ее муж от несправедливости и издевательств сошел с ума и сгинул в лагерях, она же из красивой цветущей женщины превратилась в больную старуху… Послевоенные годы неволи Вера Августовна провела, по-видимому, в одном из лагерей Тагиллага, поскольку именно в Нижнем Тагиле появилась она весной 1954 года в видавшем виде ватнике, юбке из мешковины и в стоптанных валенках»[28].

Мать моей подельницы Тамары Рабинович после 10 лет лагеря (отец Тамары был осужден в 1937 году, а в 1942 году расстрелян) поселилась в ссылке где-то в районе Торжка, от пережитого сошла с ума и умерла. Перед смертью она успела вышить кисет с трубкой, где дым был вышит ее седыми волосами. Она сумела передать этот подарок моему тестю, (мой тесть Семен Моисеевич Фрейдман был близким другом ее мужа Лазаря Рабиновича. - В.М.).

Воспоминания Феликса Рахлина[29] о свидании в Явасе (Дубровлаг, Мордовия, 1954 год. – В.М.) со своей матерью Блюмой Маргулис:

«…вводят – и тоже под конвоем – маленькую простоволосую, наполовину седую, с затравленным лицом, растрепанную женщину, в которой я с трудом узнаю собственную мать… Это первое впечатление, когда мне на какую-то секунду почудилось, что ее подменили, что ошиблись или нарочно привели какую-то другую старушку, да притом и с ожесточенным, злым выражением лица, – это впечатление каким-то чудом, психологическим казусом живет во мне эти долгие годы, хотя прошло более полувека! Нет, я узнал, признал ее немедленно, мы расцеловались, и это была она, безусловно она. ….. Но что-то было в ней чужое, резкое, даже отталкивающее, какая-то неутоленная злоба…Ее снедала жгучая обида, ненависть к тем, кто запер ее и стерег. И даже в чертах лица отразились эти болезненные, раздирающие ее душу чувства: глаза стали какие-то раскосые, почти что монгольские».

О судьбе матери Иосиф знал уже в лагере. По лагерным пересылкам передавали из уст в уста рассказ о том, как одна из еврейских матерей подралась с Берией. Иосиф встречался с Меиром Каневским, который был знаком с Зинаидой Осиповной по Инте и слышал ее рассказ из первых уст.

Зинаида Осиповна Хорол умерла в 1954 году в Инте и похоронена на лагерном кладбище. На месте (на могиле) захоронения фамилии не ставили. Вбивали колышек с номером.

Иосиф по крупинкам собирал сведения о тюремной и лагерной жизни матери. Он опрашивал всех женщин, которые могли бы быть с ней знакомыми. В 1956 году, когда он освободился и был проездом в Москве, я его познакомил с моей подельницей Сусанной Печуро, которая в лагере знала Зинаиду Осиповну. Сусанна была обаятельной девушкой и у них сложились добрые отношения. Об этом она рассказала Иосифу. У Иосифа с Сусанной на всю жизнь сохранились самые дружеские отношения.

ЛАГЕРНЫЕ ИСТОРИИ

Но вернемся в лагерь к Иосифу, в год 1952.

О группе еврейской студенческой молодежи, осужденной в Одессе по чисто еврейскому делу, я слышал еще до знакомства с Иосифом. В апреле 1952 года меня привезли в Караганду, в Песчлаг, на лагпункт Майкадук, где была пересылка. Там в то время уже находился Боря Щуровецкий, студент одесского юрфака, худой, с болезненным лицом (у него, кажется, был туберкулез. Может быть, ему под следствием отбили легкие, как Иосифу поджелудочную железу?). Особой дружбы у меня с ним не получилось, но отношения были очень доверительные. Я больше общался тогда со своим подельником Гришей Мазуром, Романом Сефом[30], Зямой (Зиновием Александровичем) Фридманом, Гилей Айзенштатом, Исраилевичем, Марленом Коралловым, Аркадием Белинковым, Исаком Моисеевичем Певзнером, Беньяшем, Гришей Зигуном, Тютчевым, Авнером Михайловичем Хуцкивадзе, Володей Рейхманом, Якубовичем, Гришей Закеевым и Гришей Белозерцевым, Толей Быстровым, Захаровым, кажется, Сашей, Жорой Кузьменко, Семеном Пекарским, братьями Гершензон, работником ЗИС Корсунским, шофером Вышинского Кошевадским и многими другими.

Дружба, да и просто добрые отношения - вещь сложная, из ничего рождающаяся и в никуда уходящая. Перечисленные и не упомянутые люди разного возраста, разного жизненного опыта, разной судьбы. И мне, двадцатилетнему парню, вырванному из семьи, школы, института, было интересно со всеми: например, с Якубовичем и с его рассказами о революции и первых годах советской власти, о Сталине, Троцком, Бухарине, Каменеве и Зиновьеве, с которыми он лично был знаком, о Микояне, с которым он вместе работал в продовольственных организациях в двадцатые годы.

Сидел Якубович уже 22 года, то есть с 1930-го, два года без приговора (еще чудеса советской юстиции – сидел без приговора, бессрочно, до особого распоряжения), как член «меньшевистского центра». Сегодня его рассказы интересуют только историков (он их записал в конце шестидесятых – начале семидесятых годов прошлого века, правда, в более мягком варианте), а тогда каждое слово для меня было важно и интересно.

Два Жоры – Белозерцев и Закеев - рассказывали о войне, о плене, о Власове. Гриша Зигун - о жизни в полтавской деревне, где он жил и работал трактористом-комбайнером и был участником какой – то молодежной антисоветской организации (он был на год меня старше). И это было интересно. Сеф читал стихи - свои и чужие. Знал он их очень много. Белинков был полон разных необыкновенно интересных искусствоведческих теорий. У Пекарского тетка, сестра матери, была женой мэра Нью-Йорка. Когда в советском МИДе об этом узнали, его из армии откомандировали в нью-йоркское торговое представительство по ленд-лизу, и когда возникали сложности с поставками, вмешивался мэр Нью-Йорка. Потом эти родственные связи с американцами стали поводом для ареста.

Особенно хочу отметить Исраилевича, специалиста по льну. Я не знаю, вышел ли он из лагеря живым. Я спрашивал у его подельников Фридмана и Айзенштата, но ответа не помню. Его под следствием били так, что у него образовалась паховая двусторонняя грыжа и весь желудок вывалился в мошонку. Ходил он очень медленно, фигура напоминала знак вопроса, мешок с кишками доходил буквально до колен. Он был еще молодой, лет 35-ти. Замечательный рассказчик. Потом его отправили в Спасск, где находились инвалидный лагпункт и центральная лагерная больница. Кажется, его там прооперировал профессор Колесников, бывший зампред советского Красного креста.

Надо отметить, что на Майкадуке было много евреев разного возраста и социального положения. Но сейчас рассказ не об этом.

Со Щуровецким у меня особенно интересных разговоров не получалось. Во всяком случае, я их не помню. Он сумел построить свою лагерную жизнь так, что на общие работы он не выходил, днем кантовался в жилой зоне, а вечером и в воскресенье тренировал и судил волейбольные команды, которые он организовал в лагере. Были две команды – одна из прибалтов ( Щуровеций называл ее «Лацис, Хуцис, Поцис»), а вторая из русских(в основном сидящих за плен – в обиходе их называли «власовцами»). Такая тренерско-судейская деятельность давала ему возможность не работать за зоной на общих работах. «День канта – месяц жизни» - железное правило лагеря. Как он провел зиму с 52-го на 53-й год точно не помню, но кажется, стал создавать команды по пинг-понгу, игре тогда малоизвестной, которая только – только стала входить в моду. Как это ему разрешал начальник лагпункта капитан Удодов, я не знаю.

Однажды Борис Щуровецкий подошел ко мне и попросил: «Ты ведь москвич, а в Москве, всем известно, как в Греции, все есть. Попроси, чтобы прислали шарики для пинг-понга. В Одессе их нет». Я представил, как мама или сестра будут искать шарики и встретят Веру Евсеевну Гуревич (я не знал, что она арестована), мать моего расстрелянного друга и подельника Жени Гуревича, и на вопрос «как Владик?» ответят: «Да ничего, вот шарики для пинг-понга купили, просил прислать». И я ответил: «Нет, не напишу, не могу» Теперь думаю, что он на меня обиделся. Во всяком случае, наши отношения не стали более близкими. Борис получал очень хорошие посылки из дома. Но их разрешали только раз в месяц. Не думаю, что было возможно ими сильно прикармливать нарядчика и бригадира. Впрочем, не знаю, не судья.

Однако после этого у меня на душе было неспокойно, ведь речь шла не о шариках, а о возможности устроиться и перезимовать, перекантоваться в лагере. В 1954 году, когда я уже в Темир-Тау попал в бригаду Юрия Владимировича Ганковского (62) и подружился с ним, рассказал ему эту историю, в поисках моральной поддержки. Реакция Ганковского была не в мою пользу: «Я однажды попросил жену прислать мне в лагерь (куда-то на север) женские боты с молнией. Тогда это был последний писк моды. Их в Москве можно было купить, как говорится, «с боем». Да не на мой адрес, мне бы цензор их не отдал, а на имя женщины, врача, которая задержала меня в больнице. Ты думаешь, что меня жена приревновала? Уверяю тебя, нет. Главное, что перезимовал, остался жив». Ревновала жена Юрия Владимировича или нет, он знать не мог. Но даже этот пример меня, хотя и покоробил, но не убедил. Я был знаком с ней, чрезвычайно милая женщина, но спросить ее о ботах и о ревности я постеснялся. Когда я в 1955 году рассказал об этом Иосифу, тот просто рассмеялся: «Узнаю Борю. Он еще и не такое может придумать».

У меня на всю жизнь осталось выражение «купить шарики для «пинг-понга» как пример чего-то совершенно невероятного, недозволенного.

Есть еще одна странная история. В июле – августе 1955 года меня этапировали из Тавды (Северо-Восток, Ураллаг) в Песчлаг. Этап шел через пересылки Тавда – Свердловск – Челябинск – Петропавловск – Караганда (Федоровка). На это ушел приблизительно месяц. Параллельно со мной, то отставая на день – два, то опережая, этапировался молодой (выше среднего роста, плотный, в роговых очках) парень, одессит, который хорошо знал Борю Щуровецого и всю его компанию и даже историю с вторым осуждением Иосифа. Мы успели подружиться. И некоторое время переписывались. Но лагерная переписка быстро иссякла. Сегодня я не помню ни его имени, ни фамилии. Кажется, его звали Аликом, а может быть и Сергеем. Когда я встретился с Хоролом и рассказал ему о встрече и даже показал письма, он отнесся к моему знакомому без особого интереса. Долгое время я думал, что это был Алик Шнейдеров. Но если Шнейдеров со всеми в январе 1954 года был освобожден, то это был явно кто-то другой. Кто это был, так хорошо знавший студенческую компанию Иосифа? Знакомство с подельником Иосифа еще больше нас сблизило. Айзенштат и Прусс помогли ему устроиться на нетяжелую работу.

В бараке рядом с Иосифом какой-то бендеровец учился играть на гармони. После смерти Сталина режим в лагерях стал ослабевать, можно было получать в посылках музыкальные инструменты. Человеку прислали гармонь. Играть он не умел, слуха не было. Но он настойчиво, по несколько часов в день, в будни по вечерам, а в воскресенье целый день, играл. От его игры можно было осатанеть, сойти с ума, чокнуться даже любителям гармони, а Иосиф не любил этот народный чисто русский инструмент и сказал как-то: «Когда я стану премьер-министром, я проведу закон: всех, кто учится играть на гармони, вешать без суда и следствия, прямо на месте учебы». Это была горькая шутка. При этом он говорил, что человеку некуда податься, чтобы научиться играть на таком, в общем безобидном инструменте.

ГРАЖДАНСКИЕ ПРАВА И ОБЯЗАННОСТИ

И у нас появилась еще одна тема для обсуждения – «права и обязанности граждан в свободном государстве». Обсуждать права и обязанности в Советском Союзе не имело смысла: прав не было, были только обязанности, и они выполнялись под давлением. Добровольчество было ложью, страхом перед властью.

Эта дискуссия через много лет продолжалась в Израиле. Хороший гражданин, по Хоролу, это тот, у кого хорошая работа, хорошая зарплата, хорошая квартира, кто платит налоги, ходит в милуим и недоволен правительством. Тогда он хороший гражданин и настоящий сионист. Никаких политических ограничений - ни левых, ни правых.

Одной из любимых тем было сравнение западных правовых систем с советскими. В лагерную библиотеку поступали центральные и местные газеты. В газетах иногда проскакивали сообщения о преследовании просоветских элементов в Америке или в Европе. Это всегда вызывало смех. По советским меркам все выступления просоветских деятелей должны были кончаться смертными приговорами.

Вот одно из них.

Сразу после окончания ВМВ с подачи СССР коммунисты Французского Индокитая начали войну против французского правительства. Вьетнамские коммунисты через коммунистов Франции повели антифранцузскую, антиправительственную пропаганду. Это связывало руки правительству Франции. Коммунисты старались парализовать военное снабжение армии. Советский Союз и коммунисты Франции считали такую войну колониальной войной. Из-за недостатка военных грузов французские войска несли потери и не могли проводить эффективных операций как против хошиминовских партизан, так и в защиту тех, кто поддерживал французское правительство. Масштаб протеста был достаточно широк, а центрами протеста стали порты и железнодорожные станции. В начале 1950 года в город Тур прибыл эшелон с танками, направлявшимися во Французский Индокитай. Тур крупный ж/д узел, но не портовый город. Коммунистам удалось собрать сочувствующих рабочих, железнодорожников, школьников. Прорвав полицейское оцепление, толпа бросилась к поезду, а двадцатилетняя Раймонда Дьен легла на рельсы. Толпа забралась на платформы и стала ломать военную технику. Отправку поезда задержали на несколько часов. Раймонду Дьен судили, дали ей год тюрьмы, а через полгода освободили. Она стала лидером «движения за мир». Популярность ее была настолько велика, что композитор Сергей Прокофьев на стихи Маршака создал ораторию «На страже мира».

Прокофьев и Маршак платили по политическим векселям, обеспечивая себе жизнь и работу на свободе, да еще в Москве.

В том же 1950 году началась война в Корее. Мы с Иосифом рассматривали вопрос, что бы произошло, если бы у нас толпа остановила поезд с военным грузом, направлявшимся в Корею. Как быстро была бы расстреляна женщина, подобная Раймонде Дьен?

Почему французское правосудие оценило такое правонарушение годом тюрьмы, а через полгода ее выпустили? На таких примерах мы пытались разобраться в проблемах западной демократии. Их было довольно много. Из таких случаев родилась идея политической ответственности за свои действия. В рамках западной демократии человек не несет никакой ответственности за свои политические высказывания или действия, если они находятся в пределах закона. Никто не обвиняет ни Раймонду Дьен, ни сотни других активистов «борьбы за мир», включая Прокофьева и Маршака, в гибели многих тысяч вьетнамцев от рук Хо ши мина, а потом и Пол Пота. Никто не несет моральной ответственности за поддержку убийц.

В основном до нас долетали отклики на действия каких-то не очень понятных «реакционных сил», «мракобесов», которые смели поднять голос против «прогрессивных» сил, поддерживающих Советский Союз. Левыми, «прогрессивными» были известные артисты, профессора университетов, профсоюзные деятели, реже парламентарии – их называли в лагере представителями «страны непуганых идиотов». Те левые, которых судьба забрасывала в лагеря, быстро становились «антисоветскими элементами», крайне правыми. Правда, своё «анти» они тщательно скрывали, боясь различных провокаций. Им было чего бояться. Стукачи в лагерях процветали. После лагеря большинство из них дрожащими руками потянулись к партбилетам, «хлебным корочкам», как их называли в народе, и только некоторые, которых судьба донесла до зарубежья, открыли рты. Но я никого не сужу. Страх – дело серьезное. На Западе любую критику Советского Союза «прогрессивные силы» встречали лаем. Вспомните хотя бы, какой критике подвергся Юлий Марголин[31] за свою книгу «В стране зека». Помню в Майкадуке Попова[32] – подельника Димитрова на Лейпцигском процессе, который после освобождения из лагеря перебрался в Болгарию и успешно там процветал и даже бывал в СССР.

Первым «мракобесом», о котором трубили во всех газетах, считался Черчилль. Но он как бы стоял в стороне, на непонятном антипьедестале. Его, конечно, ругали, но он был слишком фундаментален для повседневной критики. Американский сенатор Маккарти активно выступал против левых, против коммунистического влияния на внешнюю и внутреннюю политику Америки, против атомных шпионов типа супругов Розенберг, против агентов влияния и просто наивных дураков. В одном из выступлений он в шутку предложил судить американских «левых» по советскому уголовному кодексу или просто как в Советском Союзе и главное - содержать их в тех же условиях или высылать в СССР для отбывания срока.

Я не знаю, как это попало в печать, но в лагерях покатывались со смеху, представляя левую коммунистическую «суперэлиту» на нарах. На эту тему шутили и в Майкадуке, и в Темир-Тау, и на Федоровке.

Но в наших разговорах с Иосифом эта тема превращалась в систематический анализ причин левизны и методов борьбы с ней. Что такое западная система правосудия? Почему она не хочет, не может, не считает нужным по-советски решить вопросы политических преследований?

Хочу заметить, что Маккарти был абсолютно прав, требуя пресечь советскую пропаганду в Америке. Его положительное влияние на защиту западных либеральных демократических ценностей не оценено и сегодня. Во многих справочных изданиях маккартизм представлен как реакционное явление, а сам сенатор как мракобес. К сожалению, и в сегодняшних тоже.

Мы же рассматривали, как в демократическом государстве должна быть организована защита национальных интересов, выделяя в первую очередь интеллектуальную защиту, а уж потом полицейскую.

В 1955 году времена уже были либеральные, бараки на ночь не запирались, ходили разные слухи (по-лагерному – параши), что вот-вот всех освободят, какой-то неуловимый запах реформы носился в воздухе. Стал меняться лагерный режим, вновь возникли разговоры об амнистии, о том, что появился план перевода лагерей на систему поселений.

Рассказывали о восстаниях в Воркуте, Норильске, Джезказгане (Кингире). Помню рассказ, как приехал на Воркуту генерал-армии Масленников, который был замминистра внутренних дел. Во время войны Масленников командовал армией, был несколько раз ранен и считался боевым генералом. Разбирая требования заключенных, он встретился с одним из бывших офицеров своего штаба, которому был обязан жизнью. Этот офицер был ранен и попал в плен, а затем и в советский лагерь. Генерал был потрясен этой встречей и своей беспомощностью: он не мог изменить судьбу этого человека.

Через год Масленников застрелился. Этот рассказ похож на легенду. Маловероятно, чтобы замминистра внутренних дел, много лет связанный с госбезопасностью, не знал, кто и за что находится в лагерях.

Впрочем, есть такое мнение, что Масленников застрелился, так как опасался ареста и расстрела в качестве сподвижника Берии. Судьба генералов Меркулова, Гоглидзе, Владимирского его не устраивала.



ПАВЕЛ ГОЛЬДШТЕЙН

Помню, как Павел Гольдштейн (он заболел и несколько дней провел в больничном стационаре, где я его навестил) размечтался, что он скоро выйдет на свободу и окажется перед выбором: преподавать в университете или работать редактором газеты. Мне тогда было абсолютно ясно, что его мечты не могут сбыться.

Но вот как судьба поворачивается. Пятнадцать лет после освобождения Павел Юрьевич Гольдштейн (он был освобожден в начале 1956 года) жил в Москве и занимался второстепенной литературно-организационной деятельностью. В еврейских компаниях, особенно на проводах в Израиль надевал кипу. Я изредка с ним встречался. И только в Израиле он расцвел, получив возможность издавать журнал «Менора». Но как далек был Израиль в 1955 году от мечты Гольдштейна!

На пробу в 1955 г. расконвоировали некоторое количество заключенных. С помощью Павла Гольдштейна, который был в то время нарядчиком, а по - лагерному хозяином зоны – очень влиятельным человеком и для зека, и для лагерной администрации – в эту группу попал и Иосиф. Я тоже хотел попасть в расконвоированные, но у меня была статья 58 – 8, "прямой террор", и эта статья не давала права ни на какие поблажки. Да и срок был 25 лет. Любовь у меня с советской властью была нежная! У Иосифа после пересмотра дела оставили 10 лет.

Днем Иосиф работал за зоной, вечером часов в пять-шесть возвращался в лагерь. Первое место, куда пошел он, оказавшись «за зоной», был книжный магазин.

Не только политика была предметом наших разговоров. О Лонгфелло я узнал от Хорола. Он мне подарил только что вышедшую в 1954 – 55 гг «Песнь о Гайавате».

В Караганде вечером два зека взахлеб читали маленькую книжку американского писателя. Маленькая книжка, в мягком переплете с прекрасными стихами. Меня пленили эти стихи, и я попросил его купить ее для меня. Этот подарок Иосифа я храню и по сей день.

Увы, лафа с расконвоированием длилась всего несколько недель. Я не помню, что произошло, но отношения между Иосифом и Павлом испортились настолько, что даже в Израиле Иосиф не хотел с ним встречаться. Я несколько раз пытался их помирить, но безрезультатно. «С нарядчиками не общаюсь. Он же капо» – был ответ. Я же не был столь непреклонным. Моя снисходительность не очень раздражала Иосифа, он соглашался со мной, что старость у Павла завидная: и семейная жизнь, и «Менора». Сколько в Израиле очень достойных людей издавали свои журналы?

Я хочу, чтобы читатель знал и понимал, почему Иосиф не любил Гольдштейна. Нарядчик – это старший заключенный на лагпункте, «хозяин зоны», человек, который «держит зону в руках». Как правило, это был жесткий человек с сильным характером, часто физически сильный (Гольдштейн не пример) - посредник между администрацией и заключенными. От него многое зависело. Конечно, нарядчик, «стучал» - скажем деликатно, информировал начальство о настроениях как отдельных заключенных, так и зоны в целом. Такой человек не был лишен неких дипломатических качеств. Если он перебирал в какую – либо сторону, его или этапировали, или убивали заключенные. Вот что такое нарядчик. И к такому человеку Хорол не мог относиться уважительно. Он не верил в его сионизм, в его религиозность. Иосиф считал, что если бы у Павла Юрьевича карьера сложилась более благополучно, он бы не двинулся из Москвы. Мне это было понятно. Но я не так строго относился к Гольдштейну. Я помнил наш разговор с Иосифом о немецких лагерях и о работниках Юденра́та, которых в Израиле не судили, так как исходили из концепции, что в нечеловеческих условиях человек ведет себя не по- человечески.

- Не суди так жестко Павла Юрьевича, –говорил я, – ты же понимаешь, что пережить 17 лет лагерей надо уметь.

- Я и не иду в Шабак, – отвечал на это Иосиф, – а с кем мне пить водку, мое личное дело. С Буби Цейтлиным хочу, и с тобой хочу, а с Пашкой не хочу, хоть убей – не буду.

С Пашкой Гольдштейном я изредка встречался, но дружбы не было. Да и он меня не очень жаловал. Иосиф считал, что вся популярность Павла Юрьевича дутая. В его трудах нет корней, нет искренности исследователя. Все идет на попутном ветре.

Иосиф нередко проявлял нетерпимость к людям, которых он считал предателями. Например, он очень плохо относился к Исраэлю Минцу за то, что тот уехал в середине тридцатых годов прошлого века из Израиля в СССР строить метро. Уехать из Израиля, чтобы строить коммунизм – это Иосиф считал постыдным фактом биографии, предательством сионизма.



"ЗЕМЛЯКИ"

Иногда к людям из СССР, которые высказывали левые взгляды, он был чрезмерно резок.

Я в то время написал заметку о гражданской войне Испании, в которой было указано, что в интернациональных бригадах было много евреев. В частности, из Палестины в Испанию прибыл еврейский батальон «Батвин» численностью в 300 человек. В Палестине было восстание арабов, убивали евреев, 300 молодых мужчин уехали, чтобы «землю в Гренаде крестьянам отдать», бросив своих друзей и родных. Ни я, ни Иосиф понять этого не могли.

В русском языке есть такое слово «земляк». Словарь Даля толкует это слово так: «Земляк, землячка, единоземец, одноземец, соземец, рожденный в одном с кем-либо государстве, области, местности». Словарь Ожегова несколько упрощает понятие «земляк» - «уроженец одной с кем-нибудь местности».

Обратите внимание, что ни Даль, ни Ожегов ничего не говорят ни о национальности, ни о вероисповедании. Говорится только о факте рождения или проживания на одной территории.

Лагерь изменил понятие «земляк». В лагере на первый план выступала национальность, а уж потом территориальный фактор. А ведь Россия – страна, где на одной территории проживали люди разных конфессий и разных национальностей.

Русские, где бы они ни жили, были земляками. И все украинцы были земляками, правда, западные украинцы были более близкими земляками, чем восточные. С другой стороны, украинцы из восточных областей – Харьковской, Сталинской (Донецкой), Ворошиловоградской (Луганской), Одесской часто называли себя русскими и держались подальше от западников. Так же делились на земляков и прибалты, выходцы с Кавказа и т. д.

И только во вторую очередь земляком назывался человек не одной с тобой национальности, а живший с тобой в одной местности.

Я не помню, чтобы как-то подчеркивался религиозный фактор. Ведь на Кавказе жили и христиане, и мусульмане. Известно, что чеченцы и ингуши были мусульманами, но в лагерях их было немного, и с кем они держались вместе, я плохо помню, кажется, с русскими. Но точно не с западниками. Был еще один чеченец (а может, ингуш) – молодой, очень резкий парень Муса, но он держался отдельно, не дружил ни с кем. У меня был бригадир Гарбаев, чеченец, сидевший «за плен», он был среди русских. Я не помню русско-чеченской вражды, может быть из-за того, что русские были так же, как и чеченцы, ушиблены Москвой, советской властью.

Пища в лагере была некошерной, и ни евреи, ни мусульмане кашрут не соблюдали. Иногда пытались соблюдать кашрут некоторые сектанты. Они отказывались от первого блюда – супа, который теоретически мог быть мясным: в нем вываривали кости. Многие сектанты были настоящие дистрофики.

Евреи тоже держались землячеством, может быть не таким четким, как западноукраинское или прибалтийское, но все равно землячеством. И когда меня и Сефа ночью привезли на Майкадук, нас в то же утро еще до работы встретили Фридман(4), Кораллов(44), Певзнер(45), Белинков(44) и другие евреи. Так же было и на Федоровке, когда я приехал туда в конце июля – начале августа 1954 года. Меня встретили Гиля Айзенштат, Прусс и другие. Так же мы встретили двух Иосифов – полным дружелюбием.

Что такое «дружба народов», мы ощутили в полной мере в лагере.

Антисемитизм был жуткий, неприкрытый. Да и как он мог быть другим, если среди зеков были участники расстрелов евреев, и ты слышал признания в том, что человек ЛИЧНО участвовал в акциях. Душа и по сей день горит. Но с ними нужно было жить вместе и как-то ладить.

Всех кавказцев, все равно был ли человек лезгином, чеченом, азербайджанцем или армянином, грузином или крымским татарином, или уроженцем Средней Азии – узбеком, таджиком, казахом, – называли чучмеками или черножопыми. Редкие тувинцы и якуты прозывались чучмеками, чукчами, чурками. Евреи – жидами, русские – москалями, кацапами, украинцы - хохлами и т.д. При ссорах говорили в лицо, желая оскорбить, унизить не столько самого человека, сколько весь народ. Защиты просить было не у кого. Назревала русско-украинская война наподобие войны «сук и воров в законе», описанной Шаламовым(75). Я сам был свидетелем одной из таких схваток на Тавдинской пересылке в 1955 году, когда возвращался в Караганду из закрытой тюрьмы в Богучаре. Драка кончилась избиением западников – бендеровцев, правда, не очень сильным. Быстро вмешались надзиратели. Украинцев перевели в другую камеру. Через несколько дней я случайно встретился с Махонько(76), одним из бендеровских лидеров (я был с ним знаком по Песчлагу), который подробно расспрашивал меня о драке, заведомо зная, что я ни на чьей стороне и ни за кого. Настроен он был решительно – отомстить русским, покалечить или убить участников драки.

Хочу отметить, что по лагерным понятиям под «русскими» надо понимать «власовцев», то есть всех тех, кто сидел за плен, а под «украинцами» - бендеровцев. Других групп, способных вести «военные» действия, просто не было. У меня в силу разных причин отношения и с теми, и с другими были хорошие. Бендеровцы, особенно молодые, были идеологическими противниками советской власти, «власовцы» - как бы случайными, попавшими в водоворот войны. Однако постепенно у меня к «власовцам» стало складываться другое отношение.

Евреи держались подальше от русско-украинских разборок. Драка эта произошла в июле – августе 1955 года и была не единственной. Уже был расстрелян Берия и его соратники – Рюмин, Абакумов, Леонов и т. д., уже прошли по лагерям «волынки», которые потом стали называть восстаниями. Русско-украинский конфликт в лагерях созревал. И только массовые освобождения, начатые в 1955-м и особенно в 1956-м, рассосали этот узел национальной «любви».

Заодно вспоминаю и совершенно другого рода споры среди украинцев - о чистоте украинского языка. Западников обвиняли в том, что их язык «ополячен», «германизирован», и не может претендовать на правильный культурный и литературный украинский язык. В свою очередь западники обвиняли представителей восточной Украины в засорении языка руссицизмами. Спорящие сходились на том, что наиболее чистый украинский у полтавчан. Под невинными спорами о языке была явная подоплека: кто будет обладать политическим влиянием в будущем. Ведь западные украинцы были объединены общим бендеровским прошлым, восточные же не имели никакой организационной или идеологической структуры вообще. Смысл спора - какая часть Украины в свободной стране будет составлять культурную элиту.

Вся эта преамбула написана только для того, чтобы рассказать, что противоречия между народами в Советском Союзе были чрезвычайно острыми и что предполагаемый нами развал Советского Союза, если бы он произошел и когда бы он ни произошел, будет происходить по национальному принципу. А где развал, там и война. Даже минимальное знание истории (а я, к сожалению, не обладал фундаментальными знаниями) подсказывало, что при распадах государств создаются новые границы, которые будут являться новыми источниками конфликта. Прорисовывалась скрытая картина будущего внутринационального конфликта на Украине.

И в этом мы оказались частично правы: СССР мирно распался, образуя национальные государства. Правда, войн между новыми государствами не было. Но зато во многих республиках бывшего Советского Союза вспыхнули этнорелигиозные вооруженные конфликты. Скажем, микровойны.

То, что Советский Союз распадется, и мне и Иосифу было ясно. Но что означает развал такой империи, как СССР? Как будут развиваться «осколки»? Положение на Украине Иосиф знал много лучше, чем я. Сталкиваясь с разного рода украинскими начальниками, университетской профессурой (он был студентом Одесского Университета, напомню), Иосиф убедился во второсортности этих руководителей, в удивительной их неспособности понимать сложные государственные проблемы, и в частности экономические и национальные. Вероятно, это было связано с отсутствием собственной государственности.

Иосиф однажды сформулировал: «Когда Украина станет свободной, и у нее возникнут финансовые проблемы, она пригласит советников из Израиля, чтобы они помогли наладить финансовую жизнь страны». И это было сказано осенью 1955 года. Вот уже более двадцати лет Украина свободна, а экономическая жизнь в ней так и не налажена. Они все еще не решаются пригласить еврея в качестве консультанта.

Евреев в лагерях было много, особенно в Майкадуке, который был лагерной пересылкой. Но и на обычном лагпункте 5 – 10 евреев было нормой. Да и лагпунктов было много. Это сегодня все сионисты. А тогда об этом не говорили вслух. Вслух говорили о «комиссарах в пыльных шлемах». Не то чтоб евреи не были сионистами, все приветствовали Израиль и все желали ему добра. Но свое место видели не в Тель-Авиве. Иерусалим был еврейской сказкой, несбыточной мечтой, а жить нужно было здесь, но не в лагере, а на воле, среди вот этих убийц, их семей, под гнетом советской власти, которая смердит фашизмом, преследованием евреев как просто евреев.

На Федоровке был Славин, еврей, токарь по дереву, уже совсем не молодой человек (я даже не знал, сколько ему лет было на самом деле). Так вот, Славин на свадьбе дочери сказал «Лехаим, евреи» - и получил 25 лет ИТЛ за националистическую сионистскую деятельность. Кто-то из «братьев евреев» донес.

Чистых, настоящих сионистов я знал в лагере троих: Зяму Фридмана на Майкадуке, Ушана, бывшего сержанта румынской армии, на Майкадуке или в Темир-Тау (точно уже не помню) и Иосифа Хорола на Федоровке. Остальные были полусионистами, условными сионистами и т.д.

Наверно, к встрече с Хоролом я мог бы считать себя уже законченным сионистом, но начинал-то я свой путь от марксиста с сильно ущемленным национальным сознанием.

У Иосифа была твердая ориентация – Израиль. Никаких вариантов. Советский Союз, Россия - да пошли бы они... Всегда с удовольствием рассказывал о воркутинских евреях, с которыми он встречался на севере.

Но была у него и личная «обида» на советскую власть – в 1948 году его не приняли в Одесский университет. Такая же обида была и у Жени Гуревича и Бори Слуцкого: их тоже не приняли в МГУ в 1950 году, и это было одной из причин создания СДР.

Однажды ко мне подошел казах, на воле учитель. Наверное, в лагерях была казахская интеллигенция, но мне с ней не пришлось встретиться. Может быть, она держалась замкнуто, боясь насмешек. Но я не помню большого количества казахов на лагпунктах. Казах - учитель с очень приличным русским был редкий случай. Я с ним был знаком с Петропавловской пересылки, и отношения были дружеские, доверительные. Так вот, он мне пожаловался на Иосифа. «Я считал, что евреи интернационалисты, для них все нации равны, а Иосиф меня обидел – сказал, что только свободные казахи смогут нормально развиваться. Сегодня они отсталые и держатся за российский хвост». Надо было их помирить. Я рассказал Хоролу о казахе, он рассмеялся: «Когда нам бог дал Тору, здесь только ковыль рос. Даже деревьев для обезьян не было. Казахи все время бегут от русских, а они их догоняют и рубят. Не русские, а евреи принесут им свободу и развитие. Пусть поймет меня правильно». Я помирил их, и у них начались приватные разговоры. Я в них не участвовал.

Выше я писал, что национальные отношения в лагере были, мягко говоря, напряженные, сложные. И евреи это напряжение чувствовали очень хорошо. Но с этим надо было жить и строить отношения на будущее. Сегодня на завтра. А сегодня, по нашим представлениям, самым главным было неприятие советской власти. Очень многие евреи и неевреи советскую власть и репрессии рассматривали отдельно. Я помню, как Фрадкин, бывший редактор журнала «Дальний Восток» (между прочим, он был первым, еще до Константина Симонова, редактором книги Ажаева «Далеко от Москвы»), говорил мне: «Все, кроме репрессивной политики Сталина, я одобряю». Убедить его в том, что центральной составляющей сталинской политики были репрессии, было нельзя. Во всяком случае, я не сумел. Но не исключаю, что он боялся признаться мне в своей неправоте. Фрадкин был интеллигентный, очень милый, очень знающий человек. Такое понимание советской власти было у многих. Некоторые оправдывали даже репрессии: раскулачивание, массовые депортации. Принцип «меня зря, а других за дело» был не только у свежеарестованных. Мы понимали, что объединяющим началом в лагере мог быть только антисоветизм. Но высказывать его надо очень осторожно. Каждый наш разговор мог стать известен лагерному начальству, оперу и начальнику режима. Стукачи работали и днем, и ночью.

Здесь я хочу отметить одну особенность наших разговоров с "западниками" (с западными украинцами и прибалтийцами) и власовцами. Власовцы были дети войны, в основном брошенные своими командирами, попавшие сначала в окружение, а потом и в плен. Я помню только одного Ромася Кишакевича, сдавшегося сознательно в плен вместе со своим взводом связи, которым он командовал. Но Ромась был из Западной Украины, из семьи украинского политического деятеля среднего уровня. Советскую власть они не признали. Репрессий 1939-1941 годов семья избежала, но политическая ориентация была на немцев, хотя ни сам Кишакевич, ни члены его семьи не служили в немецкой армии. Ромась был идейным бендеровцем и вроде секретаря подпольного бендеровского райкома.

Я не помню, чтобы кто-то из власовцев рассказывал о добровольной сдаче в плен. Даже те, кто потом пошел служить в немецкую армию, как Илья Жаров(80) (СС, полк Брандербург 800 или 880), в гестапо, как Николай Иванов, во власовскую армию, как Жора Белозерцев (офицерская школа при власовской армии), и многие другие. Все они не любили немцев, не могли им простить лагеря военнопленных, где сотнями пленные умирали от голода. Жаров рассказывал, что в Бобруйске, в старых царских казармах был лагерь советских военнопленных, в котором в зиму 41 – 42 года пачками, многими тысячами умирали бывшие советские красноармейцы, и он, переживший тот лагерь, никогда не сможет простить его немцам. И пошел он служить в немецкую армию только потому, что не двигался, а тенью ползал. В буквальном смысле за хлеб. Примерно то же самое рассказывал и Белозерцев. За первые месяцы войны он стал командиром артбатареи, был награжден орденом, затем ранен, попал в плен. Находился в лагере для военнопленных, случайно встретил переводчика-фольксдойча, знакомого еще по Москве, который откормил его и вылечил. До встречи он был весом с мотылька. Он тоже не любил немцев.

Вот один из рассказов Жарова, от которого он всегда заводился, а лицо и шея краснели. «Заезжает в лагерь машина с продуктами. Ее тут же окружают пленные. Немцы из кузова бросают несколько буханок хлеба, как говорится, на шарап. Начинается драка, хлеб падает в грязь, ломается на куски и, в конце концов, никому не достается. А немцы стоят в кузове машины, подзадоривают дерущихся и с радостью и удовольствием кричат: « Русские свиньи, швайн, швайн».

Я не хочу и не могу судить солдат, попавших в плен. Только немногие, настоящие герои, могут выдержать голод, побои, издевательства, страх и не сломаться, то есть не умереть. Но все немного лукавили. У каждого был свой довоенный опыт, каждый мог рассказать о советской власти такое, что тянуло на полных 25 лет ИТЛ. Об этом не рассказывалось, во всяком случае, не связывалось с войной и переходом в немецкую армию. Одновременно с войной против немцев шла гражданская война. Люди не забыли ни коллективизацию, ни повальные аресты, ни голод, ни коллективные репрессии. Советская власть для многих была не матерью, даже не мачехой, а тюремным надзирателем. Понимание того, что люди участвовали в гражданской войне, может быть, сами того не сознавая, пришло ко мне уже значительно позже.

С Иосифом мы часто обсуждали этот вопрос, и наши позиции были очень близки. Особенно это касалось генерала Власова и его сподвижников генералов. Иосиф говорил, что есть большая разница между красноармейцами и младшими командирами, которые были доведены в лагерях военнопленных до дистрофии и пошли служить к немцам буквально за пайку, и генералами Власовым, Жиленковым, Трухиным, Малышкиным, Благовещенским. Переход от красного генерала к фашистскому происходил очень быстро. Эти генералы, члены партии, тысячи раз клялись в верности своему правительству, Сталину и изменили присяге. Никаких идеологических убеждений. Молодыми они предали старую Россию, став зрелыми – советскую. Никакого уважения эти люди у нас не вызывали. К вопросу о власовцах мы возвращались и в Израиле, когда информация о власовском движении и его участниках была более объективна. В лагере наши знания основывались на рассказах разных участников, но информация в целом оказалась достаточно полной и вполне объективной. Расхождения были в мелочах.

Между генералами, пошедшими на службу к Гитлеру, и солдатами лежала пропасть. Странно, что такой способный генерал Власов не видел конца фашистской Германии ни в 1942, ни в 1945 годах.

С этой, идеологической точки зрения, западники (украинцы и прибалты) были совершенно другими людьми. Особенно молодежь. Она сознательно взялась за оружие, сознательно выступила против советской власти, то есть была ее идеологическим противником. Одни были недовольны присоединением своих стран к Советскому Союзу, другие - внутренней политикой советской власти в предвоенные годы на территориях, вошедших в СССР. Прибалтийцы были вполне довольны 20-ю годами своей независимости. Украинцы мечтали о самостоятельности: поляков они ненавидели не меньше русских. Отношение к евреям – отдельный вопрос. И те, и другие были антисемитами. Украинцы и поляки были основным контингентом всяких расстрельных команд.

Мне мало приходилось общаться в лагере с интеллигенцией с Западной Украины и Прибалтики, способной осмыслить масштаб происшедших перемен. Наивно звучали надежды на американцев: вот они начнут войну против СССР и выбросят десант, который освободит лагеря и вооружит желающих воевать против советской власти. Мы (я, Сеф, Гриша Мазур, Иосиф в разное время, на разных лагпунктах) убеждали, что Запад никакой войны не начнет. Западная Украина и Прибалтика на многие десятилетия (история не знает выражений «навсегда», «навеки») вошли в состав СССР, и организовывать национальную жизнь надо с учетом правления советской власти. Евреям этого не удалось, более того - советская власть добивала уже после войны остатки еврейской национальной культуры.

У Иосифа лучше складывались отношения с прибалтами, у меня - с украинцами. Хочу обратить внимание на одно противоречие, которое мы так и не сумели преодолеть. С одной стороны, «западники» были идейными врагами советской власти, с другой - антисемитами, которые принимали участие в уничтожении евреев. Общаться друг с другом в такой атмосфере было сложно.

Осенью 1955 года была в СССР принудительная подписка на заем. Заем распространялся на лагеря. Трудно себе представить, что заключенные, сидевшие по 58-й статье, многие из которых с оружием в руках сопротивлялись советской власти, поддержат ее своими жалкими рублями, оторванными в буквальном смысле от скудного куска. И Хорол, и я отказались подписываться на заем. Будь что будет. Не знаю, что нам записали в дело. Если бы такой отказ последовал в 52 году, нас бы сгноили в карцере или намотали второй срок. Но в 55 году все сошло с рук, даже в карцер не посадили.

Более того, мы пошли к литовскому лидеру. ( Я не помню точно его фамилии, что-то похожее на Журайкис, а может быть, Жукас) Иосиф был с ним в хороших отношениях, вел длительные разговоры на всякие политические темы и поэтому он мог ему сказать: «Ты же идейный враг советской власти. Как ты можешь поддеживать коммунистов – чекистов? Сталина уже нет. Чего ты боишься? Карцера?» И литовец забрал свою подпись под займом обратно. Это потребовало особого мужества. Вспомнит ли он сегодня Иосифа?

Для характеристики положения в лагерях к началу 1955 года хочу привести цитату из книги Я.Я. Цилинского[35]. В предисловии к книге Е. Шаповал писал: «Развился пассивный саботаж – в ответ на усиление режима и ухудшения условий быта – резкое сокращение выработки. Система Особых лагерей стала давать трещины. Лагерная администрация, куда сливались подонки из органов и армии, погрязла в коррупции и пьянстве и была не способна остановить этот процесс".

А.И. Солженицын писал:

«И мы, освобожденные от скверны, избавленные от присмотра и подслушивания, обернулись и увидели во все глаза, что тысячи нас! Что мы политические! Что мы уже можем сопротивляться».

После смерти Сталина открытое сопротивление(«волынки» - восстания) испугало московское начальство. Началось облегчение режима: сняли номера, перестали закрывать на ночь бараки, сняли ограничения на переписку, резко упал интерес начальства к доносительству. Запахло общей реабилитацией, освобождением заключенных и страхом начальства перед будущими свободными людьми. Может быть, поэтому наши дискуссии, наши протесты, наши неосторожности сходили нам с рук.

В начале января 1956 года меня этапировали на переследствие в Москву. Запахло свободой. Перед моим этапом Иосиф пошутил: «Приедешь в Москву, в Бутырку, соберешь как представитель организационного комитета второй по величине партии в Советском Союзе пресс-конференцию и объявишь о своих политических требованиях. Заодно расскажешь о положении в лагерях». Это было за два месяца до доклада Хрущева на 20-м съезде КПСС. Мы живо разыграли сценку пресс-конференции. Предполагаемые вопросы западных журналистов казались нам очень смешными.

Я не знал, что Иосиф в 1954 году на переследствии заявил, что весь перечень обвинений 1951 года есть его убеждения.

Хочу сделать одно лирическое отступление. Этап, в котором я должен был быть отправлен в Москву, собирался медленно, объезжал все лагпункты Песчлага. Мороз был за сорок градусов, грузовик открытый. Перед каждым лагпунктом нас спускали с машины немного попрыгать, капельку согреться. На одном из лагпунктов мне удалось встретиться с Р.Сефом, моим лагерным товарищем. Надзиратель, которого повстречал Сеф после нашей встречи, спросил:

– Сеф, чему с утра радуешься?

– Да вот Мельникова повезли на освобождение.

– Мельникова? – переспросил надзиратель, – Значит, пришел конец советской власти!

Я привожу этот рассказ для того, чтобы показать ощущение неопределенности и неуверенности среди лагерной администрации. Надзор тревожился о собственной судьбе: если «мельниковы» будут освобождены, что будет со слугами надзора? Они боялись нас! Отсюда шло режимное послабление.

Меня освободили в конце апреля, уже после 20-го съезда, так что о положении в лагерях мир узнал из доклада Хрущева, а не от меня. Летом 1956 года я встречал Иосифа Хорола и Меира Гельфонда[36] в Москве.

Поселился Иосиф у своего друга на Сивцевом Вражке, прожил там несколько дней. И уехал в Одессу.

Наверное, с год мы переписывались, а потом переписка оборвалась. С Меиром Гельфондом я встречался у Улановских, а после его отъезда - иногда бывал у Веры Федоровны[37], тещи Меира. Я знал, что Иосиф вернулся в университет, но не на юридический, которого уже в Одессе не было, а на исторический.

Кстати о юридическом факультете Одесского университета. Университет был открыт в 1865 году. В него входили три факультета: историко-филологический, физико-математический и юридический. Четвертый факультет – медицинский – был открыт в 1900 году.

После революции началась перестройка высшего образования. Выпускник Одесского университета О.И. Хмельницкий в 1919 г. был назначен наркомом юстиции Украины. Выступая на III Всеукраинском съезде Советов, он так определял свое понимание конституции:

«Конституция есть такой закон страны, который закрепляет в общей форме государство за тем или другим общественным классом и соответственно с этим устанавливает для одного класса полноту прав, а для другого – полноту бесправия». Почти сразу бесправие распространилось на евреев. Далее нарком заявил: «Мы отрицаем так называемую демократию, то есть тот общественно-государственный строй, в котором все граждане пользуются одинаковыми правами…».

При таком понимании юридических проблем университет оказался ненужным. В 1920 году Новороссийский университет был реорганизован в ряд институтов — народного образования, социального воспитания, физико-химико-математический, профессионального образования. В 1933 году опомнились и университет был восстановлен под названием Одесский университет, но без юридического факультета, который был вновь открыт только в 1947 году.

Первый послевоенный выпуск студентов юридического факультета должен был состояться в 1952 году. Процесс Хорола и его друзей сильно напугал одесское и вообще украинское начальство. Под их носом, по явному их недосмотру была создана еврейская сионистская группа. За это университет должен быть наказан. И наказали: в 1954 году закрыли юридический факультет. Уже после смерти Сталина

И только в 1961 году были восстановлены в Одесском университете заочное и вечернее отделения юридического факультета. Все еще был страх, свежа была в памяти группа Хорола. Дневное отделение было открыто в 1966 году. 15 лет тряслись от страха украинские юристы, испугавшись шести еврейских юношей

В отличие от многих молодежных групп, арестованных в конце сороковых – начале пятидесятых годов прошлого века, об одесской группе было упомянуто в газетах. Первой отозвалась газета «За Наукову думку» орган ОГУ, выходящая на украинском языке.

Название статьи «Быть бдительным - обязанность коммуниста». Автор И. Гайовенко.

«Длительный период партийная и комсомольская организации юридического факультета мирились с враждебными поступками отдельных преподавателей и студентов. Только в последнее время тут была вскрыта группа еврейских буржуазных националистов, которые проводили подрывную работу, разлагая трудовую и партийную дисциплину, распространяя контрреволюционные анекдоты и шуточки (высказывания). Партийная организация знала о враждебном прошлом декана этого факультета Ивана Середы, про моральное разложение Нуделя и других. Однако мирились с этими фактами, проявляя политическую слепоту». (перевод А. Монастырского, на ксерокопии нет числа).

На заметку в университетской газете отозвался К. Тарасенко, секретарь Одесского горкома КП Украины. В газете «Сталинское племя», органе ЦК и Киевского областного комитета ЛКСМ Украины, была в начало 1953 года напечатана его статья «Ротозеи – пособники врага». Вот из нее отрывок:

«Об этом наглядно свидетельствует разоблачение органами государственной безопасности СССР банды врачей-убийц, продававших за доллары свои черные, мерзкие души американской и английской разведке.

Факты говорят о том, что революционная бдительность не везде еще поставлена у нас на должную высоту. Чем иным, как не притуплением политической бдительности и ротозейством, можно, например, объяснить, что в Одесском государственном университете орудовала подлая группка еврейских буржуазных националистов – сионистов? Руководство университета и комсомольская организация допустили ротозейство, вовремя не дав должной политической оценки этому факту.

Не так давно на юридическом факультете, где, казалось бы, бдительность должна быть особенно развита, был разоблачен некий Зиздо – человек с темным прошлым, пробравшийся в университет. Угодничая, подхалимствуя, этот проходимец маскировался до пятого курса».

И как бы подводя итог «Комсомольская правда» в субботнем номере за 21 февраля 1953 года, за две недели до смерти Сталина, печатает статью «Настойчиво воспитывать политическую бдительность», в которой автор пишет:

«Украинская газета «Сталинское племя» напечатала обстоятельную статью «Ротозеи - пособники врага», в которой приводятся факты, говорящие о ротозействе в некоторых комсомольских организациях, о царящем там настроении благодушия и политической беспечности.

«Чем иным, как не притуплением политической бдительности и ротозейством, -говорится в статье,- можно, например. объяснить, что в Одесском государственном университете орудовала подлая группка еврейских буржуазных националистов – сионистов? Руководство университета и комсомольская организация допустили ротозейство, вовремя не дав должной политической оценки этому факту».

Можно сказать, что со смертью Сталина закончилась кампания нападок на «Малый Совнарком»

В 1968 году, в августе, во время чешских событий я и моя жена Ира побывали в Одессе. В квартире на проспекте Мира, куда мы зашли, чтобы повидаться с Иосифом, нам сказали, что он в Риге. Щуровецкого мы тоже не застали.

Через год, проездом из Караганды у моих родителей остановилась Эмма Борисовна Парсегова. В 1955 году Эмма Борисовна работала зубным врачом на Федоровке. Она всегда очень доброжелательно относилась к евреям и всячески им помогала, и Иосифу тоже. Со мной у нее были особо теплые отношения, наверное, потому что я был самым молодым на лагпункте. Мои родители останавливались у нее, когда приезжали ко мне на свидание. Она или не боялась или делала вид, что не боится. Все-таки она была капитаном медслужбы войск МВД и работала в зоне. Такая работа давала хороший заработок, потерять его было бы жалко. Вплоть до самого отъезда в Израиль у меня с ней сохранились дружеские отношения. Вот она и сказала нам, что Иосиф уехал в Израиль. Откуда она об этом узнала, мне неизвестно. Лишних вопросов я не задавал.

Однажды в газете промелькнуло сообщение, что в Вене «злобный антисоветчик и сионист Хорол» встречается с советскими туристами и склоняет их к предательству. Я подумал, что Хорол на месте.

ПОДЕЛЬНИКИ ХОРОЛА

Здесь я хочу еще раз коснуться очень деликатной темы – отношений Хорола со своими подельниками. Она еще и потому деликатна, что четверых уже точно нет в живых, а двое (Гарцман и Фланцбаум) потеряны, и судьба их мне неизвестна.

Дружная студенческая компания развалилась сначала на две, а потом на три части. В первую группу попал только Иосиф, во вторую остальные пятеро. Потом распалась и пятерка. Л. Монастырский, А. Шнейдеров и Б. Щуровецкий поддерживали дружеские отношения до конца жизни. Гарцман и Фланцбаум исчезли с их горизонта. Как прошла их жизнь, никто не знает.

В том, что компания разбежалась, нет ничего уникального: школьные и студенческие компании, как правило, быстро распадаются, жизнь разносит людей в разные стороны, даже если они живут в одном городе, общаются редко. Компании фронтовиков, подельников или лагерных друзей тоже недолговечны, хотя их объединяет сильный и долгоживущий сентимент. Иногда разрывам способствуют взаимные претензии.

Первая претензия к Иосифу, абсолютно вздорная, возникла в 1954 году на переследствии, когда выяснилось, что Немиринская агент КГБ. В круг друзей Немиринскую ввел Иосиф. Знакомы все были раньше, она была такой же студенткой юрфака, но в компанию попала в качестве подруги Иосифа. Иосиф не знал и не мог знать, что она стукачка. Стукачом мог быть любой: молодой и старый, мужчина и женщина, родственник и чужой. При общительности студенческой компании запустить туда стукача было простым делом. И ведь он был. И наверное, не один. Была ошибка в выборе знакомых, это очевидно. Враждовать из- за этой ошибки несправедливо и абсурдно. Но я думаю, что эта претензия была реакцией на что-то более важное.

Несмотря на то, что Иосиф добровольно и сознательно выбрал линию поведения и остался в тюрьме, а пятеро вышли на свободу, они испытывали не только радость, но и некие угрызения совести. Очень и очень сомневаюсь, что их отношение к советской власти, к антисемитизму на воле и в лагере, который, как я уже писал, зашкаливал, сильно изменилось. Отсюда родилась претензия: «Почему он нас не предупредил о своей линии поведения?» Такой возможности у Иосифа не было.

Когда я в начале 1956 года этапировался на переследствие, Иосиф мне шутливо заметил: «Приедешь в Бутырку, соберешь пресс-конференцию и изложишь там свои взгляды». Шутливость и ехидство этого замечания совершенно очевидны. Такую пресс-конференцию Иосиф не мог созвать в Одесской тюрьме, не мог собрать своих подельников и изложить им свою линию поведения, попробовать найти общие границы. Факт, что никому из пятерых больше не дали срок, говорит только о том, что всю ответственность он взял на себя. Из лидера превратился в волка-одиночку. Недаром он любил ивритское выражение «зеев бодед» - одинокий волк. Из гамлетовской дилеммы «быть или не быть», Иосиф выбрал быть - быть борцом против советской власти, быть борцом за сионизм. И это сильно раздражало его бывших подельников. Они вышли чистыми – вроде бы «мальчика и не было».

Ну, и третье. Летом 1956 года Иосиф вернулся в Одессу. Юрфак был закрыт. Ребята уже были как-то устроены. Щуровецкий ушел в спорт, Шнейдеров успешно учился в строительном институте, по-видимому, на экономическом факультете, ведь он в конце концов стал крупным специалистом в области экономики стройматериалов. Л. Монастырский, кажется, учился на геологическом факультете (там была специальность строительство фундаментов так называемого нулевого цикла). Гарцман и Фланцбаум как-то сразу откололись и испарились с общественного горизонта. Все вели себя тихо. Рты были напрочь закрыты. А. Монастырский рассказывает, что в один из первых дней после освобождения они пошли в ресторан отметить такое важное событие и там случайно встретили одного из своих следователей, который им сказал: «Ребята, учтите, мы как работали, так и работаем, и если завтра опять скажут сажать - у нас материалы готовы на новую жатву, берегите себя, сторонитесь любых «сомнительных ситуаций»».

Под знаком «берегите себя, сторонитесь любых «сомнительных ситуаций» они прожили, если не всю жизнь, то ее значительную часть.

Иосиф так жить не хотел. И это было для всех раздражающим упреком. Я не только не вправе судить их, я вообще не хочу судить их. Каждый вправе жить как он хочет. Быть смелым в 2013 году в Израиле легко и просто.

Иосиф продолжил путь борьбы, путь сионизма. Он поступил на истфак, но основным его интересом был сионизм. Иосиф стал активным участником сионистского движения в СССР. Он создавал группы по изучению еврейской истории, участвовал в распространении еврейского самиздата. С одной стороны его сионистская деятельность вызывала реакцию местного КГБ, а с другой Одесса перестала быть сионистским центром. Евреев было много, но ехать в Израиль хотели далеко не все. И ведь совсем не случайно в семидесятых годах самыми активными «ношрим» - прямиками, антисионистами, которые пробили дорогу из СССР через Рим в Америку, были одесситы.

В 1960 году Иосиф и Итта подают документы на выезд в Израиль и получают отказ. Жить в Одессе стало опасно, и они переезжают в Ригу. Вся послелагерная жизнь и борьба Иосифа и Итты была на глазах хотя бы части его подельников. Это раздражало их и вселяло страх. Никто из них не репатриировался в Израиль. 9 лет Хоролы прожили в отказе и только в 1969 году смогли уехать в Израиль.

Вот такой конец группы «Малый совнарком»: Монастырский уехал в Германию, Щуровецкий в Америку, Шнейдеров умер в Москве, Гарцман и Фланцбаум пропали, о них никто ничего не знает.

(окончание следует)
Примечания

[1] http://berkovich-zametki.com/2005/Starina/Nomer9/Melnikov1.htm

[2] http://berkovich-zametki.com/Avtory/Ulanovskaja.htm

[3] http://berkovich-zametki.com/2010/Starina/Nomer3/Gelfond1.php

[4] савланут – терпение (иврит.)

[5] Жан Лепаж (1746-1834), оружейный мастер, выпускавший дуэльные пистолеты. Мастерскую отца унаследовал его сын Жан-Андре-Проспер-Анри Лепажу (1792-1854. Пистолеты отца и сына были высокого качества и дорого ценились.

[6] ОГУ – Одесский Государственный университет.

[7] КИКИ - Киевский институт киноинженеров.

[8] Айзенштадт Гиля. Родился в 1918 году. Участник ВОВ. Ст. лейтенант, командир батареи. После войны начальник текстильного цеха в Ленинграде. В 1951 году в Ленинграде была арестована большая группа евреев, обвиненных в сионизме. Всем дали по 25 лет ИТЛ. Он освободился в 1956 году. Я сидел с четырьмя человеками из этой группы: Гилей Айзенштадтом, Зямой Фридманом, Фалей Кузнецовым и Изралиевичем. В 1977 году Гиля уехал в Америку. Последний раз я его видел в 1976 году незадолго перед отъездом в Израиль.

[9] Горелик, кажется, был из Гомеля. Работал бухгалтером в артели промкооперации. Сидел по делу председателя промкооперации Белоруссии Марголина, который был обвинен в сионизме.

[10] Прусс Виктор Виньяминович – фронтовой приятель Марголина. Прусс работал в Белорусском представительстве в Москве. Проходил по делу Марголина. Находился в заключении с 50-го по 56г. Я с ним встечался в Москве в 1956 - 1957 гг.

[11] Гольдштейн Павел Юрьевич(1917-1982). Окончил истфак Московского университета. Арестован в 1938 году. В лагере в Мордовии получил второй срок – еще 10 лет. Всего просидел 17 лет. Освободился в 1956 году. Последний год в лагере (Песчлаг, Федоровка) был нарядчиком. Во время хрущевской "оттепели" полностью реабилитирован. С 1957 года - научный сотрудник Московского литературного музея. При первой возможности, в 1971 году репатриировался и жил в Иерусалиме. Основал и был бессменным редактором религиозно-философского и литературного журнала "Менора". Последние годы жил в Хевроне. Умер Павел Гольдштейн 10 марта 1982 года, похоронен в Иерусалиме на Масличной горе.

[12] Славин, кажется, из Гомеля. В 1956 году ему было лет 50-55. Токарь по дереву. Осужден по делу Марголина.

[13] Нанкин Аркадий, мой сосед по дому в Москве, в 1942 году был сильно избит мальчишками из нашего дома. Ему устроили «темную». Причина – Аркадий был ярко выраженный еврей. Он был на два - три года старше меня. Закончил 212-ю школу в 1948 году. Следы потеряны.

[14] В газетах Келдыш назывался «теоретик космонавтики». Вошел в историю как сторонник антисемитской практики в научных и высших учебных заведениях СССР. Выступал против диссидентов.

[15] («Государственный антисемитизм в СССР. 1938-1953». Сборник документов. Составитель Костырченко. Издательство «Материк» Москва. 2005).

[16] Авраам Шифрин, Избранные статьи, http://www.rulit.net/books/izbrannye-stati-read-277565-1.html

[17] СДР (Союз борьбы за дело революции). Антисталинская организация, созданная в Москве в августе 1950 г. В январе – марте 1951 года разгромлена. В КГБ называли СДР «Еврейской молодежной антисоветской террористической организацией, именовавшей себя «Союзом борьбы за дело революции». По процессу проходило 16 человек, и я в том числе. Троих приговорили к смертной казни и расстреляли.

[18] Латкин-Турков Владимир, друг и подельник Кости Богатырева (1924-1989). Родился в Москве. В 1942 г. поступил в офицерское училище. Воевал, командир артвзвода. Другими командирами взводов были К. Богатырев и Г. Кузменко, с которыми подружился на всю жизнь. В 1946 г. демобилизован. Учился в Тимирязевской академии. В 1951 г был арестован. Получил 25 лет ИТЛ. Освобожден в 1956 г

[19] Константин Петрович Богатырёв (1925-1976), российский филолог, поэт-переводчик, специалист в области немецкой литературы. Отец профессор МГУ. Закончил военное училище, воевал в артиллерии. Демобилизовавшись, поступил на филологический факультет Московского университета. В 1951 г. Богатырёв арестован по доносу. Обвинялся в попытке государственного переворота и убийства всех членов правительства. Осуждён по статьям 58-10 и 58-11, приговорён к смертной казни, заменённой 25 годами лишения свободы. Срок отбывал в Воркутлаге, где начал переводить с немецкого стихи любимых поэтов, которые помнил наизусть. Реабилитирован в 1956, вернулся в Москву, окончил филологический факультет университета. Занимался переводами с немецкого. В 1976 г. неизвестные нанесли Богатырёву несколько смертельных ударов кастетом. Его убийцы не были найдены. Говорили, что убит был за диссидентскую деятельность.

[20] Фрид, Дунский, Левенштейн, Левин, Михайлов, Бубнова, Ермакова и другие: В апреле 1944 года эта группа была арестована по обвинению в террористических намерениях. По этому делу проходили студенты московских высших учебных заведений. Всего было арестовано 13 молодых людей. Группе вменялась подготовка покушения на Сталина во время его проезда по Арбату в Кремль. Срока были разные. В 1957 году все были реабилитированы.

[21] («Континент», 2007, № 132, стр 132.)

[22] В начале 1950 года МГБ СССР занялось разоблачением «сионистского заговора» на автозаводе. Для расследования была создана комиссия во главе с Хрущевым. По материалам комиссии были произведены аресты. Директора пощадили. С евреями решили не церемониться. На заводе было арестовано 48 человек. По «делу ЗИСа» были расстреляны девять человек, остальные осуждены на длительные сроки заключения в тюрьмах и лагерях.

[23] Дело КМК (Кузнецкий металлургический комбинат). В течение сентября – декабря 1950 года из КМК было уволено 35 руководящих работников, имевших связь с нелегальной синагогой. Кроме того, еще семеро были арестованы. Их передали следственной части по особо важным делам МГБ СССР. В апреле 1952 года предварительное следствие по «делу КМК» было завершено. По приговору суда расстреляли четверых, троим дали по 25 лет, а одному 10 лет. После смерти Сталина все были реабилитированы.

[24] П.П. Черкасов «Гибель института Варги, или Почему был закрыт институт мирового хозяйства и мировой политики (1947 год)» стр 62, . ИМЭМО. Портрет на фоне эпохи. — М: Издательство «Весь Мир», 2004.

[25] Улановская Надежда Марковна(1903-1986) Образование: Одесская гимназия 1920 году, в тридцатые годы институт иностранных языков. Разведшкола. Участие в гражданской войне в России на стороне большевиков. С 1921 года по 1937 год вместе с мужем работала в советской разведки в Европе, Китае и Америке. После увольнения из разведки - переводчик и преподаватель английского языка. Во время ВМВ персональная переводчица зарубежных корреспондентов. Арестована в 1948 году по обвинению в связи с иностранцами. Приговор: 15 лет ИТЛ, освободилась в 1956 году. В 1973 году уехала из СССР в Израиль вслед за семьей дочери, жила в Иерусалиме.

[26] (Н.Улановская, М. Улановская «История одной семьи», 2003, ИНАПРЕСС, стр. 137)

[27] Федор Лясс. «Последний политический процесс Сталина». Иерусалим. «ФИЛОБИБЛОН», стр. 155).

[28] («Вести», приложение «Окна», 1.10.2012.)

[29] («Вести», приложение «Окна», 21.7. 2011.)

[30] Сеф Роман Семёнович (Роальд Семёнович Фаермарк) (1931-2009) – детский поэт, писатель, драматург, переводчик. Родился в Москве в семье партийных работников. Сеф – партийный псевдоним отца, Семена Ефимовича Фаермарка. В 1936 году родителей Сефа репрессировали. Отец был расстрелян, а мать отправлена в лагеря. Мальчик остался на попечении бабушки. В 1946 году Романа с матерью, вернувшейся из заключения, выслали в г. Малоярославец, где они прожили три года. В 1949 году мать выслали в Красноярский край. В МГУ Сефа не приняли, так он был сыном репрессированных родителей. После окончания школы перепробовал множество профессий. Работал и водителем автобуса Союза писателей. В 1951 г был репрессирован. Осужден ОС на 25 лет ИТЛ. В 1956 г. был реабилитирован. Учился на факультете журналистики МГУ, но университет так и не закончил. В 1962 году был принят в Союз театральных деятелей, в 1966 году - в Союз писателей СССР. Р.С. Сеф умер 20 февраля 2009 года. Похоронен в Москве на Кунцевском кладбище.

[31] Марголин Юлий Борисович (1900-1971) – русско-еврейский писатель, публицист, историк и философ, сионист. В 1939 г приехал в Польшу навестить родителей. Начало ВМВ застает его Пинске. В 1940 году НКВД арестован и без суда отправлен в ГУЛАГ. В 1946 году он, как польский гражданин, уехал в Польшу, а оттуда в Палестину. В Т-А написал книгу «Путешествие в страну зека» о советских лагерях. Эта книга намного лет раньше, чем книги Солженицына, поведала о ГУЛАГе. В 1950 году Марголин выступил в ООН с личными свидетельствами о советских лагерях в системе ГУЛАГ. Показания Марголина произвели большое впечатление, В 1951 году Марголин участвовал в индийском Конгрессе Деятелей Культуры в Бомбее и добился принятия резолюции протеста против системы концлагерей.

[32] Попов Благой.(1902- 1968). В поджоге рейхстага на Лейпцигском процессе в Германии в 1933 году обвинялись пятеро коммунистов: голландец Ван дер Любе, немец Эрнест Торглер и три эмигранта из Болгарии Георгий Дмитров, Благой Попов и Василь Танев. Виновным в поджоге признали Ван дер Любе и присудили его к смертной казни. Остальных отпустили. Впоследствии Торглер сотрудничал с нацистами. Болгары переехали в Москву. Судьба их разная. Димитров встал во главе Коминтерна, а после ВМВ был премьер-министром Болгарии. Попов в 1937 арестован, около 17 лет находился в заключении. В 1954 году освободился и вернулся в Болгарию. С 1954 года занимал руководящие должности в министерстве культуры, министерстве иностранных дел НРБ. С 1964 года персональный пенсионер. Относительно Танева существуют две версии. По первой он был осужден в 1937 году и умер на Колыме. По второй - занимал руководящие должности в Профинтерне. После начала ОВ в составе специальной группы вылетел в Болгарию для действий в тылу фашистских войск. Группа по ошибке была выброшена в Греции. В октябре 1941 погиб в бою с немцами. О смерти Танева на Колыме я слышал от Попова.

[33] см. прим. 11

[34] Исраэль Минц

[35] «Записки прижизненно реабилитированного» (Издательство АКТ, 1998, стр. 6)

[36] Гельфонд Меир (1930-1985). В 1949 г. был арестован за сионистскую деятельность, осужден и пробыл в заключении до сентября 1954 г. После освобождения, в 1955 г. поступил в мединститут в г. Караганда (Казахстан); одновременно работал фельдшером. В 1957 перевелся в мединститут г. Калинина, а затем в 1959-м году в Московский мединститут, который закончил в 1961 г. С 1961-го по 1971 г. работал врачом-терапевтом во Втором и Первом московских мединститутах. В 1968 г. защитил кандидатскую диссертацию о лекарственных препаратах при лечении крайней степени сердечной недостаточности. Преподавал на старших курсах мединститутов. Репатриировался в Израиль в 1971 г. В Израиле Меир Гельфонд работал врачом-кардиологом в больницах «Бейлинсон», «Меир», «Ихилов» а также терапевтом в кибуце Гааш. Умер Меир Гельфонд 1985 г. от рака легких. Похоронен в кибуце Гааш. В больнице «Меир» установлен в его честь мемориальная доска.

[37] Вера Фёдоровна Левчук, теща Меира Гельфонда, лечащий врач академика Сахарова.