Содержание:
Из вступительного раздела "Четырнадцать лиц красоты"
Натан Альтерман. Вновь вернулся напев
Амос Оз. Посреди ночи Стихотворение о маленькой девочке
Давид Рокэах. Какова мера любви рассеянной над садами роз
Хаим Ленский. Меж этих согнутых спин
Рахель. Я себя рассказала дотла.
Авраам Шлёнский. Могуч лес в пору листопада
Дори Манор. Fin de siѐcle
Давид Авидан. Из цикла "Два сонета"
Из раздела "Первые"
Хаим Нахман Бялик
Дай твоим укрыться крылом
Авигдор Амейри
Весь день попугай мой кричал
Из раздела "От Рахели до Хаима Гури"
Рахель (Блувштейн)
Кинерет
Лишь о себе рассказать умела
Может этого не было вовсе
Авраам Шлёнский
Льстецы
Намёки подвешенной луны
Элишева
Остаток
Авраам Халфи
Следы Твои видел во сне
Йосеф Шалом
Рог
Хаим Ленский
Меня полынь заколдовала
Тем, у кого
Язык праотцев
Александр Пэн
Пока что – нет!
Исповедь
Я не тот
Ионатан Ратош
О грехе
В пурпуре
Натан Альтерман
Встреча без конца
Прощание шарманки
Свет в комнатах
Песнь стражи
Лея Гольдберг
Есть много таких же, как я
Другая
Ты по полю пойдёшь
Новая весна на старый лад
О вреде курения
Габриэль Прейл
Остров и отступившее море
Зельда (Шнеерсон-Мишковская)
Каждая лилия
Невидимый Кармель
Яков Орланд
Радость бедных
Элиэзер Каган
Золотая свадьба
Сила притяжения
Хаим Гури
Вот недвижные наши тела
Из раздела "От Иегуды Амихая до Мардехая Гелдемана"
Иегуда Амихай
В безмолвной комнате
Там, наверху, на соснах шишек звон
Давид Авидан
Поднимаются улицы ввысь
Исраэль Пинкас
Два отрывка о сне и любви 2.
Далия Рабикович
Вожделение
Тяжёлая зима
Ури Бернштейн
Короткая любовь
Был резон
Отчуждённость
Рахель Халфи
Рыба-скульптор
Хвост Эллы
Меир Визелтир
О правде
Стансы
Иона Волах
Авшалом
Танхум Авнер
Стихи
От переводчика:
В марте 2013 г. вышла в свет антология ивритской поэзии двадцатого века, составленная Менахемом Бэном и Дороном Кореном*. Возможно, это первая попытка такого рода. Во всяком случае, ни в библиотеках, ни в Интернете не удалось найти чего-либо подобного.
Антология называется "Самые красивые стихи на иврите". В ней более 350 стихотворений. Естественно, выбор материала определяется вкусами составителей, при этом стремление показать творчество как можно большего числа поэтов, оставляет мало места для каждого из них, в том числе, и самых крупных. (Ещё более 300 стихотворений можно найти на сайте "ЭХО").
Антология открывается разделом, озаглавленным "Четырнадцать лиц (видов) красоты". Представленные там образцы поэзии сопровождаются комментариями составителей сборника. Остальные разделы построены по хронологическому принципу.
Из вступительного раздела "Четырнадцать лиц красоты"
Натан Альтерман
(1910-1970)
Вновь вернулся напев
Вновь вернулся заброшенный было напев.
Как глаза, распахнулась дорога без края.
Дуба сень на траве, тучи тень на тропе –
Все, прохожий, тебя ожидают.
С ветром буря придёт. Как качелей полёт,
Молний сноп над тобой след проложит,
А овца и газель подтвердят в свой черёд,
Что ты их приласкал и свой путь продолжил,
Что твой город далёк, что с котомкой пустой
Не однажды склонялся влюблено
Пред смеющейся женщиной, птичкой лесной,
Ливнем век в кронах рощи зелёной.
От составителя антологии:
Это вечное стихотворение, открывающее поэзию Альтермана, звучит в нас, как песня, раньше, чем мы понимаем его. Я тоже любил это стихотворение в течение многих лет ещё до того, как попытался растолковать его смысл. Я запомнил его как-то само собой. Всякий, кто слышит его положенным на музыку Нафтали Альтером в исполнении Бэрри Сахарофа, влюбляется в него намного раньше, чем понимает. Но, если мы начнём комментировать его (и это, конечно, только одна из возможных трактовок), то выясним, что Альтерман говорит в нём о моменте, когда он вернулся к поэтическому творчеству, и о том, что он вновь глубоко полюбил этот мир, поскольку поэзия вновь, изнутри открылась в нём, как глаза, которые были прежде закрыты. И никто не любил этот мир, как Альтерман. Он хочет, чтобы овца и газель засвидетельствовали, что он гладил их в бескорыстной любви. Это не та овца, которую ты тащишь в своё стадо, не та газель, которую можно присоединить к своему зверинцу. Нет, ты гладишь их, бесконечно очаровательных, ради наслаждения лаской и в благодарности миру. И затем ты продолжаешь путь без них, "с котомкой пустой", только для того, чтобы сказать, что они, как и роща, как и женщина, и дождь – свидетельство божественной красоты мира[1].
Песня на музыку Нахума Геймана в исполнении Хавы Альберштейн
и на музыку Нафтали Альтера в исполнении Бари Сахарофа
***
Амос Оз
(р. 1939)
Посреди ночи Стихотворение о маленькой девочке
Сегодня часа в два дождливой и ветреной ночи
Один с книгой чаем и печкой и с болью какой-то
Беспокойно я бодрствую среди спящих Слегка задрожало стекло
И вдруг из тьмы за окном лицо девочки
А на ней в этот жуткий холод только летняя рубашонка платочек
и не говорит ничего.
Девочка смерти бледней я спросил, почему ты не спишь
в этот холод ужасный во тьме
Что случилось вдруг что тебе сделали детка все сейчас уже спят.
А я, говорит смеясь, не хочу да и ты не можешь уснуть.
Но почему дитя посиневшее за окном, почему не откроешь
Что там происходит с тобой на ветру в темноте
Ведь всё так печально тревожно и хочется знать.
Мне, говорит она, не до болтовни сейчас и вообще ничего нельзя раскрывать.
Может сделать тебе бумажный кораблик или домик красивый
из спичечных коробков?
Ничего говорит ты не понял кому тут нужны корабли и дома
Там куда меня взяли есть ещё много посиневших детей и никто спать не хочет
Нет конца нашим играм и планам мы дети забав[2]
Нам вовсе не грустно и даже позволено например
Дождь пролить прекратить ветер дать и забрать
Двигать звёзды фигурки складывать разные из облаков
Прятаться в ветках дерева делать оттуда вам ш-ш-ш-ш пробираться в дома
И скрипеть для вас ставнями кранами чтобы вы знали мы близко
Сбрасывать с вешалки куртку и на пол бумажку и листик цветка из горшка
Навевать вам разные сны по ночам шептать из-за штор
Наряжаться и лужайкой и бабочкой и холмом
Возвращаться к вам снова и снова как птица зима и вода
Как ветер как шёпот вообще так как мы захотим
Она говорит со мной через стекло с какой-то смущённой улыбкой
На лице её примиренье покой и нисходит такой же глубокий покой на меня
И тихонько сквозь слёзы я уговариваю её будь добра уходи.
Иди дитя разбуди маму с папой и скажи им пожалуйста
точь-в-точь всё то что ты мне рассказала
Дурачок смеётся она я и здесь я и там возле них и сейчас я во многих местах
Ну к примеру в долине Юваль Ифъатаим во дворце у Тоу царя Хамата а там
Сияние пряжи карминной пурпуровой и голубой [3] и много другого увидишь.
Где дитя научилась ты этим словам колдовским?
Не бойся она говорит скоро придёшь и узнаешь много вещей
Которые даже не снились тебе только нельзя раскрывать ничего
пока не увидите сами
Ты и вправду мне обещаешь спросил я в слезах. Может дашь мне хоть знак
Что-нибудь такое на память вот дурачок, она говорит, ты и все вы и есть эта
память.
А ветер и тьма и зима стучатся снаружи в окно
И я повторяю за ними словами осталось немного осталось немного
Это стихотворение в память маленькой девочки по имени Нóгаh[4], для которой я делал кораблики из бумаги.
От составителя антологии:
Я тоже не знал, что Амос Оз пишет стихи, до того дня в семидесятые годы, когда в недельном литературном приложении к газете "Давар" было опубликовано это поразительное стихотворение. Оно божественно по своей красоте и по сути. В нём Амосу Озу является за окном маленькая девочка по имени Нóгаh, которая умерла и которой он делал когда-то бумажные кораблики. И она рассказывает ему о стране мёртвых, куда она попала после смерти и где стала частицей Бога (как сказано в "Коhелете", "и прах возвратится в землю, чем он и был, а дух возвратится к Богу, Который дал его." [5]) Она ведь, и в самом деле, занята делами, присущими Богу: " Нам ...даже позволено например/ Дождь пролить прекратить", а ведь это – деяние Божье, если только Он не доверяет кому-либо совершать его вместо Себя.
Оз пользуется здесь волшебной красотой иврита, в том числе – библейского, чтобы передать нам словами маленькой девочки небесную красоту смерти – тёмной и светоносной одновременно. И девочка говорит: "сейчас я во многих местах/ Ну к примеру в долине Юваль Ифъатаим во дворце у Тоу царя Хамата а там/ Сияние пряжи карминной пурпуровой и голубой и много другого увидишь." Он спрашивает её: "Где дитя научилась ты этим словам колдовским?" У тебя, Оз, у твоего знания ТАНАХа.
Другое важное духовное открытие стихотворения, несущее огромный смысл, это – объяснение того, что Бог может являться одновременно в бесконечном числе мест и даже в одной и той же телесной оболочке (ибо Бог – телесный образ, а не тело; дух, а не плоть). Ведь и умершая девочка Нóгаh в телесном образе своём (ясно, что она уже не тело, а только телесный образ) появляется одновременно в нескольких местах. Значит, Бог может являться нам всем в одно и то же мгновение в телесном образе и, может быть, в этом и есть объяснение слова Бог[6] – один во многих.
***
Давид Рокэах
(1916-1985)
***
Какова мера любви рассеянной над садами роз
Чем измерить свет в перемене цветов
С течением времён года. Здесь возле оседающих гор,
Здесь на морском берегу. Сосчитай ракушки
Выбрасываемые на песок на пике их крапчатости.
Время за временем с их оттенками моря и над всем этим голубизна моллюска
От составителя антологии:
Давид Рокэах (1916-1985), рисовавший всегда пейзажи души и реальные пейзажи редкостными по нежной красоте словами, сегодня – поэт почти неизвестный. По своему обыкновению Давид Рокэах не ставит точку в конце стихотворения и таким образом как бы открывает его в бесконечность. И, действительно, все понятия, предлагаемые к измерению в этом прекрасном стихотворении, бесконечны и потому измерению не поддаются: "Какова мера любви, рассеянной над садами роз"? Ну, в самом деле, какова мера любви? Нет ей меры. А чем измерить свет в перемене цветов? И ему меры нет. Но самой постановкой вопросов мы как бы даём сами себе напрашивающийся ответ: всему этому нет меры, всякая красота неизмерима. И, обратите внимание, насколько сочетания слов у Давида Рокэаха новы, мы таких раньше не читали: "течение времён года", например (вместо того, чтобы говорить о смене времён года) или, скажем, "ракушки, выбрасываемые на песок на пике их крапчатости" (кто когда-либо говорил о крапчатых ракушках, да ещё выбрасываемых на песок на пике их крапчатости?). Так с помощью новых сочетаний слов заставляет нас Рокэах ощутить новые пейзажи нашего языка; ведь истёртые от частого употребления слова оставляют нас равнодушными, а новые слова оживляют для нас ландшафты. Здесь идёт соревнование в новизне красоты и рекорд принадлежит "голубизне моллюска", той самой голубизне, которую ещё в Талмуде не сумели, кажется, найти и извлечь [7]. Это и есть настоящий источник красоты: совершенная редкостность, в том числе – и редкостность слов. Это стихотворение поражает нас необычайностью своей красоты, суть которой в его новой основе.
***
Хаим Ленский
(1905-1942)
Меж этих согнутых спин
Цемент и камень тяжким грузом гнут
Скопленья спин, бредущие рядами.
Спине моей ещё сгибаться тут
Меж них под блеск стальных штыков годами,
Но твёрдо знаю: тени их косой
Не вечно рассекать затылок мой.
Судьба короткий век мне присудила.
А что ждёт в будущем, Содома судьи, вас?
Что проку кандалам звенеть, являя силу?
Конец один – сойти со мной в могилу,
Но песни жизнь длинней во много раз.
Поэта бойтесь вы, хоть он и слаб сейчас!
Поэта голос – громы небосвода.
Бессмертен, не страшны ему века.
От тонкой тени злобного штыка
Меня избавят смерть или свобода,
А вас в гробах придавит (будет день!),
Могильною плитой позора тень.
От составителя антологии:
До сих пор не ясно, когда и как умер Хаим Ленский, чудесный еврейский поэт, который был арестован в 1934г. в сталинской России по обвинению в сочинении стихов на иврите (именно так!) и осуждён на пять лет каторжных работ. Ленский отбыл, насколько известно, срок полностью и после пяти лет вернулся в Москву и Ленинград, но в 1942г. был снова отправлен в концлагерь в Сибирь, где, по-видимому, и умер.
В этом лагере он написал некоторые из самых лучших своих стихов, в том числе и "Меж этих согнутых спин". Стихотворение описывает ужасную действительность, реальную действительность тех дней в сталинской Сибири. Поэт переносит камни и цемент под надзором вооружённой штыками охраны. События описываются "со спины", то есть как совершенно анонимные, и лиц арестованных мы не видим. Поэта спасает от абсолютного душевного ада некое принципиальное убеждение: страдания в этом мире временны и, в особенности, страдания того, чья жизнь коротка. Поэзия, напротив, вечна. Она останется и после него и поставит "памятник позора" его охранникам, судьям и всему сталинскому советскому режиму. Даже после смерти они не смогут очиститься от этого позора.
Стихи Ленского нельзя отделить от искусства большой поэзии. Ленский из тех поэтов, которые доказывают, что поэзия и самый факт поэтического творчества есть некий источник радости; и в данном стихотворении заметна эта радость рифмы и ритма посреди Сибири, посреди тотального угнетения.
***
Рахель
(1890-1931)
***
Я себя рассказала дотла.
Я водила чужих
По комнатам потаённым души:
Здесь –
Гордость, что попрана, там – надежды тщета,
А покой – за отчаяньем,
Впереди.
И ты был среди них,
И ты, близкий-чужой, на меня
Мимоходом взглянув, вместе с ними ушёл.
Ну, а я
Буду молча в углу...
Я... Так что же, так что же,
Не было ничего?
От составителя антологии:
Чудо Рахели из числа "простых", поэтому иногда не распознают её величия, ведь простота обманчива. Рахель – из самых редких поэтов; её фраза "Лишь о себе рассказать умела" обманула некоторых читателей, потому что говорила она не только о себе, но, по сути, обо всех нас. То есть говорила много больше, чем только о себе. И, среди прочего, по-своему о большой истории сионизма. Рассказывала об озере Кинерет, о пионерах освоения земли. Рассказывала о любви и о тоске по любви. И всегда с чудесной певучестью. Вовсе не легко и мало кому удаётся быть такой простой и чарующей, редкой по по силе своей любви, по силе исповедальности, глубине духовности и мысли, музыкальности, скромности фиалки, совершенству иврита, всегда свежего и прозрачного (сквозь который всегда виден смысл), лишённого всякой заплесневелости – речевой и литературной, исполненного поэтической беглости. Рахель не только не пряталась за словами, но, наоборот, видела суть поэзии в возможности открыть душу, отбрасывая все литературные маски (отсюда её простота, которая и есть обнажение). Действительно, Рахель была противоположностью якобы интеллектуальному снобизму, любующейся собой пустоте. Душа Рахели была велика и обнажена, и верно сказал о ней Бялик, что "клумбы её поэзии с их белыми цветами будут белеть вечно".
Вот и в этом стихотворении с беспощадной жестокостью по отношению к самой себе она срывает все маски: "Я себя рассказала дотла..." Ясно, между прочим, что, если бы не Рахель, не было бы и Леи Гольдберг, которая умела приводить чужих ко всем своим разочарованиям, отчаяниям и любовям.
***
Авраам Шлёнский
(1900-1973)
Могуч лес в пору листопада
Могуч лес в пору листопада,
И нет тропинки, нет пути,
А даль настойчива, и надо
Вновь спрашивать и вновь идти.
Кому подобен ты, коль паства
Блеск фраз понять не в силах впредь,
И новой речью – вот лекарство! –
Теперь ты должен овладеть?
Мать сыну сказку рассказала:
Жил-был старик – богат, могуч,
Но, за собою дверь подвала
Закрыв, не смог найти он ключ
И пойманной подобен мыши
На груде золота вопил.
Никто не отвечал, не слышал,
Лишь эхо – до потери сил.
Так сказку мама завершила,
И эхо скрыл подвала свод.
Но неотступно мысль сверлила:
Могучий с голоду умрёт.
Могуч лес в пору листопада,
В нём нет следов былых путей.
Теперь тебе речь строить надо
Из неотёсанных камней.
От составителя антологии:
За запоминающейся музыкальностью и языком закодированных символов стихотворения "Могуч лес в пору листопада", открывающего позднюю книгу Шлёнского "Неотёсанные камни" (1960), кроются болезненная правда и беспощадное самобичевание.
Шлёнский уподобляет себя, в начале своей старости, могучему лесу в пору листопада (надо думать, по воспоминаниям своего украинского детства; на земле Израиля нет ничего подобного), где идущий теряет дорогу, и само расстояние, которое ему нужно преодолеть, чтобы вернуться (здесь, в смысле вернуться к самому себе и к своей поэтической силе), заставляет его задавать себе острые вопросы. В попытке выбраться из чащи лысеющего леса, в котором очутился, он уподобляет себя богачу, обладателю несметных сокровищ (в данном случае, лексических), потерявшему вдруг способность даже составлять слова из слогов, как если бы только сегодня вечером начал писать стихи. Человек, оказавшийся в ловушке подвала, при всём своём поэтическом богатстве и со всеми языковыми "динарами" не может оттуда выбраться и остаётся в полном одиночестве и в беспомощности, каким и был Шлёнский в те годы, когда очевидным образом лишился короны первого поэта.
Это стихотворение затрагивает и вопросы собственно поэтики. В нём Шлёнский советует самому себе быть менее совершенным, менее "отшлифованным" (строить из "неотёсанных камней"), быть более естественным, т.е. писать без рифм и не придерживаться строго упорядоченного построения стиха, писать с минимумом "отёсанности", а не так, как это было характерно для его творчества на протяжении многих лет: "Теперь тебе речь строить надо / из неотёсанных камней." Но при всём том, стихотворение по-прежнему выстроено из совершенным образом обработанного материала, стихотворение грандиозное и отчаянное. Прочтите его себе вслух, вслушайтесь в музыку и слова. Этот лес – Шлёнский, и человек, потерявший дорогу, – тоже он.
***
Дори Манор
(р.1971)
Fin de siécle
"Ячейки моего подполья проникают всюду" (Дан Пагис)
Стихов ждут времена, нужна поддержка им,
Час наступил поэзии великой, СПИД-поэтов.
Отвергнув Господа, мы шаг обожествим –
Носители стихов идут, пророки од, сонетов.
Носители стихов! Знак Каина не зря
На наших языках (бессмертие возможно!),
И время это мы, как кочета заря,
От сна пробудим пафосом, рассудком здравым, дрожью.
Божественности вирус в кровь людей проник, и он
Ячейкою подполья, группой риска ждёт сигнала.
Носители, чьи кровь и плоть всегда – оплот времён,
Долой преступность лаконизмов, скромность, тупость жала!
Час наступил поэзии великой. Вирус, в бой!
Мы время предназначены, как ключ, закрыть собой.
От составителя антологии:
Замечательный сонет Дори Манора зовёт к революции. Это, по-видимому, лучшее его стихотворение. Оно написано перед началом 2000 года, в свете больших ожиданий от нового тысячелетия, и отсюда название – известное французское выражение, означающее "конец столетия", а по сути – конец тысячелетия, так сказать, "смену времён". Сонет этот совершенен по рифмовке и ритму, почти что чудо стихосложения, возвещающее возрождение поэтичности и духовности прямо-таки на уровне библейского пророчества конца света, включая отмену смерти навеки ("бессмертие возможно"). Вирус СПИДа и его носители служат здесь метафорой, добавляющей адреналин в процесс оживления великой поэзии, великой духовности и исправления мира (даже, если для самого автора нет Бога, он превращает поэзию в религию: "Отвергнув Господа, мы шаг обожествим").
Вирус СПИДа несколько парадоксальным образом служит альтернативой "вирусу божественности". (С содроганием обнаруживаем, что буквы аббревиатуры СПИД совпадают с некоторыми буквами упоминаемого рядом имени Господа[8]). Но, вопреки "отвергнув Господа...", речь идёт о стихотворении, несущем, по существу, религиозную весть, стремящемся воздействовать на нашу жизнь в незащищённой точке её духовности в момент, когда мы полны опасений и надежд в преддверии нового тысячелетия. Наше время – "время вируса" не только потому, что речь идёт о "вирусе божественности", распространяющемся всё больше и больше среди людей, но и потому, что время можно победить (как вирус). Если духовность победит стремление к материальным благам (то есть поэзия победит приземлённость реальности или, иными словами, божественность – идолопоклонство), тогда мы выиграли битву. И сделать это надлежит поколению живущих меж двух тысячелетий. "Мы время предназначены, как ключ, закрыть собой". Мы закрываем и мы открываем эпоху, мы и никто иной.
***
Давид Авидан
(1934-1995)
Из цикла "Два сонета"
1
В злосчастный вечер дня обрубленного вдруг
Как шар железный что подброшен к облакам
Себя я видел как бы иссякая там
Затем растаял как твердили все вокруг
И это знающие всё мои друзья
Не то чтоб предрекли а просто так рекли
И так судить о том решительно могли
Поскольку не они умрут а только я
Но вспоминал меня потом всегда народ
Стоящим прочно или мчавшимся вперёд
Не думавшим совсем чего от завтра ждать
А после как-то вдруг на мне сошёлся свет
И выхода как из ловушки больше нет
А после после было поздно рассуждать
От составителя антологии:
Это один из самых совершенных сонетов на иврите, в котором Авидан предвидит, как он исчезнет из мира; видение прямо-таки физическое, осязающее беду. Желательно прочесть вслух. Красота сонета в его рифмах, музыкальности отшлифованного чудесно иврита и, конечно, в самом рассказе о жизни и смерти, в резюме жизни Авидана.
Что происходит в стихотворении? В какой-то злосчастный вечер (т.е. попросту вечер особенно плохой) Авидан выплеснут, запущен к своей катастрофе огромной неведомой силой извне и изнутри, как железный шар, отлетевший к облакам ("отлетевший" здесь в смысле "запущенный в полёт" и в том смысле, как говорят об отрубленной голове: оборванный ясный день становится зловещим вечером). Судьба непонятна, тяжела и враждебна, как железный шар. Осознание ухода внезапно, но само исчезновение происходит медленно ("себя я видел как бы иссякая"), как медленна смерть человека, вскрывшего себе вены. Только само осознание беды, как внезапная вспышка пламени свечи, неожиданно и быстро.
И всё же, несмотря на то, что "вдруг на мне сошёлся свет, ловушки крышка мне застила свет", то есть, хотя отчаяние почти безнадёжно, самый факт того, что Авидан говорит критически о своих друзьях, глухих к реальности их будущей смерти, это как бы своего рода декларация жажды жизни.
Тот, кто знаком с всегдашней авидановской надеждой на вечные миры и с его враждебностью по отношению ко всякому "примирению со смертью" – хорошо известными элементами его поэзии, опознает и здесь эту всегдашнюю враждебность смерти и неприятие её, даже тогда, когда всё уже закрыто для него (обратите внимание: свет закрывается на нём, а не вокруг него, чтобы подчеркнуть интимность и взаимозависимость между ним самим и тем, что с ним происходит; смерть приходит не только извне, но и изнутри).
***
Из раздела "Первые"
Хаим Нахман Бялик
(1873-1934)
Дай твоим укрыться крылом[9]
Дай твоим укрыться крылом,
Будь мне матерью и сестрой,
На груди твоей спрячу лицо, –
Тщетным мольбам сердце открой.
Милосердно склонись в сумерек час,
Муки свои поведаю я:
Юность есть на земле, говорят.
Где юность моя?
И выдам ещё тайну одну:
Сгорела душа в пламени снов.
Говорят, любовь есть на земле.
Но что есть любовь?
Звёзды, и те солгали мне:
Дали мечту – разбили её.
Всего лишился я на земле,
Нет ничего.
Дай твоим укрыться крылом,
Будь мне матерью и сестрой,
На груди твоей спрячу лицо, –
Тщетным мольбам сердце открой.
Песня на народную музыку в исп. З.Паси
Другой вариант перевода в духе приведенной выше народной песни:
Будь мне как мать и будь сестрой мне,
Укрой меня своим крылом,
Приютом будь главе укромным,
Молитвам тщетным – родным гнездом.
Склонись ко мне с зарёй вечерней.
В час милосердья откроюсь я:
Должна быть юность у всех, наверно,
Но где же юность, скажи, моя?
Ещё мне тайна сердце мучит,
Душа готова в огне сгореть:
Твердят, любви нет в мире лучше.
Но что такое любовь, ответь!
Мне даже звёзды – и те солгали,
Виденье счастья суля с небес.
Всего лишился, чем жил вначале,
Был сон, и тот навсегда исчез.
Будь мне как мать и будь сестрой мне,
Укрой меня своим крылом,
Приютом будь главе укромным,
Молитвам тщетным – родным гнездом.
***
Авигдор Амеири
(1890-1970)
Весь день попугай мой кричал
Весь день попугай мой Йоси кричал:
Петер ушёл! Петер сбежал!
Тише ты, Йоси! Ты что, одичал?
А он за своё: Петер сбежал!
Дала ему зёрнышек, чтоб замолчал,
А он без конца: Петер сбежал!
Йосинька, всё! Ты уже мне сказал!
Вздохнул попугай: Петер сбежал...
Давай успокоимся, Йосинька мой.
Ведь, если и ты, что будет со мной?
Петер вернётся с тобой поиграть.
Петер сбежал, – прошептал он опять.
Замолкли деревья и ветер застыл.
Вздохнул попугай и глаза закатил.
И вдруг исчез, голова не видна.
Свалился за шторку и замер комком.
И так осталась я
в мире во всём
одна.
***
Из раздела "От Рахели до Хаима Гури"
Рахель Блувштейн
(1890-1931)
Кинерет
Там Голан вершины. Можешь их коснуться.
Молча предлагают мне: «Остановись!»
И седой Хермон там не спешит проснуться,
Белоснежный холод шлёт нам его высь.
А у кромки вод склонила пальма крону,
Листья, как вихры младенца-шалуна –
Ножки опустил в Кинерет синий, сонный
И болтает ими, и бежит волна...
Сколько здесь цветов тебя зимой согреют –
Золотится крокус, анемон кровав
В дни, когда стократно зелень зеленее
И стократно неба ярче синева.
Если и согнусь я, если нищей буду,
Станет пламень сердца для других светить,
Разве изменю тебе я, разве позабуду?
Первую любовь кто может позабыть?
Песня на музыку Н.Шемер в исп. А.Сиглов на сайте
***
Лишь о себе рассказать умела
Лишь о себе рассказать умела:
Узок мой мир, как мир муравья;
Так же, как он, на слабые плечи
Ношу взяла непосильную я.
Путь мой, как путь муравья к вершине, –
Путь, полный боли, труда и бед, –
Руки гигантов с уверенной силой
В злобном ехидстве свели на нет.
Каждый мой шаг искажал и слезами
Полнил в душе затаившийся страх.
Что же ты звал меня, берег чудесный?
Что же вы лгали мне, дали в огнях?
1930
***
Может этого не было вовсе
Может, этого не было вовсе со мною,
И я
Никогда не лелеяла в поте лица
Сада, с ранней зарёю придя?
Никогда среди долгих пылающих дней
На жнивье
С высоты нагружённой снопами арбы
Песней голос мой не звенел,
Никогда не очистилась я, глядя в вод
Синеву
В непорочной тиши?.. Мой Кинерет , скажи,
Был ты явью иль сном наяву?
1927
Песня на музыку Й.Шарета в исп. Э. и А. Офарим
***
Авраам Шлёнский
(1900-1973)
Льстецы
Беда! В меня все влюблены.
Решили, что я ловкий вор, конечно.
Как взглянешь ты теперь, любимец всей страны,
В глаза отцу чистосердечно?
Ведь он наказывал мне: "Сын,
Сквозь терний ввысь спеши стремиться",
А я всё тут.
Все, как один,
Хотят сейчас со мной сдружиться.
Как взятки золотом, улыбки на меня
Потоком льются, я устал бороться.
На каждый зов: "Ах, где же ты?" маня,
Смеясь хочу сказать: "Да вот я, братцы!"
Меня торжественно авто льстецов везёт.
На каждый радостный поклон встаю, краснея,
В сиянье золота улыбок во весь рот
Вдоль узкой, в никуда направленной аллеи.
Отец, я знаю: как "клиент" вдвойне
Плачу душой им за "услугу" эту.
И с каждым "браво!" гибнет лань во мне,
И все "спасибо!" гасят искры света.
Улыбочки! Далилы пальцы прядь
Мне бритвой режут. Поздно! Не отбиться [10].
Отец, отец,
Как я успел любимцем стать,
С которым так легко сдружиться?
***
Намёки подвешенной луны
Глаз дня слезой истёк, устав.
Глаз вечера раскрыт вполнеба.
Росинкой на краю листа
Луна подвешена, как небыль.
Пёс лает на луну. А жаль!
Она, как чудо, там высоко
Висит, как притча. В ней мораль
И больше тысячи намёков.
Намёки вздыбленных хребтов,
Что жаждут в водах отразиться,
Намёки ждущих голосов,
Чтоб дважды эхом насладиться.
Намёки раковин морских,
Открывшихся, как для признанья,
Намёки ряби волн немых
Отливов нашего молчанья.
Намёки рук, что ждут любя,
Намёки глаз, чья речь всё тише,
Ушей, что слышат лишь себя,
Чтоб убедиться, что их слышат,
Луны, висящей неспроста
Росинкой на краю листа.
О нет, она не упадёт
И будет там висеть до срока,
И притчей в стих она войдёт
И с нею тысяча намёков.
***
Элишева
(Елизавета Ивановна Жиркова-Быховская)
(1888-1949)
Остаток
Вот что осталось на старости лет:
Час сумерек тускло кафе осветил,
Спешить собеседнику повода нет –
Не молод уже, не красив и не мил.
Нет, кроме нас, здесь пока что гостей.
Скрипач с пианистом в углу за спиной.
Мелодия вечная пьяных людей,
И сколько печали в мелодии той!
Это не ново, всё это из снов,
Всё было в надеждах напрасных, в стихах,
Но память всё ищет за буднями слов:
Да, что-то там было, осталось в мечтах...
Выпьем! Не стóит наполнившей зал
Иллюзии тени искать в этот час.
Рукою незримой наполнен бокал,
Вино нашей памяти сладко для нас.
***
Авраам Халфи
(1906-1980)
Следы Твои видел во сне
Тебя не нашёл ни в морях, ни на суше,
Тебя не нашёл среди туч в вышине.
Из уст Твоих мёдом наполнил я душу,
Следы Твои явственно видел во сне.
Пред тем, как от нас удалиться куда-то,
Ты мир наподобие сада взрастил.
В нём сон о Тебе, как цветов ароматы.
Ты нас в нём до смерти блуждать осудил.
Но кто же Ты? Кто? Как Тебя я узнаю?
Ты сколько раз образ за вечность сменил?
Открой мне Свой лик! В Твоём царстве блуждаю,
От всей этой жизни печальной, без сил.
Мы любим Тебя, пусть с Тобой мы не схожи,
Коль Ты есть Печаль, не отринемся мы.
Всмотрись: солнце бедности всходит всё то же,
Почувствуй: все ночи у нас – сгустки тьмы.
Чтоб видеть, как пусто вокруг нас на свете,
В домах наших окна распахнуты все.
Тебя я искал сквозь мрак ночи и ветер,
Тебя я искал и в песках,
и в росе.
Песня на музыку Ицхака Клептера в исполнении Арика Айнштейна
***
Йосеф Шалом
(1904-1990)
Рог
В доме деда громко в рог трубили,
Чтобы возвестить о Судном дне,
И беременные женщины входили,
Поправляли простыню на мне.
Слёзы их скрывали боль и муку,
Чтобы я не мог найти ответ:
Что же знают нежные их руки
Про печаль, где утешенья нет?
Амулет мой на груди хранился,
И, его целуя, надо мной
Наклонялись. Только б миг продлился! –
Так был сладок сердцу поцелуй.
Гладкой, тонкой кожей щёк касались,
И от счастья нем я был и тих,
Но трубил вдруг рог, и покрывались
Белизной простынной лица их[11].
***
Хаим Ленский
(1905-1942)
Меня полынь заколдовала
Влив мне в сердце едкий горький сок,
Навсегда полынь заколдовала,
И прошёл я тысячи дорог,
Для неё одной терпя немало.
Без вины был острым градом гроз
Иссечён и ветром бит пустыни,
И зеленоватые её седины
Мне дороже, чем весь пурпур роз.
Но в улыбке зубы обнажая,
Не дразни, красотка молодая!
Не отшельник скромный из пустынь:
С соком страсть влила в меня полынь.
(Ленинград, 25.12.1934, в заключении)
***
Тем, у кого
Тем, у кого есть только редька на обед,
Сон открывает свой большой буфет.
Кувшин хрустальный струи чистой водки льёт,
Стакан гранёный жадно ловит рот.
Жаркого сочного кус вилкою прошит,
И в чашке чая ложечка звенит,
А на закуску (словно в сказке давних дней)
Падут в тарелку тушки голубей.
Не мёд с льдом севера и не чужбин нектар
Не утолят меня на досках нар.
О сон, слети ко мне, на ложе навести
И жизнь, что горше редьки, подсласти!
Лишь тонкий ломтик борозды родной
Дай, что пропитан Немана водой,
И с берегов реки отрежешь, может быть,
Кусочек хлеба, чтоб благословить...
***
Язык праотцев
Эймáна, Галевú[12], всех праотцев язык,
Дошёл ко мне ты чудом сквозь века и сечи.
Твой звук отрадой в сердце мне проник.
Как поцелуй южанки, жарки твои речи.
Мне легион вести с Йордана и Евфрата
Велел ты, царь, собрав войска из слов.
И буквы, что ты выстроил когда-то,
Квадратны, как в Ашуре бороды бойцов.
Ты дал приказ: двинь армии скорей!
Мчит кавалерия под дактиль легконогий,
Пехота – ямбом, колесницы – сплошь хорей,
И чувство-знамя им торит дорогу.
О царь! Я вёл твои войска за Дон,
Через Неву на Неман, где дни детства протекли.
Переведи же моё имя через Леты сон
Как имена тех праотцев – Эймана, Галеви.
***
Александр Пэн
(1906-1972)
Пока что – нет!
Геенна солнца наверху,
Мой край – сплошь кактус и песок.
Скажу тебе, как на духу:
Нет, я б не смог.
Нет, я б не смог шакалов вой, гнев зноя,
Жизнь на колючках тёрна, пыли дым...
Назвать своей родной страною,
Считать отечеством своим.
Душа горит безумьем тысяч лет,
Но не могу... Пока что – нет![13]
***
Исповедь
Ночь осенняя, мост, фонарь светит на башне,
Плащ простой на мне, губы от дождика влажны.
Помнишь, как ты впервые увидел меня?
И простых истин стало мне сразу яснее,
Что водою и хлебом впредь буду тебе я,
И, как к хлебу с водой, ты вернёшься любя.
В нашей бедности горькой ты, гневом пылая,
Много раз проклинал меня, смерти желая, –
Ликовали холодные плечи мои:
Ведь простых истин было всегда мне яснее,
Что в оковах тебя поведут, как злодея,
Но всем сердцем я буду с тобой в эти дни.
Не к добру это было – к несчастью, нет спора.
Славно всё ж, что мы встретились как-то в ту ночь.
Если снова начать, повторится всё скоро –
Будет та же любовь в нищете и раздорах,
Тот же плащ, та же роза и, с тем же узором,
То же платье простое (тут нечем помочь).
Если снова начать, повторится всё скоро –
Будет так, будет так и точь в точь.
Я тебя ревновала, ночами следила,
Я тебя ненавидела, плача любила.
В нашем доме не жили ни улыбка, ни смех.
Когда злой, словно пёс, возвращался обратно,
За чужие обиды платила стократно,
Знала – мысли твои обо мне среди всех.
И в ту ночь, когда дверь ты рванул что есть силы
И ушёл навсегда (я ребёнка носила),
Потемнело в глазах лишь, а в сердце – напев,
Ведь простых истин было тогда мне яснее,
Что, когда приползёшь на коленях, тебе я
Так скажу тихо, прямо в глаза посмотрев:
«Не к добру это было – к несчастью, нет спора.
Славно всё ж, что мы встретились как-то в ту ночь.
Если снова начать, повторится всё скоро –
Будет та же любовь в нищете и раздорах,
Тот же плащ, та же роза и, с тем же узором,
То же платье простое (тут нечем помочь).
Если снова начать, повторится всё скоро –
Будет так, будет так и точь-в-точь.»
Знала я, что других мне любимых не надо,
Что из рук твоих смерть получу я в награду,
И сиянья её ожидаю с тоской...
Может, явится вдруг и, как дерево, срубит,
Может медленно в страшных мученьях погубит –
Не чужою, а только твоею рукой.
Но, в голодную, скорбную ночь возникая,
Бледной тенью приду к тебе, дура такая,
И скажу: «Надоело бродить там и тут.»
Ибо истин простых станет сразу яснее,
Что домой к тебе буду являться во сне я,
Пока скорбным путём ко мне не понесут.
Не к добру это было – к несчастью, нет спора.
Славно всё ж, что мы встретились как-то в ту ночь.
Если снова начать, повторится всё скоро –
Будет та же любовь в нищете и раздорах,
Тот же плащ, та же роза и, с тем же узором,
То же платье простое (тут нечем помочь).
Если снова начать, повторится всё скоро –
Будет так, будет так и точь-в-точь.
1941
Песня на музыку Саши Аргова в исполнении Иланы Рубиной, дочери А.Пэна –
***
Я не тот
Я не тот, кто с колечком, любя,
Постучит в твою дверь утром ранним.
Я припас на пути для тебя
Груз историй моих скитаний.
Не забрасывай удочкой взгляд.
Скорбь из глаз моих выудить трудно,
И безмолвно они говорят:
Он не тот, кого ждёшь ты подспудно.
Руки пýсты. Звезды и мечты
Я тебе не оставлю при встрече.
Стань поближе. Увидишь и ты:
Метой Каина лоб мой помечен.
Да не всё ли равно – буду ль я,
Иль другой бурю чувств напророчит
И, волнуя, сплетёт для тебя
Небыль лунную в сумраке ночи.
А, когда постучит легче грёз
В дверь перстами пурпурными Эос [14],
Он вернётся: «Вставай же, принёс
Песню я, что тебе и не снилась!»
Но не слушай его, скрой от всех,
Как судьбою своею ты правишь,
Где ты прячешь и силу, и смех,
И кому своё сердце оставишь.
Ты не плачь, по прошествии лет
Тот, другой, придёт ранней зарёю
И кольцо принесёт...
Я же, нет,
Я не тот, кого жаждешь душою.
1929
Песня на музыку Цвики Пика в исполнении Аркадия Духина
***
Ионатан Ратош
(Уриэль Шелах)
(1908-1981)
О грехе
Он кается в грехах
И он в тщете винится
Дрожит в руке струна ей больше не звучать
Он – эхо скуп в словах
И эхом повторится
Вослед мелодии "Пойдём мой друг встречать"[15].
Ты тень скользишь ручьём
Ты ищешь и петляешь
Ты как цыганка – всякий уведёт с собой
Ты слаще ночи – днём
Ты львицей ускользаешь
Ты струйка ручейка в тяжёлый летний зной.
Пылает сердцем он
И словно глаз темнеет
Свеча его души горит и он в огне
Всё тело бури стон
Вина он тяжелее
Напеву плоти в такт качаясь как во сне.
Ты тень навек одна
Ты ветреней блудницы
Любой прохожий взор воспламеняет твой
Ты ночь и ты темна
Ты хищная как львица
Ты жаждешь ты ручей сжигаемый жарой.
Как сердце он разбит
Он беззащитней глаза
Он зверем мечется – не вырваться из пут
И он вином бурлит
И с телом тает разум
И языки огня его на части рвут.
Ты только тень одна
Ты льнёшь подобно речке
Ты вся огонь для тех кто даст тебе любовь
Ты ночь – обнажена
Ты будто львица в течке
Ты что ручей – смеясь обманешь вновь и вновь.
Всевидящий как глаз
Он сердца тяжелее
Тобой свершённый грех всегда тебе простит
Он горше вин в сто раз
И тела он добрее
И весь молитвой в камне он звучит.
Ты тень и ты весь мир
Ручьём спешишь струиться
Лизать готова всех в ком жар любви сильней
Ты ночь и ты кумир
Ты без приплода львица
Ты исчезаешь как в песке ручей.
Песня на музыку Цвики Пик в его исполнении
***
В пурпуре
Моей матери груди не брал ты,
Одним мирром не мазаны, брат, мы.
Лишь яма одна, глубока, и туда
Падут с небес за звездою звезда.
Но звездопад у каждого свой,
И каждый иной обладает душой.
Ведь народ царя в те поры не имел,
И каждый творил тогда всё, что хотел.
И всех друг за другом погубит война,
Где всяк за себя, но дорога одна,
И каждый заплатит кровью сполна,
И чашу свою каждый выпьет до дна.
И каждый, своими костями стеля,
Проложит пурпурный путь ввысь для себя.
(начало стихотворения)
***
Натан Альтерман
(1910-1970)
Встреча без конца
Ты ворвалась бурей, петь тебе – награда!
Не отгородиться дверью и стеной.
Страсть к тебе меня пленяет райским садом –
Крýгом голова, не шелохнуть рукой!
Всем стихам ты повод и судья единый,
Вечно ты внезапна и глаза слепишь.
Когда улицы зальёт закат малиной,
Заплети меня в свои снопы…
Не прощай того, кто дело, струсив, бросит.
По земле твоей один готов бродить.
И моя молитва ничего не просит,
Лишь одна мольба: позволь с тобою быть.
До границ печали, до истоков ночи,
Вдоль железных улиц – длинных и пустых –
В дар твоим младенцам мне, беднее прочих,
Миндаля с изюмом Бог велел снести.
Наше сердце держишь крепкою рукою.
Если вдруг устанет биться в беготне,
Не жалей, не дай ему налиться тьмою,
Словно дом без звёзд, оставшихся вовне.
Месяц жарче губ влюблённой поварихи,
Небо влажным кашлем оглашает тьму.
Как платок, мне липа листик сбросит тихо.
Поклонюсь
Я ей
И подниму.
И, когда однажды грянет барабан
В городах больных, глухих среди торгов,
Упаду с улыбкой, не стесняясь ран,
Между колесниц и поездов.
***
Прощание шарманки
Крýжат стаи голубей
В небе города высоком
Над помостом палачей,
Над ресницами красоток.
Ветер лёгкий и неверный
Не умчит нас далеко.
На плече зари вечерней
Спелых вишен коробок.
Город. Вечер. В поздний час,
С улицей простившись сонной,
В лошадиный гляну глаз
Взором женщины влюблённой.
Всех молчанье ждёт в итоге.
Вот и мне пора идти.
Закрываются дороги,
Как глаза, в конце пути.
Так приятен трубки дым!
В старый дом вернёмся, может.
Жизнь былую усыпим,
Как младенца, в семь уложим.
Ветер бурь и туч чудесен!
Леса запахи вдохнём.
Ну, подруга старых песен,
Посидим перед путём.
Ах, прекрасные деньки!
Крýгом голова от рынка –
Гам, повозки и мешки,
Платья летние, коленки…
… И от улиц пыльных, шумных,
От пассажей вверх и вниз,
От печалей и от шуток,
Что в клубок один свились.
Ах, вселенная, тебя
Принимал я к сердцу близко
И под вечер ждал, любя,
Как студентик гимназистку.
Горсть росы – доход немалый!
Песня разве не наряд?
Ведь и мне сияньем алым
Твои яблоки горят.
Ты обрушилась волной,
В бой зовёшь, но устою ли?
Закружился, как слепой
Посреди стоглазых улиц.
Я повис – тут лоб, там темя –
На шипах таких преград,
Как распроданное время,
Гнев и встречи невпопад.
Крýжат стаи голубей –
То как тучка, то как точка.
Мостовые, свет огней,
Ручка машет мне платочком…
Вечер! Вдруг, обвалом! Боже!
Время мчится всё быстрей...
Я гляжу на небо лёжа...
Крýжат стаи голубей...
***
Свет в комнатах
Так случается каждую ночь:
Лампы, вспыхнув, льют вновь свет дня,
И бросаются в стороны прочь
От них тени, как от огня.
Ищут, где бы спастись в темноте,
Но потом, попривыкнув, опять
Собираются вкруг них, и те
Начинают учить, объяснять.
Кофейник на белом столе,
Лёгкий пар клубится над ним.
Ярких роз букет на окне
Который день невредим.
Море двигает что-то во тьме,
Не доверив дело другим.
Лица старых в пижамах ночных
Как прессованный жёлтый инжир,
Но сияют глаза молодых,
Освещая вечером мир.
Приходи, вечер!.. Знаю, ты здесь,
Уже час как явился, поди...
Но приятно, что случай есть
Вслух сказать: "Летний вечер, приди!"
Неизвестно откуда возьмись,
Поднялась в юном небе луна,
И не заешь, что может стрястись,
Только минет минута одна –
Так богата на выдумки жизнь,
Да она и сама не бедна.
Вместе с морем и тьмою равнин,
Летний вечер, постой на часах!
Посмотри: за вуалью гардин
В свете ламп ходят-бродят в домах
Тени женщин и тени мужчин,
Как в раскрытых толстых томах.
Вовсе час от жары не сомлел.
Он цветов ароматы струит.
Горизонт в конце улицы сел
И, недвижим, на лавочке спит.
Я, бывало, в час чудный такой
От фантазий и планов в бреду
Устремлялся во след за мечтой
Лишь у страсти своей в поводу.
Но года усмирили уздой –
Куда правят, туда и иду.
Кто-то, флейтой вооружён,
Вопль издал, тишину разорвав.
Этой палкой торопится он
Выгнать шорох соломы и трав.
Голос флейты вознёсся ввысь.
Что за притча? Поёт о чём?
О добре, о зле? Разберись!
А... опять, как всегда, обо всём...
А, когда перестал играть,
В миг сменила улица вид,
Встрепенулась и ну бежать:
Жизнь не только из притч состоит.
***
Песнь стражи[16]
Прошу, на страже зорко стой, себя храня.
Прошу, рассудок свой храни, и жизнь, и душу
От чёрной тени, шатких стен и от огня,
От камня из пращи, ножа, когтей, отравы,
От всех друзей храни, холодных, как броня,
Как звёзды близких нам и как сухие травы,
От тихих, ждущих жадно, шёпотом маня,
От западни, вод мёртвых, от людей неправых.
Не дай коснуться кожи и волос, себя
Храни от всех, кто разрушает жизнь и душу.
Стемнело. Не поймёшь, что есть народ?
Народ не знает, что есть муж и что жена?
Но в жаркий вечер, в жаркий вечер, что течёт,
Как смех и шёпот, не смолкая допоздна,
Гуляют с морем тёмный небосвод,
Закат, с днём распростившийся, волна,
И флаги, и язык (он нов, но древен род),
Мужчины, женщины, дух хлеба и вина.
Всего лишь летний вечер, стало быть.
Лишь вечер, что нам так давно знаком.
Он с милостью пришёл, а не вредить,
Не сеять смуту, чтоб она взросла потом.
Принёс нам ужин, свечи, чтоб светить,
Пока не успокоимся мы сном.
Лишь тёплый летний вечер, стало быть.
Он нам принёс не страхи – радость в дом.
Вдоль улицы деревьев тени стали в ряд.
Сейчас не слышно шумных птичьих стай совсем,
Зато зимой у нас их крики – сущий ад,
Как праздничный базар галдят аллеи все.
Сейчас нет птиц в ветвях, и улицы молчат,
И тьма – лишь фонари и угольки горят.
И тьма – лишь вывески, как полосы огней,
Сливают искры букв горящих в пламя слов.
Чужд, как больница, дальний вздох морей
За бочками и чередой столбов.
И тьма – лишь пламя букв и фонарей,
И тьма – лишь пламя слов и угольков.
Храни покой души, уставшей в эти дни.
Рассудок свой, жизнь береги, будь рядом с нами.
И волосы, и кожу – красоту храни,
И сердце укрепи своими же руками.
Вот ветер, на стекло наткнувшийся с размаха,
Окно твоё беззвучно отворил во тьме.
Но почему же ты смеёшься смехом страха?
Скажи, кто радости порыв сковал в тебе?
Скажи мне, почему мир кажется зловещим
И чуждым: всюду гибель – в пламени, в воде?
И почему вся жизнь твоя трепещет,
Как птица в ужасе, зажатая в руке?
Иль ты подобна птице, сбившейся с пути,
Что в доме мечется, чтоб форточку найти?
Скажи мне, почему, кому беззвучно плачешь?
Скажи, глупышка, кто тебе сумел внушить,
Что жизнь дана не ум развить, а не иначе
Как для того, чтоб нас ума лишить?
Скажи мне, кто сказал, что счастья в мире нет?
Скажи мне, кто тебе раскрыл такой секрет?
Опасностей есть много, их не счесть порой.
Они, быть может, затаившись ждут во тьме.
Но ты не их боишься, сжавшись в час ночной,
А лишь души своей, любовью полной и большой,
Что содрогается на каждый звук извне,
Её страшась – овечки нежной, но больной,
Что кровью сердца умывается в тебе.
Храни покой души и сердце от забот.
Оберегай рассудок, жизнь храни, как око.
Быть может, счастье спит в тебе. Оно, как мёд,
Согретый сердцем и слезами, спит до срока –
Тяжёлый, тёплый, тёмный мёд, как зрелый плод.
Вот вечер и настал. Как никогда красив он.
Пришёл и небо поменял неторопливо.
Воспрянь душой! Лишь доброе несёт нам вечер,
Но только мы не знаем до поры о том.
И ведь не зря тихонько бессловесный ветер
Коснулся плеч твоих, проникнув в дом.
В лучах луны и ламп спит город твой в тиши.
Храни рассудок, жизнь, покой души.
Песня на музыку Саши Аргова в исполнении Хавы Альберштейн
***
Лея Гольдберг
(1911-1970)
Есть много таких же, как я
Есть много таких же, как я, – одиноких, печальных.
Одна пишет стихи, другая торгует телом,
Третья лёгкие лечит в Давосе,
И все мы жадно пьём горечи чашу.
И все знаем:
В лучах увядающих утра осеннего
Есть исчезающая, как туман, мечта о поцелуе... Не для нас.
И все гадаем:
Что это за тепло всего мира в глазах матерей?
И нет с нами младенца.
И всех нас встречают двери заброшенных комнат
Холодной и тёмной тоской.
И не всё ли равно –
Телом жертвовать, духом
Или медленно угасать на курортах Давоса –
Так велика эта чаша,
И столько в ней горечи мутной!
А от одиночества в жизни и от любви к ней спасения нет.
***
Другая
Обидел меня, ушёл. И нет ему дела,
Что мне вечером оставаться горько одной.
В его сердце давно уже зрело:
Завтра дверь откроет к другой.
Я знаю её: молодая, гибкая мчалась
В быстром танце, сияя, – сама красота,
А в глазах голубых смеялась
Победительно пустота.
В зеркале: лоб морщинкой изрезан,
Рот широкий с усмешкой кривой.
Я только теперь поняла, почему он отрезал:
"Мне плохо с тобой!"
Ты по полю пойдёшь
Надо ждать. И придут
Ещё милости дни
И прощенья, наверно.
Ты по полю пойдёшь
Так, как детям дано лишь шагать.
И босые ступни
Будут гладить тебе
Нежно листья люцерны,
Колосками жнивьё
Будет сладкой щекоткой ласкать.
Иль настигнет тебя
Дождь и, иглами капель играя,
Освежит тебя, радость даря,
Ту, что выше и нет,
Ты по полю пойдёшь, и в душе
Вдруг покой засияет,
Как на кромках вкруг облака свет.
Будешь, будешь вдыхать
Воздух пашни весенней,
Где запахи вьются
И где золото солнца
Можно в зеркале луж отразить.
Так просты будут вещи,
Проста будет жизнь,
Что их можно коснуться
И что можно любить,
И что можно, что можно любить.
Ты одна это поле пройдёшь.
Не сожжёт тебя душный
От пожаров и крови
Ветер дальних путей.
Сердцем честным чиста
Снова будешь скромна и послушна,
Как одно из полей, как один из людей.
1943
Песня на музыку Хаима Баркани в исполнении Хавы Альберштейн
Новая весна на старый лад
1
Весна идёт, весна идёт!
И по зелёному приволью
Пчела несёт свой новый мёд
С цветов полей к родному улью.
А соловьи... Увы и ах!
Их вовсе в наших нет краях.
Ну, всё равно, в кустах другая
Поёт пичуга не смолкая.
И кто тут смеет невпопад
Всё рифмовать на старый лад?!
***
О вреде курения
Утро. Льёт дождь. Не вставать. И не курить. Ну что же...
Нужно поменьше читать... Странная нынче весна.
Странная нынче весна. Утро на вечер похоже.
Нужно поменьше читать. Как же весна мрачна...
Раньше роптала. И что? Мёртвых своих оживила?
Тело, газета, стихи, "Песнь песней" – болит всё сильней.
Умный молчит? Может быть. Хорошо, что есть силы
Всех по ночам не будить, не беспокоить друзей.
Утро. Льёт дождь. Не вставать. Может, боль станет глуше.
Кончилась ночь и теперь... Не было вовсе зари.
Утро, как ночь. Пусть уж так. Тишина только душит.
Как тяжела весна! Говорила тебе: не кури!
1964
***
Габриэль Прейл
(1911-1993)
Остров и отступившее море
Песня может прийти в любую погоду
И создать собственный климат,
Насадить сады с золотыми плодами, каких раньше не было,
Или породить новую песчаную пустыню.
После того, как песня спета над снегом её и под солнцем её
Со всеми переменами ритма,
Она начинает дышать, как самостоятельный пейзаж,
Как реальная притягательная точка
На географической карте.
И только сотворивший песню,
Раненый любовью, остаётся вне пейзажа –
Остров, чьё море от него отступило.
***
Зельда Шнеерсон-Мишковская
(1914-1984)
Каждая лилия
Каждая лилия – остров
Мира обетованного,
Мира вечного.
В каждой лилии
Живёт птичка сапфировая,
Что зовётся "И перекуют"[17].
И кажется,
Так близок
Свет лилии,
Так близок
Её аромат,
Так близок
Покой её листьев,
Так близок
Тот остров –
Возьми лодку
И пересеки море огня.
Песня на музыку Изхара Эшадот в исполнении Гиги Гов
***
Невидимый Кармель
Когда я умру,
чтобы превратиться в иную сущность,
невидимый Кармель[18],
тот, что весь мой,
весь – сгусток счастья,
тот, что своими иголками, шишками деревьев, цветами и облаками
врезан в моё тело,
распростится с Кармелем видимым,
чьи сосновые аллеи спускаются к морю.
Может ли быть наслаждение от багряного заката
связано с с тем, что я смертна?
А наслаждение от ароматов,
от встающего над водой тумана,
от момента возвращения
к пристальному взгляду иерусалимского неба,
к Тому, Кто превыше всего...
И оно тоже?
Яков Орланд
(1914-2002)
Радость бедных
Яков Орланд (1914-2002) – израильский поэт и композитор
Ионатан Ратош – псевдоним израильского поэта Уриэля Шелаха (1908-1981).
Книга "Чёрная хупа" вышла в начале 1941г.
Лея Гольдберг (1911-1970) – израильская поэтесса. (переводы – см. здесь)
Книга "Кольца дыма" вышла в 1935г.
Натан Альтерман (1910-1970) – израильский поэт.
Книга "Звёзды вовне" вышла в 1938г., а поэма
"Радость бедных" – в марте 1941г. (переводы – здесь)
Ури-Цви Гринберг (1896-1981) – израильский поэт
Как-то после выхода в свет "Чёрной хупы"[19] Ионатана Ратоша
мы обедали на углу Бен-Иегуда и Фришман.
Сначала мы зашли в кафе неподалёку оттуда,
но увидели там Лею, сидящую в одиночестве.
В её костлявых пальцах тоненькая книжица "Хупы", вся окутанная кольцами дыма [20],
и она погружена в чтение.
Натан посмотрел на неё и отпрянул,
как от злоумышленника или смертельной засады.
Он втянул голову в плечи
и начал тихонько поворачиваться.
Гримасой скомандовал мне выйти следом за ним.
Лея увидела нас, и мы, поприветствовав её, совершенно изумлённую,
выскользнули наружу.
С утра он был мрачен.
Мрачен, ох, как мрачен!
И курил сигареты одну за другой.
Я положил руку ему на плечо, сам не знаю, зачем
(иногда я позволял себе это).
Он стряхнул с себя мою руку резко, чего раньше не бывало.
Я уставился на него.
Вдруг он бросил горящую сигарету, раздавил её подошвой,
откашлялся, сплюнул, зашёл в кафе на Бен-Иегуда
и попросил двойную порцию коньяка.
Осушил стакан залпом, скривил горько губы, как будто глотнул яд.
Сказал "А!.." от горечи и, как мне показалось, от чего-то большего,
опёрся о стену позади него, посмотрел влажными глазами
и пробормотал грубо и с гневом, что было совершенно на него не похоже,
ударяя кулаками о стену ритмично, как будто каялся:
"Ты лишь одна как тень
Ты как ручей петляешь
Ты как цыганка всякий уведёт с собой
Каково? Здорово, да? Вот сукин сын!.. язык!.. иврит!.."
Потом долго молчал, отмечая кивками головы только ему слышный ритм
и его смысл, как будто примирялся с непредсказуемостью и с законами мироздания.
Наконец, посмотрел прямо на меня пронизывающим взглядом,
помедлил немного и пробормотал, как бы извиняясь:
"Не примай меня всерьёз. Это пройдёт..." и улыбнулся хитровато, но с болью.
Нас двоих связывала тогда крепкая дружба,
совсем не так, как обычно бывает между писателями,
то есть...
Ну, ладно, хватит. Не сейчас.
Надо знать:
В те дни не было царя в Израиле,
кроме Натана.
Никто ничего не делал по-своему, а только по его совету и по его слову.
Трудно объяснить. Из уважения к чудесной мудрости его сердца,
к сладким плодам его таланта, в которых мы видели сияние божественной иконы.
Назовите Шлёнского, назовите Ури-Цви,
но у Шлёнского был жезл[21], но не было короны,
а Ури-Цви – опасный вулкан – был тогда и далёким, и чуждым
из-за остракизма[22], из-за близорукости и многого другого.
Только Натан со всеми его звёздами вовне, тёплый, как мамин дом, как пасущая гусей,
лесной трактир и огромные небесные слоны[23],
как отшельник, посланный к нам, воспевающий красоту, словно обычный человек,
ненавидящий войны и не дающий им оружия,
и оракул вещает устами его еженедельно[24] –
Мы любили его.
Ещё когда был юн и ещё только помазан[25], уже любили его,
как наследника престола, который будет коронован в один из дней.
И он так болел душой за своё царство, даже ревновал к нему;
ох, как ревновал к нему, что вы знаете...
А тут вдруг – как разряд электричества из пламени, как вихрь бури из пустыни –
стихи "Чёрной хупы".
А в те дни, дни и ночи, вокруг война,
плохо людям,
и Бог прячется от бедствий, знает, что ликуют за спиной Его:
какой мир создал!
Мы ощущали катастрофу, предчувствовали конец времён,
араб бьёт еврея и жестокий чужой народ, уверенный в своём огромном мече...
И Бог не с нами ни в галуте[26], ни здесь, и кто мы такие, и какова золотая цепь
от разрушения Храма до разрушения дома?
И все в стране пророчествуют: вот падает шатёр Давида, вот поднялись воды до...,
вот за грехи наши мы изгнаны,
и вот сейчас последняя ржаная лепёшка упадёт на землю...
И вдруг – сильный ветер прошёл, звуки барабана, арфы, флейты.
Явились новые провидцы, собираются на улицах
с великолепным вожаком и с Богом, который выведет их из Египта,
как могучий олень своё стадо,
с Ионатаном, добрым пастырем нашим, во главе,
говорящим: зачем нам все эти, они не из наших, галут был не по силам детям Израиля.
Весь – райский вестник, глаза его – солнце, песни его совершенны, как луна,
в них устремление к вершинам мира,
а язык – воды бездны, отрада души, как колодец, вырытый вождями.
Мы таких не слыхали с тех пор, как судьба наша решилась.
И вдруг, как сказано, стихи "Чёрной хупы".
Дым и факел горящий пронёсся между рядами.
Шлёнский облёк его своей мантией,
Лея удалилась в дом свой,
идолы ниц попали в пыль...
И гиганты были тогда на земле...
Разве вы не видели, разве вы не читали?
А мы сидели вдвоём в кафе на Бен-Иегуда.
Натан ел свой хлеб без всякого аппетита,
как засохший дня три назад. Вкус соломы во рту.
Сидел, молчал. Вдруг глаза его засветились,
как свеча Божья, коей зажёг свет в душе человека.
И сказал очень мягко, как бы скромничая:
"Вот плут... Как он это делает, чёрт возьми...
Ты лишь одна как тень
Ты как ручей петляешь
Ты как цыганка всякий уведёт с собой
Послушай, как это у него звенит. Всё это серебро – наше.
Богат, велик человек этот, богач еврей.
Давай вернёмся к Лее, она не поймёт."
Вернулись, сидели с ней, все – богачи.
И закончился день, и настал вечер,
и постучала в дверь "Радость бедных".[27]
***
Элиэзер Каган
(1914-2000)
Золотая свадьба
Когда б я силы мог вернуть сегодня,
Когда б ты влезла в свадебный наряд,
Я на руки тебя опять бы поднял,
Как в том селе полсотни лет назад.
Я б внёс тебя в наш дом легко и смело,
Где б нас ждала прохладная кровать,
И мы б опять единым стали телом,
О чём жених мог только и мечтать.
Жду с нетерпеньем твоего прихода.
Едва дышу и глазом не моргнул.
Душа летит к тебе, застыл у входа...
Борясь с отдышкой и держась за стул.
02.10.92
***
Сила притяжения
Как гири, руки; палка вместо шеи;
Свинцом налиты ноги – не поднять.
Ещё вчера я ветра был быстрее,
Через препятствия мог, как олень, скакать
И шёл легко, как будто на Луне я,
Теперь, как по Сатурну, – жалкий вид!
Со стула встать я силы не имею,
Пойду – в походке мира лень сквозит.
Растёт, растёт планеты притяженье,
Что год, клонюсь я долу головой.
Земля – так, между делом – за мгновенье
Незримой цепью шаг сковала мой.
Я с каждым днём к ней становлюсь всё ближе,
Не избежать её могучих рук.
Вот-вот меня обнимет, обездвижит,
Как трепыхавшуюся моль паук.
***
Хаим Гури
(р.1923)
Вот недвижные наши тела
Посвящается Дани и его друзьям
Вот недвижные наши тела нескончаемым строем лежат.
Смерть глядит из глазниц, наших лиц не узнать. Мы не дышим. Смотри:
Опускается вечер на горы. Последние тают лучи.
Мы не встанем уже, чтоб идти по дорогам, где гаснет закат.
Нам уже не любить, струн печальных не перебирать до зари,
Ни один против ветра в лесу уже не закричит.
Наши матери, горем согбенны, молчат. Прячут слёзы друзья.
Рядом взрывы гранат и пожар. Значит, буря близка.
Неужели нас всех похоронят сейчас?
Мы воскреснем ещё, мы рванёмся в атаку, нам медлить нельзя!
Встанем рослые, грозные, ринемся в бой на врага.
В наших жилах огонь, всё бурлит , всё живёт внутри нас.
Пусть обоймы пусты, подтвердят наши ружья: никто не предал.
Они помнят последние наши слова, их стволы горячи,
И на каждом шагу нашей кровью полита земля.
Всё, что можно, мы сделали. Но и последний упал.
Кто же нас упрекнёт, если мёртвыми были в ночи
И к холодной скале прижимались, губами ловя.
Посмотри, что за ночь – широка, велика.
Звёзды в небе сквозь мрак расцвели, как цветы.
Сосен свеж аромат... Хороните сейчас, пусть нам комьями лица укроют.
Огражденья, траншеи... Теперь всё для нас на века.
Новый день! Не забудь средь трудов, суеты:
Пока смерть нам глаза не смежила, мы жили тобою.
Мы не дышим. Недвижные наши тела, словно строй.
Но наполнило горы могучего ветра дыханье,
И в сиянии утра в камнях засверкала роса.
Мы вернёмся ещё, мы цветами вернёмся домой.
Вы в мгновение ока узнаете нас: "Горняки! [28] Им подходит названье".
Мы тогда расцветём, когда смолкнут стрельбы голоса.
Песня на музыку Нахума Геймана в исполнении Гилы Альмагор и Дани Голана
***
Из раздела "От Иегуды Амихая до Мардехая Гелдемана"
Иегуда Амихай
(1924-2000)
Из цикла сонетов "Мы любили здесь"
В безмолвной комнате
В безмолвной комнате своей в объятьях сна
Мы замурованы ночами, как в гробнице
Огромной пирамиды, тишина
Песком столетий сверху громоздится.
Проходят поколения вовне.
Недвижны саркофаги в строе строгом.
Смотрите: протянулась по стене
На старой фреске наших душ дорога.
Там в лодке двое правят стоя, а меж ними
Гребут гребцы под звёздами чужими.
Нил времени течёт. Открытий нет.
Мы, мумии, лежим, спелёнуты любовно,
Недвижны. Так проходит вечность ровно,
А утром археолог вносит свет.
Песня на музыку Гиди Корена в исполнении Ноэми Ротэм
***
Там, наверху, на соснах шишек звон
Там, наверху, на соснах шишек звон,
А ниже, в сердце – колокольчик-сон.
И наши башмаки, разинув рот,
Глядят на солнце. А асфальт идёт,
Он здесь уже почти, но вдруг постиг,
Что для влюблённых двух тут счастья миг,
Как вечность, средь житейских будней их...
И обогнул, оставив нас одних.
***
Давид Авидан
(1934-1995)
Поднимаются улицы ввысь
Остановит прекрасная улица шаг свой в какой-то из дней.
Как буханка, разломится вдоль пополам тяжкий склеп тишины,
Сожжено утро влажное молнией будет одною своей.
Напрягая всю грудь, вздохнут люди, как после бегов иль войны:
Жёсткий обруч бетона сомкнётся, сожмёт в кулаке город весь,
Стены рухнут безмолвно, как будто велению подчинены.
Опускается солнце на гибнущий город, сияя. Вглядись:
Ни одно в день тяжёлый такой не родится, похоже, дитя,
Но никто не умрёт. Не спеша поднимаются улицы ввысь.
На волшебном ковре поднимаются улицы, к свету летя.
Люди опытны – стены одна за другою из праха встают.
Город края, начала лишён. Но ворота подходы хранят.
Как из шелеста зелени мха, из стены твои руки поют.
Словно жемчуг на молнии шее, глаза твои неба светлей.
В нём устало плывёт голова, но уста миру честь отдают.
***
Исраэль Пинкас
(р.1935)
Два отрывка о сне и любви
2
Что случится с поэтом, когда он умрёт?
Встретят ангелы душу у райских ворот?
И любимая сразу придёт?
Если да, как узнает, каким его нынче найдёт
После стольких годов,
как ей дал от ворот поворот
И как в небо ушла, чтоб его подготовить приход?
А пока что...
Поэт среди ночи в постели лежит,
С ним жена, что до смерти ему только принадлежит
(Так, как в картах китайских издревле и надлежит),
Только сердце его к этой жизни уже не лежит.
***
Далия Рабикович
(1936-2005)
Вожделение
Я такого, как там, не знала ещё вожделенья.
Это было в субботу, седьмой день недели был.
Ветви, листья – всё вверх устремилось, придя в смятенье.
Разливался, сияя, свет, как река в наводненье.
Шар глаза, желаньем горя, солнечный шар ловил.
Я такого, как там, не знала ещё вожделенья.
Свет в верхушках кустов дрожащих не знал утоленья,
Разливался по водам, искрами рябь дробил.
Голова моя для него апельсин, объеденье!
Жёлтых лилий рты распахнулись и ждут угощенья:
Стебелёк травинки по ряби искристой плыл.
Это было в субботу, седьмой день недели был.
Ветви, листья – всё вверх стремится страстно в смятенье.
И была небывалым охвачена я вожделеньем.
***
Тяжёлая зима
Деревце шелковицы плясало в пламени
И, прежде чем великолепие его исчезло, окуталось грустью.
Дождь и солнце, усиливаясь, сменяли друг друга, а в доме
Мы боялись и думать о том, что нас ждёт.
Кусты начинали краснеть с середины, пруд скрылся из глаз.
И каждый из нас думал лишь о своём.
Но в мгновенье рассеянности мыслей
Я увидела, как обрубаются связи людей с миром,
Подобно удару молнии в дерево, отягчённое плотью ветвей и кроны:
Мокрые ветви их попирались, как сухая трава.
Ставни были поломаны да и стены тонки;
Дождь и солнце проникали через них, сменяя друг друга,
Будто на железном велосипеде.
И тела растений вслушивались тоже только в самих себя.
Не верилось, что ещё можно остаться в живых в этот раз.
***
Ури Бернштейн
(р.1936)
Короткая любовь
Он так хотел остаться с ней.
Жизнь без неё пуста.
Она ж – лишь осень и бедней
Дрожащего куста.
Ушла, но память в нём живёт:
Была весна и есть!
И он во сне потом несёт
Ей утешенья весть.
***
Был резон
Молчанье накрыло меня.
Как будто под пледом, лежу.
И в тёмной депрессии я
Покой и тепло нахожу.
Когда-то резон был, видать,
В Китае стихи сочинять.
Народ голодал. Ли-тай Го
Старался понять: отчего?
Он видел микробов в них, ведь
Когда-нибудь нужно умнеть!
...Резон, видно, существовал,
Коль с переселеньем души
Ты избран был, но опоздал...
Ещё будет шанс, не спеши.
Все страсти за жизнь за одну
Тебе утолять ни к чему :
Для тела и духа полезней.
Не надо ломать лишних дров.
Не факт, что поэзия сразу исчезнет,
Когда не останется слов.
***
Отчуждённость
И всё, что я решил, заставил дождь менять.
Он белым светом вновь укрыл кровать.
Скажи, была ль хотя бы мысль одна,
Которой никому знать не дано,
Иль нет в глазах ни краешка, ни дна,
Где лишь моё лицо отражено?
Скажи, что дождь – откуда ни возьмись, –
Как известь едок, разъедает связь.
Замаскируйся, как вначале, притворись,
Что ты чужая, скромно отдалясь.
Отдайся мне опять и будешь, как рулон
Новейшей ткани, развернёшься здесь
Впервые, остальное – свет и звон,
И всё – мираж, и стоит предпочесть
Сомненья правде, и что кожа мертвеца,
Которой ты прикрылась, может быть
Лишь ракушкой для юного лица,
Уловкой, чтобы кровь разгорячить
Мою. Как дождь... Решениям сейчас
Он возвратил их место и их час.
***
Рахель Халфи
Рыба-скульптор
Я рыба ваяющая
из самого трудного материала
Я ваяю из воды
и вода принимает меня как зрелая женщина
Как будто всегда
как будто только в прошлом
Нет мига что после ваяния
Нет мига что до
Лишь дрожь воды между временами
Посмотрите как
красива вода что выходит из под пальцев моих
Увёртливая как испуганный оленёнок
Изваянная вода!
Изваять любовь
Как изваять любовь
искрящуюся во мне сквозь воды
Рука моя перемешивает воду чтобы любовь застыла
а вода омывает её
Я придаю ей форму зелёной печали
и она укрывает меня глубоким одеялом
Видно, приличествует нам молчание
***
Хвост Эллы
Элле и Дади
У Эллы хвост соединён прямо с сердцем.
Немножко радости – немножко повиляет.
Много радости – виляет быстро туда-сюда.
Не проходит и доли секунды волнения сердца
Без синхронного перевода на язык хвостика.
Что это? Единая нервная система
Или, может, хвост и есть местопребывание сердца?
Или, может, сердце её – продолжение хвоста,
Который есть продолжение
Её сердца?
Элла, Элла, такая чувствительная собачонка!
От дрожащего мокрого носика
До кончика шикарного чёрного хвоста
Ты вся – сердце.
Какая ты красивая, Элла,
Какое у тебя длинное сердце,
Какое большое... Элла, Элла
***
Меир Визелтир
(р.1941)
О правде
Есть люди которые затрудняются признаться в правде
Есть люди которых правда пугает
Есть люди которые когда видят правду бегут от неё в Южную Америку
Есть люди для которых правда в доме подобна мёртвому в доме
Есть люди готовые умереть дважды лишь бы не видеть правды
Есть люди готовые умереть самой отвратительной смертью
но только бы вдали от правды
Есть люди для которых правда горше полыни
Есть люди которых тошнит от одного только запаха правды
Есть люди которых правда приводит прямо в сумасшедший дом
Есть люди готовые считать чужими своих сыновей и братьев
если к тем прилипла правда
Есть люди страхующие себя от правды удвоенным полисом с привязкой к доллару
Есть люди которые услышав слово правды тянутся к пистолету
Есть люди внушающие сыновьям что правда умерла похоронена
и не нужно вызывать мёртвых
Есть люди стоящие во главе национальной организации по борьбе с правдой
Есть люди стоящие во главе международной организации по борьбе с правдой
Есть люди утверждающие что правда это притча а мораль её – Бог
Есть люди считающие что их биография это и есть правда
Есть люди утверждающие что правда враг жизни
Есть люди утверждающие что к ним не прилипло ни одного пятна правды
Есть люди для которых средства против правды это их бизнес и они рекомендуют
пользоваться ими утром днём и вечером ибо правда подобно муравьям
и тараканам может обнаружиться внезапно в любом месте в любое время возникнув как бы ниоткуда.
***
Стансы
Когда-то чтó есть стих мог распознать,
Теперь уж нет. Дни были полны грёз,
Теперь опустошились, и опять
Жжёт спину ночью жаркою мороз.
В вопросах нет былой их остроты,
Тупая боль – плод чувства твоего,
Иссякли жалобы, сомнения, и ты
Замкнулся, не желая ничего.
И лишь отказ слащавых слушать хор,
Стремящихся упорно круглый год
Продать тебе подпорченный товар,
Ещё силён и сдаться не даёт.
И мысль тяжёлая, что трудно побороть,
Что молнией вдруг яркий свет дарит
(Миг промелькнёт и потеряет плоть),
Последней пулей разум твой хранит.
***
Иона Волах
(1944-1985)
Авшалом[29]
Я должна ещё раз вспомнить
Своего сына Авшалома
Волосы его запутались в чреве моём
И не смогла я произвести сына
Я воображаю что бы я чувствовала
И жалость заливает меня
Голод какой мог бы быть
Желание продолжения
И Авшалом который продолженьем не стал
Но в другом воплощении
Он будет моим возлюбленным
И я смогу ощутить с ним память того продолжения
Ощутить телом как чрево моё освобождается
От сына моего Авшалома
Расположение падающих звёзд
И меч как магнитом влекомый к сердцу памяти
И точное ощущение:
С кем будет биться
И где успокоится ветер
Куда унесёт тебя ветер, сын мой
***
Танхум Авнер
Стихи
"Что делать!", – говорит продавец,
Возвращая мне мою книгу, –
"Сейчас не покупают стихов. Может быть,
У поэзии нет перспектив..."
Он разводит легонько руками
Искусным жестом отчаянья.
Чувствительный, верный торговец. Нет, правда...
Я беру у него две тяжёлые связки
Спускаюсь на улицу. Пусто.
Оглядываюсь по сторонам
С видимым беспокойством, как вор,
Застигнутый прямо на месте.
Примечания
* A Hundred Years of Israeli Poetry. Miskal – Yedioth Ahronoth Books and Chemed Books. Tel-Aviv, 2013.
[1] Это стихотворение – вероятно, самое известное в современной ивритской поэзии. Отдельные его строки стали поистине крылатыми выражениями. Оно открывает первую книгу стихов Альтермана "Звёзды вовне" (1938), сразу поставившую его во главе современных ему израильских поэтов. Он вступил в поэзию не со сборником накопившихся стихов, а с сочинением, равного которому не появилось с тех пор по обдуманности общего плана и по уровню его воплощения.
Все идеи книги автор изложил в 12 строках этого вступления: и тематику, и композицию, и стилистику, и используемые художественные средства. Основные темы книги обозначены одним-двумя словами: напев (поэзии и вселенной), бесконечная дорога, поэт-трубадур, вечный скиталец, верный лишь одному божеству – поэзии, природа и женщина – источники вдохновения и предмет поклонения. Задан даже превалирующий в книге метр стиха – анапест.
Композиция стихотворения предваряет композицию книги, где конец – отражение начала: здесь дорога открывается, как глаза, а в последней части книги "закрываются дороги, как глаза, в конце пути"; в начале стихотворения поэт выходит из дому, побуждаемый творческим вдохновением, а в конце его "город далёк"; здесь он склоняется до земли перед смеющейся женщиной, но она – та единственая смеющаяся женщина в книге – появится только в последней её части (См.статью "Как тебя зовут, Хамуталь?" на сайте www.stihisivrita.ucoz.com ).
В 12 строках Альтерман демонстрирует чудеса поэтической техники (снова – в начале и в конце):
- в третьей и в предпоследней строках есть три внутренние рифмы ("Дуба сень на траве, тучи тень на тропе ");
- во второй и в последней строках есть слова, используемые в необычных значениях: дорога открывается, именно как глаза (для глаз в иврите существует отдельный глагол "открыть" – "лифкоах", вместо обычного "лифтоах"), а крона дерева "дождлива" веками (какой образ – листья-веки! Сравните, у Генриха Гейне: "что ни листик, то ушко");
- а в середине стихотворения "обратная" аллегория: не качели быстры, как молния, а молнии проносятся, как качели.
И ещё остаются целых две строки, чтобы остановиться и погладить овцу и газель (может быть, намёк на мифического певца Орфея, умевшего обходиться с дикими зверями).
Воистину, явление в поэзии и не только в ивритской.
Приведена новая версия перевода.
[2] Выражение из ТАНАХа (Невиим, Ирмияhу, 21, 19), означающее "любимые дети"
[3] ТАНАХ, Кетувим, Диврей-hа-ямим, I, 18 (описываются события около 1000 лет до н.э.)
[4] нóгаh – сияние (иврит)
[5] ТАНАХ, Кетувим, Коhелет 12, 7
[6] Слово "Бог" в иврите – существительное множественного числа (буквально, "божества")
[7] В древности из моллюсков добывали высококачественные красители для тканей (пурпур и т.п.)
[8] В оригинале намёк на близость букв обозначения HIV (ВИЧ) к ивритским буквам имени Бога Сущего, которое по традиции не произносится всуе, заменяясь на "Господи" или "Господь"
[9] По мнению ряда специалистов автор обращается к Божественному Присутствию, Шхине. На иврите это слово – женского рода.
[10] Имеется в виду библейский рассказ о том, как красавица филистимлянка Далила обрезала локоны, делавшие еврейского богатыря Самсона неуязвимым
[11] Согласно иудаизму в Судный день Господь решает судьбу человека на следующий год: кому жить, кому умереть
[12] Эйман сын Йоэля – поэт и музыкант времён создания Первого Храма в Иерусалиме (около 1000 лет до н.э.), Иегуда Галеви – один из крупнейших еврейских поэтов Средневековья. Философ и врач, жил в Испании (1075- ок.1141)
[13] Перевод отредактирован по замечаниям Вл.Шейнкина
[14] «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос». Гомер «Одиссея», перевод В.Жуковского. В оригинале говорится о пурпурных лучах и обыгрывается выражение «лань зари» (так на иврите поэтически называют первые лучи зари и утреннюю звезду)
[15] Из молитвы на встречу субботы: "Пойдём, мой друг, встречать невесту". В тексте стихотворения использованы выражения из молитв и ТАНАХа. Кроме очевидного противоставления духовного (в данном случае, "мужского") начала чувственному ("женскому"), есть здесь противоставление ограничений, накладываемых монотеистическим иудаизмом, личной ("цыганской") свободе в условиях языческого поклонения силам природы, которое практиковалось древними жителями Иудеи-Канаана. В оригинале строки нечётных строф начинаются с "И он", а чётных с "Ты".
[16] Вначале 60-х годов любимая дочь Натана Альтермана Тирца (тоже поэтесса) вышла замуж и уехала в Нью-Йорк, но затем её душевное состояние ухудшилось, она даже пыталась покончить жизнь самоубийством. В тот же день обеспокоенный отец написал стихотворение, поддерживающее дочь в её проблемах. Повторный брак Тирцы был удачным, но в 36 лет она погибла, упав из окна.
[17] "...и перекуют они мечи свои на орала, и копья свои – на садовые ножницы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать" (ТАНАХ, Невиим, Ишияhу 2,4)
[18] Кармель – гора в Израиле, на которой расположен город Хайфа
[19] хупа – 1) свадебный балдахин 2) свадьба (иврит)
[20] Здесь и далее в стихотворении курсив мой (А.Г.)
[21] Авраам Шлёнский был не только выдающимся поэтом, но и активным деятелем в области литературы – редактором журналов, руководителем литературных групп, идеологом модернизма в поэзии
[22] Ури-Цви Гринберг подвергался остракизму со стороны либеральной интеллигенции из-за своих идеологических установок
[23] Названия стихотворений из книги "Звёзды вовне": "Пасущая гусей", "Песня в лесном трактире", "К слонам"
[24] Натан Альтерман вёл в газете еженедельную колонку, посвящённую актуальным событиям и имевшую большой общественный отклик
[25] Помазание елеем в древности совершалось в знак святости или при назначении на особо важную должность. Так пророк Самуил помазал будущего царя Давида по велению Господа и "снисходил дух Господень на Давида с того дня и позже" (ТАНАХ, Невиим, Шемюэйл,16,13)
[26] Галут – рассеяние евреев по разным странам (иврит)
[27] Поэма Альтермана "Радость бедных" начинается словами "Постучала в дверь Радость бедных"
[28] Горные отряды
[29] Авшалом – сын царя Давида, восставший против отца. Преследуемый в лесу, запутался волосами в ветвях дерева и был убит.
Напечатано в альманахе «Еврейская старина» #4(79) 2013 berkovich-zametki.com/Starina0.php?srce=79
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Starina/Nomer4/Goman1.php
