1
Ваша жизнь не стоит вообще ничего.
Это говорю вам я – новоявленный мессия, бешеный рокер и грязь, липкий кусок гниющей нежности, бесстрашный в своём непотребстве, смертельно восхитительный и болезненно великолепный.
История, которую я расскажу, не имеет ни начала, ни конца, ни кульминации, ни даже персонажей. И, тем не менее, она стоит того, чтобы её рассказать.
2
Избиение продолжалось второй час. Подонок устало и без особой охоты попинывал окровавленную тушку человека. Один глаз жертвы лопнул и вытек, а тело издавало булькающие звуки в такт ударам. Руки неестественно болтались, и, вообще, было похоже, что человек уже мёртв.
Мозг выливался на асфальт, в том числе из ушей. Тот самый мозг, который знал всё о жизни и смерти и был способен на восхитительные заискрения образов, величественных и волнующих.
Убивали Поэта.
3
Повар был найден повешенным на собственном галстуке. Галстук ему всегда заменял сложенный вдвое кусок верёвки, поэтому можно сказать, что повар традиционно повесился на верёвке.
Висящее тело, по обыкновению, являло собой вызов общественному порядку и как бы заявляло: «Я победил!». Глаза смеялись безумием и радостью постижения тайны Бытия. Повар создал своё лучшее произведение – подвешенный труп с разбухшим дразнящим языком.
Он был хорошим поэтом.
4
Босниец был плохим поэтом, и всем стало лучше, когда он умер. Невыносима мысль о существовании человека, умеющего говорить, но говорящего лишь ерунду.
Босниец имел автомобиль, и поэтому ему была доступна любая женщина. Мерзавец часто подвозил и пользовал их в большом количестве. Ровное урчание машинной утробы будило в её пассажирах самое первое, животное желание соединиться с горячим космосом разбухающей плоти.
Слишком гениален, чтобы жить.
5
В этот вечер я был пьян, как и в любой другой вечер. Когда зазвонил телефон, я посмотрел на него с таким презрением, что подёргивающаяся трубка начала плавиться.
– Да…
– Здорово, Рокер.
– Вы ошиблись…
– Нет, не ошибся.
Теперь, когда в голосе проявилось хриплое недовольство, говорящее скорее о вековом гастрите, нежели о твёрдости характера, я узнал звонящего – это был начальник городской полиции. Я, по обыкновению, называл его Поц.
– И…
– Кто-то убивает поэтов.
6
Я стоял возле машины Боснийца, вокруг суетились полицейские, медики, доносился говор зевак за оградительной лентой. Меня тошнило от выпитого, но Поц решил, что я болезненно реагирую на смерть бывшего коллеги.
– Его застрелили в машине, – сказал он.
Все сиденья были заляпаны кровью и спермой, как будто в машине на ночь заперли стаю голубей, обсирающихся больше обычного от клаустрофобии и разбившихся о стёкла в попытках выбраться.
Мне было плевать, потому что я ненавидел Боснийца. Я вообще ненавидел любого более успешного самца.
7
Другие два трупа мне показали в морге.
Повесившийся Повар стал теперь неунывающим мертвяком, а Пьеро – куском мяса, изрядно обваленным в грязи.
– Это совпадение, – сказал я.
– Это конец, – внезапно сказал Поц. – Моя семья уже уехала из города. С утра отказало водоснабжение. Люди начинают громить аптеки, царит паника.
Я очень хотел пить, но просить не стал – Поц не поделился бы и каплей. Тем более в ожидании конца.
8
Я последний, и я следующий. До Запрета в городе оставалось четыре поэта – четыре суперзвезды и властителя дум.
Нам была ведома любая мысль, и, произнесённая нами, она вливалась в гармонию мира, делая его ещё ярче и осязаемей. Люди, слышавшие нас, жили спокойно, и им нечего было бояться – мироздание оставалось на их стороне, что бы ни произошло.
Пока не случился Запрет – реформа города, преподносимая как великое благо – вне закона объявлялось всё несущественное и абстрактное, от моды до поэзии.
А мы четверо занялись другими делами – донжуанством, нищенством, физическим трудом и алкоголизмом.
9
– Ты можешь знать больше, чем мы, – сказал Поц.
Я усмехнулся – когда-то я знал больше, чем любой смертный.
Он показал карту на стене, где были отмечены места убийств – от первого до последнего прочерчена линия, ведущая с севера на юг.
– Убийца движется по прямой, интервал между убийствами – двенадцать часов, его внешность неизвестна – свидетелей не было.
Он мог просто сказать: «Я не буду ничего делать».
Я ушёл.
10
Я навестил старую подругу – сегодня её звали Эльза, как гласила табличка на двери. Настоящего имени этой женщины никто не знал, так как с самых малых лет каждый день она придумывала себе новое.
Эльза по-прежнему хорошо выглядела. Когда-то она подрабатывала музой, на полставки у меня, ещё половина – у Боснийца. Я всегда ревновал.
Она спала, когда я зашёл. Натянула халат, предложила выпить, как в голливудском кино. Я попросил воды.
– Воды нет, только алкоголь. Я не сделала запасов перед отключением, а в магазинах задрали цены.
Я выглянул в окно – как раз сейчас такой магазин, расположенный напротив, громила стая подростков. Они вытащили последний оставшийся бутыль с водой и начали гневно его делить. Бутыль упал и разбился – пареньки кинулись на асфальт, ловя языком плещущие ручейки, и ещё какое-то время лизали влажную дорогу.
11
– Ты слышала, кто-то убивает Поэтов?
Эльза была соблазнительна в халате – лунный свет из окна подсвечивал её восхитительную грудь, и я думал только о ней, чёрт с ними, с поэтами.
Она задрожала и села в кресло.
– Нет, это ужасная новость, – сказала она.
– Все, кроме меня, уже мертвы.
– И Пьеро?
– Все…
Она судорожно глотнула.
– Я любила Пьеро.
Она любила всех, кроме меня.
– Уже за полночь, мне нужно сменить табличку, – сказала Эльза после минутного молчания.
– Как тебя зовут сегодня? – спросил я.
– Виктория.
Ей шло это имя.
12
Я часто гуляю по городу, особенно ночью.
В это время суток он настоящий – грязный, вонючий, холодный и безжизненный. Ночью снята маска сытости и благополучия, и я с городом на «ты».
Однако по его улицам бродит убийца. Его жители изнывают от жажды. Начальник полиции бежит из него вслед за семьёй. В нескольких его концах видны зарева. А сам он, как добродушный имбецил, раздетый и униженный, жмётся в угол и торопливо хныкает, размазывая по лицу кровь и сопли.
13
К утру отказал транспорт. Я проснулся в канаве, а вокруг стояли брошенные автомобили, незапертые за ненадобностью. Какие-то из них уже разбивали остервенелые прохожие. После Запрета иметь технику разрешалось только членам Совета и предпринимателям, поэтому горожане ненавидели автомобили.
Босниец был членом Совета.
Я взглянул на солнце и даже не зажмурился – его диск был тусклым и походил больше на медяк, приклеенный жвачкой к стеклу, чем на светило.
Я был ещё жив, и, если отсчитывать двенадцать от смерти Боснийца, жить мне оставалось около двух часов.
14
В горле пересохло.
Мэрию никто не охранял, и на её фасаде было написано много бранных слов. Я прошёл внутрь и, проходя по коридору, увидел, как в окне промелькнуло падающее тело – это чиновники выбрасывались из окон своих кабинетов, сжав портфели в руках.
Я постучался к мэру.
– Войдите, – раздался голос старикана.
Я вошёл. На полу приёмной лежала мёртвая секретарша – судя по разорванной одежде и синякам, её нещадно насиловали.
Я прошёл в кабинет мэра. Он сидел за столом, приставив ко лбу револьвер и шептал детскую считалку, на последний слог которой, видимо, должен был прийтись выстрел.
На столе я увидел графин с водой и не преминул его осушись.
– Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет… – проговорил мэр.
– Признайся, дед, это ты убил поэтов? – говорю я.
За окном пролетел очередной чиновник.
– Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой… - голос градоначальника становится громче.
- Ведь после Запрета у тебя одного осталось право иметь оружие. А Босниец был застрелен…
Я был доволен собой. Дело раскрыто – как же легко это оказалось.
– Привезли его в больницу, отказался он лечиться… – прокричал мэр.
– Ладно, – сказал я, – оставлю тебя одного.
– Привезли его домой, оказалось, он…
Я закрыл за собой дверь.
– ЖИВОЙ!!! – и мощным залпом самые старые мозги города выплеснулись на портрет Президента.
15
Люди выходили на улицы и кричали молитвы вверх. Многие валились на колени, ёрзали в грязи, рвали на себе волосы.
Людьми были заполнены дороги и тротуары, а кому там не хватало места, лезли на фонарные столбы. Таинство молитвы сливалось в протяжный рёв города, панически искавшего хоть кого-нибудь, похожего на Бога.
Небо плюнуло в город густым ливнем, перегнившими помоями вечной осени. Толпа встрепенулась – люди лезли друг на друга, пытаясь поймать ртом потоки дождя. Рёв постепенно утихал.
Я пробивал себе дорогу в толпе – с револьвером мэра в кармане чувствовал себя более комфортно. Глупо было оставлять оружие мародёрам, ведь в барабане ещё оставались пули.
16
Я не испытывал жажды, поэтому не пил дождевую воду, а лишь смотрел на жадную и унижающуюся массу людей.
Они проглатывали струи и через пару минут начинали дёргаться в конвульсиях. Впивались в себя ногтями, блевали, но было уже поздно – дождь оказался ядовитым.
Площадь, которую я обозревал, превратилась в раненого чешуйчатого зверя, извивающегося и кричащего в паническом ужасе от неминуемой смерти. Он дёрнулся в последний раз, издал хриплый стон и затих. Вскоре закончился и дождь.
Все горожане были мертвы. Я был уверен, что все, кроме меня.
17
Я подошёл к дому Виктории – она лежала недалеко от крыльца в груде тел. Мёртвая, естественно, в том же халате.
Она была единственной, о чьей смерти я жалел. Но не потому, что мне было жалко Викторию, а потому что так и не успел её поиметь.
Я зашёл в переулок, свободный от трупов, и двинулся прочь, когда увидел его. Своего убийцу.
18
Внешне это был обычный уличный хам – в спортивном костюме, кепке, с вставным зубом и небритым злорадным лицом.
– Вот мы и встретились, Рокер, – сказал он.
– Кто ты? – сказал я. – Как ты выжил?
– Ваши страсти меня не трогают. Ваши беды меня не заботят. Ваши чувства меня не интересуют. Я – не вы, поэтому я и жив.
– То есть ты не человек?
Убийца улыбнулся, сверкнув зубом.
– Зачем ты убиваешь поэтов? – спросил я.
– Они не выполнили свою миссию на земле. Не оправдали моего доверия.… Ты тоже, Рокер.
– Ты возложил на нас эту миссию?
– Конечно.
– Кто ты такой?
Убийца улыбнулся ещё шире.
– Я Бог. Демиург этого мира и хозяин мироздания. Могу затмить солнце и отравить дождь. Могу иссушить всю воду и свести людей с ума. Могу убивать любым оружием…
– И зачем, позволь спросить?
– Да потому что я так хочу! – прокричал он. – Я люблю убивать, Поэт, слышишь? Вы четверо были моими Всадниками, вестниками конца, но вы так и не донесли людям предупреждение, поэтому мне пришлось явиться в земном образе и свершить правосудие.
– Ты странный Бог, – сказал я, – если ты любишь убивать, зачем предупреждать об этом?
– Убивать человека, который всю жизнь этого ждёт – особое удовольствие, – проговорил Бог и засмеялся.
Я покачал головой.
– Мой тебе совет: если хочешь убить – не трепись перед этим.
После этих слов я вытащил револьвер и всадил в него пулю.
А потом двинулся прочь из города…
12 октября 2012 г.
