Я не знаю, существует ли термин «сверхромантизм» (так что, возможно, зря пишу эти строки), но если по какой-то счастливой случайности его никто не запатентовал, то спешу объявить себя первым сверхромантиком и застолбить сей участок на запущенном поле современного искусства. Постмодернизм не оставил ничего живого и настоящего ни в наших словах, ни в поступках, и, несомненно, был прав, хотя и не стал Франкенштейном, а только раскидал части мёртвой плоти по лаборатории, не потрудившись придать им порядок, да ещё нагадил по углам. А ныне и того нет, все игры ума – это прятки, где у каждого завязаны глаза и все ведут. Философии давно не стало, культура массова или мечтает таковой стать, и сплошь уныние и безысходность, либо бездумная радость обывания, что, конечно, неплохо, уж всяко лучше одновременно задранной и повешенной головы любого сегодняшнего знатока литературы, кино и прочего.
Возьму на себя смелость утверждать: первым произведением сверхромантизма был «Хозяин». Это тот случай, когда не обойтись без разговоров о Боге, напоминая человеку, как он ничтожен, если считает, что создан по Божьему образу и подобию. За это и следует расплата. Далее на горизонте возник Пьяный Поэт – мерзкий, матерящийся и безумный – воплощение графомании и литературной девственности современного городского мира. С ним нелегко было расстаться – обаятельнейший персонаж. Эта утрированная смесь похмельного токсикоза и детской жестокости, клоака чувств внутри тщедушного тела молодого представителя богемы, боль за всё сразу и ненависть к любой вещи или явлению, вплоть до каждого отдельного человека, – всё то, что даёт понять о возможности и необходимости бездны, куда нужно заглядывать перед сном, тренируя вестибулярный аппарат. Были и другие – городской беспризорник, «клочок вдохновенья Творца», много глупых детей, беспомощные обыватели и прочие. Были и женщины, как и мои реальные, – нежные и чистые, щедрые и несчастные, почти богини, находящиеся в шаге от совершенства и не решающиеся сделать этот шаг. Был и я, чуть гоповатый, перманентно влюблённый и имманентно тоскующий о лучшей жизни.
Первой попыткой создать сверхромантическое объединение стала группа «Смерть Поэтам!» – музыкально-литературно-кинематографическое явление – нарочито бездарное и несравненно пошлое. Разговор вёлся на повышенных тонах, разговор на основные сверхромантические темы – демонизация действительности, укрывательство от реальности, надломленность бытия в сознании одиночки.
Немного о сверхромантизме. Мне кажется (а это верный признак того, что я не настолько атеистичен, как хотел бы), сейчас в обществе наблюдается очередной виток чувства отчуждения: все загнаны внутрь себя и наводят там уют, обставляя пространство мебелью из «Икеи», выглядывают на улицу через окна, а те, что ещё гуляют, надышались и хотят спать. Каждый лелеет личность внутри себя, это высшая ценность-нетаковость, как все – главная победа цивилизации либерализма. Основной мотив классического романтизма и его пост - и неовариаций – дихотомия «одиночка – толпа» – сменилась сложной системой мультистороннего противостояния под примерным обозначением "толпа одиночек". Жизнь этих людей идёт независимо от моральных суждений интеллектуалов, да и те уже не смеют кого-либо обвинять. Жизнь глянцева и гламурна, либо бесцветна и тускла, с редкими всполохами цветов (обычно это цвета флагов). Даже причастность всех и каждого к самому факту жизни поставлено под сомнение. Ценности романтизма дискредитированы фашизмом, цели модернизма обернулись мировыми войнами, а пост-мир стал настолько разнообразен, не за что уцепиться. Политики решают всё за нас (а существуют ли они вне телевизора?), семья фактически не нужна, вера... это слово вызывает смех. Остаётся лишь скользить, мгновенно оценивая всё, попадающее на глаза, бежать, рыскать, не смея расслабиться, пока время не стало ещё быстрее, пока оно не скрылось за углом – проживание, не более.
Сверхромантизм бросает вызов этим людям. Он самостоятелен и независим, он воплощает в себе все прошлые чувства, всё забытое и припрятанное до пенсии. Он выпал из бабушкиной антресоли, выбив при падении из себя кучу пыли. Он злой и кусучий, его нельзя гладить, пока он сам не подойдёт к вашей руке, не лизнёт её шершавым языком и не взглянет бесконечными глазами, как будто произнеся: «Ну что, ты узнал меня?».
Сверхромантизм не интересуется людьми. Одиночество не интересно само по себе, но важно как реакция объекта на агрессию среды, как защитный механизм, приводящий в действие тектонические плиты внутреннего континента, разрывая его, образуя новые материки и причудливые рельефы посреди них. Любовь не важна как факт, но незаменима как стимул к настоящей жизни, это подчас единственная штука, заставляющая сердца биться, хотя тела давно истлели или недвижимы по другой причине. Также ему не интересна повседневность, потому что его прямая задача – создание антиповседневности, концентрированного приключения сознания на пути к логическому концу. Его не интересует смерть – это слишком лёгкий выход для сверхромантического героя. Как физический объект, тело человека – тоже не интригующий объект, кроме как в неуловимый момент какого-либо преображения. В конечном счёте, в сверхромантизме нет живых людей, а есть только герои и злодеи, нет настоящих чувств, а есть надрыв, заламывание рук и старая добрая истерика, нет реального и социального, только идеалы и двухцветный мир.
Существование персонажа в пространстве сверхромантизма – это череда мутаций сознания на пути из объективной реальности в совершенный мир воплощённой жизни, более осязаемый и в большей степени чувственный, чем повседневное бывание любого созерцателя сверхромантических произведений.
Теперь о главном. Зачем всё это нужно? Есть ли у СВЕРХромантизма СВЕРХзадача? Достаточно ли просто дать человеку хоть на секунду насладиться нереальной искренностью, ощутить дыхание жизни, пусть нездешней, но подлинной именно в этом ощущении, а не в деталях интерьера?
Следует начать с того, должно ли быть здесь хоть что-то СВЕРХ или это причуда очередного безграмотного болтуна?
Искусство создаёт идеалы, а идеалы создают бурный поток человеческих устремлений к достижению этих идеалов. Любое искусство само по себе – СВЕРХ. За это мы его и чтим по сей день, хотя сегодня уважение скорее является инерцией всех "серебряных веков" и "новых волн". Сверхромантизм – концентрированный идеал, до зевоты, до тошноты, до ощущения полной несовместимости реального себя с героем, обыденности – с текстом, разговоров на кухне – с перипетиями сюжета.
Если человек проникается мыслью, что жизнь неуловимо возвышенна, то он спасён. Ему даже не нужно Бога, рая или другого спасения – всё уже здесь. Маленькая червивая мысль уже роется в мозге – мир там, а не здесь. Слова произносятся не буднично – а с патетикой непрекращающегося приключения. Это момент обретения смысла. Хочется романтичного сейчас, в реальности, много, и не ужинов при свечах и гуляния под луной, а великанов из ветряных мельниц, и вот, их самодовольные ухмылки уже виднеются на горизонте. Человек бросается в бой.
Я понимаю, что здравомыслящие люди и профессиональные литераторы не разделят мой пафос (сейчас это вообще ругательное слово). Они покрутят пальцем у виска и продолжат бытописать жизнь маргиналов или вспоминать славные годы. И будут правы, ибо это безумие затянувшегося пубертатного периода, это обнажение гордо кривенького тельца, это милая крикливость, это дурной вкус. Но сверхромантизм сознательно объявляет себя постдекадентом – голосом человека, упавшего на дно бездны и подающего признаки жизни.
А жителям равнины кажется, что это смешно пищит маленький грызун.
