Я предполагала, что жанр «Дневника» у Владимира Гусева появился не без влияния опыта и традиции Фёдора Достоевского, его «Дневника писателя»; и подтверждение догадке нашлось. Издательство «Азбука» опубликовало карманным форматом избранные главы из «Дневника писателя» (С.-П., 2011). Открыла и на первых же страницах читаю у Фёдора Михайловича: «...Хлестаков, по крайней мере, врал-врал у городничего, но всё же капельку боялся, что вот его возьмут, да и вытолкают из гостиной. Современные Хлестаковы ничего не боятся и врут с полным спокойствием. Спокойны и, может быть, даже счастливы» (с. 7). Ну, разве не похоже на нашу современность? Чуть подальше ещё злободневнее: «И бесспорно, что в последние двадцать лет даже ужасно много русских людей вдруг вообразили себе почему-то, что они получили полное право на бесчестье, и что это теперь уже хорошо, и что их за это теперь уже похвалят, а не выведут» (с. 15). Одно уточнение напрашивается: «Не только русских людей. Даже не столько русских», – если высказывание Достоевского примерить к нынешним дням. Ведь у него запись дана под 1876 годом, то есть через 15 лет после реформы 1861 года, а коли «двадцатилетие», значит, прибавляются 5 дореформенных лет, с их яростными дискуссиями об экономической сути отмены крепостного права – в пользу помещика или крестьянина?
«Дневник-93» – это прямая перекличка Гусева с Достоевским, хотя написан непосредственно о современности: «Раздрызг общий» (с. 33), «Кто сам себе не поможет, тому никто не поможет. – Есть ещё выход прятаться за других» (с. 32), «Одновременно дурак и предатель. – Такого давно не было» (такой типаж пострашнее умного враля Хлестакова. – Р.Л.) (с. 9), «Я бы снова сказал, что «дуракам закон не писан», но тут сложнее». (с. 92), «Ильин? Философ он слабый, как все русские философы. Но правильно напоминает, что вне национального фактора нет ни культуры, ни самого Духа. Дух действует через «особенное». Это просто факт. Против национального обычно борются просто те, кто явно или тайно претендует на мировое господство. Т.е. на господство своего национального или на конгломерат (Америка, США) под своей эгидой. А попробуйте представить, например, ирландца, который за «интернационализм» вне нации» (с. 92), «5/Х. 7-8 утра. – За действия против насилия. Оказалось, армия только и умеет что бить по своим в защиту чужих» (с. 204), «Весь «запад», конечно, одобряет... Да, им нужна слабая Россия» (с. 205) – и т.д. и т.п.
Перекличка между «Дневником писателя» Ф. Достоевского и «Дневником-93» Вл. Гусева выражена и в жанре, и в содержании книг. И может быть, согласно пословице «Своя рубашка ближе к телу», наша реформа покруче реформы XIX века, это и выявляется при сравнении книг.
Книгу Владимира Гусева «Атмосфера-3» (Рязань: изд. «Старт», 2012) надо воспринимать как утверждение занятой позиции, о чём свидетельствует уже подзаголовок – «Статьи и дневники метрические из газеты «Московский литератор» 2010-2011 гг.», а ещё более – текст. Уже в поздравлении «С Новым годом, «однако» («Московский литератор», № 1, 2010) перекличка с Фёдором Михайловичем Достоевским возобновляется: атмосфера и типажи современной России едва ли не перещеголяют тех, кто запечатлен в «Дневнике писателя».
«Наши «СМИ», особенно телевидение, просто надорвались, рассказывая о праздниках и юбилеях, пичкая нас юмором, «отмечая» новогодние-рождественские праздники чуть ли не с октября, – но всё напрасно: настроение у людей было угрюмое, все так и ждали... «чего-то». И оно сбылось. «Тут ещё» этот произвольный рост цен на всё и на вся, эта неостановимая коррупция. Слишком многие возжелали жить как можно лучше и как можно легче при этом. Максимум барышей, минимум работы», – за лаконичным афоризмом следует как бы автокомментарий Гусева, – «…В народе уже не «возникают», а царят, мягко говоря, тревожные социальные настроения. Есть ощущение полной безнаказанности и произвола бюрократии, особенно средней и мелкой, от которой зависят конкретные людские судьбы» (с.5).
На фоне общественной атмосферы поднимаются проблемы чисто писательские (ведь «МЛ» – писательская газета): «Литераторы снова начинают нудёж, кто же чьё имущество «присвоил», кто кого обвёл вокруг пальца и т.д. Факты эти, конечно, имеют место. Но давно уже возникает чувство, что и вся вообще «серьёзная литература» сводится к этим фактам. (Тогда как тем временем «массовая» дешёвка себе в ус не дует, собирает тиражи и гешефт вместе с продажными издательствами и до корня коррумпированными книготорговыми магазинами.) (с. 6).
Вполне закономерно, что в газете московских писателей из номера в номер в передовице Вл. Гусева и в Колонке редактора Ивана Голубничего поднимаются злободневные общественно-политические и социальные темы. Это задаёт тон разговору о новинках литераторы на остальных газетных страницах.
Впрочем, вернёмся к книгам.
Тех же щей да погуще лей
Когда я попыталась обосновать схему треугольника для анализа книг Владимира Гусева и назвала «углы»: Достоевский, Камю, Гусев, то услышала возражения и недовольные возгласы. Обсуждение новых книг Вл. Гусева проходило 1 октября 2012 года в Московской писательской организации – МГО СП России, и все почти говорили о его гражданской позиции и внимании к национальным русским перипетиям, а я вдруг выскочила с Альбером Камю и вроде как порушила гармонию. Однако от Камю я не отказалась. И вот почему.
В советское время у студентов пользовался популярностью афоризм, пародировавший строку Маяковского: «Мы диалектику учили не по Гегелю...», – прибавлением нескольких слов, – «...а по краткому философскому словарю». Таковой не был выдумкой шустрых пересмешников, существовал на самом деле – «Краткий философский словарь», первое марксистское справочное издание, опубликованное в 1939 году. На эту же цель – «широкое распространение марксистско-ленинской философии» – была ориентирована «Философская Энциклопедия», первый из четырёх томов которой вышел в Москве в 1960 году. Закономерно, в таком издании Альбер Камю как французский буржуазный писатель, публицист, философ, «представитель так называемого атеистического экзистенциализма» получил «клеймо» реакционного, поскольку, мол, смотрит на жизнь пессимистично: «иррациональный хаотичный поток, лишённый смысла и закономерности». Человеку, дескать, Камю не оставляет иного выбора между «глупым счастьем камней» и «постелью мертвецов». Идея абсурда у него-де – исходный принцип концепции. Мятеж – куда ни шло, поскольку это выплеск метафизического протеста против бессмысленного мира, зато революция – «извращение мятежа» и превращает человека в вещь. Уничижение революции, видимо, вызвало особое нерасположение к Альберу Камю у Т. Сахаровой, написавшей статью о французском экзистенциалисте (Философская энциклопедия. М., т. 2. 1962, с. 418).
Штампы изживаются долго и трудно. «Философский энциклопедический словарь» (М.: ИНФРА-М, 1997) их не избежал, хотя в аннотации сообщается, что «это первая в России за последние 75 лет попытка дать непредвзятую картину философии от времён античности до наших дней». На с. 196 находим статью, посвящённую Камю, она отличается от соображений Т. Сахаровой только уменьшенными размерами, а содержание то же самое.
«Французский философ защищал экзистенциализм «абсурдного», учение о чуждости человека в мире. Бессмысленность и безнадёжность человеческого существования не могут быть доказаны, они должны быть просто приняты; в этом заключается достоинство человека. Сизиф – символ жизни. Выступал против марксистской морали, предпочтя ей жертвенность тех, кто «истории не делает, а претерпевает её напасти»...
Как тут не вспомнить пословицу: «Тех же щей да погуще лей» (или пожиже?). «Непредвзятой картины», увы, не получается. На самом деле, Альбер Камю совсем иной философ, нежели в энциклопедии и в словаре. Кстати, старый студенческий афоризм, как обнаруживается теперь, слишком был доверчив к философскому словарю, как, впрочем, и писатели, протестовавшие возгласами против Камю на обсуждении книг Вл. Гусева.
Незашоренными глазами посмотрел на Камю автор послесловия «Проклятые вопросы» Камю» к «Избранным произведениям» (М., «Панорама», 1993) Самарий Великовский. Он, сравнивая раннюю повесть «Посторонний» и поздний роман «Чума», показывает духовную эволюцию философа.
«Довольствуйся Камю, – пишет Великовский, – однако, выведением тождества «судьба – абсурд – история – чума», его хроника (роман написан как бы в жанре хроники эпидемии, которую записывает врач Бернар Риэ) была бы очередным плачем застигнутого и сломленного светопреставлением – из тех стенаний, каких в культуре Запада XX в. избыток. Но всё дело в том, что «Чума» – прежде всего книга о сопротивляющихся, а не о сдавшихся, книга о смысле существования, отыскиваемом посреди бессмыслицы сущего. Обретение этого смысла особенно прямо раскрывается в истории одного из сподвижников доктора Риэ, заезжего журналиста Рамбера... Те, кто ввёл карантинные запреты, прибегли, как ему поначалу кажется, к отчуждающему личность «языку разума» и отвлечённого долга – тому самому, на каком изъяснялись судьи «постороннего». И вот, когда почти все препятствия позади, всё готово к столь желанному побегу, журналист вдруг предпочитает остаться. Что это – мимолётная прихоть? Порыв жертвенности? Нет, исподволь зревшая потребность, пренебрегши которой потеряешь уважение к себе. Совесть замучает. «Стыдно быть счастливым в одиночку... Я всегда считал, что я посторонний в этом городе и что мне нечего делать вместе с вами. Но теперь... Я знаю, что я здешний, хочу я того или нет. Эта история касается равно нас всех». Посторонний осознает полную причастность. Счастье невозможно, когда все вокруг несчастны. Человек не вправе уклоняться от происходящего рядом. Сопротивление (Камю участвовал во французском Сопротивлении в годы войны – Р.Л.) побудило Камю внести в свой нравственно-философский кодекс прежде исключавшееся оттуда братство с другими в беде и в защите от неё».
В ранней повести «Посторонний» служащего Мерсо за случайное убийство араба на пляже приговорили к чрезмерному наказанию – публичной казни на площади; осужденный не встретил ни у кого поддержки и проникся ненавистью ко всем людям. Абсурд и одиночество! И тончайшая рефлексия!
Человек со всем богатством его души оказался ненужным миру.
«Чума» написана лапидарным языком боевой хроники, здесь сопротивление беде сплачивает людей, они победили сообща чуму, карантин с города снят, и мир открылся перед ними во всей привлекательности и изобилии.
Слово – на уровне плазмы
Между прочим, повесть «Посторонний» нынче воспринимается как метафора событий современной геополитики; геополитическая метафора. Мерсо осудили не столько за убийство, сколько за то, что он не придерживается общих правил, т.е. не лицемерит. Про настоящего злостного убийцу (отцеубийцу) судьи и публика вовсе забыли, выплеснув ярость на «постороннего». Разве не то же самое происходит сейчас в геополитике? НАТО бомбит те страны, которые не поддакивают Западу и не признают их «игру» с двойными стандартами. Ирак, Югославия, Афганистан, Ливия, Сирия… Кто окажется следующим? Иран?..
Вл. Гусев в «Дневнике-93» (с. 205) высказал похожий взгляд на геополитику. 5 октября 1993 г. автор записывает: «И вот чем кончилась вся эта «демократия»... Весь «запад», конечно, одобряет... Да, им нужна слабая Россия. Люди, две недели бывшие в незаконной осаде, имели право попытаться освободиться и развить успех. Плюс явная провокация на каком-то этапе (взятие «мэрии»?) – Но это, борьбу за свободу, им и поставят в вину».
Так оно затем и получилось, «одобрям-с» Запада по поводу блокады Верховного Совета РСФСР в 1993 году – вполне соответствует метафоре Камю.
Но всё же с ранним Камю Гусева больше сближает стиль – из «глубин жизни», то есть тонкая рефлексия (размышления) о впечатлениях жизни, что в русской критике XIX века получило название «диалектики характера» – та же «глубина» (словцо Камю). Этот же стиль присущ и книжной новинке: «Гусев Владимир. 97. Конец эпохи. Дневник метрический. М., 2012». К размышлениям располагает «конкретная тема – это соотношение Разумной Природы, символизируемой в Садах и нынешнего Города. Конец XX века ознаменовался именно этой проблемой… которая внутренне стоит за всеми политическими, социальными, культурологическими и т.д. контроверзами и турбуленциями этого конца прошедшего века» (предисловие автора, с. 3-4). Для выражения сути столь масштабной темы, – считает Вл. Гусев, – «Искусство Слова должно работать на уровне плазмы, а не электрона» (с. 4). «Внешняя (внешняя, ибо внутри – сам Образ) форма» Слова вырабатывалась, по признанию автора «Дневника метрического», «долгими годами, с самого детства». Природа, Космос, культура, политика и геополитика, литература, народ, типажи города... Глубины жизни ведь неисчерпаемы, поэтому многообразие записей касается всего.
О природе
Поля-пустыри жёлто-бурые,
Дорога ж с чего-то вся белая.
И небо мучительно хмурое
Глядится в ручьи поседелые.
Природа, ну да, не бывает
Совсем уж бездумно мертва,
В ней Что-то всегда прибывает,
В ней Что-то... заметно едва...
А вот явная перекличка с Камю, с его геополитической метафорой.
В Сербии смута,
В Болгарии смута,
Все эти смуты
Ну’жны «кому-то».
Но, конечно, есть и различие между классическими экзистенциалистами и нашим современником, который не принижает Разум, как они.
Презри нависшее проклятье
И на Природу положись.
Не в силах душу закалять я,
Но УМ удерживает жизнь.
Ум – он явление Природы,
Напрасна ненависть к нему,
О, просвещённые народы,
Не изменяйте ж вы уму.
Любил сие словечко Пушкин
И Тютчев знал его права;
Да, «заключённое» в макушке
Не исключает естества.
Книга Вл. Гусева «97. Конец эпохи», объём которой свыше тысячи страниц, станет хорошим «собеседником» для мыслящего читателя, не привыкшего пробавляться «маскультом», то есть массовой дешёвкой. Раскрыл – прочитал пару-тройку высказываний и отложил. И снова раскрыл по настроению. Владимир Гусев диалогичен и как писатель, и как философ, и как педагог (профессор Литературного института), да ведь соборное мышление у нашего народа освоено за века христианской культуры до мозга костей и корней волос, не говоря уж о душе. Это ещё одно отличие Вл. Гусева от раннего Камю, ну а поздний пришёл в философской притче «Чума» к идее братства людей, она выражена лапидарным (нарочито примитивным) стилем, который один только и может соответствовать жанру исторической хроники врача Бернара Риэ. Тут пути-дорожки разбежались в разные стороны.
Можно было бы для сравнения взять произведения другого отечественного или зарубежного писателя, но Альбер Камю остаётся актуальным автором, и кроме того есть что-то общее в философском складе мышления и в своеобразии таланта двух писателей.
Забытый рояль
Если в прозе интеллект (расположенность к рефлексии) помогает автору, то в поэзии он порой оказывается помехой, – подумала я, читая сборник стихотворений «Вехи» Владимира Гусева (М., ИПО «У Никитских ворот», 2012). Тут тоже схема анализа выглядит как треугольник: Фет, Тютчев, Гусев.
Как-то два дня подряд на радио исполняли романс на стихи Афанасия Фета «Сияла ночь. Луной был полон сад»; он популярен благодаря стихам – очень уж они живописны. Первый пласт – реальный: «Рояль был весь раскрыт,/ И струны в нём дрожали», – за ним идёт второй, душевный пласт строения образа, – «Как и сердца у нас...» Внешняя, живописная деталь – рояль – выплёскивает через дрожащие струны на читателя сердечную взволнованность, что вызывает у читателя и слушателя живой отклик.
Вечер собрал гостей в Ясной Поляне, пела сестра Софьи Андреевны – Татьяна Андреевна Кузьминская, к восторгу любителей музыки до 2 часов ночи («Ты пела до зари, от слёз изнемогая...»). Лев Толстой написал в письме Тургеневу, что Фет создал прекрасное любовное стихотворение. Однако, стихотворение не то чтобы любовное, а скорее о высших ценностях:
Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
Впрочем, высшие ценности с любовью вполне совместимы, так что Лев Николаевич Толстой был прав: стихотворение одновременно и любовное. Над лирическим циклом – второй раздел «Вех»; II. 90-е – вспоминается строка Фёдора Тютчева: «Поединок двух сердец», – такая трактовка самой популярной темы поэзии ближе Владимиру Гусеву.
Ну да, любовь, отсутствие любви и
Любовь, которую изводит страх.
Мол, из её любви верёвки вили,
Отсюда муть и сам-то «этот крах».
Из всех же мыслей в этой карусели
Чернеющим пятном мелькает та,
Что сложности – во мне лишь, а на деле
Там торжествует злая простота.
Свободный всё в секунду отгадает,
Свобода, равнодушье – вот рецепт.
Иной же будет путаться годами
И без толку трепать родную цепь.
Поединок налицо, из стихотворения в стихотворение идёт анализ чувств, без живописной картинки. Вл. Гусев «рояль» не раскрывает, а сразу «шпарит» по второму плану; сердечные переживания, не подкреплённые «картинкой», как говорится, не цепляют читателя за живое. Порой «поединок двух сердец» и вовсе похож на боевую операцию.
За вами – сила равнодушья,
За мною – слабости Любви.
Хотя обета не нарушу я,
Не сдам позиции свои –
Но очень трудно в окружении
На танк кидаться без гранат –
На танк, идущий в направлении
Чужих насмешливых солдат. (ну и т.д.)
Зато, когда Вл. Гусев восхищается природой, созерцает Космос, пишет о друзьях, он становится живописен, не хуже Фета; его стихи непроизвольно рождают ассоциации со стихами других современных поэтов, он укоренён в их ауре.
Вот, хотя бы – концовка стихотворения об «охоте» за грибами.
Они придут без приглашения,
Когда о них забыли все.
Когда и травы машут шеями,
И капли виснут на овсе.
Они возникнут, шляпки глянцевы,
На твёрдой ножке в дне блеснут.
Так женщина вдруг появляется,
Когда её уже не ждут.
И лирика настоящая появляется «под грибочки». Что делает мать-природа с поэтами? Просто спасает и от уныния, и от несчастной любви, и от любой другой напасти.
Впрочем, не все отдают предпочтение «живописной» поэзии. Лев Котюков при обсуждении новых книг Владимира Гусева оспорил мою концепцию и назвал интеллектуальную поэзию (к ней я отношу лирику В.М. Гусева) «прямым» стилем. Есть, оказывается, нынче и такой стиль. Что ж, поэту Котюкову виднее насчёт «рецептов» поэтической кухни. Литература, особливо поэзия – это Искусство Слова! «Умозрение в красках», – сказал о живописи, кажется, художник Василий Кандинский. Умозрение! Но в красках! Или в словах.
Да-да, обаяние интеллекта дорогого стоит. Это точно. Коротенькое совсем стихотворение «О жанрах», а какой заключает в себе глубокий смысл!
О жанрах
...Роман же устарел: там много лишнего.
Пучки травы вокруг зерна гречишного.
Возможно, поэты Владимир Гусев и Лев Котюков правы – «прямой стиль» обращён к уму читателя, значит, проникнет в его сердце не через воображение, а скользнёт через извилины.
Поздравляем Владимира Ивановича Гусева с 75-летием, желаем, чтобы новые его книги прозы, поэзии, по теории литературы и впредь радовали читателей.
