(Окая) Евдений! Приезжай к нам скорее – уж больно хорошо весной! Божья благодать. На куличи и Пасху уже не успеешь, но на лето соберись обязательно. У нас теперь, как в огороде: разные дом на доме (за Щелыковым) – как опята и маслята, повысыпали. И дома-то все круглый год, окромя летних двух-трех месяцев, пустые, холодные, человеком не надышанные, не отеплённые. Стоят они, скучают, сорняком обрастают, пока хозяева не приедут из разных городов! Да если и приедут, бывает, то и сорняк не трогают – добрые, потому. Ведь хлеб растить или лён – ничего этого не надо; дом-то для того только, чтоб подышать воздушком, грибков насушить – у нас ты, Евдений, знаешь – их бывает в удачный год, как капель с неба в дождь! Бывало, с ножницами в лес ходишь, со стволов опята срезаешь. Люблю я опяточек – они, как букет цветов, напоминают мне ребятню, которая из школы вся разом толкается, когда вылетает на переменку, а если бы ещё шляпочки у ребятни были на голове буро-серо-желтоватого цвета – ну, прямо, орава опят-то, потому как лес подгнивает. Никто хворост не убирает, ветки на деревьях, отжившие свой век, не ломает. Никому до леса дела нет, окромя чтоб срубить его побольше. Раньше гоняли за хворостом мужичков боле для того, чтобы лес не портился, а все думают только для того, чтобы печки греть! Нет! Не только для печки. Эх, Евдений, хорошо-то как весной! Всё изменяется, добрее становится! Тут к нашенской крайней избе медведь-муравьед, с мордой длинной который, небольшой он такой – наведываться стал. Садится на зад и давай реветь! Собаки по конурам, петухи-курочки по своим насестам, люди боятся выходить. И так кажное утро. Дали знать Борису-ветеринару, в Островское. Он приехал. Стрельнул в косолапого – усыпил его патроном. Осмотрел. И что же ты думаешь? Лапа у него задняя насквозь железякой проткнута. Железяка острая, наступил, значит, Михаил Михалыч на нее. Борис ему, сонному, операцию прорезал, ранку залил чем-то, заклеил, и втроём мужики его за кладбище метров на триста на тачке отвезли, на показавшуюся из-под снега моховую кочку положили. Спросишь: «Чегой-то все с ним так возятся, охотника что ли нет на него?» Отвечу: «Просьба приходила из области: медведей-муравьедов пять лет не стрелять. Они все меченные обручальными кольцами на шеях – следят за ними. А потом скажу тебе – они дисциплину на коров наводят. Муравьед на корову никогда не нападёт, а корова его боится и потому от стада не уйдёт. Это и нам, пастухам, подмога. Вот так-то.
Что же ты думаешь? Через пять дней слышат, опять голос подаёт. Глянули в окно – он на задних лапах стоит и вроде бы поёт. Метрах в двадцати от дома. Хозяин вышел на крыльцо. Мишка его увидел, ещё малость что-то пропел и уковылял. Что он хотел сказать? Никто не понял, Борис-ветеринар из Островского – говорит: «Прощался и благодарил!» Мы все: «Да ну! Да не может быть!» А он нам, милай, такое порассказал. Я перед тем, как пересказать тебе, от себя кое-что хочу добавить. Вот весной всё меняется, дружно природа после Пасхи к обновлению идёт, медведь человеку доверяет, а у нас наши правители, руками водящие, все скисли, как тесто, они в своих заскорузлых распрях уже весны не могут увидеть, и нам-то все надоели, особенно думские некоторые – они лапы свои и головы чем-то поранили, и нет на них ветеринара! Им всем разойтись надо бы и молодым людям, весенним людям, уступить бы свои берлоги, боками намятые и злостью пропахшие, чтобы новые-то, молодые всё прибрали, проверили и нам на радость заработали.
А теперь слушай, что Боря-ветеринар сказывал. На какой-то нашей дальней границе, не то с Китаем, не то с Монголией, не помню, к летнему лагерю для наших змееловов подошла тигрица и метрах в пятидесяти остановилась, села на задние лапы и сидит. На людей глядит. Люди тоже пригляделись – пасть, видют, у неё всё время открытая. В бинокль глянули – из пасти кровь. А в лагере том наши бывалые охотники и змееловы, тигров не раз видали и, значит, решились они к ней подойти поближе. Один смельчак идёт к ней без ничего в руках, а чуть позади другой шагает, но со взведённым автоматом в руках, первый идёт, в глаза ей глядит. А там, в глазах у ней, всё написано: злится она или нет, желает ли полакомиться человечком или не до того ей. Первый-то кто идёт к ней, вплотную подошёл, заглянул в пасть – мать честная! – кость здоровенная на попа стоит и, видать, острым своим концом в нёбо впилась, и оттуда кровь течёт. Сзади человек начеку, – если озлится тигрица или нападёт на первого, он её сразу – бац-бац – и прикончит красавицу... Подошёл, значит, первый, ласково с ней разговаривает: «Ах ты, дескать, хорошая моя, да что ж ты так неосторожно закусила зайчиком или чем другим побольше? Дайкося я попробую вынуть кость-то...» Залезает он рукой в пасть – тигрица не шелохнётся! Пробует вынуть – эээ!.. так просто не вытащишь, надо посильнее дёрнуть, и нажать, и тянуть. Производит он все эти операции (она только карие глаза закрыла – и опять не шелохнётся) – и выдрал он кость. Стоит с ней в руке. Тигрица продолжает сидеть, глотает кровь, язычищем облизывается. Потом чуть приподнялась, сделала шаг в сторону «хирурга», длинным языком облизала руку его в крови, тихонько развернулась и так же тихонечко, как кошка по комнате, пошла. Куда там, не знаю – то ли в лес, то ли в воду, то ли... В общем, не знаю. Вот такая, брат, история. И ещё одна – это уж такая, что прямо не верится. Чудо какое-то. А касается это чудо не людей, а опять животинки, или, лучше сказать, твари ползучей, да такой твари, что человеку учиться у ней надо. Речь о змее пойдёт.
Где-то, тоже далеко, если не ошибаюсь, то ли под Баку, то ли под Ташкентом, а может, в Таджикистане, но скорее всего не у нас в Костромском крае, а там же, где тигрица живёт, солдат змею то ли подобрал, то ли она в казарму залезла, то ли хворая она или раненая была. В общем, он её чем-то покормил или напоил и взял её к себе в казарму. Каким образом она у него в постели оказалась – не помню (приедет Боря-ветеринар, и если не забуду – спрошу), наверно, он её выхаживал, болезную... В общем, получилось так, что она никого не трогала – а была она ядовитая – и спала с солдатом в кровати, под подушкой. Кормил он её, молоком поил, всё хорошо у них происходило, и вдруг солдат тот то ли на границе, то ли на учёбе – погиб... Змея-то из постели не вылезала, пищи и воды ни от кого не принимала и померла от голода! Хочешь верь, хочешь – не верь, а вот такая, значит, любовь была на нашем шарике земном – змеиная любовь. А теперь вообще волосы у тебя сдыбятся – слушай внимательно. Ходили-ходили эти наши змееловы, искали-искали змей разных, больших и малых, доили их – то есть выдавливали из них яд, и вдруг отставший от них товарищ возьми да и провались в яму, замаскированную людьми для поимки разного зверя. Провалился, значит, он, болезный, в яму эту и сидит в ней, «загорает». А окромя этого всё думает, как это ему оттуда выбраться. Глубина-то в два человеческих роста – и стенки у ямы гладкие-прегладкие. Начал он руками скрести по стенкам – ступенечку себе под ногу выскребать, чтоб потом вторую, третью – и выбраться. Надежды малые, потому как для ноги ступеньку выскребать, а руки куда девать? Закавыка большая! Лёг он на дне спать. Утром просыпается, глянул наверх, а там огромная змея со щеками надутыми на него глядит – изучает, значит. Он и стал по-прежнему выскребать ступеньку. Змеища глядела-глядела и вдруг, Евдений, смотри, не упадь со страху! – хвостище – конец туловища своего, окончание, значит ему вниз опускает, да ещё чуть приподнимает конец туловища так, что как бы сидение образовывается, и замирает... Змеелов чуть живой к одной стенке ямы прижался и думает: «Чегойто она мне хвост подаёт, а не ядовитую пасть с зубами, ядом и прочими всякими киноужасами?» Думает, значит, он, немножко смелеет, подходит к этому «сидению», трогает его – ничего, спокойно; садится верхом и... что ж ты думаешь, Евдений, – помогает ему змея выбраться наружу, на землю, по которой человеки ходят и в яме жить не желают.
Когда он оглянулся – видит, что она передней своей частью, где все «киноужасы» находятся, с деревом обнялась и использовала его – дерево-то – как упор, как крюк, и змеелова-неудачника вытащила, он потихоньку поклонился змее, как сказочной фее, и тихонько поплёлся к своим, в лагерь на границе... Рассказал, дурачок, про всё и получил от самых опытных объяснение: «Змея в этой яме жила и от тебя её очистила. Рассказывали, как лет пять тому назад в этой же яме оказался человек. И было это поздно вечером, когда он, значит, провалился. Так змея спустилась вниз, овила его, трясущегося от страха и холода, согрела своим телом и так с ним и переспала ночь, наутро выползла и таким же макаром, как и тебя, выволокла оттуда».
Евдений! Погоди – ещё не всё! Не подымай ещё волосы дыбом. Скоро подымешь! Обязательно! Змееловы давно порешили, что змея-спасительница уползла куда-то или просто подохла... И вот, узнав, что она жива, – устроили ей засаду и поймали. Эх-ма, спасённому не надо было выдавать её! Принесли её в лагерь в клетке на носилках, клетка с ячеей мелкой-мелкой – не выползет. Змеелов, который рассказывал, где её яма, увидал её в клетке и как заорал на товарищей: «Что ж вы, сволочи, наделали – вас Бог накажет за то, что мою спасительницу погубить хотите!» Он знал, что из таких змей не только яд брали, но и шкуру снимали с них, и о том, чтобы её выпустить, не могли даже и подумать, народ там суровый, они над защитником, значит, посмеялись, а когда защитник змеи подошёл к ней близко-близко, чтоб поговорить с ней, грех с души снять, она... как плюнет ему в лицо струйкой яда! И у него на всю жизнь незаживающая язва на щеке осталась. Он за предательство получил наказание. Извини меня, Евдений, плюнула она ведь всем нам, человекам, за поведение наше друг с дружкой, за то, что людей губим и предаём, убиваем, выслеживаем, как волков, и в рабство крадём! Евдений, прости меня, пастуха глупого, но чует моё сердце – ты согласный со мной будешь. С письмецом вдобавок посылаю посылочку – там медок и самогончику малость. Люська Румянцева едет на продовольственной машине в Москву – она тебе занесёт всё домой.
Обнимаю тебя, привет тебе от свояченицы моей глухонемой. Я ей записку написал, что посылаю тебе письмо и гостинчик, так она присовокупила к посылочке мяты и зверобою насушенного; да грибочков белых связку и показала на сердце – значит, от чистого сердца тебе это передаёт. От всех коровок тебе приветы. Они писать письма ещё не научились, так я за них тебе приветы передаю.
Приезжай! Жду! Торопись, а то вдруг помру! Я ведь гриб-то уж не белый, а так – сыроежка сморщенная. Игнат Любушкин.
И ещё: зря людишки не учатся у зверья. Зверьё-то человечнее, чем мы. Правильно в Ветхом Завете сказано о том, что Бог между нами и животинкой никакой разницы не провёл. Шебуршимся мы, шебуршимся, человечки-муравьишки, а всё одно – вся эта шебуршня называется «суета сует», а страдания наши – «томления духа». Ах, Евдений, как хорошо это сказано!
