Доходный дом и сундук с золотом
Человек вышел за хлебом и пропал. Булочная находилась в двух шагах. Дома остались жена и четверо детей. Еще пес, которого пустили по следу. Безрезультатно. Бабки во дворе также ничего существенного унюхать не смогли. В милиции заявление не приняли, надо подождать три дня. Это время прошло в надеждах и скорбях. Но именно на третьи сутки он и проявился. Правда, какой-то неузнаваемый, словно его подменили. И дал такое объяснение:
– То были самые героические дни в моей жизни. Знаешь, дорогая, где я был?
– В вытрезвителе! – с отвращением фыркнула жена.
– Не угадала. Попробуй со второго раза.
– Иди к черту, кобель проклятый!
– Опять мимо. Даю третью попытку.
Супруга молча взяла в руки мокрое полотенце. Муж увернулся, загородился стулом и начал рассказывать удивительную историю. Пришли на кухню и дети, чтобы послушать. Они были школьники, но до сих пор любили всякие сказки. Особенно, когда их рассказывал папа. Но прежде следует заметить, что проживало семейство Сапожниковых в самом аномальном месте Москвы – в районе трех вокзалов, на Каланчевской улице. Здесь вообще-то люди пропадают довольно часто, и не на два-три дня, а порою и навечно. Так что жене и детям еще повезло. Вспомним, к примеру, далекое прошлое этой улицы.
В ХVП веке ее еще в помине не было, на этом месте расстилалось обширное Каланчевское поле. Название свое оно получило из-за вышки на царском дворце, которое по-татарски так и звучит – «каланча». Жил тут когда-то боярин Шеин (сгинул при Петре Первом), родился великий русский поэт Лермонтов (застрелен подлецом Мартыновым), останавливался на постой писатель-разночинец Успенский (потерял вкус к жизни и сошел с ума), пребывали в хлопотах и семейном счастье потомственные почетные граждане Мамонтов и Прохоров, купцы Зимин и Корзинкин да и многие другие хорошие люди (все ушли в небытие при большевиках). Даже ручей Ольховец был заключен в трубу и спрятан под землю, а знаменитые «лесные ряды» удалены с глаз долой. Канули в Лету и «Торговые дома» Перлова и Сапожникова. Да-да, наш чудесным образом нашедшийся герой был потомком известного фабриканта и мецената, не жалевшего средств на нужды города и непосредственно Каланчевской улицы. Но тоже пропавшего навсегда. Такая вот печальная картина, достойная пера Герцена. Словом, былое и думы. Скрасил ее лишь рассказ Сапожникова.
– Папа, только не сочиняй, – посоветовал старший сын.
– Я всегда говорю правду, даже когда вру, – строго возразил отец. – Итак, отправился я за хлебом, а вашего любимого «Бородинского»-то как раз и не было. Пошел дальше. И встретил, кого бы вы думали? Витька! Помнишь, милая, он гулял на нашей свадьбе, еще сервиз китайский подарил да сам же его и разбил. На счастье.
– Не помню, – хмуро ответила супруга.
– И не нужно. Не стоит он того, Витёк этот, теперь уж, конечно, Виктор Данилович Перлов. Видела бы ты его в «лексусе», с личным шофером и телохранителем! А ведь это его прадед чуть моего прадеда не разорил. Были они компаньоны, а потом разругались. Да я тебе сто раз рассказывал.
– Не помню, – вновь повторила жена, но уже другим тоном. Заинтересовалась.
– И вот, значит, тормозит этот «лексус» возле меня. Высовывается из него морда Витька и манит меня пальцем.
– Папа, у морд пальцев не бывает, они из рук растут – поправила старшая дочь, отличница.
– Вы дадите мне говорить или нет? – расстроился-разозлился отец. – Умные все стали! Надо было вас не в школу отдать, а коз пасти… Сам знаю, что не бывает. Но это у нормальных людей, а Витёк сплошь состоит из одних загребущих пальцев, как осьминог. В прадеда пошел. Так-то вот, филологи доморощенные. Теперь у него какая-то своя строительная фирма. Заодно и недвижимостью приторговывает. Но это к делу не относится. Говорит он мне, значит: «Ты-то мне и нужен, друг нежный. На ловца и зверь бежит». А я ему: «Не ты ли ловец душ человеческих, мытарь и фарисей в одном сосуде?». Помнишь, родная, Библию?
– Нет, не помню, – в третий раз, как апостол Петр, отреклась супруга, еще и петух не успел прокричать. Впрочем, петухи на Каланчевской улице тоже давным-давно повывелись, со времен «лесных рядов».
– Ну, не важно. Короче, сел я в его «лексус» и мы поехали.
– Куда? – спросила жена.
– А в ресторан, куда же еще-то? Ну, ты, малыш, совсем тормоз. Где же мы, по-твоему, должны были отпраздновать нашу встречу, не под перроном же Казанского вокзала? Там все места заняты. Поэтому мы отправились в трактир «Ермак» в Нижних Мневниках. Видишь, я с тобой как на духу, ничего не скрываю. Какой там подают окорок со шпигованной телятиной и бужениной! А какие котлеты из фазана с соусом из черной смородины, а свиная корейка, запеченная в шалфее и розмарине, а гусь домашний в глазури с печеными яблоками, а какие кедровуха и клюковка! А…
Он бы еще долго мог перечислять гастрономические изыски поваров Ермака Тимофеевича, но супруга остановила его, толкнув в бок.
– И вы всё это вдвоем умяли?
– Отчего же вдвоем? Нашлись помощники.
– Или помощницы?
– Я не приглядывался.
– А позвонить не мог?
– Чтобы и тебя позвать? Как-то не подумал об этом, извини. Да и не мог я позвонить, потому что мобилу дома забыл.
– Ты же, папа, с сотовым ушел, я тебе его сам в карман сунул, – напомнил младший сын.
– Разрядился, – не моргнув глазом, отозвался Сапожников-старший. – Да и не знал я, что задержусь на столько.
– А я тебе его сама заряжала, – добавила дочь младшая.
– Умолкните, отроки и отроковицы, когда вещают боги с Олимпа. Оператор сотовой связи внезапно трагически скончался, успев отключить роуминг. А Нижние Мневники вообще вне зоны доступности. Секретный объект. Так о чем я? Забыл уже.
– О гусе в розмарине, – подсказал старший сын.
Длительные паузы были не в пользу Сапожникова, оставляли перевес на стороне противника, поэтому он принял мяч на грудь и вновь начал показывать высокую футбольную технику с кулинарным уклоном:
– Отличной была также севрюга с угрем и осетриной, масляной рыбой и раками, гречневая каша с печенью, луком и грибами – дары земли Русской. Как там у Пушкина? Не скоро ели предки наши, не скоро двигались кругом ковши, серебряные чаши с кипящим пивом и вином. Они веселье в сердце лили, шипела пена по краям, их важно чашники носили и низко кланялись гостям… Помнишь, любимая?
– Ты над нами нарочно издеваешься? В доме есть нечего, а он всё про осетрину с хреном! Хлеба даже так и не купил.
– Но я же не виноват, меня заставили всё это продегустировать. Витёк таким подлым гурманом оказался! А за хлебом могу хоть сейчас сходить, по новой.
– Не надо! – хором ответило всё семейство Сапожниковых, включая пса, возмущенно залаявшего.
– Тогда продолжим о «Ермаке» и его кухне.
– Хватит. Ты что, совсем меня за идиотку считаешь? Ну, допустим, ты был там. С Витьком этим. И что, все три дня безвыездно в ресторане кутили? – прокурорским голосом вопросила жена.
– Плохо обо мне думаешь. Стал бы тогда распинаться. Нет. Это было только начало пути. Главное, радость моя, случилось потом. Перехожу к сути. Витёк обнаружил в старых архивах, что нашим прадедам – Перлову и Сапожникову, кроме родовых гнёзд на Каланчевской, принадлежал и еще один доходный дом, так сказать на паях, с меблированными комнатами. Они его жильцам в наём сдавали. Купили перед Первой мировой войной, а лишились после Гражданской. Дом каменный, сохранился до сих пор. Тут рядом, на Спартаковской улице, во дворах. Теперь там какая-то жилконтора.
– Наш дом? – подивилась старшая дочь.
– Пока еще нет, но будет. Витёк хочет его выкупить и отреставрировать. И превратить в гостиницу, почти как прежде, в старом стиле и духе. В Постоялый Двор. А меня сделать Управляющим, поскольку я также являюсь наследником. Мы бы и даром могли его получить, но закон о реституции еще не принят, а доказывать и мотаться по судам – такая волокита. Проще заплатить кому надо. У Витька денег теперь как у дурака махорки.
– А чего это он вдруг стал к тебе таким добреньким?
– Не знаю. Должно быть, испытывает чувство вины за своего прадеда перед всеми, кто носит фамилию Сапожников. А может быть, для обоснования в Арбитражном суде покупки, что дом этот принадлежал нашим предкам. Так что без меня ему в любом случае не обойтись.
– Вот это вернее всего. Теперь я его вспомнила, Витька этого, жук тот еще. А дальше?
Когда женщина с любопытством спрашивает: «А что же было дальше?», когда в глазах ее горит неподдельный интерес, считай, что полдела уже сделано. Потом пойдет по накатанной, как сани с горы, в которых вы мчитесь вдвоем, крепко обнявшись, к новому старому счастью. Ты сумел увлечь ее и заворожить своими словами, поменять местами причину и следствие, запутать алогизмами и открыть иные горизонты, а те, что были прежде – забыть. Это большое искусство, без которого в семейной жизни не может быть любви и надежды, душевного покоя и умиротворения. В любом другом случае супружество превращается лишь в сплошное оправдание и коммунальную склоку. Нельзя допускать, чтобы обстоятельства пришивались суровыми нитками к твоей судьбе. Надо самому творить их, хотя бы в виртуальном режиме. И главное – всегда можно найти что-то новое. А потом еще что-нибудь. И еще. Неиссякаем кладезь человеческой мысли. Учиться им пользоваться – наша первоочередная задача. Спросите о том Ленина, если не верите.
– Прямо из ресторана мы поехали осматривать доходный дом наших прадедов, – продолжал тем временем Сапожников, разумно полагая, что счет пока ничейный, победа еще не пришла, надо развивать успех. – И сразу же вступили в затяжные бои с жилконторщиками. Те не хотели даже пускать нас на порог, представляешь?
– Вот наглецы-то! – возмутилась жена. – Еще и чужой собственностью пользуются, не их дом-то. Ну откуда такие люди только берутся?
– Совершенно с тобой согласен. Пришлось применять силу. Мы ведь были очень возбуждены и взбудоражены. Хотелось отвоевать наследие предков немедленно. Возможно, мы поспешили, совершили ошибку, не подготовили резервные полки и юристов. Так я оказался в больнице.
– Как? – с неподдельной тревогой вскричали жена и дети. Пес вновь пролаял что-то на своем языке.
– Ничего страшного, – успокоил их отец семейства. – Всего лишь вывих плеча, мне его уже вставили на место. Но почти сутки провел в палате. А позвонить не мог, потому что в больнице какой-то пьяный санитар все телефоны срезал и продал узбекам. А потом меня Витёк увез в свой загородный дом, долечиваться. К тому же, нам надо было обсудить дальнейшие планы. В этих тяжелых раздумьях о стратегии и тактике нашей борьбы с жилконторой и прошел следующий день. Ни минуты покоя не было, бессонную ночь провел, не веришь?
– Верю, – кивнула супруга. – Бедненький. Как же тебе тяжело пришлось!
– Скоро буду богатенький, – улыбнулся муж. – И повезу вас всех к «Ермаку», на фаршированного поросенка.
– Ура! – заликовали дети, и младшие и старшие.
– Да, кстати, Витёк сказал мне, что по его семейным преданиям, которые передаются из поколения в поколение вот уже почти сто лет, в основании фундамента доходного дома Перлов и Сапожников замуровали сундук с ценными бумагами и облигациями. Ну, на бумаги эти начхать, но там ведь наверняка и золотишко имеется. Кажется, из-за этого сундука они потом и рассорились.
– Гляди, как бы и ты с Витьком не разругался, – предупредила жена. – Теперь ты должен вести себя особенно осторожно и вдумчиво. Проявлять гибкость и фантазию в отношениях с людьми, чтобы на тебя всех собак не навешали. Не оставили в дураках.
– Не беспокойся, чего-чего, а это я делать умею. В смысле, не оставаться тем, кого ты помянула. А дом придется сносить. Чтобы до сундука добраться, – Сапожников вдруг сладко зевнул. – Что-то спать хочется, заболтался я тут с вами совсем.
– Ну, иди, поспи, – отпустила его жена. – Тебе покой нужен. Вон какие тени под глазами.
– Это всё от забот насущных, от треволнений, – пожаловался муж, пробираясь к двери и облегченно вздыхая. Партия казалась выигранной вчистую. А доходный дом предков и сундук с золотом… Да гори они синим пламенем вместе с Витьком! Чтобы не вспоминать больше. Потом что-нибудь другое найдется, позатейливей. Не зря Сапожников в желтую прессу статьи пописывал.
Но жизнь порою, улыбаясь, преподносит самые неожиданные сюрпризы. Словно в наказание за слишком прыткие попытки обскакать судьбу. Раздался звонок в дверь. Супруги пошли открывать вместе. Какое-то нехорошее предчувствие сжало сердце Сапожникова прохладной рукой. На пороге стоял помятый временем мужичок в драном пиджачке. Скалил неровные зубы.
– Ви… Витёк? – заикаясь, спросил Сапожников.
– Узнал-таки? – отозвался незваный гость. – Ты тоже мало изменился. Сто лет тебя не видел, со свадьбы вашей! Еле нашел. А помнишь, как я китайский сервиз тогда грохнул?
– Н-не п-помню, – отрекся муж.
– На счастье ведь. Ну, есть оно, счастье-то, или всё ловите его?
– Есть, – жестко ответила супруга, ища что-нибудь сподручное. – Сейчас будет. Уже поймали. Проходите.
Но Сапожников метнулся мимо нее к лестничному пролету, увлекая за собой старого приятеля. И пропал с Каланчевской улицы еще на три дня. Наверное, снова за «Бородинским» побежал. Но это уже, как говорится, совсем другая история. Хотя, если вдуматься, та же самая.
Серенада солнечной дубины
К пятидесяти годам человек вроде бы должен по всем законам природы поумнеть. По крайней мере, остепениться. Но как быть, если в нестареющей душе порою зазвучат дивные звуки шальной юности, когда они вдруг ворвутся в отяжелевшее от семейного бытопорядка сознание и подавят волю к сопротивлению? Остается только одно. Сами знаете. Именно так и поступил Родионов, капитан запаса и крутого закваса. Пошел в «Копейку», взял литр «Богородской» и крепко угнездился за столом с домашним соленьем, пока жена не вернулась из командировки. А вернуться она должна была только через два дня. Времени хватит, чтобы смотаться еще за парой-другой литрами, ежели звуки музыки не умолкнут. Правда, тут надо сделать одну поправку, касающуюся причины и следствия. Музыка в башне Родионова зазвучала уже потом, в процессе пития, а не наоборот. А впрочем, это не важно. Главное – это любовь, которая нет-нет, да и запоет в сердце. Самой что ни на есть солнечной серенадой.
Служилый уже давно не служил, пребывал в отставке, но офицерскую честь блюл свято. Воину пить в одиночестве не положено, нет такой статьи в уставе. Позвал он приятеля, тоже бывшего капитана. Тот моментально приехал с другого конца Москвы, как по срочному приказу, словно дело касалось оперативной разработки штабных учений. Промедление в таких вещах чревато. Не гражданские, чай. Словом, сели. И «поехали». Разрабатывать эту самую войсковую операцию, в которой противниками были их жены. А кто еще потенциальный враг-то? Кто все время ведет бои местного значения, да плацдармы захватывает? Пилит, давит и в плен берет. То-то. На войне как на войне, хотя б и в мирное время.
Но, надо честно сказать, супруг своих многострадальных наши капитаны любили и уважали. Шутка ли: почти тридцать лет в одном окопе. За такой срок стерпишься даже с солдатской вошью, тем более, что она столь же кусачая. И опять же, не в правилах военных стратегов менять лошадей на переправе. А семейная жизнь – это и есть одна сплошная длинная переправа, с берега бурных надежд на берег тишины и покоя. Через стремительные и коварные воды, где хватает и омутов, и мелей. Уж сколько утопленников из этой реки выловили – не счесть. Сами виноваты, коли плавать так и не научились.
Но не только речная стремнина, а и морская гладь, и бескрайность океана, и чистота горного ручья, и озерная свежесть, и болотная трясина – всё это семейная жизнь, в тех или иных проявлениях. Даже лужа. Потому что вода – основа основ, а любви в сухую у нормальных людей не бывает. Вот о том капитаны и рассуждали, заставляя икать своих отсутствующих жен и вспоминая не только их, но и других женщин. Тут-то в душе Родионова и зазвучала неожиданно солнечная серенада. Неизвестно, услышал ли ее второй капитан, но хозяин так и застыл на стуле с насаженным на вилку огурцом, поднятой рюмкой и блаженной улыбкой на лице.
– Ты чего? – встревожено спросил приятель. – Не пошла, что ли? Паленая?
– Нет. Просто Иришка привиделась.
– Кака така ириска?
– Да знаешь ты! Я еще до армии тебя с ней знакомил. Первая любовь. Мы с ней в одной школе учились.
Приятель в упор не помнил – за три десятка лет с гаком столько контузий было со всякими своими Иришками, что не до чужих тут. Но, чтобы не обижать хозяина, нацепил радостное лицо.
– Отлично помню! Рыженькая такая, полная.
– Черная как смола. И худая. Да это не важно. Теперь, может быть, и растолстела. Я ведь ее с тех пор не видел. Думал – забыл напрочь. А тут вдруг – словно встала перед глазами. Вон, за твоей спиной, у двери. И сейчас стоит. К чему бы, а?
Гость опасливо оглянулся, затем не менее боязливо посмотрел на капитана Родионова. Водка бывает не только паленой, но еще и с глюками. Как бы руками хватать не стал, Иришку эту. Тогда совсем беда, пожарных вызывай.
– А может, она того… Усопла? Вот и являться стала ко всяким разным, чтоб попрощаться, – высказал предположение приятель. И добавил: – Ты, Родя, гони ее, не смущайся. А хочешь, вместе толканем отсюда, взашей? Готов помочь.
Он даже привстал со стула, словно только и ждал команды, чтобы ринуться в бой на привидение. Русскому офицеру никакая нечисть не страшна. Тем более, пьяному. Но хозяин лишь усмехнулся.
– Я ведь знаю, о чем ты подумал, – сказал Родионов. – Нет, крыша у меня на месте, не течет. У меня сердце ноет. Будто по нему обухом бьют и бьют. И ни один доктор тут не поможет.
Здесь нужно сделать маленькое отступление. Дело в том, что капитан как раз и проживал на улице Обуха, названной так в память о старом большевике-докторе, заведовавшего отделом здравоохранения Моссовета. Место славное, известное по истории московских улиц как Воронцово поле. Когда-то в ХIV веке тут было окруженное лугами и лесами село, принадлежавшее знатным боярам Воронцовым-Вельяминовым, один из них был последним московским тысяцким, то есть военачальником. Почти как капитан Родионов, только повыше званием. Потом его казнили, а село перешло к великому князю Дмитрию Донскому, тому самому, прославившемуся в Куликовской битве. Стоял тут когда-то и загородный дворец Ивана Ш. А во время польской интервенции здесь размещался с войсками князь Дмитрий Трубецкой и атаман Заруцкий. Был еще и огромный парк князя Потемкина. А уже в двадцатом веке – различные институты Министерства здравоохранения. Вот среди них-то, в глубине дворов и уместилась школа № 4, где в свое время елозили над учебниками юный капитан и загадочная Иришка-привидение. А на фасаде той школы помещалась мраморная доска с цитатами Ломоносова о пользе наук, которые не всем оболтусам пошли на пользу. Словом, многое на своем веку повидало Воронцово поле, но доктор В.А. Обух к проблемам с ноющим сердцем Родионова не имел никакого отношения. Не он лупил его сейчас этим самым обухом, а, судя по всему, чернявая одноклассница, возникшая в табачном дыму и парах бензола, то бишь водки, что, впрочем, примерно одно и тоже.
Бывает ведь и так, что человек живет-живет своей жизнью в меру довольный своей судьбой, но вдруг в какой-то дурной момент вспоминает другого человека, давно вычеркнутого из сердца, и понимает – вот оно, то счастье, которое так коварно прошло мимо. И беззвучно, бесслезно плачет. А всё могло быть иначе… Пусть даже куда хуже, но это была бы истинная его жизнь, капитана Родионова, а не чужая, подобранная как униформа не по размеру. Коварная штука память, словно мина замедленного действия. Может и не взорваться, а может и разнести в клочья.
– Самое обидное, – тупо твердил хозяин, постоянно возвращаясь к навязшей в зубах Иришке, – что разбежались мы из-за какой-то глупости, а ведь хотели уже пожениться и вместе в институт поступать. Не поверишь: пельмени не поделили.
– Как так? – подивился приятель. Уж больно не вязалось это с историей о Ромео и Джульетте с улицы Обуха.
– Оба голодными были. А в морозилке – только и оставалось что полпачки этих самых пельменей. Летопись умалчивает, кто первым на них накинулся, сварил и съел. Но второй обиделся. Причем, смертельно, стал делать из этого далеко идущие выводы, подводить концептуальную базу. «Ах, ты так со мной?». «А что такого?». «А если я умираю от голода?». «А я – нет?». «Ну вот как с тобой семью строить?». «А никак, давай расходиться». «Ну и подавись своими пельменями!». Молодость, чего ты хочешь? Компромиссов не терпит.
– Я хочу, чтобы ты немного остыл, а то чего-то позеленел даже от этих пельменных воспоминаний. Но, честно говоря, раз в такой малости не сошлись характерами, то любви, может быть, и вовсе не было.
– Ты не понимаешь. Просто любовь и пельмени не совместимы. Это как вершина горы и дно оврага. Лирика и физика. Одно убивает другое. А еще был случай…
Родионов уже битый час талдычил про свою первую любовь, казалось, Иришка давно переместилась от кухонной двери к столу и сидела теперь между ними, закинув ногу на ногу и посмеиваясь, только водочку не пила. Приятель украдкой зевнул. Все романтические истории одинаковы, это трагедии у каждого разные. Нечто похожее изрек Толстой. Любимый писатель капитана Родионова.
– Но ты же за все эти годы ни разу о ней не вспомнил, – остановил поток его красноречия приятель. Он тоже был человеком сведущим в классиках, но предпочитал Шекспира, поэтому добавил: – Что ты Гекубе, что тебе Гекуба?
– Сердце, в котором хранится любовь, открывает свою потаённую дверь в нужное время, когда звучит серенада и прилетают грачи, – философически молвил хозяин. – Глянь в окно, прилетели?
Еще бы немного – и они бы уже перестали друг друга понимать. При чем тут грачи, при чем Гекуба? Это трезвый может все объяснить и разложить по полочкам, а пьяный да влюбленный похож на Ницше в последние годы его жизни, то есть, безмерно счастлив в своем безумии. Но хорошо хоть, что они решили сменить дислокацию. Произошло это так.
– Надо ее найти, – изрек приятель. – И тогда ты сразу успокоишься. Мертвые не потеют.
– Я первый об этом подумал, – сказал Родионов, не желая признавать, что столь замечательная идея родилась в чужой капитанской голове. – Поэтому мы немедленно идем к ней в гости. Вот только допьем и возьмем по дороге новую.
– А ты адрес не забыл?
– Я скорее свой забуду.
Но он все-таки полез в записные книжки, объясняя это тем, что Иришка с улицы Обуха куда-то переехала, кто-то ему из школьных приятелей об этом говорил и даже дал наводку. Наконец, нашел. Оказалось, переместилась пассия не так уж и далеко – на улицу Казакова, надо лишь перейти площадь перед Курским вокзалом. Тут стоит вновь немного отступить от главной темы любви вслепую.
Прежде чем эта улица получила имя замечательного зодчего Матвея Казакова, называлась она Гороховым полем. Здесь находится великолепный дом-памятник графа Разумовского с легкими изящными колоннами и воротами-арками, когда-то окруженный грандиозным парком. Современники говорили, что это место, которое прелестью неискусственной природы заставляет забывать, что вы в городе. Шедевр этот построил именно Матвей Федорович, можно сказать, что это лучшее его творение. Но Иришка, к сожалению, проживала не в нем. Не стала она графиней Разумовской, да и спортсменкой тоже, поскольку теперь здесь размещался Институт физической культуры. Она обитала в невзрачной хрущобе в примыкавшем к улице Казакова с юга Нижнем Сусальном переулке. Вот туда-то друзья-капитаны и направили свои армейские боты.
Однако не дошли. Почему-то оказались в пельменной, где Родионов открыл второй том своих мемуаров. Сейчас он начал рассуждать о том, что было бы, если бы на месте его жены все эти годы была Иришка, каких вершин смог бы достичь. Если бы не эти проклятые пельмени… Он даже с отвращением отодвинул от себя тарелку с ними, словно это были те самые разлучники из прошлого.
– Я мог бы стать Шопенгауэром, – говорил Родионов, вспоминая почему-то чеховского дядю Ваню. – Мог бы слетать в космос…
– Погоди, не заносись. Ты Гагарина-то из себя с Гегелем не строй.
– Ну, хорошо. Мог бы стать адмиралом.
– Тогда уж, генералом, ты ж сухопутный.
– Да какая разница! Главное, всё могло бы быть иначе, если бы женился на Иришке.
– И не надо бы было искать этот чертов Нижний Сусальный переулок, а оставались бы сейчас на улице Обуха, – согласился приятель.
– Кстати, а чего мы здесь-то сидим? Пошли.
И капитаны вновь отправились в путь-дорожку, которая по прямой оказалась намного длиннее, чем по кривой. Расстояние это в двести метров они преодолели всего за пару часов, поскольку преграды встречались на каждом шагу. Пиво-то теперь везде и всюду. За такой неудачный марш-бросок они бы в юные годы погон лишились. Ну, словом, к ночи добрались. Звездное небо над ними и нравственный закон внутри них вошли в полную гармонию. Ничто, казалось, уже не сможет омрачить встречу с первой любовью. Никакие такие пельмени уже не встанут на их пути. Приятель Родионова даже пожалел, что сам он сейчас будет всего лишь свидетелем на этом предстоящем празднике жизни. И почему не ему в голову пришла эта прекрасная мысль: возвратиться к своим истокам? Когда кровь бурлила как закипевшая вода в чайнике, а самого чая подчас и не было, как и многого другого, но зато бурлению этому не видно было конца. Потому что не было еще жены-хозяйки, которая сможет тот чайник выключить. А впрочем, так не долго и выкипеть до дна, что бывает сплошь и рядом.
– Вот эта улица, вот этот дом, – пропел капитан Родионов, сверяясь с картой в руке и идя на звуки музыки. Вполне реальные звуки, не метафизические, поскольку во дворе кто-то наяривал на аккордеоне. Будто только их-то и поджидали.
– Встречают с оркестром, – с уважением молвил приятель. – Только у нас, в России, так любят любить любовь. И ценят тех, кто ее бесценно ценит.
– Она помнит, она ждет, – отозвался главный капитан. – Она не забыла. Мы же не сновидения? Жить во сне и быть самому сном – это далеко не одно и то же. Первое еще поправимо, второе – нет.
Оба уже немного заговаривались. На лавочке в темном дворе маячили три-четыре фигуры. Сколько было под ней – неизвестно. Видимость была плохая.
– Мужики! – сказал капитан Родионов. – Ира Самсонова здесь живет?
– А у нас с собой и выпить есть, – добавил зачем-то приятель. Широка русская душа.
– Тута! – отозвался аккордеонист, перестав перебирать клавиши. – Вон ее окна, на втором этаже. Наливай тогда. Чего тянуть?
Лавочка потеснилась. Слово за слово – уже и перезнакомились, уже и общие темы нашли, уже и заспорили о чем-то. Славные попались мужики, наши. Да и настроение у всех было какое-то праздничное, скоро же девятое мая. К тому же – аккордеон, не скрипочка, от которой одна сплошная тоска. Тут и песни пошли. Военные, фронтовые. Капитаны даже забывать стали, зачем в этот двор явились. Вкусно сидели, от души. С простым народом всегда вкусно, даже если одним черным хлебом закусываешь.
– Ну а как Ирка-то? – вспомнил вдруг Родионов. – Не замужем?
– Была, развелась, – ответил один из мужиков.
– Нервная какая-то стала, – добавил другой. – Даже подходить боязно. Чуть что – орет.
– Это ничего, – сказал Родионов. – Она всегда орала. Значит, не шибко изменилась. А работает где?
– Да тут рядом, в пельменной.
«Вот ведь какая судьба – по жизни ее пельмени преследуют», – подумал влюбленный капитан. Однако надо было выполнить то, за чем пришли. Родионов поглядел на темные окна на втором этаже.
– Она помнит, она ждет, она не забыла, – вновь повторил он с уверенностью Александра Македонского. – Надо ее разбудить.
И вот, по его приказу, вся рать двинулась к окнам.
– Давай нашу, казачью! – потребовал капитан. – Каким ты был, таким остался!..
И аккордеонист тотчас же подобрал мелодию, запели все разом, правда, на разные голоса и немного невпопад. Настоящая серенада по-русски получилась. Солнечная, несмотря на темную ночь. А Родионов то и дело выкрикивал:
– Иришка, это я, Родионов! Отвори оконце-то! Выгляни!
Оконце отворилось. И оттуда вылетели бранные слова, а вслед за ними – нет, не кастрюля с пельменями, а деревянная чурка, просто дубина какая-то или коряга. Мужики забыли капитанов предупредить, что Ира Самсонова порой, когда они очень уж ей надоедают своими праздниками, бросается из окна чем попало. Снарядов хватает. Вот дубина эта и угодила капитану Родионову, как главному зачинщику, в голову. Не совсем в темечко, а лбу и уху досталось да плечо пострадало. Самое обидное, что солнечный свет в миг погас, будто его и не было. Осталось только холодное звездное небо. Бескрайний Космос, где любви нет и в помине.
– И чтобы я вас тут больше не слышала и не видела, оглоеды! – проорала сверху Иришка, захлопывая окно.
Так проходит любовь, особенно если она уже давно прошла. Дважды войти в одну реку еще никому не удавалось, но счастлив тот, кто хотя бы попробовал это сделать.
Возвращались из травмпункта уже под утро. У капитана Родионова, как после сражения, вся голова была в бинтах и пятнах крови. Выглядел он молодцом. Только повторял то и дело:
– Узнаю тебя жизнь, принимаю и приветствую звоном щита!
Потом, уже около своего дома, он сказал приятелю:
– А знаешь, не то мне обидно, что не признала она меня или не захотела вспомнить, что дубиной по голове огрела. Меня ведь и собственная жена один раз едва шампуром насквозь не проткнула. Было за что. А то больно и печально, что ничего уже больше не вернешь. Ни хорошего, ни плохого. А я бы даже и от плохого не отказался, чтобы попытаться его исправить. Может, и получилось бы.
– Прошлое менять бесполезно, надо будущее править, – ответил приятель.
– Это точно. И будем править! – согласился боевой капитан Родионов.
