Старик, похожий на солому,
Смалил цигарку и курился.
Всему – небесному, земному
Цеплял свои седые мысли.
И вдруг, закашлявшись, прошамкал
Восково-жёлтыми губами:
«Когда б косить нас было жалко –
Не стали б мы Его хлебами».
А.Крестинин
2 – 4 января 2011 г.
О.К., Хабаровск
[…] Ты так извиняешься, будто обещал жениться, да раздумал. Поступай как лучше и нагляднее для твоей лингвистики. Я не в претензии в любом случае. Греби на пицунду японский городовой! Одно маленькое возражение-дополнение: ты пишешь: «три главных сферы словесности – художественная, научная и публицистическая». Но в своём дискурсе ты оставляешь за бортом две весьма сродные меж собою сферы, которые – по большому счету – имеют к перечисленным трём (соглашусь) несколько условное отношение: религиозно-философическое слово и – слово поэтическое (их сродность – в изначальной сакральности). Так что брать-то их в оборот – можно и не брать, но оговорить в твоей докторской сию проблемку, на мой нелингвистический взгляд, – необходимо. Маленькое пояснение: в быту говорят: «поэты и писатели», тем самым признавая «отдельность» поэзии в художественной материи слова; философ же никогда не согласится, что он «занимается наукой», тем более – художеством или публицистикой, ведь и Достоевский, к примеру, для них – не философ. А Максим Грек – в качестве переводчика – говорил, что перевести можно что угодно, за исключением поэтических и сакральных (т.е. религиозных) текстов: видишь, он их купно выделяет из всего контекста художественной, научной и публицистической словесности. Но ведь они «имеют место быть» и неможно их игнорировать: отрицание (игнорирование) чего-либо предполагает знание о нём, тем самым утверждается его наличие. Извини, что со свиным рылом да в калашный ряд. В том смысле, что научный язык со всевозможными кроссферными модусами и диктумами – это для меня сугубо китайская грамота: предохранители перегорают, и серое вещество плавится и вскипает. Извини. С Новым годом, с грядущим Рождеством Христовым. Привет всем дзяучухам твоим. Счастливо. Ю.К.
P.S. Вот – в тему – цитата из одного моего письма к одному замечательному человечку – на его (ее!) вопрос о моём (возможном) читателе:
«Когда пишу (процесс) – о читателе не думаю; в поддавки с ним что ли играть? Это потом возникают вопросы – для какого читателя? Для любопытного! Имеющего уши, сердце, ну и мозги. Образованность тут ни при чем, было бы желание разобраться. А что касается плотности моих текстов (кто-то сказал: утрамбованность; кто-то – густо, кто-то – вязко), то я ведь не переставал "быть поэтом", а "поэтика Кабанкова скорее квантовая, нежели волновая", "его стих неустойчив, зыбок, меняется в зависимости от точки взгляда, и в то же время твёрд в корнях", "это качество поддерживается равномерной амплитудой колебаний метафор, возникающих, раскрывающихся и исчезающих, не успев раскрыться", "это поэзия высочайшего духовного напряжения, неизбежной угрозой которого было и остаётся молчание". А коли всему этому верить, то «фиксации процесса» моей мысли, как тебе желается, не предвидится, а предвидится (надеюсь) «процесс мысли» читателя, заполняющий эти "разрывы бухт, и хрящ, и синеву". А может, я по-другому и не умею? Я же – по сути – не профессионал-книжник-учёная-вобла, и никогда им не был. Просто был когда-то любопытный зверёк, который от любопытства состарился».
[…] я «пробежал глазами», как ты велел, сии докторские заготовки. Наверняка, всё это хорошо и правильно, но у меня, прости, зубы ломит от этого (и «моего» тоже!) научного стиля. Я не кокетничаю: я просто перестаю понимать в общем-то простые вещи. Всегда хочется попросить перевести на «общеупотребительный». Я понимаю: научные цели, задачи и т.п. Но вот – та же моя замечательная московская корреспондентка (которой я – про читателя) обожает поэзию Светланы Кековой (и я с ней сильно солидарен), но не может она «с лёгким сердцем» читать её (Кековой) замечательные научные работы (тем более, что связаны они с именами Николая Заболоцкого и Арсения Тарковского), и ставит в пример мою «взлохмаченную» околонаучную прозу. Смешно! А эпистолярий к какой прозе отнесём? А ведь у меня целый «Исход» опубликован. Но в твоей ситуации – понятно: назвался груздем – полезай в стаю по-волчьи выть. Я, когда писал кандидатскую, просто имитировал наукообразие. А у тебя ведь всё на полном серьёзе. Дерзай, чадо, доктором будешь!
…На заданную тобой тему раздвоения сознания – отвечаю за себя. И только. Определимся: шизофрения («раздвоивание», «растроивание»; у Борхеса, например, рассказ «Борхес и я») это когда в сознании (душе) превалирует центробежное движение – от центра, от целого: рас-щепление, рас-точение, раз-влечение. Это ощущение (скорее всё же именно ощущение, нежели по сути) всегда сильно при – как ты выражаешься – нарративе, повествовательности, будь это даже в стихотворном тексте или, как у меня, в «Камнях преткновенных». Показательная штука раздвоения – обращение от имени женщины (девушки) к себе любимому (нигде не публиковалось):
Ну, какие ж это вымыслы?
Мой венок на берег вынесло.
Не смотри, что я доверчива:
Мне цыганка ворожила.
Лучше б ты не подходил к окну!
У меня окно не заперто,
И заборы невысокие.
О тебе я и не думаю!
Хотя, по сути, это раздвоение мнимое, просто оно проявлено поэтическим высказыванием. В глубине же нашего сознания (а тем более подсознания) это существует одновременно и не разъято. До грехопадения половое различие не было реализовано, следовательно, различия как такового не было; сказано: Бог создал человека (ед.ч.) – мужчину и женщину (в древнееврейском «адам», помимо имени, означает совокупность людей, «человеки», как мы иногда говорим). И во всём так: в корне, в истоках – различия, разнообразия нет, там они только предощущаются как ненормальное состояние в будущем. В поэтическом (ассоциативно-образном) мировосприятии движение – центростремительное, собирательное, целомудренное в прямом и изначальном смысле этого слова, определяющего устремленность к Целостности, а целостен один лишь Бог. В художестве, если только это не духовное художество, мы лишь красиво фиксируем расщепленность нашего сознания, преодоление же фрагментарности начинается на уровне духовного («Не внидет Премудрость в душу злохудожну», т.е. лукавую). А поэзия, как сказал поэт, блудная дочь молитвы. Она – в изначальной функции своей – возвращает нас к целостности, и читателя – тоже – всенепременно и обязательно. Она – лекарство от художественной шизофрении.
23-24 марта 2011 г.
О.К., Хабаровск
Спасибо […], как без хворей? Всё имеется в наличии. Перманентно и с переменным успехом. Отвечаю с конца. Чистой публицистики у меня нет как нет. Она растворена во всех текстах. Например: «По всей видимости, нам не стоило бы напоминать о том, что окончательной цели своей экспедиция не достигла, ибо в ту пору правительство Японии проводило так называемую «политику закрытия страны» («сакоку сэйсаку»), установленную за полтора столетия до описываемых здесь событий: с 30-х годов семнадцатого столетия. Эта политика являла собой – по сути – естественную реакцию осознающей себя нации на, скажем так, оголтелое миссионерство западного христианства в лице, прежде всего, Ордена иезуитов. К слову сказать, вглядываясь в нынешнее духовное состояние России, стоило бы проанализировать феномен такой политики в свете не только метафизической необходимости сохранения духовного ядра нации. Ведь «при открытых границах гораздо быстрее перемещаются отбросы культуры, а не её вершинные достижения», – вполне резонно замечает современный философ и богослов Андрей Кураев» («Первая русская песня в Японии»)». Нету у меня публицистики в том виде, в котором ты предполагаешь найти. Кстати, Берязев с энтузиазмом взявшись опубликовать мой опус «О свободе греха и грехе свободы» КАК ПУБЛИЦИСТИКУ, в конце концов заглох. (Я ему: «Володя, хочешь – ещё "скандальную" штучку в “Сибирские огни”? Никто не хочет (или опасаются?) Если хочешь – бери. Только без редактуры-корректуры». Он мне: «Замечательный материал. По жанру это, однако, полемическая статья. Поэтому поставим в раздел публицистики. Текст твой и впрямь хорош – и по духу правды, и по точности слова»). Это он собирался напечатать в прошлом году. По-моему, до сих пор нет как нет, и сам он никак не откликается. Вышлю тебе ещё раз на всякий случай. Ежели у меня и есть что-то публицистическое, то это можно окрестить лишь оксюморонно: богословская (или «научно-богословская») публицистика («Обращение», «Власть власти», «Непрощёное воскресенье», «Апология искупления» и т.п.). А публикации 2010 года такие (может, что-то и пропустил): «Надпись на сгоревшей берёсте» в «Дальнем Востоке» № 2; «Магия цифр и соответствий» в «Сихотэ-Алине» № 7; «Человек как мера Божественного времени» в том же номере «Сихотэ-Алиня»; «Живые мощи и мёртвые души православного атеизма» в сборнике «Материалы III Международного симпозиума “Русская словесность в мировом культурном контексте”». – М. : Фонд Достоевского, 2010; «О суетном уме и немысленном сердце» в «Материалах X Международной научной конференции “Приморские образовательные чтения памяти святых и равноапостольных братьев Кирилла и Мефодия”». – Владивосток : ДВГУ, 2010; «Падал прошлогодний снег…» в восьмом номере «Сихотэ-Алиня»…
А что касается А. Белыха, то в «Энхиридионе» – глянь – его статья «Негативная поэтика Юрия Кабанкова». Там же, в статье Тыцкого «Уроки Юрия Кабанкова», опубликованы фрагменты моей переписки с Людмилой Луцевич (доктора филологии, профессора Варшавского университета), где, в частности, так: «Людмила Фёдоровна, день Вам добрый! Спасибо сердечное за Ваше глубокое внимание моих каменных опусов. Нам ведь и впрямь не дано предугадать, как слово наше отзовётся. Ну и слава Богу, что Вы окучиваете мои Камни. До сего дня подобного серьёзного подхода, сдаётся мне, не наблюдалось. Казначеев и Белых, при всей моей превеликой благодарности, в данном случае не в счёт: у Сергея Казначеева, на мой взгляд, более литературно-критическая, нежели литературоведческая работа, а Саша Белых, спасибо ему, но он, как мне кажется, просто оцепенел в недоумении и всё же попёр напропалую «не ведая ни пастыря, ни броду», т.е. отчасти не ведая, что творит. Он ведь и обмолвился, что это у него «Попытка прочтения», а не исследование. А Вы много чего разъяснили мне, чего я и не мог бы в процессе работы понимать – как сороконожка, у которой спросили, с какой ноги она ходить начинает. Для такого анализа нужны особые мозги, которых у меня нет, хотя и обзавёлся к пятидесяти годам ученой степенью».
Ну, вот так. Не знаю, помог ли, может, только запутал. Счастливо семейству. Ю.К.
[…] «О “Новой Никее” и старой башне Вавилонской» – это компиляция из моих писем к В.Я. Курбатову по случаю рукописи художественно-богословского романа его крестника под названием «Новая Никея», романа кощунственного и намеренно еретического. Цепляю файл, касаемо этого вопроса, смотри.
А то, что «Нефилософические письма» написаны по заказу редакции журнала «Вестник ДВО РАН», это так. Но опубликованы там не были; «стилистика текста» как таковая не менялась. Вот (из «Исхода», ДВ № 3 за 2004 год) письмо к Станиславу Минакову от 28 октября 1997 года:
«А Письма не философические я тебе писал как есть два месяца – со времени получения твоего письма. Писал для "Вестника" ДВО РАН, дабы просветить учёных мужей по части "метафизики". Правда, главное (для них) письмо (о метафизике физика Дэвида Бома) ещё не осилил, но им покуда и этого мало не покажется (если опубликуют в конце концов). Так что – вот тебе сразу пять писем (хотя и не вполне ожиданных) и вчетверо сокращённый их вариант под названием "О ропщущем тростнике и скудельном сосуде". Прости. Звёздная бездна злится над полем. У поднебесной цвет алкоголя. Бесы трепещут, идя на контакт, и от креста не отхлынут никак. Дай Бог – цвет переменится, и всё станет на свои места».
А вот – от 7 декабря того же года:
«А по "Письмам" моим не-философическим – спасибо тебе на добром слове. В богословскую полемику не буду ввязываться, ибо коли возражения имеются (по поводу опричных братьев-христиан, индеев, иудеев и проч.) – следовательно, я невнятно разжевал сей кус. Даст Бог – в другой раз разжую вразумительнее. Хотя – всё это уже весьма профессионально разжёвано дьяконом Андреем Кураевым в его книгах "Вызов экуменизма", "Протестантам о Православии", "Сатанизм для интеллигенции" (О рерихах и Православии) и ещё в дюжине его книг и статей. Самое смешное и прискорбно-радостное для меня: то, что я вымучиваю на самодеятельном уровне, у него давно уже разложено по полочкам – как в аптеке. Чего удивляться: кандидат философии, доктор богословия, 35 лет – энергия бьёт ключом. А мы (то бишь я), до сроку состарившись, сидим на завалинке, лаптем щи хлебаем. Он тут намедни побывал у нас с лекциями, вызвав радостный шок у тех, "кто вмещает слово сие", и – злобную сумятицу в стане "стремящихся к самостоятельному мышлению": рериховцы, кришнаиты, баптисты, иеговисты и прочие американизированные "-исты" отскакивали от него, как блохи от намагниченного ошейника. Ну, ладно... Всучил я ему свои "Письма"; он: "По беглом прочтении принципиальных возражений нет". И на том – спасибо. А то ведь – дал одному местному священнику (угрюмый такой, почти как я), а он: "Я, честно, почти ничего не понял, однако благословить на опубликование не могу, ибо витиеватость мысли уведёт читателя от пути истинного. Да и – кто вы есть, чтобы об этом писать?" Вот так. А с противоположной стороны – учёные мужи в лице академика Жирмунского (биолог, из клана тех, литературных, Жирмунских): "Красиво излагает юноша. Но мир материален, и неча ваньку валять!" Так что – инда ещё побредём, или как там?»
Ныне покойный Жирмунский тогда числился главным редактором «Вестника ДВО РАН».
А насчет неписания мною художественной прозы – наверно, можно так сказать, что она по сути своей больше похожа на разукрашивание занавеса, «ширмы», отделяющей от «собственно небесного письма». Проще сказать: худ. проза как таковая не споспешествует приближению к Богу – всё только «здесь и теперь»: горизонталь (с временными аспектами художественности, нравственности, социальности) без вертикали, знаменующей религиозный, мистический аспект как проекцию вечности в этом мире, без которой невозможно пытаться решить какие-либо временные проблемы. Не знаю, может быть, я не прав, но мне скучно писать повествовательную прозу (размазывать кашу по столу), как пить разбавленную водку: или пить сорокаградусную, или вообще не пить. А поэзия иногда и за 96 зашкаливает. Это ж некий мета-код, письмо к Богу, которое и человек может прочитать, но для этого ему потребны определенные усилия и настрой, тут не развалишься в кресле, как с послеобеденным десертом или сигарой. Однако кто-то – не помню – верно заметил, что многие мои стихи, несмотря на метафоры и прочие китайские фонарики, по сути повествовательны. Не знаю, можно ли это отнести к «Неизрекаемому безмолвию». Там всё-таки музыка ведёт. А она, тешу себя мыслью, лучшая публицистика и лучшая проповедь, поскольку императив, который всегда раздражает собеседника, растворён в приливах музыкального ритма: «…видим-не-видим, со дна колодца, зарево Царства Небесного, в сердце, опавшем, как парашютный купол, свет карамельный, мир параллельный, почти стерильный, пряничный домик в устах гаранта, серпом по горлу, всадник без головы, органчик, почти щелкунчик, идол тьмутараканский в ночном скафандре, мыльные пузыри над пашней, они не гаснут, шуршим по листьям опавшим…». Тут, мне кажется, смысл задаётся контекстом, т.е. контекст – не вспомогательный фон, а смыслообразующий «маточный раствор».
Дочка мне подсказала, что персуазивность это убедительность. Так? Очень занятно. А рассказ твой, конечно, прочту на досуге. И в «Сихотэ-Алинь» предложу; чуть бы раньше – в очередной можно было бы: только-только сдали в печать. Ну вот, понаписал ни фига себе – до фига себе и всем окружающим. Мало не покажется. Помогай Бог. Ю.К.
9-10 июня 2012 г.
И. Ш., Владивосток
…Извини […], я перепутал, думал, это твоя оценка «знатного» текста. Но тогда тем более – ежели автор, предлагая свой текст, раздувает щеки и оценивает его вслух и всерьёз как "знатный", то это уже почти лапузинщина. Да и не стоит [А.Е.] сего обсуждения. Объясню своё немилосердие: ты в своём сугубом человеколюбии пожалел бедного, несчастного “пожилого литератора”, "окружённого заговором молчания". Я сейчас говорю, скорее, не о нём, а о тебе, поскольку это ты попался на крючок. Объясняю: пробивной силы у сего "пожилого литератора» хватило бы на троих-четверых таких, как мы с тобой. Он печатается везде, и книги издаёт – на загляденье: он умеет разжалобить спонсоров […], потому-то жалеть его не пристало. А "заговора" никакого нет, просто есть естественное молчание вокруг его имени и опусов, но это уж (как сказал когда-то В.Тыцких по поводу другого “несчастного” литератора) никак невозможно ни организовать, ни преодолеть какими-то энергетическими усилиями. Потому что он, как всякий нормальный шизофреник, мыслит себя пророком и первейшим – хотя бы в округе! – поэтом; и когда это его самовосприятие видимо даже для него не соответствует действительности и читательскому (да и другому) восприятию, – он яростно борется с реальностью, дабы окружающие воспринимали его так, как он сам видит – себя любимого. Так что повода для жалости и помоги я тут в упор, извини, не вижу. А что касается твоего "понимания" религии и всего, что с ней связано, то, мой бесплатный совет, лучше не говорить о предмете, сути которого не разумеешь. Извини […], твоя позиция в этом вопросе сильно пахнет нафталином: все твои постулаты прописаны в советских атеистических учебниках, и человеку мыслящему должно быть стыдно повторять эти хвосты идеологии (которую ты так не любишь). "Религия" нечто совсем отдельное от нашего горизонтального понимания, и с гордым видом всезнающего что-то изрекать в её сторону, – по крайней мере, неприлично. Извини и не сердись. Далее дискутировать я не стану, поскольку многое из того, что я говорю, прописано в той самой моей книге, где «ропщет мыслящий тростник». Хорошая фраза есть в Евангелии: "Имеющий уши да слышит". Твоё нынешнее душевное состояние – состояние неслышащего. То есть, получается, – не любопытного. "Мы ленивы и нелюбопытны", – сказал ас Пушкин. А чтобы полюбопытствовать – нужно ведь смирить свое ощущение всезнания и всепонимания. В религиозной вертикали это первая необходимость для гипотетической возможности понимания. На эту тему прочти, если не лень, статью во втором томе «Тростника», которая называется "Живые мощи и мёртвые души православного атеизма", – там, кстати, и на тему сполна дилетантских размышлизмов А.Е. о Тургеневе и его цензоре Львове. И о многом другом, тебя касающемся, как мне кажется. Поскольку душа твоя "по природе христианка" (как давным-давно – не про тебя – сказано Тертуллианом), ищет возможности "услышать", ищет открытости и, в конце концов, – Бога как абсолютной ценности. Когда я тебя увидел однажды в Казанском храме, я искренне обрадовался тому, что "вот, мол, наконец, […] избавится от своих любимых бесов, которых сам же пестует и которыми сам же страждет". Извини, ей-богу. Не хотелось бы распалять в тебе полымя раздражения. Извини еще раз. Твой ничего не понимающий в жизни книжник.
[…] извини, братец, я в "религиозную" полемику не вступаю, поскольку мы с тобой в разных, так сказать, весовых категориях: я оперирую выношенным суждением, основанном на знании материала, ты – мнением, основанном на мимолетном впечатлении. Кроме того, ты действительно не слышишь, не пытаешься услышать, вернее, хорошо слышишь себя, и очень слабо – как в испорченном телефоне – собеседника. Ты, со своей стороны, волен говорить-писать-публиковать что угодно, но есть одно "но", непредвиденное для тебя. То, что ты напишешь на эту тему (которой, по сути, не владеешь; прости я не "приватизирую истину", но очень хотел бы, чтобы ты действительно владел темой), то, что ты напишешь, будет более характеризовать тебя (и не с лучшей стороны), нежели меня как «узурпатора истины». Такое уже было – с Сашей Белыхом, когда он сделал подобную попытку в подобной ситуации (про "Негативную поэтику Кабанкова"). В лучшем случае это выглядит смешно (реакция читателей: "Зачем он вообще за это взялся, не владея темой, не ведая что творит?»); в худшем, извини, – просто глупо. А всё потому, что слух замкнут, и резкость не наводится. Множество "личных" истин не дают возможности увидеть-различить одну абсолютную Истину; нужно подвинуться в себе самом, чтобы дать ей место, а это почти невозможно для горделивого ума, который усматривает препятствие на пути к Богу (к вере) в «нерадивых» попах и «неправильной» церкви, а не в самом себя. Извиняй, брат, полемики не получится. А что касается твоего "демона", то – скажу – не демон тебя водит, а мелкий бес. Вот с ним-то и пристало бы потягаться, а не с "огосударствливающимся Православием". "Храни тебя Господь любовью тех, кто рядом" (твоя же строчка). Занавес…
30 августа 2012 г.
С.М., Харьков
…всё правильно, но мне, как всегда в таких случаях, не нравится их интонация – истерическая. Мне такое кликушество напоминает ситуацию, когда Христос уснул в лодке, а вокруг разыгралась буря и ученики пришли в ужас: "Тонем!". Он же сказал им: "Маловерные!" и усмирил бурю. То же – с хождением по водам апостола Петра – усомнился и стал тонуть: "Маловерный!" Так что я бы сказал всем подобным авторам: давайте определять, выявлять и указывать зло, но не хлопать в панике крыльями, ибо именно наши страхи (и отсутствие Страха Божия), порожденные маловерием, и порождают те бреши, куда устремляются бесы. Вера – в земной своей функции – защита и ограда; будет вера тверда – они не сунутся. Так что все эти действия супротивных Господу есть указание нашей слабости в вере. Кстати, Византия пала (долго падала!) именно от оскудения веры и святости, а не от нашествия иноверцев и козней латинян. Они – «орудие», как сказала [бы] Маргарита Павловна (про Велюрова) в финале "Покровских ворот". Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его!..
P.S. А вот, глянь на фотографии – храм какой пряничный! Теперь его наполнить ("исполнить") верою надобно. Вот и опять могут какие-нибудь новые молокане нас укорить, что "Бог не в брёвнах, а в рёбрах". И ещё (фото) про "мерзость запустения": почему в "Вие" нечисть облюбовала храм, и молитвы Хомы Брута не помогли? Вера ослабела (уже тогда! как и, кстати, в XIV веке в Византии за сто лет до крушения ея). А та, что и была, растеклася вся по горизонтали. Ну да ладно, вот тебе – зри! – який замечательный котяр – для финала моей реплики и стабилизации нашего "Соляриса".
31 августа 2012 г.
Anne Faivre Dupaigre, Париж
Дорогая Аня (Вы так подписались, и потому я позволяю себе такую вольность), день Вам добрый-предобрый, здравствуйте! Я еще 9 августа выслал Вам на парижский адрес свою книгу (и приложил к ней аудиодиск с моими лекциями по курсу «Православие и русская литература»). Отправил, да всё никак не соберусь ответить на Ваше, так обрадовавшее меня, письмо. Бандероль-то отослал, а самому боязно: и в книге моей, и в лекциях как раз много того, о чём Вы так деликатно (в отличие от пишущего это письмо) обмолвились: о проблеме противостояния «католичество – православие». Проблема существует, проблема, понятно, более на богословском уровне, нежели на душевно-человеческом. Потому – простите меня заранее, если что-то в книге или на диске покажется Вам – как сейчас любят говорить – не весьма толерантным. Я никого не желал обидеть или унизить (беру в союзники Достоевского с его критикой католичества, но не католиков, верующих зачастую, быть может, глубже и чище многих православных). В общем, незадачу, которая может возникнуть при чтении и слушании моих опусов, я обозначил и ещё раз заранее прошу Вашего прощения. Более серьезно и пространно, если случится, можно будет поговорить, основываясь на конкретном материале, на живом впечатлении от него и его спокойном осмыслении. Хорошо? А покуда – счастливо Вам на Вашей милой родине, здоровья Вам и Вашей матушке. Ваш Юрий Кабанков.
А снимки не мои, но – и вправду – красивые, Вам понравятся. Там, среди природных красот, византийская икона Успения Богородицы, 29 августа по вашему Григорианскому календарю, позавчера...
9 сентября 2012 г.
С.М., Харьков
…я там, в этой жнейке, ответил в твою защиту, только не знаю, куда оно укатилось, чайник никелированный! – там фэйсбуковский адрес какой-то. Потому дублирую, чти: «Как, однако, визжат они в твою сторону! “Похабный ханжа”! С Прохановым побратали! Да уж... Ты им даже не на хвост наступил, а на мошонку, которая вместо шлейфа! Такой визг я наблюдал, когда вышел фильм "Гибель империи. Византия: уроки истории". Будто кипятком их ошпарили. Вся их беда в их позиции: «Я и ОНИ» (т.е. мы). Где их ими же хвалёный ум? Станут перпендикулярно течению и кричат о подавлении их перпендикулярности. Не нравится – отойди в сторону, найди другую норку; исторический их опыт в этом плане огромен – почему не пользуются? Вы ошибаетесь, господа либералы, мы любим еврея Павла, еврея Осипа Мандельштама, еврея Исаака Левитана – да мало ли! Только понимать ведь надо, что любовь свободна, не надо требовать нашей любови к себе любимому во что бы то ни стало! "Не поймёт и не заметит гордый взор иноплеменный, что сквозит и тайно светит в наготе твоей смиренной!" Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его!..
13 сентября 2012 г.
В.Ч., Красноярск
[…] благодарствую за внимание, особенно – за последнюю строчку. И я туда же. Что же касается «теории стихосложения», то я при всём своём филологизме так же «просвещён поверхностно» в этом вопросе. Пользы для поэта от сего «просвещения» теорией – никакой, а скорее один вред, поскольку ежели сороконожка задумается, с какой ноги она начинает шаг, – тут же утратит «лёгкий бег иноходца». Шучу. Но слегка. Можно заглянуть в замечательный «Поэтический словарь» Квятковского, но я действительно не знаю, как это моё «Неизрекаемое безмолвие» обозвать. «Назови хоть горшком, только в печь не ставь!» Зато и порадовался я – как верно-замечательно Вы ощущаете «технологию» прочтения стихов, и вообще художественных текстов (сюда же – шире-глубже – и сакральные тексты – в первую голову!). Я имею в виду Вашу фразу «стихи я не могу, не умею читать быстро». И слава Богу! Значит, Вы тот самый читатель! Который, собственно, не читатель даже, а «вниматель», который поэтический текст «внимает-в-себя». А это Дар, не меньший, чем дар писания. И совершенно верно Вы поняли «технологию» прочтения этого моего «неизрекаемого» опуса; я имею в виду Ваш посыл: «Читать этот текст вслух, вероятно, нужно взахлёб, иначе становится непонятным (как бы размывается) синтаксис (визуально он мне понятен)». Очень рад, ей-богу! А «взахлёб» это ведь не обязательно «быстро». Экспрессия может быть и медленной, да? С точки зрения музыки? А «непонятные» слова и фразы и не пытайтесь разъять логически, включите ассоциативно-музыкальное восприятие, и всё станет на свои места. Моя любимая фраза – из песенки Новеллы Матвеевой о поэтах – «Ах, вопросы нам жить не мешают, ответы – мешают!» Хотя, те непонятки, которые Вы перечисляете, вполне можно объяснить и на пальцах (только объяснения эти не дают искомого объёма). «Свет карамельный» попробуйте сопрячь с «пряничным домиком», светящимся изнутри, («под утро в посёлке включают метель, разводят русалок в морозных окошках» – «японец» Вечеслав Казакевич; в моей книге о Тростнике – дважды о нём); «…чтобы звёзды зажмурились, словно исчезающий во рту леденец» (кореец Роман Хе; из той же книги). Такая «антитехнология»… Ну, а «млечная память» – там ведь рядом «чумацкий шлях», а это ж и есть «Млечный путь»; там и сказано «меркнущей памятью млечной, заживо отключённой» – речь-то чуть ли не о «тьме кромешной» и «слепящем безмолвии», извините, Вселенной. Ну, а со «стэлсами» должно бы быть понятно: самолёт-невидимка, невидимая, но смертельная угроза, такая же, как и от возможных летающих ящеров, пресмыкающихся олигархов и вулканической лавы «финансовых потоков». Ну а «пустые файлы» – сплошные подмены, пустоты, зияния, эрзацы, иллюзия существования, имитация всего, постоянное «как бы» (как метастаза на языке), отсутствие смысла и содержания, когда смыслообразующий вопрос «зачем?» становится до неприличия неприличным: всё только «здесь и теперь». Ну а «Басё с собакой» – это уж такая авторская вольность; там ведь – чуть выше – «всплеск в тишине (тот самый)» – это ведь из его, Басё, знаменитой хокку (или хайку?) про лягушку, прыгнувшую в пруд. Но собака его, взирающая через море! – это ж она своими собачьими очами видит русский берег сквозь моросящий горизонт Японского моря (хозяин, понятно, не видит), а там, на русском берегу, – Ваш «слуга покорный с псалтирью десятиструнной». Никогда бы не подумал, что смогу так разложить по полочкам свой суггестивно-ассоциативный бред. «Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь» (Цветаева). Ладно. Давно я так не разминался. Цепляю к сему минаковский опус про «слугу покорного с псалтирью десятиструнной» («Паскаль, Тютчев и “Ропщущий тростник” Юрия Кабанкова»), а книгу пришлю по почте, коли Вы такой замечательный читатель (если адрес дадите). Всё же она – кни-и-га (какая-никакая); восприятие её «текстов» по электронке – как та пилюля от жажды, которую предлагал Торговец Маленькому принцу, чтобы не тратить время на хожение к колодцу и не слышать скрипа ворота («…и колодезный вал тяжело скрипит и вращает оком»). Счастливо Вам и Вашим ближним.
В письмах к Минакову я, бывало, подписывался богословом Халявой, – сей «антипод» Хомы Брута (философа из «Вия», которого нечисть достала-таки) избежал участи своего товарища, на что и я уповаю. Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…
И вот Вам – напоследок – Чжуан-цзы, который «…овладел сущностью и не замечает поверхностного, весь во внутреннем и предал забвению внешнее»:
«Циньский Мугун спросил Радующегося Мастерству:
– Нет ли в твоем роду кого-нибудь другого, чтобы послать на поиски коня? Ведь годы твои уже немалые!
– У сыновей [моих, вашего] слуги способности небольшие. [Они] сумеют найти хорошего коня, [но] не сумеют найти чудесного коня. Ведь хорошего коня узнают по [его] стати, по костяку и мускулам. У чудесного же коня [всё это] то ли угасло, то ли скрыто, то ли утрачено, то ли забылось. Такой конь мчится, не поднимая пыли, не оставляя следов.
Прошу принять того, кто [знает] коней не хуже вашего слуги. С ним вместе скованный, [я], ваш слуга, носил коромысла с хворостом и овощами. Это – Высящийся во Вселенной.
Мугун принял Высящегося во Вселенной и отправил на поиски коня.
Через три месяца [тот] вернулся и доложил:
– Отыскал. В Песчаных Холмах.
– Какой конь? – спросил Мугун.
– Кобыла, каурая.
Послали за кобылой, а это оказался вороной жеребец.
Опечалился Мугун, призвал Радующегося Мастерству и сказал:
– [Вот] неудача! Тот, кого ты прислал для поисков коня, не способен разобраться даже в масти, не отличает кобылы от жеребца. Какой же это знаток коней!
– Вот чего достиг! Вот почему он в тысячу, в тьму раз превзошел и меня, и других, [которым] несть числа! – глубоко вздохнув, воскликнул Радующийся Мастерству. – То, что видит Высящийся, – мельчайшие семена природы. [Он] овладел сущностью и не замечает поверхностного, весь во внутреннем и предал забвению внешнее. Видит то, что ему [нужно] видеть, не замечает того, чего ему [не нужно] видеть; наблюдает за тем, за чем [следует] наблюдать; опускает то, за чем не [следует] наблюдать. Конь, которого нашел Высяшийся, будет действительно ценным конем.
Жеребца привели, и это оказался конь поистине единственный во всей Поднебесной!»
14 октября 2012 г.
В.Ч., Красноярск
...попробую с ходу ответить, хотя чтой-то мне нынче неможется, – то сахар скачет, то лапы ломит, то хвост отваливается... С праздником Покрова и спасибо за бальзам, добрая душа […]! Дай Бог, чтобы высокая тональность Вашего восприятия соответствовала, так сказать, объекту сего восприятия (о себе, любимом, веду речь). Дело в том, что Ломоносов и Державин достойны большей филигранности, нежели это явлено в моих «звуковых» лекциях. Кроме того, там есть темы, которые стоило бы разработать более тщательно: например, о свете материальном – у Ломоносова – и нетварном ("фаворском": "Творец, покрытому мне тьмою простри премудрости лучи..."). Сюда же и "Фауст" с Мефистофелем, который лукаво утверждает, что "есть надежда, что когда тела разрушатся – сгорит и он (свет) дотла". Бес, как всегда, тщится представить свет как порождение тьмы: "Свет этот – порожденье тьмы ночной, и отнял место у нее самой. Он с ней не сладит, как бы ни хотел, его удел – поверхность твердых тел..." (тот же Мефистофель – Фаусту). Надо бы сию умственную мысль закрепить на бумаге, да силов на всё недостаёт. Да, может быть, и не меня одного Господь надоумил? ("И некому здесь надоумить её, что в руки взяла она сердце моё!», – "Арбуз" Багрицкого). […] Курс, связанный с зарубежной литературой, я еще толком не разработал, в голове пока три имени обретают объём: Данте, Гете и японец Акутагава. Так что – не до жиру (быть бы живу), то есть – [не до] всевозможных (и необходимых!) поэтических записей и дисков. А вот что уже записано, но пока еще не отредактировано и не переведено на диск, так это курс "История христианской письменности и патристика" (там особенно весьма-зело лепо – о богопознании у Григория Нисского); авось дойдут и до него руки у "записывающей стороны". Меня поначалу микрофон, понятно, ещё как сковывал и раздражал, хотелось его сбить в сердцах, как большой чёрный одуванчик. Но Ира Хвостова – и как специалист, и просто слушатель – вовремя меня поддержала и успокоила за десять тысяч вёрст: мол, это у всех начальных бывает, это преодолимо. Спасибо ей. А потом пошло само собой: куда деваться с подводной лодки? К тому же я настраивал себя на некий "пофигизм", как говорят дети, ну, типа "Бог не выдаст – свинья не съест". А лекции по длительности такие же, как и у Вас, в Вашей музыкальной Академии, – один стандарт. Просто на диске изъяли всё, что не идёт к делу. Буду закругляться и слать Вам осень – для радости глазного хрусталика – покуда не кончится; а у меня этих чудовных картинок несметно – «не выдоишь за день – устанет рука!». Спасибо за "встречный пал" (термин парашютистов-пожарных – о коих не сужу, затем что к ним принадлежу – уж сорок лет как…). Ваш непременный богослов Халява. А как Вам Чжуан-цзы?
24 октября 2012
С.М., Харьков
Спасибо, братец, я тоже не знал такого «серебряного» поэта Александра Беленсона (годы жизни: 1895-1949) – покуда ты мя не просветил. Тем более, что он, окромя всего прочего, еще «и издатель нашумевших альманахов "Стрелец"». Стихотворением «Ответ Ахматовой» (это в его книге «Врата тесные. Вторая книга стихов». – Пб, 1922) он «откликается на известное стихотворение Ахматовой "Чем хуже этот век предшествующих? Разве…", из её [будущей] книги "Подорожник"».
Суров сей век и тягостен без меры –
Век не последних битв и не бесплодных ран.
Мы бродим в городах, покинутых без веры,
А в пустоте небес кружит аэроплан.
Обречены незнанью и неволе,
В чаду названий мы забыли имена.
И странно ли, что солнце не восходит боле
В такие времена!
Но дни прейдут, закону следуя земному,
И, может быть, поэт в непонятых стихах
Расскажет по-иному
О веке, ставшем притчею в веках.
Да, много язв на нас, но всех других чернее
Та, что скрывает свет из века в век.
Мы все равны, уже рождаясь с нею,
И сам себе целитель – человек.
В том же 1922 году в Берлине Ходасевич пишет стихотворение «Автомобиль» – будто оба они из одной, как ты любишь говорить, песочницы:
…Я забываю, я теряю
Психею милую мою,
слепые руки простираю –
и ничего не узнаю:
здесь мир стоял простой и целый,
но с той поры, как ездит тот –
в душе и мире есть пробелы,
как бы от пролитых кислот.
Я с тобой во многом согласен, но меня сильно зацепил своим перкалевым крылом "в пустоте небес... аэроплан" кружащий, пока мы "бродим в городах, покинутых без веры". Это мне сильно напомнило меня же любимого: "Та родня, которой нет спасенья от мирской и прочей суеты, для которой даже в воскресенье небеса высокие пусты". Но еще больнее напомнило зиму 1991–1992 гг. во Владивостоке, куда мы только что приехали-возвернулись из тульской Черни, когда сытый Плохиш куда-то "отпустил" цены. Я рано-рано утром, ещё до открытия магазина стою в очереди за хлебом. На улице! Лютый мороз, снега нет и не было (и не будет!), мусор летает над головой; поднимаю глаза вослед какой-то целлофановой хреновине парящей, а там – высоко-высоко – коршун кружит. И покуда магазин не открылся (по две булки в одни руки!), покуда очередь не подошла, "всё кружился он над пажитью чужою, всё посматривал, как в мельницах дозорных расщепляются стремительные зёрна. Знал подлец, что этот гром свинцовый не примстится даже Кузнецову!". В общем, жуть какая-то «налипающая на ресницы» из страшного сна, когда просыпаешься – а там опять сон! И что ему было делать над городом!? "А неясыть над скошенным лугом всё так же парит, и не знает, как глупое сердце протяжно болит!.."
6 ноября 2012 г.
В.К., Псков
Дорогой мой Валентин Яковлевич, простите меня в очередной-то раз! Всё собираюсь писнуть, да рука никак не дотягивается: бес нашептывает, что для В.Я. нужно не просто о-том-о-сём, а – собраться с духом, и – о «самом главном», о последних вопросах, как Алёша и Иван Карамазовы тогда в трактире. И – побеждает. Потому что в последние времена ни на какие «последние вопросы» силов моих недостаточных недостаёт. А брат мой Валентин Яковлевич оставляется без всякой моей весточки. Простите. С праздником Вас прошедшим Казанским, ну и с поборанием поляков и всякой смуты и слякоти в душе нашей. Очень сильно обрадовался Вашему посланию к Славе Минакову (он мне Вас «сдал»). Прям-таки по толстовскому утопическому завету, чтобы хорошие люди собрались в кучку и побивахом всем плохих. Но всё равно я рад, ей-богу! Спасибочко Вам моё живосердечное, что окликаете; а я ношу, привыкши, этот оклик, нянькаю, и он меня греет не менее литературных Ваших отзывов и послесловий. Спасибо и за картинки, ей-бо, растеплили! Я Вам тоже кой-чего прицеплю, и быть может (простите, не могу наперёд загадывать), ещё на днях дотянусь до этой космической жнейки. А сейчас надо на лекцию «убегать», время поджимает (но зато я с раннего утра боле-мене живой и бодрый). А вообще-то пора в больничку – под капельницами полежать, послушать – в плеере – «Страсти по Матфею» Илариона (каков митрополит, однако!), – авось, силы потерянные возвернутся. Счастливо Вам. Не серчайте на меня, я Вас люблю, ей-богу, всем сердцем. Ваш мрачно-маячный и мерцательно-нарицательный богослов Халява.
5 декабря 2012 г.
В.К., Псков
…хочется обнять всех. Василий Иванович Белов – предпоследнее звено. У меня твердое ощущение, что – если мы выживем – от всей эпохи «советской литературы» останется лишь то, что называли (супротивные – с усмешкой) деревенской прозой (сюда же возьму без спросу и городского киевлянина Виктора Некрасова с его сталинградскими окопами и диссидентством поневоле!). Всё остальное-многое – условно-прилагательное, искусственное: «когда душа молчит, и сердце немо, и Млечный Путь не каплет с потолка…».
А тут – заголосила душа… Хорошо, что Вы надоумили про возрождающиеся храмы как некие духовные бастионы, про «стену сопротивления». Большая мысль! Возьму-украду, разовью-расстелю самобранкой – при случае: ежели смогу "бездну времени" замостить да немощи перехитрить! По крайней мере, есть такое жгучее желание.
А я уже опять «на посту» – после каждый раз непривычной больничной неспешности и «шрапнельной – забытой напрочь! – как сорок лет назад матросской каши; уже одним недорослям – Тютчева втемяшивал: «…О, край родной! Такого ополченья // Мир не видал с первоначальных дней! // Велико, знать, о Русь, твое значенье! // Мужайся, стой, крепись и одолей!»; а другим – Григория Богослова – о том, что Христос есть тёмное стекло, сквозь которое мы можем видеть-созерцать-внимать внутренним оком ослепительность Бога-Отца… И никуда нам не деться с этой подводной лодки... Обнимаю Вас от всего сердца. Крепите-ся, держите-ся. Как-то душа не на месте. Шлю Вам чудовных картинок деревенских – для радости сердца и глазного хрусталика и – памяти Василия Белова. Ваш несуразный богослов Халява. Здравствуйте всегда!
P.S. И вот еще – вспомнил свое стихотворение двадцатипятилетней давности – «Деревня»; цитирую – памяти Василия Ивановича и его «Привычного дела»:
Тает в морозных оконцах вода...
Если б живым мне вернуться сюда –
как бы ты, бедная, заголосила!
Тяжкая ль память тебя подкосила?
Боли – и той не осталось следа.
Руки набрякли от чёрной работы.
Молвишь:
– Спасибо, не стою заботы;
нашу беду ворошить ни к чему.
Много ли нас по беспамятным сёлам?
Было – гуляли на свадьбах весёлых,
только ни сердцу оно, ни уму! –
А ведь была – хохотунья и пряха!
Миру – по нитке... Не то что рубаху –
смёртное всё на привоз променяв:
– В чём хоронить-то, родимый, меня?
«Господи-боже, крепка твоя воля!
Мы-то тебе – посторонние, что ли?
Сладим по чести и саван, и крест!
Вишь, как народец-то твой расходился –
словно задаром на свет народился:
хлеба не просит – смирён и тверез!»
Если б живым я вернулся сюда –
я у людей бы узнал без труда:
ветер откуда, и чей это голос...
Пусть бы навеки земля раскололась!
Это кого ж собрались хоронить?!
Гибельный ветер посевы колышет;
пашня высоких речей не услышит:
верное дело – зерно заронить!
Но не вернуться мне, видно, сюда...
Выше деревни стоит лебеда,
нет ни войны, ни пожара, ни мора;
сход озабочен поимкою вора:
в норку вливают ведёрко воды,
ждут, затаившись и глаз не смыкая;
в норке взыграет пучина морская –
хвать! – и спасён урожай от беды.
В землю уходит живая вода...
Если б живым я вернулся сюда –
я бы услышал разумное слово:
мол, уходи подобру-поздорову,
мол, не вернуться уже никогда...
Крепко стоят на земле города!
