Всякое дерево, не приносящее плода доброго,
срубают и бросают в огонь.
От Матфея, гл. 7.15.
Жила поживала на свете простая баба, иноземцы обзывали её Раша, а народ наш звал попросту - Матрёной.
Жила, как все живут, не жирно, но крепко. Сынов своих: Елю, Зюгу, Пута, Мирона, Проню да Жирю растила, воспитывала, пока один из самых старших, щелястый Еля, по хмельному делу не потерял где-то под мостом, за огородами, судьбу Матрёнину.
А как без судьбы? Нельзя. Теперь никто с ней, с Матрёной этой, считаться не стал. Всяк норовит уколоть безродностью, маргинальностью, даже пытались назвать её бомжихой, пропащей по жизни и по существу. Мол, баба всё равно без судьбы, как лодка без ветрил, или блудить станет, или ко дну пойдёт.
А богатствам её в сундуках кованных счёту нет: и камни драгоценные, и живая вода, на которой все машины работают, и уголь, и руда всякая, и лес боровой, и вода родниковая, чистая, хрустальная. Попить такой водицы каждый хочет. Редкая теперь водица, стоит денег больших. Перегрелся земной шар, а скоро и вовсе закипит. А у Матрены колодцы переполнены, пей – не хочу!
Вот и окружили Матрёну злодеи-домушники, разбойники свои и забугорные. Окружили, как волки лошадь отвязанную, заходят со всех сторон, слабые места ищут, куда бы зубы воткнуть. А защита у Матрёны одна – сынки возмужалые, между собой братцы родные.
Но братцы эти хоть и крови одной, а разные. Один, старшой, как мы уже говорили, со змеем зелёным Горынычем дюже дружил и улетел в края невозвратные, остальные пока ума-разума набирались, подрастали, Матрёна без руки крепкой и судьбы своей потерянной в печаль впала, хандра на неё медведем тем, хозяином незваным, навалилась, грызть не грызёт, а кровушку попивает, силы подтачивает.
Собрались остатные братцы в кружок, решать стали, как эту судьбу родительскую пропавшую отыскать за горами Кудыкиными, за Буян-окиянами обнаружить и передать матушки своей беспризорной. А кому на себя ответственность брать? Жиря языком мельницу крутит, чушь мелет, Проня под шумок свою родную мамашу почти вчистую обобрал, обшарил, теперь на мошне сидит. Остаются только трое: Пут, Зюга, да Мирон тот самый, горнодобытчик. На них теперь вся надёжа. Ах, да! Иван ещё есть, как же мы его забыли-то! Но он неразумный пока, на полатях отлёживается, силушку набирает.
Собрались братушки в дорогу дальнюю, в края неоглядные, за Горюч-Камень, за гору Кудыкину, к морю-Окияну.
Зюга на танк взобрался. Хороший танк, тридцатьчетвёрка. Европу утюжил, как баба простынь. С полуоборота завёлся танк, только чихнул два раза и – вперёд!
Пут его опередить хотел, вспомнил про ракеты межзвёздные, залез в чулан, а там корыта одни железом гремят. Много корыт, пока Пут после Ели верховодил, из тех ракет сделали. «Ничего, – говорит Пут, – у нас ковры-самолёты есть. Лучшая в мире техника! Советская ещё!» Вышел Пут на огороды, где ковёр тот самолёт в ангаре беспризорным стоял, а там железо ржавое, дюралевая короста крыльев опавших. Почесал Пут затылок, к соседу римскому отправился за бронь-машиной ихней. Догнать Зюзгу ему позарез надо, первенство получить. Машина эта, хоть римская, а из Матрёниных руд сделана, но слабенькая, куда ей до танка, утюжка того.
Что делать Мирону? Подпоясался горнодобытчик поясом уральским, чарку на посошок опрокинул, нахлобучил шапку, перемахнул себя крестом честным – и за порог! Глянул вдаль - степь да степь кругом, но идти надо…
А на дороге той, у самой развилки за огородами Горюч-Камень лежит. Первым Зюга возле камня очутился. Смотрит, а на камне три надписи выбиты: «Налево пойдёшь – назад воротишься. Направо пойдёшь – разбойнички рукастые до нитки оберут. Прямо – лес густой, непролазный, волки позорные, медведи хищные».
Посмотрел Зюга, подумал: «Если судьбу матери не найду, так хоть в дом родной возвернусь!» Картуз кожаный задом наперёд перевернул: поддал газу и налево танк направил. А там песни горластые поют, да такие зазывные, вроде этой:
Вставай, подымайся
рабочий народ!
Берите дубинки
И бейте господ!
Хорошие песни, Зюга на броне тоже запел, но грохот мотора заглушил все его усилия. Кто Зюгу в этом грохоте услышит?..
Вторым к камню добрался Пут, броневичок его хвалёный гусеницы с полдороги откинул, пришлось вместо гусениц кроссовки финские на броневичок напяливать. Что поделаешь? Заграница! Рынок общий! Но и кроссовки сносились. Теперь бы сапоги-скороходы русские, да где их взять? Французику дошлому то ли за паровоз, то ли за пароход «Мистраль» отдать пришлось. Куда денешься?
Прочитал Пут надписи на камне и направо свернул, туда, где разбойники рукастые. Смел Пут. Казачком засланным в неметчине обитал. Не убоялся разбойничков-олигархов. «Я, - говорит, - их приручу! Они у меня в кладовке капусту-зелень стеречь будут, вроде козлов ручных. Есть и знакомые там: Чубай, Дерибас да и Кудря, Киря - тоже свой человек! Не пропаду!» Ну и свернул направо, оставив броневичок заморский в бурьяне, возле пала. На пожарищах хорошо растёт дурная трава, в которой не только броневичок спрячешь, а и дворцы с яхтами как в воду канут.
Долго ли, коротко ли, но дошёл до Горюч-Камня Мирон, внимательно всё прочитал и на память пришли крылатые строки, что пути Господни неисповедимы, а дорога его пряма, ну и шагнул напрямик.
Идёт, лес густой, лешие всякие на испуг берут, кикиморы болотные. Все подельники. Все при деле. Баба-Еге всех по фене ботать учит.
Ему бы шлёпнуть оземь нечисть эту, как соплю с кулака, ан смелости не хватило. Испугался Мирон: за деревьями – лес, а за лесом опять деревья…
Вывернул Мирон ватник свой рабочий наизнанку, сапог левый на правую ногу обул, а правый – на левую ногу, - это чтоб лесную нечисть обескуражить. Русские люди, когда блудили по лесу, завсегда так делали: леший какой из-под кустов выглянет, ан – человек неправильный идёт, свой, значит…
И пошёл Мирон задом наперёд, куда глаза глядят. А на затылке глаз нету, вот и свалился Мирон в овраг, в лог глубокий. Прямо в яму медвежью угодил, ельником прикрытую – берлога, значит! Глядь, а возле берлоги хищника этого свиток какой-то. Ему бы храбрость показать, медвежат-сосунков по сторонам раскидать, пока медведица на охоте, развернуть грамоту да почитать между строк, где судьба Матрёнина пропечатана. А он дрожит, как лист осиновый, орёт благим матом: «Мать Матрёна! Мать Матрёна!» Прибежала на крик медведица, да и сорвала вместе с шапкой голову с плеч долой.
…Но это не сказка, присказка только, а сказка - вот она, в свитке том:
Блюминги, слябинги, домны, мартены,
Живая вода в решете…
Всё это Ивана, сына Матрёны,
Того, что живёт во тщете.
В домнах чугун, а в мартенах – железо,
В скважинах нефти потоп.
Иван оглянулся, – всё мигом исчезло,
Осталось в руках решето.
Зелёная медь орденов и медалей…
Ивану награды не впрок!
Пришли говорливые люди и дали
Кличку Ивану – «Совок!».
Потом заманили в словесные дебри
И разум за ум завели,
Иудино семя, полпреды отребья
И новых вождей холуи.
Блюминги, слябинги, домны, мартены,
Нефть, как живая вода, -
Всё это Ивану, сыну Матрёны,
Уже не видать никогда.
- Врёте, поганцы! Ещё ведь не вечер! –
Ему донеслось от молвы.
Поднялся Иван, распрямил свои плечи,
Глядь, а он ниже травы…
Что за колдун запредельного края?
Чья на тебе ворожба?
Крестная сила да сила земная,
Трёхперстьем святым отмахни ото лба.
Вмиг расползутся жуки-скоробеи,
Конь под Иваном порвёт удила.
Медленно, медленно силушка зреет.
Скоро вершатся дела.
Если между строк посмотреть, то там и судьбу Матрёны увидишь, вышелушиться судьба, как орех кедровый…
ВОРОНЕЖ. Февраль 2012года