Берёзы
По закамским лугам проскакал я верхом,
зрячим сердцем увидел (что может быть проще?):
два десятка подружек взбежали на холм
и остались там бело-зелёною рощей...
* * *
Ты жива ещё, моя старушка?
Сергей Есенин
Поэтов в России любят только после смерти.
Из Интернета
Вернуть соловьиные годы,
упасть в луговую траву!..
Хотелось любви и свободы,
хотелось в Казань и Москву
из Богом забытой Орловки.
Вперёд! И Казань, и Москва
капканы свои и уловки
расставили — выжил едва.
Вернулся, аж мать не узнала,
смурным из незваных гостей.
Чьё солнце тебя обжигало?
Чей холод прошиб до костей?
Родная! Ни солнце, ни вьюга
меня не свалили бы с ног,
я сам из похмельного круга
сбежал на орловский порог.
В столицах чужие бульдоги
российскую славу пасут.
Рванёшься по скользкой дороге —
всю душу тебе растрясут.
Завистники эти цепные,
гранёным стаканом звеня,
а с ними и девки срамные
портвейном «лечили» меня.
Тебе не расскажешь об этом,
но я занесу на скрижаль
вослед за великим поэтом
слезы материнской печаль.
Я вырвался из круговерти!
Спас матери иконостас.
И кто там кого после смерти
полюбит — неважно для нас...
Посвящение другу
Я устал от двадцатого века...
Владимир Соколов
В сине море впадают реки.
Божьи храмы зовут к добру.
Я останусь в двадцатом веке,
в двадцать первом я лишь умру.
Видишь, Кама и, видишь, Волга
продолжают вершить свой бег...
Был Серебряным он недолго,
век двадцатый, свинцовый век.
Я подброшу в костёр поленья.
Вот и жизнь пролетела, друг,
в промежуточном поколенье
между хлёстких смертельных вьюг.
Наши батьки в граните, в бронзе
иль с крестов посреди могил
смотрят пристально: дети, бросьте
нашу славу пускать в распыл!
Мы профукали вашу славу.
Ваши внуки взрослеют, но
на Кавказе спасать державу
им под пулями суждено.
Поздно, друг мой, чесать в затылке.
Сядь к огню, если ты продрог,
в междуречье, как на развилке
вековых, столбовых дорог.
Помолчим-ка давай с тобою,
коль ответить не можем им.
Перед ними с пустой сумою
на пороге почти стоим.
Или вправду мы виноваты,
что Россия трещит по швам?
Над простором речным закаты
злые слёзы подсушат нам...
В сине море впадают реки.
Божьи храмы зовут к добру.
Я останусь в двадцатом веке,
в двадцать первом я лишь умру.
* * *
Пути-дороги в вечность пролегли
сквозь горизонты, что порою мглисты...
Как далеко от Пушкина ушли
авангардисты и постмодернисты!
Возрадуемся (Господи, прости!).
Покойный Пригов — их Иван Сусанин.
Они у власти нынешней в чести,
а Бердичевский — ангел их сусальный.
Блаженным рай, а нищему — сума.
И нипочём творцам «стихотворений»,
что «ясность — удовольствие ума»,
как говорил другой российский гений...
А мы в глухих провинциях живём.
Нас понимают русские и манси,
не склёвывая штучно и живьём
ни зауми, ни лжи, ни перформанса.
Нам незачем фамилии менять
или гламур размазывать по тесту.
Мы повторяем (можно через ?),
«...что в мой жестокий век...» —
и далее по тексту.
* * *
Русских много, Рубцов один,
в ком откликнулась наша слава...
А до премий и до седин
доживает других орава.
Что-то странное в этом есть,
и разгадка не всем знакома:
у любого — родни не счесть,
а Рубцов пришёл из детдома.
Безотцовщина — Кузнецов.
Почему же, Россия, снова
всем счастливым — и хлеб, и кров,
а сиротство взыскует Слова?
Вправо, влево
За правое дело огнём и мечом
сражайся со злом обречённо и смело!
И ангел-хранитель за правым плечом
с тобою пребудет. За правое дело...
А слава коснётся победным лучом —
останься собой, не геройствуй умело,
чтоб дух-искуситель за левым плечом
остался без дела...
* * *
Не мечтая о будущих вёснах,
я по осени тихо бреду.
Чья-то лодка тоскует о вёслах
на заброшенном старом пруду.
Может, кто-то её и починит,
и на остров, где будет любим,
погребёт, пропадая в пучине
вод летейских,— будь, Господи, с ним!
* * *
Выпью горькую, вспомню истоки
и печали своей, и любви...
Меж озёр луговые протоки:
рыбы в них — хоть руками лови!
И песок, и прибрежные ивы
память сердца берут в оборот:
дикий лук, сенокосные гривы,
жеребята, бредущие вброд
через годы, речушки и реки,
утопая в рассветных лучах...
Пусть останется с ними навеки
и душа моя в дальних лугах!
