Дуэль
...Факты будут считаться чем-то постыдным, Истина пригорюнится в своих оковах, а Поэзия со своими сказками снова вернётся на землю. Картина мира преобразится пред нашими изумлёнными взорами. Из пучины морей выйдут Бегемот и Левиафан и поплывут вокруг высоких галер, как они плавали на прелестных картах той эпохи, когда книги по географии ещё были пригодны для чтения. Драконы закопошатся в пустынях, и Феникс взовьётся в воздух из своего огневого гнезда. Жуя золотой овёс, Гиппогриф будет стоять в наших стойлах, а над головами у нас будет носиться Синяя птица с песнями о прекрасном, несбыточном, о пленительном и невозможном, о том, чего нет и не будет.Оскар Уайльд
Они встретились на перекрёстке Терезова и Воскресенской. Встреча была неожиданной для обоих.
— Давно не виделись,— сказал Валентин, засовывая руки в карманы.
— Давненько,— согласился Алексей, засовывая руки в карманы.
Их лица не выражали никаких чувств — сложно было понять, рады они встрече или нет.
Они встретились совершенно случайно. Один шёл по Воскресенской в направлении Петропавловской. Другой поднимался по Терезова на Соборную. Было двенадцать часов дня — время ланча.
Встретившись, они моментально позабыли обо всех своих делах, полностью сосредоточившись друг на друге.
Валентин окинул Алексея взглядом и отметил для себя несколько немаловажных деталей: чёрный фетровый стетсон с большими полями, как у ковбоев, и широкий серый плащ с красноречивыми глубокими карманами. Алексей сделал то же самое, заакцентировав своё внимание на байкерской бандане Валентина с костяшками и черепами и харлеевской кожаной куртке с такими же, как и у него, красноречивыми глубокими карманами.
На перекрёстке было очень людно, что немного обескураживало обоих. Стараясь не выпускать Алексея из поля зрения, Валентин посмотрел на часы Спасо-Преображенского собора.
— Может, выпьем по чашечке кофе? — предложил он, не зная, как лучше поступить.
— Давай выпьем,— согласился Алексей, сам не зная, как лучше поступить.
Они зашли в «Чайкофф» и заказали кофе. Кафе было битком набито людьми, всё же нашёлся свободный столик. Не вынимая рук из карманов, они сели за столик друг напротив друга.
— Какими судьбами в Питере? — после некоторого молчания спросил Валентин, не зная, с чего начать.
— Проездом,— ответил Алексей.— А ты какими судьбами?
— Тоже проездом,— ответил Валентин.
Официант принёс кофе и счёт.
— Давно вернулся? — снова спросил Валентин, не спуская глаз с собеседника.
— Полгода назад,— сказал Алексей, не спуская глаз с Валентина.
— А я только вчера.
— Долго же тебя мотало.
За окном пошёл дождь, и в кафе набилось ещё больше людей. Чуть ли не одновременно их посетило желание закурить, но они не решились вынуть рук из карманов. На столике стоял дымящийся кофе.
— Где же ты всё это время был — в Лиссабоне?— спросил Алексей, разглядывая байкерскую бандану Валентина.
— Не только,— сказал тот, изучая ковбойский стетсон Алексея.— Из Лиссабона я уехал в Мадрид — еле ноги унёс. И месяц провалялся там в госпитале с воспалением лёгких.
— Признаться честно, я не ожидал тебя больше встретить,— сказал Алексей, продолжая внимательно разглядывать Валентина. Он всё ещё не верил своим глазам.— Я думал, ты утонул.
— Меня подобрали местные рыбаки, в трёх милях от берега,— слегка скривившись, сказал Валентин. Видно, эти воспоминания были ему неприятны.— Если бы не рыбаки, мы вряд ли с тобою встретились бы.
— А о Романе тебе что-либо известно?
— Нет. А тебе?
— Последний раз я видел его в Риме. Незадолго до того, как уехать домой. Но это было уже больше полугода назад. Он был очень жалок и выглядел как бродяга. Занял у меня немного денег. Больше я его не видел. Зато видел Ангелину.
— Ну и как она поживает?
— Не знаю, но, судя по всему, дела у неё в порядке. Я с ней не разговаривал, я видел её только издалека. Она проезжала в шикарном ландо по Via Nacionale.
— Хорошо хоть у кого-то дела в порядке,— сардонически ухмыльнулся Валентин.— Ты-то чем здесь занимаешься?
— Я постоянно в разъездах. И дома бываю крайне редко,— скороговоркой ответил Алексей.
У него не было особого желания разговаривать о делах. И тем не менее, он спросил:
— А ты чем собираешься заниматься?
— Ещё не знаю. Для начала проедусь по старым знакомым. Огляжусь. Посмотрю, что к чему.
Дождь закончился, и кафе опустело.
— А я думал, что ты не вернёшься. Не страшно? — снова сардонически ухмыльнулся Валентин.
— А кого мне бояться? — впился глазами в Валентина Алексей.
— Ну, не знаю,— многозначительно ухмыляясь, отвёл в сторону взгляд Валентин.
Какую-то долю секунды он не смотрел на Алексея.
— А ты, я вижу, никого не боишься,— на этот раз сардонически ухмыльнулся Алексей.
— Страх — удел слабаков,— совершенно серьёзно сказал Валентин.
— Вот и поговорили,— задумчиво произнёс Алексей.
— Вот и поговорили,— утвердительно повторил за ним Валентин.
Стараясь не выпускать Валентина из поля зрения, Алексей посмотрел в окно, на часы Спасо-Преображенского собора.
— Ну, мне пора,— сказал он, вставая из-за стола.
— Я заплачу за кофе,— оставаясь на месте, сказал Валентин.
На столике стоял остывший нетронутый кофе. Не вынимая рук из карманов, ощущая спиной на себе тяжёлый взгляд Валентина, Алексей прошёл через небольшой зал кафе и вышел на улицу. На улице он с облегченьем вздохнул и быстро зашагал прочь. Пройдя несколько кварталов, он остановился и огляделся по сторонам, но никого подозрительного поблизости не увидел. Только тогда он вынул руки из карманов, в одном из которых был снятый с предохранителя девятизарядный бразильский люггер калибра девять миллиметров. Он жадно выкурил сигарету, постоял ещё несколько минут, поглядывая по сторонам, и пошёл дальше.
Когда Алексей вышел из кафе, Валентин с облегчением вздохнул. Посидев ещё минут десять, убедившись, что никого подозрительного поблизости нет, он вынул руки из карманов, в одном из которых был финский нож ручной работы с широким клиновидным лезвием двугранной заточки. Он жадно выкурил сигарету, рассчитался с официантом и вышел из кафе. На секунду задержавшись в дверях, он подозрительно огляделся по сторонам и быстро зашагал прочь в противоположном направлении.
Снова пошёл дождь, подгоняя одиноких прохожих, щедро поливая тротуарную плитку на обезлюдевших улицах.
Ускользающая по волнам
...Она всё время убегает вдаль,
скользя по грани призрачной мечты,
и сердце жжёт безжалостная сталь,
когда в тумане исчезаешь ты...
Из старинной рыбацкой песни
Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовёт нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днём, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть: не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?
Между тем время проходит, и мы плывём мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня.
Александр Грин
Это был конец. Он стоял на вершине восьмидесятиметрового утёса, на самом краю небольшой смотровой площадки, к которой от подножия вела крутая извилистая лестница, вырубленная прямо в скалистом склоне. Под утёсом бушевало и пенилось неспокойное штормовое море. Он напряжённо вглядывался в горизонт в надежде увидеть хоть слабый отблеск призрачного мерцания.
Холодный порывистый ветер безжалостно трепал его драное грязное рубище, обжигая морозной свежестью всё тело. Длинные, доходившие до самых плеч волосы постоянно сбивались и мешали смотреть. Не отводя глаз от линии горизонта, он каждый раз убирал волосы с лица и, точно гребнем, заскорузлыми огрубевшими пальцами откидывал их назад.
Как он ни вглядывался, но ничего, кроме бушующих волн и вспышек молний на грозовом небе, он не видел. Он был в полном отчаянии. Невдалеке, возле большого камня, лежали тубус с холстами и кожаная дорожная сумка с красками, кистями и неоконченной рукописью.
Пошёл дождь. Он даже не шелохнулся, всё так же напряжённо продолжая вглядываться в горизонт. До самого вечера он простоял, как изваяние, на утёсе. И только когда начали сгущаться сумерки, видно, потеряв последнюю надежду, он с трудом оторвал свой взгляд от линии горизонта и бессильно опустился на камень, возле которого лежали его вещи.
Немного помешкав, он достал из сумки рукопись, пробежал глазами последние строчки, предельно сосредотачиваясь на прочитанном, заставляя работать мысль. Но мысль не работала. По щекам покатились огромные, как горошины, слёзы. Руки безвольно опустились вниз, пальцы разжались, и рукопись выпала на холодные мокрые камни. Подхваченные ветром страницы шумно поднялись в воздух и, клубясь в хаотичном полёте, точно пчелиный рой, быстро унеслись в сторону моря и исчезли в темноте.
Вот и всё, это конец, подумал он и решительно шагнул к пропасти. Но в последний момент, у самого края, он вдруг вспомнил о жене и дочке и остановился. Больше двух лет он их не видел и ни разу не думал о них. Тёплые воспоминания волной нахлынули на него и окатили приятным жаром.
«Как там они сейчас поживают?» — пронеслось у него в голове. Перед глазами вспыхнул яркий домашний очаг, запыхтел самовар на столе, ожили давно забытые лица.
И вдруг ему стало как-то одиноко и неуютно на этом голом скалистом утёсе. И его, точно магнитом, потянуло туда, к ним, домой. И когда он уже повернулся, направляясь к лестнице, чтобы поскорее спуститься вниз, ему показалось, что где-то вдалеке, в кромешной тьме, там, где бушевала стихия, мелькнул слабый, еле заметный отблеск. Он резко обернулся назад, напряжённо вглядываясь в темноту. Да, это было оно — призрачное мерцание. Оно ускользало в бушующую даль по чёрным волнам, бесследно рассеиваясь в темноте.
Он машинально потянулся за ним рукой, словно желая схватить его, задержать, удержать хотя бы на какое-то мгновение, и, оступившись, сорвался с утёса вниз. Кромешная тьма и морская пучина поглотили его навечно. Это был конец.
А началось всё с самого обычного дорожного романа. Он ехал в Арциз, она — в Татарбунары. Он сел в Полтаве, она — в Кировограде.
Уже месяц стояла жаркая летняя погода. Несмотря на открытые окна, в вагоне было невыносимо душно.
Когда она вошла в купе, его словно озарило — появилось непривычное ощущение внутренней полноты. Ему показалось, что в колышущейся глубине её голубых, как морская акварель, глаз мелькнуло нечто важное, значимое, то, чего ему так не хватало все эти долгие годы.
Лёгкое возбуждение будоражило и вдохновляло. Ему тут же захотелось нарисовать её портрет. Он достал из сумки блокнот и карандаш и чёткими, твёрдыми штрихами сделал быстрый набросок. Закончив, он показал его ей. От неожиданности она вспыхнула, как алый лепесток пламени,— щёки залило краской смущения, сердце гулко заколотилось в груди.
Она взяла у него карандаш. «Спасибо. Очень похоже. Меня ещё никто никогда не рисовал»,— написала она в блокноте под рисунком. Она сказала бы больше, если бы могла говорить, но, к сожалению, она была немой.
— У вас такие красивые, глубокие глаза,— восхищённо произнёс он.— Если в них заглянуть, то можно утонуть и пропасть навсегда.
Она не услышала того, что сказал он, потому что была глухой. Зато она прекрасно умела читать по губам, поэтому поняла всё, что он сказал. После этих слов в ней точно что-то перевернулось, и она внимательней взглянула на своего собеседника и в его невыразительной заурядной внешности вдруг разглядела нечто важное, значимое, то, чего ей так не хватало все эти долгие годы.
Он сделал ещё один набросок и окончательно вскружил ей голову. «Я боюсь потерять с вами голову»,— написала она под рисунком.
— Я тоже боюсь этого,— сказал он, приступая к следующему наброску.
Так продолжалось до позднего вечера. А когда в вагоне погас свет и все улеглись спать, он достал из сумки ещё один блокнот и начал писать роман. Замысел и сюжет созрели моментально, поражая своей простотой и гениальностью. К утру первая глава была готова. Он с трудом заставил себя оторваться от записей и сделать перерыв. Такого с ним давно уже не было. Вдохновение пьянило и кружило голову, как молодое вино.
Он шёл на поводу у чувств и интуиции. Она тоже не могла совладать с собой. Таким образом, самый обычный дорожный роман превратился в нечто большее.
Они встали в Одессе и никуда дальше не поехали. С вокзала они пошли на Пантелеймоновскую, оттуда свернули на Ришельевскую, с Ришельевской — на Малую Арнаутскую, с Малой Арнаутской — на Белинскую, с Белинской — на Пидерсовский бульвар, и так далее, пока не дошли до Ланжерона. На околицах Ланжерона, почти у самого моря, они сняли небольшой захудалый домик с видом на порт и морвокзал и остались там жить.
Они решили начать с чистого листа. Прошлое их больше не волновало и не заботило, словно ничего и не было прежде. Они больше не вспоминали и не думали о прошлом. Было лишь настоящее, до краёв наполненное вспыхнувшими чувствами и переживаниями, очень похожее на красивую выдуманную сказку, никак не увязывающуюся с тем уродливым и несовершенным миром, в котором мы с вами живём.
На фоне южного субтропического пейзажа их жизнь выглядела очень романтично и привлекательно. Днём они купались и загорали на пляже, вечером он с мольбертом выходил на Дерибасовскую рисовать портреты и шаржи, чтобы немного подзаработать. Она садилась в кафе напротив и весь вечер с любопытством наблюдала за ним. Когда он заканчивал, они вместе возвращались домой, и она ложилась спать, а он садился за свой роман.
Тех денег, что он зарабатывал, вполне хватало, чтобы удовлетворить все их скромные потребности и капризы. С плетёной корзиной по утрам они заходили на Привоз за фруктами, мясом, овощами и вином. Она любила всякие кружева и безделушки и часами могла стоять у галантерейного прилавка, рассматривая выставленные на продажу наряды. Время от времени он покупал ей понравившиеся платьица, в которых она порхала как мотылёк и выглядела шестнадцатилетней девочкой.
В их покосившемся штукатуреном домике со скрипучим дощатым полом, огромной деревянной кроватью, круглым растрескавшимся дубовым столом и несколькими расшатанными стульями было уютно, светло и просторно. Свежий морской ветер, насыщенный едким запахом йода, шевеля занавесками, врывался в распахнутые настежь окна вместе с лучами восходящего солнца и приносил с собой отдалённый рокочущий шум прибоя с пронзительными голосами голодных чаек, басистыми гудками пароходов и еле слышным гулом работающей портовой техники.
Возле их домика был крохотный яблоневый садик, в котором они, прячась от нестерпимого зноя, любили проводить послеполуденные часы. Она дремала, покачиваясь в старом верёвочном гамаке, а он, устроившись напротив, прислонившись спиной к шершавому стволу яблони, пыхтя, как пароход, своей неизменной капитанской бриаровой трубкой, рисовал её.
И чем больше он рисовал, тем больше это его захватывало. Весь дом был увешан её портретами, не считая целой стопки тетрадей и блокнотов с набросками и зарисовками.
Работа над романом шла быстро. Она захватывала ещё больше, чем живопись. В начале осени он закончил последнюю главу и приступил к редактированию, после чего отдал свой роман издателю.
Когда бархатный сезон был на излёте и с моря подуло морозным холодом, его роман напечатали в местном журнале, за что он получил небольшой гонорар. Особого удовлетворения ему это не принесло. Он ожидал чего-то большего, а чего — он и сам толком не знал.
Вдохновение исчезло так же неожиданно, как и появилось. Вместе с вдохновением исчез интерес к живописи и творчеству. Он перестал рисовать, забросил мольберт и краски и доставал их только тогда, когда выходил на Дерибасовскую подзаработать.
Он часами бродил по безлюдным голым пляжам, обдумывая сюжет нового романа, но ничего стоящего ему в голову не приходило, а то, что приходило, ему не нравилось, и от этого он очень злился на себя, на всех вокруг и порой даже на неё.
У него опять появилось ощущение внутренней пустоты, мучительное, неприятное, гложущее и не дающее покоя. В один миг всё утратило своё значение, важность и смысл. Он напряжённо вглядывался в колышущуюся глубину её голубых, как морская акварель, глаз, но ничего там не видел. Ничего больше там не было, кроме голубой бессмысленной бездны. От отчаяния он чуть не лишился рассудка. Он не хотел терять то, что было ему так дорого.
Как-то, прогуливаясь по морскому берегу, далеко-далеко за линией горизонта, в том месте, где море сливается с небом, он увидел неестественное, еле заметное призрачное мерцание. Он долго стоял, всматриваясь в горизонт, не в силах оторвать глаз от чарующего мерцания. А когда мерцание исчезло, у него вдруг появилось уже хорошо знакомое чувство внутренней полноты и желание рисовать. Он поспешил домой и без промедления принялся за работу. Весь день он рисовал, а вечером засел за новый роман. Его прямо распирало от вдохновения и жажды творчества.
На следующий день, во время прогулки у моря, он снова увидел призрачное мерцание и застыл как очарованный, жадно пожирая его глазами. Конечно же, он понимал, что это обычная игра света и тени, но никак не мог объяснить себе, почему она так притягивает, завораживает и наполняет его сущность смыслом и значимостью.
Он стал ходить к морю каждый день, чтобы полюбоваться таинственным, загадочным призрачным мерцанием, которое вдохновляло его и приводило в неописуемый восторг. Со стороны это походило на тихое помешательство, но ему, по большому счёту, было наплевать на то, что думают о нём люди. Он настолько погрузился в глубины своего творческого воображения, что перестал обращать внимание на других и даже на неё. Постепенно она отошла на второй план. Он бросил писать её портреты, а со временем и вовсе потерял к ней всякий интерес. Но, охваченный эйфорией творчества, он этого не замечал.
Внешне их жизнь совершенно не изменилась и выглядела такой же благополучной и счастливой, как и прежде. На самом же деле внутренняя связь между ними была разорвана окончательно и бесповоротно. Она это видела и понимала. И её глухонемое сердце рыдало от горечи и душевной боли. И тем не менее, она не спешила ставить точку. Напротив, она ужасно боялась этого и до последнего надеялась на переменчивость судьбы.
Однажды, в самый разгар сезона штормов, во время одной из прогулок у моря, ему показалось, что призрачное мерцание, точно хвост кометы, стало ускользать в бушующую даль и меркнуть среди разгулявшихся чёрных волн. В тот же день вдохновение покинуло его. Всю ночь он промучился в бреду и кошмарах, а утром, чуть забрезжил рассвет, поспешил к морю и проторчал там до самого вечера, но ничего похожего на призрачное мерцание он больше не увидел. В его жизни опять началась чёрная полоса, полная пессимизма и отчаяния.
Все последовавшие за этим дни, с утра до вечера, он проводил на пляже у моря, напряжённо вглядываясь в безграничную даль, в надежде увидеть хоть слабый отблеск призрачного мерцания. Но всё было напрасно.
Каждую ночь ему снился один и тот же ужасный сон: призрачное мерцание ускользало от него среди бушующих волн и растворялось в штормовой пелене. Это было невыносимо. После долгих раздумий он принял окончательное решение.
— Я уплываю на другой берег моря. Ты поплывёшь со мной? — сказал он равнодушным, безучастным голосом, пересчитывая все свои деньги.— Здесь ровно на два билета до Стамбула.
От неё не укрылось его безразличие. Она впилась глазами в его губы, но он больше не произнёс ни слова, продолжая пересчитывать деньги. На какое-то мгновение она растерялась. Женская интуиция и рассудок подсказывали ей бросить его, никуда с ним не плыть, порвать с ним раз и навсегда. Но влюблённое безрассудное сердце не желало подчиняться законам здравого смысла и человеческой логики. Оно подчинялось лишь законам любви и безрассудных чувств.
Когда он закончил считать деньги и снова посмотрел на неё стеклянным холодным взглядом, она утвердительно кивнула головой.
Весь рейс от Одессы до Стамбула он простоял на палубе парохода, отчаянно вглядываясь в неспокойную штормовую даль. И только перед Стамбулом, когда судно входило в Босфор, он увидел огненный хвост призрачного мерцания, скользившего по линии горизонта.
Первое время они жили в Кумкее, почти на самой окраине посёлка, в старой заброшенной рыбацкой лачуге. Туристов здесь практически не было, поэтому его картины спросом не пользовались. Они перебивались с хлеба на воду: чтобы подзаработать хоть какие-то гроши на пропитание, он вынужден был ходить с местными рыбаками в море.
В Кумкее он создаёт целую серию полотен о нелёгких буднях простых рыбаков. Эти картины заметно отличались от его предыдущих работ: выполненные на холсте, в композиционном, стилевом и техническом отношении они были безупречны и блестящи.
Но, к сожалению, в Кумкее некому было по достоинству оценить картины, и поэтому их автору приходилось влачить полунищенское существование. Но это нисколько не удручало его. Призрачное мерцание озаряло морскую гладь, вдохновение ни на миг не покидало его, всё своё время он посвящал творчеству, работа над романом близилась к концу. Несмотря на невзгоды и трудности, он был счастлив.
И она, глядя на него, стоически переносила лишения, и радовалась за него, и была счастлива, оттого что они вместе, оттого что он рядом, оттого что он счастлив.
Всю зиму они прожили в Кумкее, а в начале весны, следуя за призрачным мерцанием, перебрались в Стамбул. Там его ждали громкая слава и успех. Совершенно случайно в Стамбуле он сошёлся с группой молодых художников-модернистов, которым покровительствовал один очень богатый меценат-коллекционер.
После нескольких выставок его картины начали раскупаться за баснословные деньги. Он стал богат и знаменит. Наконец-то мытарства закончились.
Они поселились в шикарных апартаментах в самом престижном районе города, начали вести великосветский образ жизни, ездили в собственном экипаже с кучером и лакеями на закорках, посещали аристократические клубы и собрания.
Но такая жизнь быстро наскучила ему. На первом этаже своих шикарных апартаментов, в огромной гостиной, он устроил мастерскую, где занимался живописью, принимал клиентов и заказчиков, организовывал шумные вечеринки с собратьями по искусству.
Всё это было лишь прелюдией подлинного успеха. Настоящая слава пришла к нему после того, как он опубликовал свой роман. Он опубликовал его на собственные средства отдельным изданием. После этого о нём заговорили критики и искусствоведы, принуждая и Академию искусств сделать официальное признание новоиспечённого классика, что в конечном итоге и произошло. У него сразу же появились последователи, подражатели и ученики.
К ученикам у него было особое отношение. Своих учеников он безмерно любил и всячески опекал. В основном это были молодые, начинающие художники. Они толклись в мастерской с раннего утра до позднего вечера. Двери его мастерской были открыты для всех желающих, а их было немало. Для каждого находилось место в мастерской, каждому уделялось достаточно внимания. Он был отменным учителем. Платы за уроки он ни с кого не брал. Ученики его обожали и боготворили. С отеческой щедростью и великодушием он открывал им секреты своего мастерства и всю свою широчайшую душу.
Лишь об одном он никому никогда не рассказывал — о призрачном мерцании. Это был его самый сокровенный секрет — секрет его вдохновения и таланта. Даже она ничего не знала об этом.
Ежедневные прогулки у моря стали для него теперь жизненной необходимостью и потребностью. Он ходил к морю на рассвете, когда весь город ещё спал, и приступал к работе только после прогулки. От этого теперь зависело всё: и вдохновение, и настроение, и вся его жизнь. Без призрачного мерцания он больше не мыслил своего существования, ни о чём другом он больше не думал.
И о ней он тоже больше не думал. Словно её и не существовало, словно её и вовсе не было. Вечно занятый самим собой и своим творчеством, он её просто не замечал.
Её влюблённое глухонемое сердце разрывалось на части от обиды и горечи. Но она смиренно прощала ему всё, лишь бы он не бросил её, лишь бы он был рядом. Без него её жизнь не имела бы смысла и значимости. Без него незачем было и жить. Она любила его ещё больше, чем прежде, и от этого только страдала и мучилась. Ничего, кроме мук и страданий, не приносила ей эта любовь и ничего хорошего не предвещала.
В те минуты, когда они были вместе, она считала себя самой счастливой на свете; по крайней мере, ей так казалось. На самом же деле она была глубоко несчастлива. Она предчувствовала близящийся конец и подсознательно уже готовилась к этому.
Он же, окрылённый успехом, купаясь в лучах громкой славы, жил в мире своих творческих иллюзий и наслаждался жизнью в полной мере. Он ничего не предчувствовал и ни к чему не готовился. И особо не задумывался о завтрашнем дне. Он жил днём сегодняшним и был благодарен Господу Богу за каждый прожитый плодотворный день.
И всё же, находясь на вершине славы и имея целое состояние, к деньгам и славе он был совершенно равнодушен. Деньги и славу он воспринимал как должное, как предопределённое и неизбежное признание высокого мастерства и незаурядного таланта, как заслуженную справедливую награду за ежедневный титанический труд, требующий неимовернейших усилий и стараний, как утверждение своей собственной значимости.
Его новый роман ещё не был закончен, но уже, судя по наметившимся сюжетным и идейным направлениям, обещал стать шумной сенсацией. Читательская среда, подогреваемая слухами и жёлтой прессой, как неспокойное море, волновалась в ожидании нового шедевра, тем самым создавая ещё больший ажиотаж вокруг неодиозной фигуры творца и его эпатажного творчества.
Но шедевру так и не суждено было увидеть свет. И мир, как ни странно, ничего не утратил от этого. И ничего не произошло. И Земля не отклонилась от своей орбиты, и океаны и моря не выступили из своих берегов, и небесная твердь не рухнула на наши беспечные головы. Всё осталось на своих местах, как и было до этого многие миллионы лет.
А в его жизни снова началась чёрная полоса. В один прекрасный день призрачное мерцание растворилось в морской синеве и безвозвратно исчезло. Как это бывало и прежде, повинуясь необъяснимому внутреннему влечению, собрав все свои нехитрые пожитки, а их за последнее время накопилось не так уж и мало (часть имущества пришлось распродать, часть — раздарить и раздать знакомым, часть — просто оставить), остальное погрузив на транспортные платформы, интуитивно выбирая маршрут, он двинулся вслед за призрачным мерцанием вдоль юго-западного побережья Мраморного моря по направлению к Дарданеллам.
Она безропотно последовала за ним. Их сопровождали лишь немногочисленная прислуга, в основном занимавшаяся багажом, и несколько самых преданных учеников, не пожелавших расставаться со своим учителем. Переправившись через пролив, они обосновались в Кумкале, неподалёку от холма Гиссарлык, на котором располагалась Троя, некогда открытая Генрихом Шлиманом.
Огромный трёхэтажный особняк, в котором они поселились, построенный из красного лабрадора, своим внушительным видом и торжественным фасадом с множеством портиков, башенок и балконов напоминавший султанский дворец, находился далеко за городом, уединённо возвышаясь над обрывистым скалистым мысом, сильно выступающим в море. Это был райский уголок. С террасы открывался вид на бескрайнюю лазурную плоскость моря, полумесяцем изгибающуюся по линии горизонта. Прямо оттуда, не вставая с удобного кресла-качалки, можно было теперь любоваться призрачным мерцанием в любое время суток.
В старом заброшенном парке, разбитом на склонах окаймлявших холмов, было полно всякого зверья и диковинных птиц. По ночам из парка доносились леденящие душу пронзительные крики павлинов, которых в этой местности обитало превеликое множество.
От самого дома к морю спускалась извилистая крутая тропа, выходившая на широкий песчаный пляж, золотой лентой тянувшийся вдоль всего побережья.
Такого творческого подъёма у него ещё не было. Переполняемый вдохновением и идеями, он всё время проводил в мастерской, занимавшей практически весь третий этаж (там, в смежных комнатах, жили и ученики). В минуты отдыха в одних купальных костюмах, с полотенцами на шее они все вместе ходили купаться и загорать на пляж. А по вечерам устраивали шумные весёлые застолья, неизменной распорядительницей и хозяйкой которых была она.
На фоне творческого подъёма разыгрались, как молодое вино, и вновь вспыхнули угасшие было чувства, обостряя и без того обострённое восприятие творца. Они вносили новые, еле уловимые, но достаточно значимые оттенки в богатую палитру его воображения и весомо выплёскивались на холсты и бумагу неудержимым потоком красок и слов.
Он не мог не заметить этого, и не оценить, и оставить без должного внимания. Его снова безудержно потянуло к ней. Он снова начал писать её портреты, заставляя её часами просиживать в мастерской, позируя ему и его ученикам. Он снова нуждался в её постоянном присутствии и испытывал дискомфорт и нервозность без неё. Он вёл себя как шестнадцатилетний пацан, влюбившийся в первый раз. Он заваливал её цветами и дорогущими подарками, куражился перед ней, устраивал всякие сумасбродные выходки.
Каждую ночь, когда они оставались одни, одержимый страстью и желанием, он тянул её в постель, чего давно уже не случалось. Но своим правилам он не изменял. После того как она засыпала, он садился за свой роман и работал до самого упора, пока глаза не начинали слипаться, а мысли путаться в голове.
Столь неожиданный поворот в отношениях подействовал на неё весьма благотворно. Окружённая (буквально осаждённая) его слишком уж пристальным чрезмерным вниманием, она расцвела, как майская роза, и казалась ещё более привлекательной, чем прежде. Невозможно было устоять перед таким напором. Болезненные пессимистические настроения покинули её, и она вновь ощутила приятный дурманящий вкус полноценной жизни. Она никогда ещё не была так счастлива, даже в первые дни их знакомства.
«Остановись, мгновенье, ты прекрасно»,— беззвучно воскликнула она как-то, стоя на балконе в его объятиях. Это был неудержимый порыв души и сердца. Он понял по движению немых губ, что она хочет сказать (он давно научился понимать её без лишних жестов), и, словно в унисон ей, заорал во всё горло то же самое, давая свободу безудержному порыву души и сердца.
В Кумкее они прожили всё лето. За это время им было создано и продано порядка тридцати монументальных полотен. Его и без того немалое состояние, исчислявшееся в баснословных суммах, увеличилось в два, а то и в три раза. Роман был практически окончен — оставались последние главы.
Окрылённый взаимными чувствами и вдохновением он строил далеко идущие планы. Ему было мало того признания, которое он получил в Западной Азии. Ему казалось, что он прозябает здесь в глуши и забвении. Он хотел покорить весь мир. Он чувствовал в себе силы победителя, триумфатора. Своё триумфальное шествие он решил начать с Европы, куда докатывались лишь отголоски его великой славы, и оттуда победоносным крестовым походом двинуться на Штаты, альма-матер современной мировой моды и культуры, где его вообще не хотели признавать и считали провинциальным выскочкой.
После этого, покорив весь мир, он собирался вернуться на родину, где планировал основать свою собственную академию искусств, которой, по его глубокому убеждению, суждено было бы стать у истоков возрождения оторванной от родных корней, пропитанной духом западничества национальной культуры. Он грезил о великих свершениях и готовил себя к жертвенному подвигу во благо мирового прогресса.
Но судьбой ему было уготовано совершенно другое. Вместо триумфа, всемирного признания и великих свершений его ожидали бесславный конец и полное забвение. Однажды он просто исчез, бесследно и навсегда, точно в воду канул.
Он был слишком заметной фигурой, чтобы исчезнуть незаметно. Его исчезновение вызвало широчайший и незамедлительный резонанс практически во всех слоях общественности, среди коллекционеров, знатоков и ценителей современного искусства, оживив и без того живой интерес к его творчеству, благодаря чему цены на его картины молниеносно взвинтились ввысь, его романы начали публиковаться колоссальными тиражами. Многие на этом хорошенько погрели руки, сколотив себе целые состояния, после чего интерес к нему резко угас, а со временем и вовсе пропал. Его картины осели в частных коллекциях и больше не появлялись ни на аукционах, ни в экспозиционных галереях, а его романы можно было встретить разве что на полках букинистических лавок. По прошествии нескольких лет о нём вообще забыли, словно его и не было никогда.
Всё это время она ждала его и верила, что он обязательно к ней вернётся. Первые дни после его исчезновения она была в замешательстве. Замешательство сменилось полной растерянностью и отчаянием. Прислуга и ученики, сами будучи в замешательстве и растерянности, как могли пытались утешить её и поддержать, но этим только раздражали её и бесили ещё больше. Она никого не хотела видеть, все ей были противны. Обстановка в доме складывалась напряжённая. Она была на грани нервного срыва. Отчаяние и бессилие что-либо сделать — найти его, разыскать — сводили её с ума. Дурные мысли не покидали её ни на минуту. Присутствие посторонних тяготило её. Чувствуя это и видя (она не скрывала своего раздражения и неприязни к ним), ученики один за другим разъехались по домам. Следом за ними разъехалась и прислуга. И она осталась одна в огромном трёхэтажном особняке. Это принесло ей некоторое облегчение и временное спокойствие.
Нервное напряжение, в котором она пребывала всё последнее время, давало о себе знать. Она была подавлена и угнетена. За несколько дней из молодой, полнокровной, жизнерадостной красавицы она превратилась в сломленную горем, не по годам постаревшую, убогую, несчастную женщину.
Серой безжизненной тенью бесцельно блуждала она по дому и в окрестностях парка, не находя себе места. Каждый день она взбиралась на высокий восьмидесятиметровый утёс и оттуда часами (бывало, что и до позднего вечера) наблюдала за бескрайним морским простором. Она устремляла свой взор вдаль, к линии горизонта, напряжённо вглядываясь в колышущуюся синеву моря, сливающуюся с густой небесной акварелью, словно силясь заглянуть за эту непроницаемую ограничивающую черту, предательски скрывающую от неё его след.
Если бы она только знала, где он и куда направляется, не раздумывая, отправилась бы за ним, разыскала бы его и всеми правдами и неправдами вернула бы назад. Но, к сожалению, как и подавляющее большинство обычных людей, она не обладала экстрасенсорными способностями ясновидения. Сердцем чувствуя, что он обязательно к ней вернётся, она решила ждать его, сколько бы ни пришлось, чего бы ей это ни стоило. Она была сильной женщиной с недюжинной волей и терпением. Она готова была ждать его хоть всю жизнь.
Временное спокойствие и кажущееся облегчение вернули ей прежнюю твёрдость и уверенность в себе. Но ненадолго. Она не смогла справиться с собой. Одиночество и дурные мысли доводили её до исступления, нервы и переживания окончательно подорвали её здоровье. Она стала быстро угасать и, в конце концов, не выдержала.
Не покидавшая её ни на минуту мысль о его возвращении со временем превратилась в навязчивую болезненную идею, всецело овладела ею и помутила её рассудок. У неё начались галлюцинации и видения. Дошло до того, что видения не прекращались сутками, путая умопомрачающий вымысел с действительностью. В такие моменты она полностью теряла ориентацию в пространстве и времени, утрачивала контроль над собой и не отдавала себе отчёта. Когда же к ней ненадолго возвращался рассудок, она с ужасом в сердце осознавала всю безысходность своего плачевного положения, но ничего с этим поделать не могла. А рядом, как назло, не было никого, кто бы мог помочь и поддержать её. Вообще-то ей никто и не нужен был, кроме него. Только он один мог помочь. Как ей не хватало его тогда! Если бы он только знал об этом.
Последние дни она была на пределе. Психическое расстройство сломило её железную волю, подавив сознание и подчинив себе все её мысли. Она чувствовала, что конец близок, и с покорностью приговорённого спокойно ждала его. В один миг все ощущения как-то притупились, и ею овладело убаюкивающее, укачивающее меланхолическое безразличие. О нём она практически больше не думала. Он её больше не заботил. Её вообще больше ничего не заботило. Она пребывала в приятной умиротворённой полудрёме. Когда последние силы покинули её, она слегла, но даже не заметила этого, настолько притуплён был её помутившийся разум. У неё началась длительная вялотекущая агония. Она погрузилась в предсмертное коматозное состояние и уже больше не приходила в себя.
Но перед смертью к ней всё же ненадолго вернулось сознание. Она с трудом приоткрыла глаза, и её ослепило яркое восходящее утреннее солнце. Она вдохнула полной грудью проникающий сквозь приоткрытые створки окон холодный влажный ноябрьский воздух, наполненный едкими запахами моря. До ушей доносились отдалённый шум прибоя и крики голодных чаек. Поёживаясь и жмурясь от нестерпимого солнца, она долго соображала, где она и что с ней произошло. К ней понемногу начала возвращаться память. И тут она вспомнила о нём. И её точно громом шарахнуло. Нахлынули воспоминания, обжигая жаром оживших чувств и переживаний. Появилось смутное необъяснимое ощущение, что он где-то здесь, где-то рядом, где-то совсем близко.
Подчиняясь внутреннему порыву, она вскочила с постели и выбежала в гостиную. Но там его не было. Она обошла весь дом, заглядывая во все комнаты. Но дом был пуст. Она вышла на террасу, осмотрела парк, но и там никого не было. Из парка она направилась к морю. Ощущение того, что он где-то рядом, не покидало её. Напротив, оно росло и придавало ей сил.
Неспокойное ноябрьское море пенилось и рокотало. С моря веяло морозным холодом. Она вся продрогла и куталась в тонкую шерстяную кофту, которая была на ней, но это её не спасало от холода. Впереди возвышался огромный восьмидесятиметровый утёс.
По вырубленной в скалистом склоне крутой извилистой лестнице она поднялась на смотровую площадку, расположенную на самой вершине утёса. Отсюда открывалась бескрайняя панорама неспокойного морского простора. Она подошла к обрывистому краю площадки и заглянула вниз. Внизу бушевала стихия. Резкий приступ тошноты и головокружения заставил её отшатнуться и отступить назад. В чистом, прозрачном, как стекло, небе, почти над самой головой, холодным серебром искрилось солнце. Шторм усиливался. Огромные волны разбивались о каменный остов утёса, безжалостно сотрясая его так, что мурашки пробегали по коже.
Она не знала, что делать. Она была в полном замешательстве. Силы покинули её. Дрожа всем телом, заслоняясь рукой от обжигающих порывов ледяного ветра, она опустилась на камни и зарыдала. Немые слёзы бессилия душили её. Это был конец.
Погода начала портиться. Небо заволокло серыми клубящимися тяжёлыми тучами. Пошёл дождь. Но она даже не шелохнулась.
Крупные холодные капли стальными иглами впивались в кожу. Ветер хлестал по лицу и срывал одежду. Внизу глухо рокотало разбушевавшееся море, раз за разом яростно обрушиваясь на берег многотонным прибоем. Утёс ходил ходуном, и, казалось, вот-вот рухнет в морскую пучину. Дождь не прекращался весь день.
До позднего вечера она просидела на утёсе, промокшая и окоченевшая, рыдая взахлёб, не в силах удержать слёз. А когда сумерки сгустились так, что на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно, лишь слышен был нескончаемый рёв штормового моря, время от времени освещаемого ослепительными вспышками молний, у неё началась истерика. Она вдруг ясно поняла и осознала, что ничего сверхъестественного уже не произойдёт, и он не вернётся к ней, и они никогда больше не будут вместе, и нечего ждать его и тешить себя напрасными надеждами. Она вытерла слёзы мокрым рукавом и поднялась с камней. Да, это был конец. Жизнь окончательно утратила свой смысл. Не чувствуя ног, она решительно шагнула в темноту, направляясь к краю пропасти. Но в последний момент, когда оставалось сделать заключительный шаг, она вдруг вспомнила о муже и сыне, которых не видела вот уже больше двух лет, и остановилась.
Воспоминания тёплой волной нахлынули на неё, обжигая сознание и согревая всё тело изнутри. В памяти ожили давно забытые лица. Перед глазами вспыхнул тёплый домашний очаг, запыхтел чайник на плите. И вдруг ей стало как-то неуютно и одиноко на этом голом скалистом утёсе. И её, точно магнитом, потянуло туда, к ним, домой.
Не раздумывая, она бросилась к лестнице, спустилась с утёса, вернулась в дом, чтобы переодеться и взять кредитку с деньгами, позвонила на вокзал, забронировала одно место на вечерний поезд до Стамбула и заказала такси.
На вокзал она прибыла незадолго до отправления. За щедрые чаевые носильщики помогли ей погрузить багаж и сесть в вагон. Поезд отправился строго по расписанию, и она навсегда покинула Кумкале.
В это время по северной дороге под проливным дождём, в драном грязном рубище, с огромной дорожной сумкой через плечо и тубусом в огрубевших заскорузлых руках, заросший и давно не бритый, изменившийся до неузнаваемости, изнеможённый долгими скитаниями и мытарствами, он входил в Кумкале. Было уже совсем поздно. Город казался вымершим. Он прошёл по пустынным обезлюдевшим улицам, на которых не встретил ни единой живой души, и, не задерживаясь в городе ни на минуту, по южной дороге направился к особняку, туда, где жил всё последнее время до своего бегства, туда, где бросил её.
Когда он добрался на место, было уже глубоко за полночь. Ни в одном окне не горел свет. Дом был погружён в ночной полумрак. Он долго стучал и трезвонил, но никто не ответил. Дверь оказалась незапертой, и он вошёл в дом. В доме никого не было. Дом был пуст. Не очень-то заботясь по этому поводу, он перекусил тем, что нашёл в холодильнике, и, скинув мокрые лохмотья, завалился спать, убаюкиваемый барабанящим по окнам дождём.
С первыми лучами рассвета он встал с постели и поспешил на террасу. С террасы открывалась впечатляющая панорама штормового моря. До ушей доносился оглушительный рёв прибоя. Тяжёлое свинцовое небо, нависавшее над самой головой, казалось, вот-вот обрушится и раздавит всё живое под собой. Ледяное дыхание моря острыми иглами впивалось в кожу, судорогами пробегая по всему телу.
Он стал всматриваться в штормовой горизонт, но ничего, кроме бушующих волн и низких клубящихся облаков, он не видел. Он был в полном отчаянии. Грубо выругавшись, он вернулся в дом, достал из своей дорожной сумки рукопись, пробежал глазами последние строки, предельно сосредотачиваясь на прочитанном, заставляя работать мысль. Но мысль не работала. Это был конец.
Он больше не мог вынести эту невыносимую муку. С тех пор, вот уже больше года, как он покинул Кумкале, он не написал ни одной строчки, не создал ни одного полотна. Да, это был конец.
Не раздумывая, он выхватил из сумки огромный охотничий африканский скинер с каплевидным шероховатым дамасским клинком серого оттенка, имеющим фальшлезвие на скосе обуха и острый крючок для вспарывания брюшины, и, крепко сжимая клёпаную берестяную рукоять, резким движением решительно направил его взлетающим остриём себе в горло. Но в последний момент, когда оставалось сделать завершающее усилие, его рука дрогнула, и он замешкался. Ему показалось, что где-то вдалеке, среди бушующих волн, мелькнул слабый, еле заметный отблеск. Он выпустил из рук скинер, схватил сумку и тубус и устремился на террасу.
По самому краю горизонта, рассекая огненным хвостом чёрные волны, скользило призрачное мерцание и ускользало вдаль, бесследно рассеиваясь в штормовой пелене. Повинуясь гипнотическому влечению, он бросился за ним. По тропе он быстро спустился на пляж и, увязая в мокром рыхлом песке, стараясь не упускать из виду призрачное мерцание, побежал вдоль полосы прибоя.
Вдруг на некоторое время мерцание замерло, озаряя всё вокруг слабым, еле заметным струящимся светом. Возбуждённый и взбудораженный, он тоже замер, не в силах оторвать глаз от чарующего мерцания. Мягкий полупрозрачный свет мерцания согревал изнутри и вдохновлял. Руки сами потянулись к рукописи. Но в тот же миг мерцание, точно гаснущая звезда, вспыхнуло и погрузилось в пучину бушующей стихии. Раненым зверем он заметался по пляжу, яростно рассекая кулаками холодный воздух. Он долго бесновался, но мерцание так и не вынырнуло из морской пучины. Да, это был конец.
Впереди возвышался огромный восьмидесятиметровый утёс, к вершине которого вела вырубленная в скалистом склоне отвесная лестница.
Вот и всё, это конец, подумал он и обречённо шагнул на ступени.
