* * *
Как набросок беглый редактируешь долго-долго,
так и дворником нужно работать годами, чтобы
ощутить возможную грозную близость Бога,—
ты очистил землю от мусора, пыли, злобы,
от своей гордыни. И значит, на мир без боли
ты спокойно смотришь: мир не хорош, но дворник
может всё изменить — на лёд набросает соли,
на скамейке оставит бомжу заводной джин-тоник,
деревянной лопатой снежные сложит кучи,
вытрет потную шею и скажет себе: «Ну что же,
ты, как мог, потрудился». Мчатся по небу тучи,
опирается крепко на обе ноги прохожий.
* * *
Тёплый ветер. Вечерние розовые облака.
Словно тени на шёлке, качаются камыши.
Меж холмов извивается задумчивая река.
Так живи, так думай, так на земле дыши.
После будет совсем другая, наверно, боль
и другая радость: искал — не нашёл нигде.
Звон цикады, песок на губах и речная соль,
и бегут круги по тёмной живой воде.
Поплывёшь, забудешь, всё потеряешь,— нет,
улетишь на крыльях в доверчивый небосвод.
Ветер листья ласкает, горний струится свет.
Человек уходит, и птица в кустах поёт.
* * *
У дороги штабеля бесхозных брёвен,
склон холма усеян густо валунами,
и один, замшелый, страшен и огромен,
неприкаянный, здесь брошен ледниками.
Не за нами ли охоту, ах, родная,
он устроил — дожидается мгновенья,
чтобы ринуться навстречу, подминая
зазевавшиеся, сонные растенья.
Серый снег лежит под соснами тугими,
ручейки в лапту весеннюю играют,
и вершины свой монашеский прокимен
без конца глухому небу повторяют.
* * *
Лес болит, укрытый небом,
полный снов необъяснимых.
Сосны, в сумерки обуты,
на ногах застыли длинных.
Нет, не просто снег вечерний,
а зимы наряд тяжёлый.
Никого уже не видно
в чаще дремлющей за школой.
А с утра там пили водку,
в банки били из винтовки,
хохотали, как безумцы,
ради лесозаготовки.
Лес болит, стоящий смирно,
полный сумерек и страха,
и лежит на всём метельный
снегового свиток праха.
* * *
Платформа «Ленинский проспект» —
садишься в электричку.
Там подозрительный субъект
бульварную «клубничку»
распродаёт по пятьдесят,
и едет без опаски
рабочий дремлющий десант
на дачные участки.
А ты сидишь, дурак, изгой,
читаешь Пастернака.
Нет, ты — не Пушкин, ты — другой.
Но кто-то пнул, однако,
твой тощий синий рюкзачок.
Смотри, почти Рамсеса
ровесник — бойкий старичок:
— Как барин, ишь, расселся!
В тисках зажатый, как строка,
сопишь: «...без проволочек
и тает, тает ночь, пока
над спящим миром лётчик...»
* * *
С трудом чемодан и коробки
в плацкартную пыль распихали.
Вагон, вроде парусной лодки,—
ура!.. наконец!.. хали-гали! —
поплыл в темноту потихоньку.
Качало перроны и стрелки,
а ты объясняла ребёнку
казашки, что в Питере белки,
что там на заливе «Ракета»,
что лучший на свете, безбедный
тот город на Севере где-то,
чудесный, морской, заповедный...
Из чёрного злого металла,
над нами, на полке багажной,
коляска сквозь ночь громыхала
подножкой разболтанной страшной...
* * *
Побрякушки, носки, сковородки
продают у метро. Приглядись:
жизнь проходит — у смерти короткий
разговор и алмазная высь.
Бесконечно далёкая птица
Лебедь, Рыбы, Змея, Скорпион...
Люди спорят, хотят прицениться,
пьют, едят, и пищит телефон.
Молодуха в киоске с цветами
подсчитает свои барыши...
Вот и всё... Только высь между нами!
Не толкайся, не плачь, не дыши!
* * *
В посёлке лесном Петтеярви,
где щебня вагоны стоят,
платформа в сосновой оправе
и домики частные в ряд.
Там любят, конечно, кого-то
и грядки копают с утра.
Прекрасная, в общем, работа,
но спят в гараже трактора.
И некому выйти на поле,
где вырос бурьян до плеча.
А жизнь (полоумная, что ли?),
с горла у сельмага хлеща,
не знает ни дна, ни покрышки,
фольгой серебристой сырок
покрытый подсунув мальчишке:
— Покушай «Орбиту», сынок!..
* * *
Жить нельзя, но почему-то надо —
надо воздух родины вдыхать,
поле неродящее пахать
тяжко, безвозмездно... А награда...
Впрочем, я не знаю, что такое
предложить... Возможно, не могу
ничего... Свирепую пургу
где-нибудь в ночном Металлострое.
* * *
Мне любой привяжите бантик,
жить на родине — дело чести.
Кто-то скажет: «Да ты романтик!»
«Мазохистом» другой окрестит.
Человеку совсем не хлеба
надо, но синевы и света.
Я врастаю корнями в небо
на несчастной земле вот этой.
Здесь дожди навсегда отвесны,
сосны звонкие вертикальны.
Здесь унылы, как вьюги, песни,
и глаза у людей печальны.
Тем узорчатый выше терем,
чем наглее хозяев сила.
Только здесь мне даны по вере:
мир, и женщина, и могила.
* * *
Села на холод под форточкой —
это тебе не Тифлис.
Красной акриловой кофточкой
ты, наконец, утеплись.
Скоро завоет, закружится
мутная зимняя мгла.
Сердце сожмётся от ужаса,
тень поползёт из угла.
Скверная, скользкая, длинная,
грозно обнимет тебя.
Но не сдавайся, любимая,
скомканный чек теребя.
Есть у нас чай с макаронами
и рафинад кусковой.
Кто-то же светит огромными
звёздами над головой!
