***
Начнём с контрапункта. И дальше
пойдём, не спеша, до конца, –
без слёз, без надрыва, без фальши,
без схлынувшей краски с лица.
Чтоб дивное многоголосье,
внезапно возникнув в тиши,
как ветер над полем колосьев,
сорвало одежды с души.
***
Что ни строфа –
то катастрофа,
что ни строка –
то между строк.
У каждого
своя Голгофа,
своя судьба,
дорога, срок.
И отстрочив
суровой нитью
край
отбелённого холста,
ставь паруса.
И по наитью
плыви,
читая жизнь с листа.
***
Памяти М. Каца, кинорежиссёра
Налево – лев,
направо – рав.
Холодный хлев
и запах трав,
три пастуха,
ягнёнок, вол.
Легка рука,
ребёнок гол…
Благая весть
из уст в уста
и звёзды
в небе Рождества.
***
«Жизнь течёт, впадая в детство…»
Б. Херсонский
Жизнь течёт, впадая в детство…
В белом кружеве акаций
Катя, вечная невеста,
в подвенечном бродит платье,
повторяя: «Где же Миша?
Что-то я его не вижу?!».
Еле слышно, еле слышно, –
детство дальше, детство ближе…
Во дворе пирамидальный
тополь разрезает небо.
Осень, кипяток вокзальный,
с перебитым носом ребе
вопрошает: «Где же Миша?
Что-то я его не вижу?!».
Еле слышно, еле слышно, –
Детство дальше, детство ближе…
Каждой ночью я в тоннеле
между старостью и детством,
то кружусь на карусели,
то раскачиваюсь в кресле,
восклицая: «Где же Миша?
Что-то я его не вижу?!».
Еле слышно, еле слышно, –
Детство дальше, детство ближе…
То ли Тора вторит небу,
то ли небо вторит Торе…
Разломив буханку хлеба,
не поставив точку в споре
безнадёжном словно вечность,
словно жизни многоточье,
снова время бьёт картечью,
снова ты, проснувшись ночью,
повторяешь: «Где же Миша?
Что-то я его не вижу?!».
Еле слышно, еле слышно, –
Детство дальше, детство ближе…
***
Отпусти меня на волю –
на крутые берега,
на заснеженное поле,
там, где ни одна нога
не ступала, где с обрыва
открывается залив, –
может стану я счастливым,
ветром голову покрыв.
***
Проснувшись в середине ночи,
не разобравшись, кто ты, где ты,
ты видишь, как души подстрочник
неярким светом освещён,
и не понять ни этот почерк,
ни эту ночь в контексте лета,
ни двух людей союз непрочный,
ни что к чему, ни что почём.
***
И ногу закинув на ногу,
с журналом двадцатых годов
ты дремлешь. А я же, ей-богу,
в лепёшку разбиться готов,
чтоб это мгновение длилось
все долгие наши года,
чтоб солнце вот так же садилось
и так же слоилась вода.
***
Зачерпни журавлём из колодца
ледяной пустотелой воды, –
кто там знает, когда доведётся
возвратиться нам в эти сады,
кто там знает, какое ненастье
предстоит нам на долгом пути…
А пока, в полушаге от счастья,
ты в колодец ведро опусти.
***
Липы столетние, двор
с юго-востока на северо-запад
тянется, и в разговор
пряный вплетается запах, –
окна все настежь, июль,
ночь обнажает тела и желанья
и умножает на нуль
наше дневное сознанье…
Да, так о чём разговор? –
всё о любви, – мы ж другого не смыслим…
Липы столетние, двор,
трепетно тонкие кисти,
(я о запястье молчу,
не говоря о предплечье и шее)…
Что же, загасим свечу.
Лето. Июль. Лорелея.
***
Я растяну сентябрь
на триста тридцать строк,
чтоб тридцать дней спустя
всё длилось бабье лето.
Я буду жить шутя,
свободно, вольно, впрок,
как малое дитя,
как следует поэту.
Пусть юности моей
трамвайные пути
разобраны, и пусть
булыжник весь украден, –
в хмельной колодец дней
лети, бадья, лети,
зачёркивая грусть
исписанных тетрадей.
***
Памяти Марины Цветаевой1.
Протяни ладонь –
обожжёт огонь,
обожжёт огонь
болью прошлого.
Над рекой плывёт
колокольный звон,
будто чей-то стон –
ах, как тошно мне!
Помню ночь, костёр,
расписной шатёр,
помню долгий взор
друга милого.
И любовь была –
страстью добела,
и трава росла, –
да всё минуло.
2.
Наречённая моя
на семи наречьях,
наречённая моя
на семи ветрах.
Почерневшая свеча,
догоревший вечер,
а в распахнутых очах –
безотчётный страх.
Мы с тобою у черты.
Дальше – степь, дорога,
обожжённые кусты,
горькая стерня.
Дальше – только я и ты,
только воля Бога,
только чёрные кресты
на закате дня.
3.
Не ворожи, ворожка,
движеньем плавным рук –
ещё моя дорожка
не завершила круг.
Не ворожи, ворожка,
браслетами звеня –
ещё в твоём окошке
есть свет и для меня.
