Не знаю, когда писались эти раздумья, и какой внутренний порыв вёл Элияѓу – Пинхаса Ашери: тревога или, наоборот, радость после утренней молитвы, которой он отдавался со всей страстностью души. Только сегодня, когда его уже нет, и ты читаешь строки, которым он доверил свои мысли, кажется, в этих немногих словах – его душа: «Утренняя молитва – это заново рождённая связь с Создателем мира, и ей дано направить духовный порыв человека к Богу, вернуть то восприятие жизни, которое бывает только в юности и умножить радость, как будто родился вновь», – писал он и продолжал сравнение между днём и ночью, когда человек так по-разному проявляет себя. «Ночью, когда опускаются над миром сумерки, душа с полной верой отдаёт себя на Его волю. Ночь – время, когда человек находится в состоянии скованности, бездействия, замороженности... В подобном состоянии может находиться и душа, когда человек ищет как приблизиться к Богу, но натыкается на преграды, сокрытие Лица... и трудно ему увидеть свет, но именно так, пробираясь сквозь тьму, находит он свою веру. Как говорит царь Давид в псалме "Ты сердце моё испытал, посетил меня ночью..."»
Элияѓу - Пинхас Ашери
Как рано взрослеют тот, кто приучен думать и искать ответы, перед кем открыт мир еврейских источников, заставляющий размышлять над комментариями к Торе, строкою Талмуда, текстом пророчеств, возвышенным духом псалмов. Он мыслит ассоциациями. Образ ночи сравним для него с состоянием души на распутье, когда перед ней сокрыт свет, и она блуждает в поисках своей стези. Но уподобиться одинокому человеку может и общество. И оно может быть в состоянии тяжёлой растерянности. «Как говорит об этом пророк Йешаяѓу: "Страж, что было ночью? Страж, сколько ещё (осталось ночи)? Сказал страж: утро настало, но и ночь...»
Нет, ночь ещё здесь, она лишь сменила краски: они стали чуть мягче, светлее. Но она не торопится уйти… И нужно ждать.
Я прочла написанные им строки, когда имя погибшего юноши вынесли заголовки газет, сначала тревожные, потом – трагические: убит.
Он писал о ночи, нетерпеливом ожидании утра, о стражнике, но то было его собственное нетерпение, его тревога, ожидание света, который рассеет тьму. Он жил в поселении Итамар, расположенном в Шомроне, недалеко от Шхема, на долю которого выпало столько потерь и трагедий, что оно стало символом истинного героизма и любви к своей земле. Приближалось время его армейской службы, а пока он был на подготовительных курсах в иешиве. Он писал эти строки о молитве для газеты и, конечно же, не думал, что когда-нибудь они выйдут за пределы иешивы вместе с его фотографией, на которой он снят в серой футболке с чуть взлохмаченным чубом и весёлыми искорками в глазах.
В то утро он ехал на занятия. По-видимому, ждал автобус. Ему исполнилось восемнадцать. Было это летом 2006 года, накануне Второй ливанской войны, когда сгущавшиеся над страной тучи напоминали ночь.
Я хранила этот текст вместе с блокнотами, возвращающими меня к поездкам по стране, встречам с людьми, раздумьями об увиденном…
«Стезя праведных – как светило лучезарное, которое к полудню становится всё ярче», – писал он. И не столь уж важно эти слова его собственные или взяты из источников: они о чистоте помыслов. Стезя – не путь, не дорога, но узкая тропка где-то в стороне дороги, и свет на этой стезе поначалу похож на свет солнца во время восхода: ещё не свет, а лишь обещание света, предвещающего восход. И только позже истинный свет солнца со всем торжеством и праздничностью красок охватывает собою небо.
Так и свет души. Поначалу он сокрыт под множеством наслоений, но постепенно, всё более самоутверждающийся, прорывается сквозь оболочку материального мира, и тогда душа сияет своим настоящим светом.
Эти мысли волновали юношу, он размышлял о душе, писал о ней.
В них – путь его души, её взросление, поиск своей стези.
И неслучайно, духовный свет, исходящий из его раздумий, пробудил в моей памяти псалмы царя Давида, а быть может наоборот: псалмы Давида пробудили во мне ассоциацию с его раздумьями. Так при лёгком дуновении ветра огонь одной свечи с лёгкостью перебрасывается на рядом стоящую и зажигает её. «Я вспоминаю пение моё в ночи, беседую с сердцем моим, и дух мой ищет ответа…» – пишет царь Давид в псалме.(77:7)
Он вслушивался в голос своей души, и подобно художнику, передающему в своих картинах лишь ему одному видимые нюансы, отразил в псалмах тончайшие переходы её от света к тени, неясные порывы, ощущение жизни. И вдруг его словами заговорила и твоя душа: он словно услышал то, что принадлежало лишь тебе, было сокрыто от чужого взора, составляло часть твоего существа. И мир души вдруг стал близким, волнующим. И молитва начиналась с благословения души. «Бог мой! Душа, которую Ты даровал мне, чиста. Ты сотворил её, Ты вдохнул её в меня и Ты сохраняешь её во мне, и Ты в будущем заберёшь её у меня, а затем вернёшь её мне в Грядущем мире».
Псалмы… Много лет тому назад я впервые открыла эту книгу. С тех пор она притягивает меня своей мудрой красотой, глубиной, постигнуть которою пытаются комментаторы. Она о душе человека и о взаимоотношениях её с Богом.
И неслучайно мои раздумья родились после праздников, в которых так много связано с мыслью о душе, когда в тебе ещё продолжают звучать мелодии молитв, псалмов, пиютим, как воспоминание об отдаляющихся от тебя днях возвышения и очищения, постепенно вытесняемых прозой будней.
Собственно, всё для неё, души человека. Во имя её чистоты, совершенствования, обновления. «Берегите душу», – звучит, как напоминание, предупреждение, требование. И вновь всё та же мысль: «Душа, которую Ты даровал мне, чиста».
Пишет поэтесса Зелда, обращаясь к душе, будто слышит её голос, говорит с ней:
Душа,
Ты недугов совет услышала
И прилипла как плющ,
К старой стене,
Встань, встань,
За окном небеса беспредельные,
Встань*
И это «встань» – призыв к пробуждению, обновлению, что так характерен для наших источников.
И кажется, что у души тоже есть образ. Вот она уставшая от своего пути прилипла к старой стене, словно человек, потерявший надежду, остановился на полдороге, замер в своём движении, прислонился к стене в поисках точки опоры. Да, у неё есть образ, но не физически – видимый и осязаемый. Она подобна ветру: мы не видим его, но чувствуем его порыв, его власть надо всем, что вокруг… Он может быть так силён, что ты не выдерживаешь его напор. Вот он пробежал, пролетел, просвистел - и закачались ветви деревьев, пригнулись колосья пшеницы, шорох прошёл по траве. Но порой он подобен прикосновению материнской руки: приносит тепло и нежность.
На иврите ветер и дух одно и то же слово: «руах», «руханиют» – «духовность». В текстах пророчеств постоянно звучит слово «руах», когда говорится о душе народа: «И дам вам душу новую и сердце новое дам вам», – обещает пророк.
Когда-то Лауреат Нобелевской премии Шай Агнон, отвечая на письмо Геуле Коэн, написал о себе:
«Я не принадлежу к людям практического склада. Если бы небеса дозволили мне выбор, наверное, я выбрал бы не дело, но дух. Дух вечен (<…>)
Нет народа и государства, сила которых не иссякла бы. Мы же продолжаем существовать, потому что силой нашей была не сила власти, она питалась словами Бога Живого, царствие которого вечно…»
Он писал только о себе, но то были мысли о сути души народа.
Не каждому дано отозваться на зов своей души, утолить её жажду. Много лет назад я встретила человека, который поразил меня несоответствием между физической слабостью и силой духа. Звали его Наум Натанович Море-Дин, я называла его раби Нахман. Смысл его фамилии я пойму гораздо позже: «море-дин» – учитель законов. Был он глубокий старик. В 17 лет на Украине получил звание раввина, закончил институт, став химиком, возглавлял лабораторию на крупном заводе, когда по доносу своего собрата-еврея был арестован, обвинён в национализме, и приговорён к «высшей мере» – расстрелу. Зачитывая приговор, хотели сломить его дух, и лишь после долгой паузы добавили о замене на 25 лет лагерей…
Он сидел в воркутинских лагерях и не раз был близок к смерти. Однажды надзиратель сбросил его с нар, приняв за мёртвого, но в холодном теле теплилась жизнь, и врачи из барака выходили его.
Был он невысок, сгорблен от старости, венчик седых волос выбивался из-под чёрной ермолки. Лицо его излучало свет и тепло. Люди тянулись к нему, искали у него ответ на волнующие их вопросы, и двери его дома всегда были открыты. Ходил он с трудом. Казалось, лёгкий порыв ветра собьет его с ног. Но однажды я встретила его в фойе Дворца Наций – это был другой конец города – он пришёл на Всемирный Сионистский конгресс, чтобы высказать свои мысли о положении репатриантов.
Раби Нахман постоянно работал: писал статьи, чаще всего полемические. Его не удовлетворяла система религиозного воспитания. Откликался на книги философского содержания, которые затрагивали вопросы религиозного сионизма. Первую свою статью он написал, когда ему было восемь лет, и переслал в Палестину в газету «Ѓа-Модия», последнюю – опубликовал в той же газете восемьдесят лет спустя…
Как-то я пришла навестить его после падения. Прикованный к постели, побледневший, казавшийся ещё меньше, чем обычно, он всё же не оставлял книгу. То был толстый том Талмуда, издания 1896 года – года рождения самого раби Нахмана. Книги с белыми закладками лежали на кровати, на стуле рядом, на подоконнике: он продолжал работать. Может быть, именно тогда я и подумала о душе человека, невидимой, но ощутимой, способной дать силу угасающему телу…
Возвращаясь к тем первым своим израильским годам, вспоминаю, как потянулась к псалмам, почувствовав, что именно в них найду слова, чтобы выразить суть души ушедшего человека. Не стало Эдика Капитайкина. Это была не первая смерть среди нас, журналистов русской редакции «Кол Исраэль», но первый раз хоронили на Масличной горе. Сын Эдика рассказал, что однажды в разговоре с ним отец выразил именно это желание. И он отнёсся к нему, как к завещанию. У Эдика было больное сердце, он перенёс инфаркт. Врач беспокойно напоминал об этом, настаивал на лечении. Эдик отмахивался, не хотел думать о болезни, но мысль, что всё может случиться подспудно жила в нём.
Тот, кто бывал там, не сможет забыть вид, открывающийся со склонов горы: огромный простор, серые склоны, на которых дома кажутся случайными, чувство отдалённости от земной суеты, тишины и покоя. Будто эта гора с момента своего рождения предназначалась для тех, кто ушёл из жизни… Знал ли Эдик 24-й псалом Давида? Думаю, что нет. Он был далёк от еврейских источников. Но мне вспомнился тогда именно этот псалом: «Кто достоин взойти на гору Господню и кто предстанет на Его святом месте? Тот, у кого чистые руки и непорочное сердце, тот, кто не склонял к суете души своей и не клялся ложно».
Эдуард Капитайкин
Этот псалом удивительно точно передал суть души Эдика Капитайкина. После его смерти, когда отдалились его земные черты, яснее выделились духовные, то, что составляло его суть: он был человеком чистой и светлой души, которой не всегда было просто в мире суеты и многих ложных ценностей…
Образ души в псалмах очень изменчив. Вот она подобна младенцу, отнятому от груди матери: страдающая, тоскующая, ещё не осознающая причину своей боли. Но вот она давно отошла от младенчества и совсем иная тревога гнетёт её: «Зачем изнываешь, ты, душа моя, зачем скорбишь во мне?» (42:12).
Она в постоянной борьбы с собой, редко бывает спокойна: первой ощущает глухие подземные толчки. Ей хорошо знакомы колебания, неудовлетворённость, отчаяние, но и путь глубокой веры, который даёт силы сопротивления злу, как давала царю Давиду, когда он писал: «Даже если пойду долиной тьмы, не устрашусь зла, ибо Ты со мной». (Теилим, 23:4)
Мы говорим о неуспокоенности души, порой смутной, непонятной ей самой. Вот она как появившаяся на небе тучка, но вот она парит, наслаждаясь своей свободой и лёгкостью. Поэтесса Зелда, чьи образы близки псалмам, прислушивается к душе, чувствует её. Душа у неё подобна бабочке, лёгкая, – это образ детства, но вот её же, но уже другой образ: «Душа моя, прилетевшая птицей порхающей».
И вспоминается образ души-птицы из псалмов Давида. Вот злодеи натягивают лук, стрелу свою прикладывают к тетиве, чтобы выстрелить во тьме… Так Давид чувствовал себя, когда он бежал от преследований царя Шауля. Словно птица, для которой нет на земле места: и только взмыв высоко в небо, она обретает чувство свободы. Но в отличие от птицы Давид молил о помощи, и верил, что она придёт к нему Свыше.
И вот ещё один образ птицы, той, что обрела свободу, вырвавшись из силков. И слова «Душа наша, как птица спасшаяся от силка птицелова, – разломан силок, и избавлены мы» (Теилим, 124:7) – звучат, как гимн свободе, радости. Они подобны прорвавшемуся сквозь тьму лучу света.
Птица – это полёт, парение, умение подняться над буднями, взлететь ввысь, к небу…
Над вечерним морем опускалось солнце, оно уходило медленно, оставляя на горизонте красноватый отсвет Море было пустынно в этот час, только огромная птица поднималась ввысь… Совершив несколько кругов вдали от берега, она медленно приближалась к нему. И тогда стали различимы её очертания. Нет, это была не птица, а крылья её не были крыльями…
Полёт над морем совершал человек. Он был слепой и парашют для него изготовили по особому заказу. Он рассказывал о себе. И море в этот час было спокойно, словно тоже хотело услышать историю жизни молодого человека, победившего недуг и поднявшегося в небо. Полёт дарил ему чувство простора, радостной встречи с морем, ощущение своей собственной силы.
И вновь, как тогда у постели раби Нахмана, я думала о душе, невидимой, но ощутимой, способной дать человеку силу подняться к небу…
* Перевод с иврита Фримы Гурфинкель.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #1(171) январь 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=171
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer1/Alon1.php
