В прошлом году отметили мой юбилей. Конечно, эта дата знаковая, особенно для тех, кто прошел "Лубянку", "Лефортово", и "Гулаг" и в свои девяносто лет может продолжать дискутировать и интересоваться всеми событиями в мире.
В этом случае оптимисты радуются и говорят - слава богу, прожил еще один год. А пессимисты говорят, что за радость, ведь на один год осталось меньше жить. Но реалисты рассуждают иначе. Никому не удаётся спрятаться и убежать от старости независимо от материального и социального благополучия. Исключение составляют только религиозные, у которых есть вера и надежда попасть в рай. И в этом им можно позавидовать.
За 90 лет жизни были годы счастливые и радостные. Но было много трудных лет, о которых хотелось рассказать нашим потомкам.
Я, Полатовский Борис, родился в 1923 г. на Украине в городе Харькове, где жил, учился и работал до 1994 г. Наша семья состояла из родителей, сестры Раи 1915 г., брата Семы 1919 г. Материально семья была среднего достатка, т.к. отец- служащий один работал, а трое детей и жена были на его иждивении. В вопросах политической направленности, как внутренней, так и международной политики были частые разногласия между оппозиционно настроенным отцом и преданно настроенным к политике партии комсомольцем братом.
В конце 1939 г. на каникулы из Москвы приехал родственник, одногодок с моим братом Леонид Окунев. В своих дискуссионных беседах он больше общего находил с отцом и разногласий с братом. В 1940 г. при очередном приезде Леонида в Харьков он вел беседы со мной и выяснял мое отношение по многим вопросам внутренней и международной политики, проводимой в стране партией.
Я больше поддерживал взгляды моего отца, а поэтому мы быстро пришли к взаимопониманию. После нескольких бесед он пригласил меня на первую организационную встречу. Она состоялась на квартире Шурика Лурье, где под прикрытием от родителей в виде игры в карты, Леонид рассказал об общей обстановке в стране и в мире и предложил организовать группу по борьбе за расторжение договора о дружбе между Советским Союзом и фашистской Германией. На встрече он рассказывал о многих ошибках партии, о том, что заключение Договора подрывает международный авторитет Коминтерна в его борьбе с фашизмом, а также антинародный и антиинтернациональный характер самого Договора, подрывает классовую политику коммунистической партии. На встрече он рассказывал о массовых репрессиях в стране, о диктаторстве в политических решениях партии (для этого он привез стенограмму одного из предыдущих съездов партии, где привел примеры демократического характера обсуждения серьёзных вопросов страны). Рассказал о правдоподобных версиях убийства Кирова, как главного претендента на пост Генерального Секретаря партии, Крупской, которая собиралась выступить на заседании ЦК Партии с разоблачением Сталина, а также и других политических деятелей, о которых он слышал в Москве.
На первой встрече нашей группы из шести человек присутствовало только пять.
Окунев Леонид (руководитель) и Рохлин Наум – курсанты Военно-Химической Академии им. Ворошилова, Лурье Шура – студент Харьковского Медицинского института, Полатовский Борис-студент Харьковского Авиационного ин-та, Вейсман Евгения – сотрудница райкома комсомола, направленная на работу в Зап. Украину. Женя (одноклассник и друг Лурье – фамилию не помню) находился на службе в Советской Армии.
Вторая встреча прошла в здании Дворца Пионеров, где договорились о необходимости приобретения пишущей машинки для печатания листовок, принципах примитивной конспирации при письменной связи по почте, о необходимости каждому из нас вокруг себя организовывать аналогичные группы.
Желательно привлекать побольше коренного населения. Практически, работа только начиналась. Привезенное небольшое количество листовок из Москвы роздали мне и Шуре с целью их распространения. Мы расклеили их на станциях в пригородах Харькова. По рассказу Леонида ему было известно о наличии многих аналогичных групп в Москве и в Харькове. Мои попытки организации такой группы в Харькове не были успешными, т. к. у моего приятеля Валерия отец, работая в руководстве военными частями на Южной Жел. Дороге, был репрессирован, а у другого моего товарища Марка отец работал главным редактором одной из центральных газет на северном Кавказе и был отстранен от работы в связи с национальным несоответствием. Хорошая кандидатура для нашей группы была дочь Межлаука (заместителя Молотова) по первому браку. Она была в школе очень популярна. Так при приеме ее в комсомол она рассказывала, как во время одной поездки на каникулы в Москву она была в Кремле и однажды сидела за одним столом, где присутствовал САМ СТАЛИН. Это было событие. Но вскоре и её отца последовала характерная по тогу времени участь.
Леонид Окунев по совету товарищей для активизации своей работы стал пытаться уволиться из Военной Академии и перейти на учебу в гражданский ВУЗ аналогичного профиля. Но, так как он был Сталинским Стипендиатом и отличником, а к тому еще и евреем, этот поступок не остался бесследным. Эта была важная тактическая ошибка. К нему было привлечено особое внимание соответствующих органов. Для сбора информации и выяснения его политических взглядов к нему, под видом помощи отстающим курсантам, прикрепили двух человек, которые работали, как доносчики. Одновременно, вся его почтовая переписка была взята под контроль. При каждой встрече стукачей из КГБ с Леонидом они приносили для дискуссии вопросы и выясняли его политическое отношение по данному вопросу, после чего это становилось достоянием органов. Только этого материала было бы достаточно в то время для привлечения к ответственности. Вся переписка с нами велась в примитивной конспирационной форме. В конце 1940 года Леонида Окунева и Наума Рохлина арестовали. Конечно, это известие очень огорчило и насторожило меня. В моей семье никто не знал о моей связи с ними, и только после их ареста я рассказал брату, что, возможно, и меня это может коснуться. Родителям мы ничего не сказали.
10 апреля 1941 года я, как обычно, пошел на занятия в институт. В середине дня меня вызвали в деканат, где сидели какие-то незнакомые люди. Декан задал мне ничего не значащие вопросы. Мне сразу стало, как-то не по себе. Потом я уже понял, что вызвали меня, чтобы показать им. После окончания занятий я шел через лес к трамвайной остановке и вдали увидел этих людей, идущих за мной. Один из них сопровождал меня в трамвае, а при выходе из трамвая появился второй и предложил сесть в машину М-1, в которой мы подъехали к дому. В квартире они сняли макинтоши, остались в форме МВД и начали обыск. При обыске забрали книгу на немецком языке и конспекты по политэкономии. Мама пыталась на еврейском языке спросить, в чем дело, но ее грубо оборвали, и сказали, что я арестован и что нужно взять с собой. Под крики и плач родителей меня увезли в МВД, где посадили в камеру метр на метр, там можно было только сидеть или стоять, предварительно сняв с меня пояс и оторвав пуговицы. К ночи вызвали на допрос, где задали несколько формальных вопросов. В эту же ночь вагоне. В купе меня сопровождали офицер и солдат. Спали они поочередно, а мне было не до сна. В дороге периодически заходил проводник, предлагал чай, и мне казалось все так мирно, по-домашнему, что меня несколько успокоило. Сопровождающие вели себя очень корректно, предлагали чай, отвечали на мои вопросы. Я даже осмелился попросить офицера по Москве пойти пешком, т.к. я в Москве первый раз, но он сказал, что плохо знает Москву и отказал. На Курском вокзале офицер пошел со мной в отделение, позвонил на Лубянку и сообщил о нашем прибытии. Через короткое время прибыл «черный ворон», меня грубо втолкнули во внутрь машины, и я сразу понял, что игры закончились, и началась жизнь в тюрьме.
На Лубянке меня поместили в одиночную камеру без окон, с тусклым освещением. Полная тишина, только периодически стук охранника, запрещающий днем спать. Началось печатанье пальцев и фотографирование в профиль и анфас, заполнение анкетных данных. Сколько времени прошло со дня моего заточения, сказать не могу, т.к. не мог понять, когда кончался один день и начинался другой. Только смена надзирателей и голод подсказывали о смене суток. Периодически открывалась форточка в двери и давалась какая-то холодная затируха. Но голод не давал времени на обдумывание. Через какое-то время вызвали на первый допрос. Знакомство со следователем началось с оплеухи, за неправильное сидение на стуле. Эта встреча сразу расставила все по своим местам, мое настроение, соответственно, резко упало, я понял окончательно, где я нахожусь. Каждый раз, заслышав шаги охранника, думал, что откроется дверь, он войдет и выстрелит, при этом никто ничего не услышит и не узнает никогда. В кабинет следователя из камеры поднимались на лифте, и поэтому трудно было понять, на каком из подземных этажей находилась моя камера. В противовес всей мрачной обстановке в камере, кабинет следователя находился в большой светлой комнате, где была слышна жизнь извне, грохот машин, голоса прохожих. Как я потом понял, кабинет выходил на площадь Дзержинского. Следователь Комаров, по-моему, была его фамилия, с иронией и издевкой сказал вошедшему сотруднику, что я из группы «Юные Ленинцы». Откуда взялось это название не знаю, т.к. у нас официального названия не было. Через много лет после освобождения в книге «Это было под Ровно» я прочел, что следователь под этой фамилией за фальсификацию политических дел был расстрелян.
На первом допросе мне сказали, что кроме антисоветской агитации я также обвиняюсь в шпионаже и подготовке покушений на политических руководителей партии. Но главной темой первого допроса было выявление фамилий членов других аналогичных групп. Назвали несколько фамилий, которые я услышал впервые. Я пытался объяснить, что никогда не слышал этих фамилий и ничего о них не знаю. Я также отрицал обвинение в шпионаже и подготовку покушений на политических руководителей партии. Следователь пообещал, что он «поможет мне вспомнить все», и чтобы я быстрее вспомнил, пригрозил отправить меня в Лефортовскую крепость. Что и выполнил.
Через несколько дней меня перевезли в Лефортово. До этого дня тюрьму я видел только в кино, но такого громадного строения я и в кино не видел. По памяти, здание 4-5-этажное. Входя, сразу попадаешь в большой зал, от которого радиально отходят 3 или 4 корпуса п-образной формы. По периметру корпусов расположены камеры, и вдоль входов в камеры идет консольный настил, огражденный на высоту человеческого роста металлической сеткой, а дальше пустота. С этого настила виден регулировщик на первом этаже, который руководит перемещением всех заключенных с охранниками, с целью недопущения их встречи. При неизбежности встречи 2-х заключенных, одного из них прячут в «собачник» – крохотную камеру, а после прохода первого заключенного выходят оттуда и продолжают свой путь. Наконец я попал в камеру. Это была комната метров 15-ти., в углу которой без всякой загородки стоял унитаз, а рядом раковина. Нас там было трое, Один башкир, бывший офицер, наверное высокого звания, второй из Прибалтики, по фамилии Жаркаускас. Они ничего не рассказывали о том, в чем их обвиняли. Меня пытались успокоить, объясняя, что в результате следствия характер обвинения и статьи могут измениться. Как мне потом стало известно, их, к сожалению, расстреляли.
Немного о жизни в камере. Узкие металлические кровати с тоненьким ватным матрасом. Днем кровати прислоняются к стене и закрываются на замок, чтобы никто не вздумал прилечь днем. На допросы, обычно, вызывали ночью, зачастую допрашивали двое поочередно, Иногда допрос затягивался глубоко за полночь. При таком регулярном недосыпании человек без физических пыток приходил в состояние нервного и физического расстройства. Целый день и ночь в здании слышался непрерывный гул мотора. Одни объясняли, что в здании специально установлен мотор, который работает круглосуточно для создания звукового прессинга. Другие говорили, что рядом находятся испытательные стенды завода авиамоторных двигателей. Единственное мероприятие, которое могло хоть чуть-чуть успокоить душу и тело, мог быть санитарный душ, но все зависело от сопровождающего охранника. Так, например, пока я принимал душ за стеклянной перегородкой, охранник, чтобы насладиться своей властью, подпускал столько пару, что находиться становилось невозможно. Я задыхался, начинал кричать и ложился плашмя на пол. Любое малейшее нарушение распорядка дня наказывалось карцером. Так, сидя днем на стуле, человек после долгого недосыпания засыпал, что немедленно вызывало стук в дверь. Регулярное недосыпание доводило до полного изнеможения. Сокамерники успокаивали и говорили, что это еще не самый худший вариант, в чем я сам позже убедился.
На 27 мая 1941 года было назначено судебное заседание. Т.к. в нашей группе были курсанты - офицеры военной академии, судил и нас, гражданских, военный трибунал Московского военного округа. В этом случае адвокат не полагался, и суд проходил при закрытых дверях. В зале присутствовали только военные, были даже большие чины с двумя ромбами. Нас обвиняли, как врагов народа, в антисоветской агитации, подрыве политики партии и правительства. Стандартная схема: «Вы против политики партии? А партия и народ едины. Значит вы против народа, Значит вы враги народа» Заседание проходило в здании Трибунала Московского военного округа. Привозили нас в «черных воронах», но не в одной машине, а в разных. Сам «черный ворон» разделен на клетушки, так что ни общения, ни воздуха, ни света не было. До суда нас поместили в небольшой комнате, по периметру которой стояли скамьи, но сидеть на них и разговаривать между собой нам не разрешали, для чего в комнате сидели два надзирателя. Нас заставили стать на колени лицом к стене по два человека у каждой стены. Зал заседаний был большой, светлый и нам наивным немного поднял настроение, но это ненадолго. Во время заседания мы пытались доказать нашу преданность советской власти, а также доказать, что заключение договора с фашисткой Германией подрывает авторитет Коммунистической Партии Советского Союза и вносит раскол в ряды Коминтерна, где в это время в оппозиции к своим правительствам были очень сильные и многочисленные компартии Германии, Франции, Италии и Испании. По окончанию судебного заседания, суд удалился на совещание. Так как при аресте мне еще не было 18 лет, мне по необъяснимым причинам дали дважды выступить с последним защитным словом. Когда суд удалился на совещание, мои товарищи высказали предположение, что т.к. мне дали повторное слово, то, вероятно, суд может сделать гуманный жест и оправдать меня. Все начали давать мне поручения для передачи родным и друзьям . Наши размышления прервал пришедший с решением суд.
Все были признаны виновными в антисоветской деятельности и осуждены по ст. 58-10 УК. РСФСР. Суд решил дать Окуневу Леониду и Рохлину Науму по 10 лет трудовых лагерей, Лурье Шуре и Жене (его другу) по 5 лет, Полатовскому Борису и Вейсман Жене по 3 года трудовых лагерей.
Каким-то образом родители всей нашей шестерки узнали день, время и место проведения судебного заседания. Во дворе здания военного трибунала группа родителей, человек 10-15, сидели на детской площадке и ждали окончания судебного заседания, чтобы хотя бы издали увидеть нас и узнать, чем окончился суд. Когда нас начали выводить через черный ход, со двора, вся эта группа родителей бросилась к выходу из здания с криками «сколько». Это было так неожиданно и для нас и для охраны, что мы растерялись и не знали, как нам реагировать. Охрана оградила подход к машине и начала пинками вталкивать нас в «черный ворон». Некоторые охранники вытащили пистолеты, не подпуская толпу близко к машине. Эту сцену описать трудно, это нужно было видеть. Сердце разрывалось. Леонид начал упираться в проеме машины, чтобы успеть что-то сказать. После суда нас развезли по разным тюрьмам. Я попал в Бутырскую тюрьму. Как я понял из разговора со следователем, наиболее строгой тюрьмой считалась Лефортовская, но по бытовым условиям ее можно было считать «5-тизвездочной». Камера в Бутырке была значительно больше, шириной примерно 6 метров, а длиной метров 12-15. По обеим сторонам нары во всю длину комнаты, без всяких проходов. Посередине большой стол между нарами. Никаких кроватей, никаких постелей не было, рядом друг с другом спали люди без постелей и без подушек. Под голову подкладывали свои вещи. Дышать было нечем. Сколько человек находилось в комнате, сказать трудно, от одного края комнаты до другого, даже поворачивались на другой бок по команде. Рядом со входом стояла большая бочка-параша. В туалет водили только два раза в день, утром и вечером, там же мы, как бы умывались, так не было ни мыла, ни полотенца, ни зубной щетки. Если у человека были проблемы с желудком, то он должен был под улюлюканье и матерщину всей камеры проделывать это на глазах у всех. Когда в камеру попадал бывший сотрудник МВД или новичок, его место было у параши. Когда я попал в эту камеру, то и меня положили вблизи параши, т.к. я вызывал подозрение по сроку, полученному мной по статье 58-10, что казалось чересчур мало, они подозревали, что я «подсадная утка». После суда в Бутырской тюрьме я начал получать первые передачи, которые были характерно тюремными. Находясь в этой многолюдной камере, все выкладывалось на общий стол и съедалось в один момент. Посылки получали многие, и поэтому мы отказались есть тюремную баланду. Охранник, маленький, упитанный, похожий на артиста Леонова, открыл дверь и прокричал: «Контрики, вам что советский борщ не нравится». Пребывание в Бутырской тюрьме было непродолжительным. Вдруг режим резко ужесточился, прекратились прогулки, свет стал более тусклым, питание еще более «скромным». Были слышны какие-то взрывы. Вдруг объявили срочный сбор и нас собрали в большом зале, похожем на церковь. И тут от кого-то из вновь прибывших мы узнали, что началась война.
Многочисленные потери, сдача крупных городов и массовый захват в плен советских солдат вызвало неоднозначное настроение у заключенных. Это важное и неожиданное сообщение было воспринято людьми по-разному. Произошло расслоение общества. Некоторые видели для себя возможность скорого освобождения, другие понимали всю трагичность обстановки и непредсказуемость своего ближайшего будущего. Не прошло и месяца с тех пор, как нас осудили, как противников Договора о Дружбе с Фашисткой Германией, а «наши друзья» уже бомбили советские города и села. На второй день после начала войны стало известно о срочной отправке нас из Москвы. Ночью подогнали товарные вагоны с нарами с двух сторон, в два этажа в каждом вагоне. Назначили старших по вагону из уголовников, политзаключенным не доверяли руководство. К товарному эшелону на машинах из всех московских тюрем в ночное время начали подвозить заключенных. Все это происходило под крики охранников, лай собак, под свет ручных фонарей. Людей вталкивали в вагоны, а некоторых тащили волоком, т.к. они не могли идти от истощения, ран и болезней. Эту картину описать трудно, это напоминает показанный нам в фильмах худший вариант вывоза наших пленных в Германию. Старшим по вагонам выдали в ведрах селедку и немного хлеба. Все это делалось бесконтрольно, без поименного распределения, и поэтому многие оказались без минимального пайка. Поездка продолжалась двое суток. Многим из еды ничего не досталось т. к. распределением занимались случайные непроверенные лица, в основном уголовники. Отсутствие воды и элементарных санитарных и бытовых условий, медицинской помощи способствовали полному изнеможению и болезням . Много было смертных случаев .Наш эшелон, с пулеметной охраной в первом и последнем вагонах, прибыл на запасные пути ст. Сухобезводное, Горьковской обл. между городами Горький и Киров. Высадили нас в поле рядом с запасными путями. Всем приказали сесть. Люди присели. Тогда повторили приказ: «Сесть!», не смотря на то, что земля была мокрая, а на некоторых участках просто болото. .Мы очутились в УНЖлаге по имени реки Унжа, на которой стоял деревоперерабатывающий завод. В состав лагеря входило 30 лагпунктов. Количество заключенных в каждом из них около 1000 человек.
Родители, находившиеся в Москве, были заняты моими делами по обжалованию приговора. Для оформления обжалования они вели переговоры с известным опытным адвокатом Комодовым, который стал известен после серии политических процессов по разоблачению троцкистко-бухаринских групп. Он им давал обнадеживающие обещания помощи в решении моих проблем. Но внезапно начавшаяся война вызвала всеобщую растерянность. Никто не представлял себе, что началась большая тяжелая битва с фашистами, Еще месяц тому назад они считались нашими друзьями, но мы не верили в эту дружбу, за что были признаны »врагами народа» и неоправданно осуждены. Но признать нас правыми, это признать ошибочность политики партии, а это было не свойственно существовавшему тогда диктаторскому режиму. Партия никогда не ошибалась, и критиковать её никому не позволено.
Быстро развивавшиеся военные события, взятие многих городов на Украине и Белоруссии и жестокое поведение немецких войск заставили моих родителей прервать все действия по моим проблемам и срочно вернуться в Харьков. Город был под постоянным обстрелом немцев. Война была в разгаре. Непрерывные бомбардировки города ожесточили все мирное население и создали обстановку панического бегства. Возле каждого двора и дома выставляли дежурных для поддержания порядка. Моим родителям не разрешили участвовать в этих мероприятиях, т. к. их сын был «враг народа». Обстановка в семье накалилась до предела. Муж сестры Файницкий Яков, окончивший недавно Харьковский Политехнический ин-тут и призванный в армию в танковые части погиб в первые дни войны под Львовом, оставив вдовой жену с маленьким пятилетним ребенком. Брат Полатовский Семен, будучи студентом 5-го курса Харьковского Политехнического ин-та, пошел добровольцем в армию, несмотря на решение правительства студентов последних курсов освободить от призыва. Но у него были особые обстоятельства. Он был секретарем комсомола своего факультета, а брат оказался « врагом народа». У него не было другого выхода, как пойти добровольцем. Никто не хотел разбираться, за что посадили брата, т.е. меня. Важно было номер статьи и кличка « враг народа». Эта кличка сопровождала меня всю мою жизнь. Брат, будучи студентом-отличником, уже тогда имел свои научные статьи в области атомной энергии, имел допуск в Украинский Физикотехничесий ин-тут, занимавшийся атомными разработками.
Вот в такой тяжелой моральной, материальной и физической обстановке, когда муж сестры погиб, старший сын ушел добровольцем в армию (и тоже погиб в 1942г. под Сталинградом), а младший сидел в тюрьме, как «враг народа», мои родные бросили все и бежали на восток в эвакуацию.
Еще находясь в Бутырской тюрьме, когда уже знали, что война в самом разгаре и отправка в лагерь стала реальностью, молодежь собиралась группами и строила свои планы. Там я встретил и детей бывших министров и партийных работников, которые говорили, что при добросовестной работе и перевыполнении плана могут значительно сократить срок. Это всех воодушевляло и по наивности все рвались к труду. Но реальность вскоре всех остудила.
Всю нашу группу отправили в разные лагеря. Единственную нашу девушку после суда мы не видели. Только после освобождения я узнал, что после отбытия срока она вышла замуж и уехала жить в Среднюю Азию. Дальше её следы затерялись.
Я, как самый молодой и подающий надежды, попал в один из производственных лагпунктов, занимающихся лесоповалом. Из прибывших знакомых мы создали молодежную бригаду. Никто из нас до ареста этим ремеслом никогда не занимался. Среди членов нашей бригады были преподаватели школ и вузов, студенты институтов и консерватории, сотрудники НИИ, служащие министерств и двое рабочих. Для руководства нам дали бригадира с большим опытом лагерной жизни и работы на лесоразработках, конечно из уголовников. Здесь на руководящую работу (нарядчики, бригадиры, приёмщики работ) назначают в, основном, заключенных уголовников, как конвойных, так и безконвойных. Поместили нас в бараке на втором ярусе. Первый более привилегированный был для старожилов. В качестве постели мешок, который нужно набить сеном и маленький мешок вместо подушки. Но все это быстро исчезало, т. к. его сразу же забирали и выносили с зоны и там меняли на махорку, спиртное или наркотики. В качестве обуви плетенные лапти с бахилами. Выдали телогрейку, бывшую в употреблении, но целую. Подъем в 5 часов утра. Умывание условное, т.к. ни мыла ни зубных принадлежностей не было, а полотенце общее. Туалет во дворе, где с утра всегда очередь. Завтракать ходили всей командой по нескольку бригад. Там выдавали главное - пайки хлеба и баланду из отрубей. Праздник, когда получал горбушку, которую выдавали строго по очереди, она очень ценилась. Я старался после завтрака до начала сборов на работу прийти в барак и лежа на спине съесть свой хлеб. В таком положении пайка елась дольше, и этим продлевалось это приятное мероприятие. Пайка выдавалась на весь день, но выдержки сохранить на второй приём не хватало. Далее начиналось одно из неприятнейших мероприятий. Возле выхода с вахты (главные ворота) построен длинный коридор, отделенный металлической сеткой и состоящий из двух загонов. В первом загоне нас собирает лагерная охрана и считает поштучно, согласно рапорта нарядчика. И если не хватает хоть одной «штуки» (человека), начинаются его поиски по всем баракам. Бывало человек спал, бывало болел и не мог подняться, а бывало «отдал концы» где-то на территории лагеря . Начинался поиск и переделка рапорта. Особенно это тяжело переносилось, стоя в морозное ветреное зимнее утро или знойным летом. После чего мы переходили во второй загон, где нас принимала поштучно охрана, сопровождающая нас на работу. Расположение лагеря было стационарно, а место работы все время удалялось по мере вырубки леса. При мне это расстояние составляло около 4 км, а поэтому сам приход на работу представлял немалые трудности. Особенно это было чувствительно после глубокого снегопада, когда нужно было высоко поднимать ноги. Когда человек не мог двигаться, и не было возможности его дотянуть до места работы или до лагеря с ним поступали, как при попытке к бегству, т.е. застреливали. Аналогичная картина пересчета была после окончания работы.
Нередки были смертельные случаи на работе, когда заключенные падали от изнеможения. Находясь в лагере, заключенными было предпринято несколько попыток бегства. Но все кончились трагично. В военное время, когда всюду была пропускная система, в нашей местности с многочисленными лагерями и внешним видом заключенного бежать и спрятаться было невозможно. Всех, пытавшихся бежать, в назидание всем приволакивали.
Обычно работа начиналась с разжигания костра. Затем по технологии очистка участка от кустарника и далее валка леса, обрубка сучьев, ошкуривание, сбор и сжигание сучьев и листвы. Все работы в то время выполнялись без механизации вручную, Я прошел все участки работ и понял, что мне этот темп не выдержать. Чтобы не подводить товарищей я заявил о своём выходе из бригады. Выполнение плана на 100% с моими данными невозможно.
При выполнении плана давали паёк хлеба чуть больше и премиальное блюдо, это что-то в виде булочки из отрубей. Для физической поддержки это ничего не давало. Бригада постепенно рассыпалась. Двое умерли, некоторые перешли на другие работы. Я подобрал напарника примерно с моими физическими возможностями. Он был поляк, пан Соколовский, немного старше меня. Разногласия у нас были только политического характера. Он с надеждой ждал победы немцев.
Главная общая задача была выжить. Для этого нужно было выполнить план не менее чем на 40%, иначе мы лишались пайки хлеба. Деловая древесина нарезалась длиною 6,5 м. Приёмщик при приёмке на комле её точковал. Мы её нарезали на несколько см больше, а на завтра обрезали торец и сдавали вторично. Но все равно работа была не по моим силам. С каждым днем здоровье ухудшалось. Очень усложняло жизнь отсутствие нормальных бытовых условий. Практически всю зиму я ходил с мокрыми ногами. Основная обувь это бахилы с лаптями. После ходьбы по снегу на работу и с работы снег оттаивал, и бахилы намокали, но за ночь они не успевали высохнуть и ноги постоянно находились в сырых бахилах. В лагере смертность увеличивалась с каждым днем. Была организована специальная бригада могильщиков, которая только этим и занималась. Летом они копали могилы для захоронения умирающих, а зимой они разгребали снег и им же засыпали вновь умерших. Все это обнаруживалось только летом после таяния снега и соответствующего смрадного запаха. Каждый год прибывали новые эшелоны заключенных. Наибольший процент составляли жители Прибалтики и Молдавии. Когда лесоразработки переходили на новый участок, то его освоение начиналось с его объедания. В лесу было много ягод и грибов. Грибы в металлических банках кипятили и затем мало съедобные грибы без соли съедали. Было много случаев отравления. В лагере встретил человека из Харькова, который был знаком с моими родителями, Его семья находилась в эвакуации в Ташкенте. Он сидел не по политической статье, и имел право на переписку. Он работал в бухгалтерии лагеря, и с его помощью мне удалось отправить символический перевод своим родителям и этим дать им адрес своего местонахождения. Они начали присылать мне посылки с сухарями, луком, изюмом и махоркой. Махорку я менял на съестное. Вся сложность была в сохранении посылки. В каптерке можно было брать два раза в день, потом я клал за пазуху, что-нибудь и с этим ходил весь день, т. к. другого места для хранения не было. Каждый раз нужно было что-то давать каптерщику. Однажды на меня напали и начали душить и забрали все, что было за пазухой. Всегда нужно было искать укромное место, т. к. кругом все были голодные. Конечно, посылки в какой-то степени помогли выжить, но не решили вопроса моего здоровья. У меня признали цингу и пеллагру, дали инвалидность и перевели на работу в лаптеплетную. Ходить мне стало тяжело, поэтому работа в лаптеплетной мастерской помогла мне дотянуть до конца срока заключения. Из моих однодельцев двое умерло. Лурье убили заключенные из-за его пальто, которое у него хотели забрать бесконвойные заключенные для продажи за зоной. Шура думал, что оно ему потребуется после освобождения. А Женю, его друга, убило падающее дерево на работе. Окуневу и Рохлину вынуждены были дать бесконвойность, Они по специальности были химики и им предложили изготовить хозяйственное мыло из древесной смолы и низкокачественных жировых добавок. Оно было плохого качества, но в условиях войны это был выход. По их предложениям за зоной построили небольшой смолоперегонный цех и установили котлы для варки мыла. Рядом с цехом домик для жилья и контора. Это фактически решило их судьбу, но ненадолго. Начальником цеха назначили бывшего заключенного Исая Паркина.
Рядом с цехом находился барак для женщин немок с Поволжья. Они административно подчинялись нашему лагерю заключенных. Условия в лагере у немцев тоже были тяжелые, они очень голодали. Женщины работали на ремонте железнодорожных путей. Они жили на уровне бесконвойных заключенных. По просьбе начальника цеха Исая Паркина ему дали для работы трех женщин. Для них это тоже была физическая передышка. Одна из них, наиболее приветливая, Оля начала варить на всех обеды и постепенно стала руководить всем бытовым хозяйством.
10 апреля 1944 г. меня освободили. Но о выезде и разговора не было. Как жить дальше, где жить, с чего начинать, не имея никакого хозяйства, я не знал. По моей просьбе меня направили на Лапшанку, где был лесопильный комбинат и смолоперегонный цех. Исай, Леонид и Наум в конторе выделили мне при конторе маленькую комнату, где я и поселился. На заводе я устроился электриком. Работа была не тяжелая, но ответственная, дежурным у щита управления. Отсутствие специальных знаний затрудняло выполнение этой работы. В одно из дежурств необходимо было залезть на телеграфный столб по скобам. Но, чтобы не останавливать производство, этот ремонт надо было произвести, не снимая напряжения в сети. Контакт я исправил, но, неудачно пролезая между проводами, потерял равновесие и упал с шестиметровой высоты, правда, закончилось все без серьёзных ушибов. Но сложности в работе повторялись.
Там же на Лапшанке я познакомился с первой гражданской девушкой Софой Якубович. У неё мать и брат погибли в Виннице во время оккупации немецких войск. Отец сидел в лагерях по 58 ст.УК РСФСР. Когда началась война, она была в гостях у родственников и с ними эвакуировалась на восток страны. Отец после длительного тюремного заключения освободился и сошелся в гражданском браке с бывшей женой секретаря Свердловского обкома партии, который тоже был осужден по этой же статье. К ней тоже приехала дочь Нина, старше Софы на два года. Нина, не смотря на репрессии коммуниста отца и матери, осталась верна идеалам коммунистической партии. Она приехала жить к матери, но вступать в контакты, а тем более в дружбу с бывшими заключенными воздерживалась. Нина поступила на работу в бухгалтерию завода и стала комсоргом работавших вольнонаёмных комсомольцев.
В ночь на 31 декабря Софа уговорила Нину пойти с ней к нам встретить Новый год, где были и заключенные Леонид и Наум, а также и Оля из немцев Поволжья. Наша скромная встреча прошла в дружественной, уважительной обстановке. Все остались довольны. Софа продолжала дружбу с нами, но с Ниной у неё были натянутые отношения.
Для решения технических вопросов по цеху в Москву командировали Исая. Во время учебы в академии в Москве у Леонида была первая любовь с Люсей, которая была прервана в связи с арестом. Отец Люси работал в органах и еще до ареста отрицательно относился к их дружбе. Желая сделать приятное Леониду, Наум и я к его письму приложили свои письма, в которых восхваляли дальнозоркость его взглядов, что война показала ошибочность заключения договора с фашистами, что это привело к разрухе страны и невосполнимым людским жертвам. Эти письма попали в органы. Партия не может ошибаться.
Начиналась раскрутка нового дела. Как эти письма попали в органы, так и осталось загадкой. Леониду и Науму угрожал новый срок, меня вызвали, как свидетеля. Я оказался под угрозой. Я посоветовался с родителями, и они решили направить Раю, мою сестру. Время было ещё военное, существовала пропускная система. Для получения пропуска нужна была командировка. Официальная причина командировки была замена металлических гвоздей для обуви на деревянные. Рая оставила в волнении родителей и маленькую дочь и из Ташкента с двумя пересадками добиралась до ст. Сухобезводное. Она не знала к кому обратиться и где меня искать. Ведь «Гулаг» это было целое государство в государстве, где не принято было отвечать на вопросы и выслушивать жалобы. Сухобезводное это был только центр лагеря, а лагпункты находились в глубине, и вход туда посторонним был закрыт.
Официально действующей гостиницы для приезжих не было. Для прибывающих по делам Гулага имелись прекрасные апартаменты, но вход туда был доступен только по особому разрешению. И, несмотря на наличие официальной командировки и денег, она стояла на распутье, не зная с чего начать. И вот в такой безвыходной обстановке она вдруг услышала крик, явно обращенный к ней: «Раинька!» Это был Соля, друг её мужа Яши с детсадовского возраста. Он знал о его гибели во второй день войны. Больше они друг о друге ничего не знали. Война разбросала всех в разные стороны. Они бросились друг к другу и долго стояли обнявшись и плакали, не задавая вопросов. В каждой семье было столько проблем, что не успевали переваривать своё. Но что могло их встретить здесь в таком необычном месте во время войны, они понять не могли. Он схватил её чемодан и потащил в рядом стоявший дом, где он жил с матерью. Соля родился с инвалидностью одной ноги, а поэтому был освобожден от призыва. Окончил юридический институт в Харькове и получил назначение в Унжлаг на должность пом. прокурора по надзору. Представить себе, что Рая приехала по моим проблемам, он, конечно, не мог. Он знал меня, как мальчика, поступившего уже в институт. Они долго не могли начать разговор, так как были заняты воспоминаниями. Тетя Яши жила в одной коммунальной квартире с Солей и его матерью. Тетя жила без мужа и без детей и обе женщины вместе растили вместе этого инвалидного ребенка. Когда немного успокоились и пришли в себя начали разговор о моих делах. В части трудоустройства и улучшении быта Соля сразу успокоил и сказал, что это ему удастся помочь. В части начала второго дела он сказал, что ему надо разобраться на какой стадии оно находится и в чем его суть. Конечно, такое неожиданное развитие событий немного Раю успокоило. Сразу он позвонил на лагпункт и вызвал меня на два дня. Это была наша первая встреча после ареста. Мы вспоминали и плакали из-за гибели Яши и Семы, пытались утешить друг друга. Рая рассказывала о переживаниях родителей, о шестилетней Майечке, о трудностях эвакуации, о планах возвращения в Харьков, о моих перспективах на будущее. В части моего трудоустройства Соля договорился о переводе меня на другой лагпункт в должности инспектора технического контроля часового производства, где работали пенсионеры и инвалиды. Там для конфискованных часов делали подставки из оргстекла и выпускали, как настольные часы. Там делали и другую сувенирную продукцию для продажи. Работали мастера высокого класса. Продукция пользовалась спросом. Моя работа заключалась в проверке работы часов в течение 4-х дней и при необходимости мастера доводили их до кондиции. Что касается второго дела, то для его решения надо было только изъять оттуда письмо. Это сделали с большими проблемами, за что один сотрудник следовательского отдела был понижен в звании. Леониду и Науму он помочь не смог. Они были осуждены, получили второй срок и были лишены бесконвойности. Их перевели в зону, а потом отправили в другой лагерь. На лагпункте, где я работал, были еще швейные, обувные и другие цеха. Мне дали очень маленькую комнату и общую кухню на три семьи. На этом лагпункте я познакомился с интересными людьми: бывшим руководителем планового отдела «Гулага» Казимиром, начальником Росэкспорта страны, зам. начальника контрразведки страны и др. Многие из них, не смотря на полученные сроки, оставались преданными идеалам партии, и своё наказание объясняли ошибкой отдельных людей.
Руководителем всего производства был бывший замминистра МВД Казахстана Гильман Самуил Лазаревич. Он был членом партии с 1917 г. Свою деятельность начал в армии Буденного и прошел все стадии развития органов внутренних дел ВЧК, ГПУ, НКВД, МГБ, МВД.
Он отсидел первый срок, но выпускать его не собирались. Через некоторое время он вызвал меня и предложил перейти к нему в двухкомнатную квартиру. Я у него был и повар, и уборщик, и собеседник, и хозяин квартиры. Мы с ним жили очень дружно. Он оправдывал политику партии и свой арест, и мой арест. Пытался меня перевоспитывать, но это не мешало каждому иметь своё мнение. У него была семья: жена, дочери Регина и Тамара, и сестра жены. Жили они в Москве на Арбате в большой квартире. После ареста постепенно у них забрали две комнаты, оставив им две комнаты и общую кухню. Уже в мою бытность в гости к отцу Казимиру приезжала дочь Галя и останавливалась у нас. Их семья и семья Самуила жили в Москве территориально рядом. Их объединяло аналогичное горе в семье. Позже в гости приезжала старшая дочь Самуила, Регина. Конечно в наших скромных условиях мы не могли устроить ей достойную встречу, но приём прошел очень тепло. На меня её приезд произвел впечатление прибытия человека с другой планеты. Её молодежный современный вид, привлекательная внешность и столичный задор надолго сохранялись в нашей памяти. У меня и сестры Раи, переехавшей позже жить в Москву, надолго сложились с этой семьёй теплые дружественные отношения. Регина рассказывала о переживаниях и трудностях доставшихся их семье в связи с арестом отца. Так, например, она училась в институте иностранных языков и параллельно работала в школе. МИД при устройстве приемов с присутствием иностранцев часто приглашало студенток института для создания праздничной обстановки. Перед приёмом их инструктировали об их поведении на встречах. Они могли танцевать, поддерживать беседы, но из здания не уходить. На одном из таких приёмов за ней начал ухаживать один иностранец. Через несколько дней, при выходе из школы он её встретил и попросил разрешения проводить до дома. Через несколько дней он повторил такую встречу. После этой встречи её вызвали в органы и интересовались темами их бесед. Она рассказала, что встречи были по его инициативе, и что она вела нейтральные разговоры о кино и спорте. Через некоторое время последовал еще вызов в органы и ей предложили выйти за него замуж. Она ответила отрицательно, т. к. у неё был друг и, что у них уже есть такой план. В связи с этими событиями она вынуждена была срочно решать этот вопрос не так, как планировала. Регина также рассказывала, что они были знакомы со многими семьями крупных военоначальников и все обращения жены Самуила о помощи в реабилитации мужа были безуспешны. И только после смерти Сталина и снятии Берия он был реабилитирован, восстановлен в генеральском звании, получил большую новую квартиру в районе Белорусского вокзала и денежную компенсацию. Я продолжал жить у Самуила. Дружеские отношения с Софой, живущей на Лапшанке, продолжались до самого моего отъезда. У меня с ней тоже были большие планы на будущее. Но все это было, как в тумане, т. к. вопросов было больше, чем ответов.
В начале 1946 г. я все же добился разрешения на выезд на Украину. При выезде я получил справку об отбытии в лагере трехгодичного срока, согласно решения суда, и следованию к месту постоянного жительства на Украину. Жить в Харькове было отказано, и я был вынужден согласиться на пригород Харькова, Дергачи. Конечно, это ограничение в месте жительства сильно расстроило мои планы и в части продолжения учебы, и в части устройства моей будущей жизни. Для всех освобождающихся жизнь продолжалась непросто. Даже имея разрешение на выезд, выехать с нашей станции в сторону Москвы было невозможно, т. к. поезд стоял только две минуты и предварительного сообщения о наличии свободных мест по селекторной связи станция не получала. Когда кому-то из начальства надо было ехать, то это делалось по специальной связи. Мне очень хотелось ехать с пересадкой в Москве, что было довольно рискованно. Только благодаря участию в этом мероприятии зав. пекарни, который в то тяжелое послевоенное время был большим начальником, и выделенные им две буханки хлеба, дежурному по станции удалось посадить меня в бесплацкартный вагон. Остановился я в семье Самуила. Встретили меня тепло. Рядом жила семья Казимира. Его жена работала в организации по распространению театральных билетов и на все дни моего пребывания приготовила контрамарки в театры. Эта забота, конечно, мне была очень приятна. Но я настолько отвык от театра, что посещение превратилось в тяжелое испытание. Стыдно признаться, но я практически засыпал во время спектакля. Галя ко мне была очень внимательна. Все пытались растормошить меня и даже помогли обзавестись одеждой, для посещений театров. Но мне очень хотелось побыстрее увидеть родных, и поэтому я вскоре отправился в Харьков. О своём точном прибытии я не сообщил и с вокзала без вещей отправился по новому адресу проживания моих родителей. Мама пошла на базар, а дома была одна Майинька, с которой мы расстались, когда ей было 4 года. Она не все знала, но понимала, что все ждали приезда родного человека. Она долго расспрашивала при моём звонке в дверь, но когда поняла, что это я, быстро открыла и бросилась ко мне. По родственным отношениям она племянница, но в натуре она значительно ближе. В связи с гибелью её отца на войне я пытался ей заменить и отца, и дядю в одном лице. Рая через некоторое время вторично вышла замуж и переехала жить в Москву. Майя до 15-летнего возраста жила с нами. Мы были очень близки и преданы друг к другу. Всюду, куда не заносила меня судьба, первым гостем была Майинька. Дальнейшие встречи с родными и друзьями были полны слез и радости. Маму долгое время нельзя было остановить от плача. После всего пережитого ею, понять можно, но рассказать, а тем более описать трудно. Для неё точно, как в песне поётся: «праздник со слезами на глазах». В первый же день встали вопросы, что делать дальше. Где мне жить и чем заниматься? Прописать меня в Харькове было невозможно. Харьков входил в число режимных городов. У кого прописать в Дергачах? Вместе с радостью появилось много вопросов без ответа. Попытки прописать меня в Харькове кончились без успеха. Решили, что пока буду спать у родственников и у друзей, а в субботу и в воскресенье дома. Это уже было первое нарушение режима. Для мамы начались бессонные ночи. Управдом, зная все законы для таких случаев, начал регулярно приходить за бутылкой, как за зарплатой. Это относительное благополучие добывалось с нарушением многих законов.
Не все приятели откликнулись на мой приезд, выдерживали нейтралитет, инициативу особо не проявляли. Пришла Рита Файнлейб, моя одноклассница по школе и однокурсница по институту. Мы жили рядом, учились в одной группе и вместе готовились к экзаменам. Родители думали, что это моя любовь. И когда собирались в эвакуацию, то брали самое главное и необходимое. Фотография класса была большая, и они вырезали меня и Риту. Рита пришла с мужем и рассказывала, что после моего ареста было открытое партийное собрание, на котором обсуждали, как же они не могли не заметить в моем лице антисоветчика. Заставили Риту выступить с моим осуждением и исключением меня из комсомола. Через неделю я с Раей пошли на приём к директору авиационного института. Он выслушал меня, но ни сочувствия ни понимания мы не услышали. Ответ был дипломатичный. Формально у меня не было ограничений в части продолжения учебы. Но в заключении разговора он сказал, что и специальность, и предприятия, где я должен буду проходить практику и работать, военного и секретного подчинения, а поэтому могут быть сложности в развитии моей карьеры. После этой встречи мы поняли, что для меня этот институт закрыт. Начали думать и искать выход. По предложению одного знакомого решили обратиться в строительный институт, где у него была знакомая начальник отдела кадров. Мы собрали все документы, заполнили анкету и написали биографию. Время было послевоенное, и всюду главный вопрос был, где и что делал во время войны. Последние два года я работал в «Гулаге», но это не помогло затушевать трех предыдущих лет заключения. Оказывается, наш знакомый всю правду начальнице отдела кадров не рассказал, но она в этом быстро разобралась. Её желание помочь нам было превыше, и она взяла на себя этот труд. Потом, в течение всех лет учебы, она «доила» нас, объясняя каждый раз, что приехала очередная комиссия, и она вынуждена была прятать и выкручиваться с моими документами. Проверить мы, конечно, не могли и поэтому терпели. Для продолжения учебы нужно было пересдать пять предметов из-за различия в программах. После такого длительного перерыва продолжать сразу учебу было не просто. Но другого выхода не было. Трудности добавлялись поисками и сменой жилья. Со временем я перестал менять жильё, но напряженность оставалась. Так однажды я пришел для ночлега к родственникам, у которых дочь недавно вышла замуж. Они жили на первом этаже. Вдруг поздно вечером звонок в дверь. Мы посмотрели в окно и увидели людей в милицейской форме. Все испугались за меня и уложили, якобы спать, в кровать молодоженов. Остальные остались сидеть за столом, а потом впустили милицию. Они зашли и попросили паспорта. Оказывалось, что им как раз нужен был молодой муж, который и сидел за столом. Он женился, но не был прописан, и соседи пожаловались в милицию, т.к. в этом случае нужно было сделать пересчет оплаты за воду и канализацию. А в комнату, где я лежал, они даже не зашли. Вот такие курьёзы сопровождали всю мою студенческую жизнь.
Родители пытались как-то украсить мою жизнь. Через знакомых договорились о путевке в санаторий в Сочи. Но паспорт там показывать было нельзя, т.к. Сочи тоже был режимный город. Придумали версию, что паспорт потерян и для прописки в санаторий я взял военный билет. При оформлении прописки в милиции по каким-то признакам обнаружили моё лагерное прошлое. Забрали документ и предписали в течение 24 часов покинуть город. Что я незамедлительно и выполнил. Моё времяпрепровождение тоже нуждалось в ограничении. Некоторые приятели, зная моё прошлое, ограничивали знакомство со мной до определенных пределов. Отмечая свой день рождения, я пригласил одну девушку в гости. У меня по отношению к ней были серьезные планы. Все ждали её прихода, но, не дождавшись, без настроения сели за стол.
Потом я узнал, что её отец был против нашей дружбы и устроил скандал, запретив посещение моих именин. Он работал в Горсовете зав. отделом и боялся, что это может как-то отразиться на его работе. Аналогичные моменты в моей жизни повторялись очень часто. По приезду в Харьков я написал письмо Софе на Лапшанку и рассказал ей о всех проблемах своей жизни. Но ответа не получил. У меня осталось подозрение, что родители и Рая скрывали от меня её ответы. Я не могу поверить, что её могли остановить эти трудности. Но предложить что-то заманчивое я не имел возможности. Даже Циля, моя жена, с которой мы сошлись после 4-х лет ухаживания, перед походом в ЗАГС спросила: «Правду говорят, что ты сидел в заключении?» Я ей рассказал всю правду. Но её это не остановило.
Должен честно признаться, что и у неё при нашей совместной жизни не раз возникали серьёзные проблемы из-за моего прошлого.
После окончания института состоялось распределение назначений на работу. И тут меня ожидала очередная неприятность. Места назначений были в основном Западная Украина и восток страны. Мне попал город Чита. Меня бы это не остановило, но город находился в приграничной зоне и опять стал вопрос о моём праве там проживать. К этому времени я уже вынуждено «потерял» паспорт и за деньги получил новый без ограничений. Но в пункте «на основании чего выдан новый паспорт» стояло: «на основании старого паспорта со ст. Сухобезводное» и это меня всегда смущало. Три месяца я с сестрой Раей, живущей уже в Москве, мы добивались изменения назначения. Много усилий, труда, нервов, и денег стоило изменить на Нальчик - столицу Кабардино-Балкарской автономной республики в проектный институт «Кабардинопроект». Это было большой нашей победой. Вернувшись в Харьков, мы с Цилей расписались и устроили праздничный обед только для родных. Я уехал по назначению в Нальчик с большим энтузиазмом и надеждой на скорый приезд Цили. Город небольшой, но красивый, зеленый и тихий, произвел на меня приятное, успокаивающее настроение. На работе меня встретили доброжелательно, Работу начал с большим подъемом, к работе относился добросовестно. Большинство сотрудников было пожилого возраста. На Кавказ Советская Власть еще не дошла, и это чувствовалось на кадрах сотрудников и в их отношении ко всему окружающему. Так одна из ведущих архитекторов в беседе со мной по отношению к труду заявила: «какой музык, такой танц». Немцы были не на всем Кавказе и очень непродолжительное время. Разрушения были незначительные. Большинство живущих не эвакуировались. Некоторые служили у немцев и не возражали против их победы. После войны Советское правительство жестко отреагировало на их поведение. Некоторые национальные меньшинства были выселены с Кавказа, много было репрессированных за службу при оккупации. Работу свою я начал ответственно и целеустремленно. Начинать было не просто, т. к. это была моя первая проектная работа. Мое отношение к работе не осталось незамеченным руководством, и уже через несколько месяцев я получил первое повышение нашей мизерной инженерной зарплаты. Я снял квартиру без всяких удобств, вода и туалет во дворе. Сейчас это звучит странно и непонятно. Поехал в Харьков и привез жену. Конечно, начинать новую жизнь на пустом месте с такими бытовыми условиями, с инженерной зарплатой без помощи родителей было очень тяжело. Начал искать подработки. Это в условиях Кавказа было возможно, т.к. формального оформления не нужно, нужна была готовая работа. Доброжелательное отношение на работе я чувствовал на всем протяжении всей своей работы в институте. Директор института Людмила Николаевна была членом горкома партии и в Республике имела поддержку и влияние. Она начала добиваться мне государственное жилье. Массового строительства жилья в республике после войны не было. Все строительное проектирование для республики осуществлялось в нашем институте. Наш директор была в курсе всех новостроек и на новое жильё надежд не возлагала.
В Кабарде героев, общеизвестных в стране, были единицы. Герой Кабарды Баразбий Хамгоков еще в довоенное время за участие в выращивании скакунов по предложению Буденного был награжден орденом. Во время войны он участвовал в кавалерийских частях и тоже получил награды. Конечно, такая выдающаяся личность была перспективна и после войны. Особенно это было заметно на фоне остальной массы людей и их поведении во время войны. После войны он женился, у них родилось двое детей. Его симпатичная русская жена активно занималась общественной работой. По инициативе партийных органов Хамгоков был назначен первым секретарем ЦК ВЛКСМ республики. Но тяга к алкоголю сказались на его поведении и внешнем виде. Нередко на заседаниях бюро и на других общественных мероприятиях в республике его можно было видеть в нетрезвом состоянии и соответствующем поведении. Руководство республики вынуждено было постепенно понижать его в занимаемой должности. Он с семьёй занимал целый этаж, также как и председатель совета министров этажом ниже. Не знаю, кто был инициатором, но думаю, что не без участия директора моего института, ему предложили одну комнату из пяти освободить для меня. Трудно представить нашу радость, когда вместо нашей, так сказать квартиры без удобств, получить комнату в этом доме. Большая комната овальной формы с центральным отоплением и горячей водой. Сейчас это не кажется чем-то необычным. Но в то послевоенное время это было нашей мечтой. Мы боялись, что такое решение нашей жилищной проблемы отразится на наших отношениях с семьёй Хамгоковых. Но в натуре получилось сверх ожидания хорошо. Циля и жена Баразбия подружились, и она в нас увидела помощников в борьбе с алкоголизмом ее мужа. Но что самое удивительное, что Баразбий с нами остался дружен и часто заходил в гости. Получение нового жилья в корне изменило не только наш быт, но и наше общественное положение. Появилось много приятелей и друзей. Вокруг нас возникла община интеллигентных людей. Среди них были врачи, инженеры, работники культуры и прокуратуры и др.
Прошло совсем короткое время, и директор опять вызвала меня к себе. На её лице была улыбка. По её поведению и настроению я понял, что будет какое-то приятное известие. Мне трудно было что-то предположить, что городское начальство по её подсказке предложит мне должность главного архитектора города. Мой диплом - «инженер-архитектор» соответствовал этой должности. Они предложили мне, потому что у большинства местного населения были проблемы, несовместимые с этой должностью. Многие были в оккупации, или кто-то из близких подвергался репрессиям. Для Кавказа и многих национальных меньшинств это было характерно. Вот так на фоне имеющихся сотрудников института с наличием соответствующего диплома казалось, что молодой инженер с Украины, добросовестно относящийся к работе, является наиболее подходящей кандидатурой. Конечно, такое предложение было настолько неожиданно и перспективно, что я растерялся и не знал, что ответить. Ведь мне предлагалась и интересная работа, и квартира, и машина, и соответствующая зарплата. Отказаться от такого предложения после всего пережитого было очень трудно. Перспектива была настолько заманчива, что даже отец приехал из Харькова. Немного остыв, мы начали рассуждать. Начнется оформление допуска, заполнение анкет, подробная биография и все моё прошлое, которое я скрыл при оформлении на работу, вылезет наружу. Рассказывать об абсурдности моего наказания я не мог, т. к. на руках у меня была только справка со ст. 58. Так что был только один выход, отказаться от этого заманчивого предложения. Я подобрал время, когда в кабинете никого из посторонних не было, чтобы как-то дипломатично объяснить свой отказ. Она была удивлена. Сначала она подумала, что я испугался трудностей и ответственности. Но когда я рассказал об истинных причинах, она опустила голову и замолчала. Она не могла себе представить, что я, не смотря на свою молодость, успел познакомиться с «Гулагом» не по рассказам, а лично. Позже я узнал, что и у неё тоже были близкие родственники, прошедшие через эту мясорубку. Жизнь показала, что принятое решение было правильным. Мне казалось, что все прошлое ушло в архив, что я преувеличиваю проблемы, но жизнь меня быстро опустила на землю. Оказывается, параллельно шло дело Окунева и Рохлина, как результат написанного письма девушке Леонида. Они были возвращены в зону и получили второй срок. После этого прошло уже несколько лет, когда меня разыскали в Нальчике и вызвали по этому делу, как свидетеля. Наверно они пытались обжаловать свое дело. Циля была беременна, почти перед самыми родами. В этом состоянии она пошла со мной и пять часов простояла у здания МВД в ожидании моего выхода. Никто не знал, чем это кончится. Все эти переживания не давали спокойно жить и строить свои планы. И время не заставило долго ждать. Через короткое время вызвали меня в райвоенкомат и объявили о призыве в армию на строительство военных аэродромов. Я бы мог попытаться отказаться в связи с рождением дочки. Но моё прошлое всегда и во всем меня сдерживало. Так с одной стороны я не мог отказаться служить родине, но этот призыв был стратегического назначения, т. к. для реактивной авиации нужны были срочно удлиненные взлетные полосы, а с другой стороны участвовать в строительстве секретных военных объектов с моей биографией было тоже не безопасно. На политических занятиях для офицеров неоднократно поднимался вопрос о повышении бдительности.
Вся документация шла с грифом секретно. Даже проект дворового туалета или рапорт о принятых социалистических обязательствах тоже шел с этим грифом.
В связи с проводившейся политикой сокращения армии мне удалось демобилизоваться и поступить в проектный институт Южгипроцемент в г. Харькове, продолжая замалчивать своё прошлое. Только после смерти Сталина в 1961 г. я был реабилитирован из-за отсутствия состава преступления. В порядке компенсации мне выдали стипендию за два месяца 12х2=24руб.
В институте я проработал 40 лет до ухода на пенсию. Я участвовал лично в проектировании, строительстве и пуске многочисленных предприятий строительных материалов и цементных заводов на Украине. Несмотря на реабилитацию, за мной и потом тянулся хвост прошлого. Негласно я считался «невыездным». На объекты, находившиеся за границей Союза, меня не пускали. После ухода на пенсию два года я работал в Райсобесе московского района на правах волонтера.
С 1994 г. до 2011 г. я жил и работал в Сохнуте Хайфы в Израиле.
С сентября 2011 года живу в Испании, в Сан Себастьяне и борюсь за получение пенсии. Веду бесконечную переписку с государственными организациями Украины, судами и т.д., которые под любыми предлогами отказывают мне в законном, на основании конституции, праве на пенсию.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #1(171) январь 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=171
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer1/Polatovsky1.php
