«Где соль, там и Перетц». Эпизод из историко-полицейской саги «Шпион Его Величества»*0

"Кто ж таков Перетц?"

"Перетц - это тот богатый еврей, у которого огромные дела

по разным откупам да подрядам и особенно по перевозке и поставке соли".

"Ну, это должно быть тот, о котором говорят: ГДЕ СОЛЬ, ТАМ И ПЕРЕТЦ

(петербургский анекдот).

сенатор Степан Жихарев,

автор "Записок современника"

От автора

Коммерции советник Абрам Перетц (1771-1833), как утверждали современники его, даже потеряв чрезвычайно внушительное свое состояние, долго был памятен еще в столице Российской империи по своим достоинствам и по своим огромным делам. Но для меня сейчас он, в первую очередь, важен как провозвестник нового социально-культурного типа.

Перетц, глубокий и тонкий знаток Торы и талмуда, был вместе с тем светски образованным человеком, подлинно просвещенным европейцем, одним из самых первых и самых блестящих в славной когорте петербургских евреев.

А настоящая история победы русских над французами в 1812-м году без присовокупления биографии коммерции советника Перетца, как говоря факты, просто не может быть создана, и вот почему.

Помимо очень больших денежных вложений в российскую армию, Перетц, как говорят сохранившиеся косвенные свидетельства, направил против агентов Бонапарта действия своей личной тайной полиции, что в итоге сыграло свое несомненное значение.

***

Персонажи и события, представленные в предлагаемом эпизоде, полностью соответствуют исторической реальности.

Вымышлены лишь образы Алины и Агаты, хотя типологически и они совершенно достоверны.

Ефим Курганов,

доктор философии

БУМАГИ ИЗ СОБРАНИЯ ВОЕННОГО СОВЕТНИКА

ЯКОВА ИВАНОВИЧА ДЕ САНГЛЕНА

КОММЕРЦИИ СОВЕТНИК

АБРАМ ПЕРЕТЦ

МОЯ ЖИЗНЬ ЭПОХИ ВОЙН С БОНАПАРТОМ, А ТАКЖЕ НЕКОТОРЫХ ПОСЛЕДУЮЩИХ ЛЕТ

ПОПЫТКА ИСПОВЕДИ

ОТ ПУБЛИКАТОРА

КРАТКАЯ БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Перетц Абрам Израилевич родился в 1770-м году в Любартове (Люблинское воеводство) в семье местного раввина. Умер в Санкт-Петербурге, не ранее 1833-го года. Окончил высшую талмудическую академию, светское образование пополнил в Берлине.

В начале 1790-х годов по рекомендации светлейшего князя Григория Потемкина переселился в Петербург, где выдвинулся как банкир, корабельный подрядчик, основной поставщик крымской соли (отсюда и известный петербургский каламбур: «где соль, там и Перетц»).

В 1801-м году Павел Первый пожаловал ему звание коммерции советника, и сделано это было, между прочим, за неделю до трагической гибели российского императора.

Во время войны 1812-1814 годов Перетц вложил все свое состояние в организацию продовольственного снабжения русской армии. Однако впоследствии казна стала задерживать выплаты, и он вынужден был объявить себя банкротом.

Имущество Перетца было распродано за полтора миллиона рублей, хотя его претензии к казне, так и не рассмотренные, были представлены на четыре миллиона.

***

Записки А.Перетца находятся в составе рукописного собрания военного советника Я.И. де Санглена.

Последний на протяжении многих лет собирал письма, дневники, воспоминания, посвященные памятной эпохе 1812-го года.

В итоге составилась обширная и во многих отношениях совершенно неоценимая и даже по-своему уникальная рукописная библиотека, в которой труд Перетца (это своего рода исповедь, историко-психологически чрезвычайно показательная) занимает, как нам думается, совсем не последнее место.

Необходимо сказать хотя бы несколько слов о жанровой специфике предлагаемого текста - она совсем не так проста, как это может показаться на первый взгляд.

Все дело в том, что начинается рукопись А.И.Перетца как дневник (осень 1812 г.), который к завершающей части (1833 год - последний год жизни нашего героя) перерастает в самую настоящую исповедь, насыщенную итоговыми мемуарными вкраплениями.

СЕРГЕЙ ФОМИЧЕСКИЙ,

проф. (Санкт-Петербург)

КОММЕРЦИИ СОВЕТНИК ПЕРЕТЦ В ОТЗЫВАХ СОВРЕМЕННИКОВ

"Откупщик Перетц, жид, но человек добрый и истинно благородный" - так его аттестует в своих мемуарах литератор и журналист Николай Греч.

Перетц вел в Петербурге открытый дом, принимая у себя, по словам барона Модеста Корфа, "весь город". В числе его гостей, между прочим, был и граф Канкрин, впоследствии министр финансов, но особенно близок был Перетц к государственному секретарю Михаилу Сперанскому. Эта дружба многим не нравилась в высшем обществе, и особенно Гавриилу Державину.

"Сперанский совсем был предан жидам чрез известного Перетца, которого он открытым образом считался приятелем и жил в его доме" - говорит Гаврила Державин в своих записках.

Барон Модест Корф в двухтомном труде своем о Сперанском, замечая по этому поводу, что не смотря на свои старания он не мог раскрыть ничего достоверного ни о происхождении отношений героя своего с Перетцем, ни об их значении, добавляет: "всего вероятнее, что наш государственный человек поддерживает эту связь потому более, что в огромных финансовых знаниях Перетца он почерпал те практические сведения, которых и по воспитанию и по кругу своей деятельности никак не мог иметь. Впрочем, связь с Перетцем ни для кого не могла быть зазорной".

ПУБЛИКАТОР

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Сентябрь 1812-го года

Санкт-Петербург

***

Санглен – тупица (слово перечеркнуто и, судя по всему, сделано это самим Я.И. де Сангленом – Публикатор), и еще какой!

Собственно, сила тупости этого человека сопоставима по мощи своей лишь с его феерической, совершенно невероятной хвастливостью. Есть, правда, еще и третий компонент, очень даже немаловажный: совершенно неумеренная, даже какая-то прожорливая, ненасытная, всеохватная и при этом необычайно гибкая хитрость – именно хитрость, а никак не ум.

Приписка:

Вот негодяй! Вот мерзопакостник!

И как только перо у него повернулось написать такое!

А я еще, по собственной доброте и наивности, всюду нахваливал сего жидка, восторгаясь многочисленными его дарованиями.

И особливо выставлял я в наилучшем свете сего Перетца пред самим государем Александром Павловичем и некоторыми приближенными его.

Да, делал все это я совершенно напрасно. Впредь буду умнее.

Одно отрадно: Господь примерно наказал его – помер-то сей миллионщик Перетц в самой настоящей нищете. И сие обстоятельство очень даже согревает немощное мое сердце.

Яков де Санглен, военный советник.

Генварь 1864-го года.

г. Москва.

Господи! Он столько раз захватывал графиню Алину Коссаковскую, бывшую доверенным лицом самого Бонапарта, и каждый раз ей каким-то образом удавалось улизнуть.

Это просто невероятно. Допрашивали Алину так, что совершенно ничего не могли добиться от нее.

А ведь Санглен был отнюдь не одинок в сыскной своей работе: с ним находилась целая команда многоопытных головорезов, составляющих в совокупности Высшую воинскую полицию при военном министре.

Приписка:

А сие уже клевета не только на меня, но и на всю Высшую воинскую полицию, учрежденную самим государем Александром Павловичем!

Да, высоко однако ж хватил коммерции советник!

де Санглен.

Так что допросчиком Яков Иванович оказался из рук вон плохим. Что же тут сказалось, как не тупость или хотя бы самая элементарная неумелость?!

И при всем том я весьма симпатизирую ему. Да, симпатизирую, но никак не доверяю и не стану доверять ни при каких условиях.

В качестве положительного фактора упомяну вот что: Санглен люто ненавидит Бонапарта и готов все сделать для его низвержения с престола, что я, конечно же, высоко ценю.

И еще. При всем феноменальном хвастовстве своем, Яков Иванович совершенно не обидчив и не завидчив.

Он легко, кстати, признает (на словах, во всяком случае) превосходство моих людей над чинами Высшей воинской полиции. Правда, при этом он пробует выдавать успехи, достигнутые моими людьми, за итог деятельности своих незадачливых подопечных. Я на это совсем не обижаюсь: главное ведь, чтобы дело шло. А оно идет.

Да, а каверз, регулярно устраиваемых Яковом Ивановичем, я ни мало не боюсь. Каверзы эти, как правило, так грубо сработаны, что распознать их совсем не сложно.

Итак, я вполне лажу с Сангленом, что многих очень даже изумляет в Петербурге.

Меня несколько смущает только одно.

Милейший наш Яков Иванович с каким-т о необъяснимым упорством постоянно пытается рассорить меня с императором Александром Павловичем.

Приписка:

А вот и не правда! Все скорее обстояло ровно наоборот.

Ежели кто неизменно и выхваливал этого неблагодарного жида и его исключительные достоинства пред государем Александром Павловичем и близкими к Его Величеству людьми, так это был именно я, и никто иной.

Откупщик Абрам Перетц, собственно, был моей креатурою, и я всемерно ему оказывал покровительство. Об этом, кажется, все знали в Санкт-Петербурге.

Не понимаю, зачем стоило ему выдумывать о каких-то моих кознях, будто бы совершаемых против него?!

Яков де Санглен, военный советник.

Сначала я с непривычки волновался, а потом перестал, и вот по какой причине.

Государь российский, покамест Бонапарт не изгнан окончательно, пока мои миллионы не израсходованы, не станет заниматься обидами. А вот как одолеем злодея человечества, – тогда дело другое.

Тут уж и безо всякого злодея Александр Павлович что-нибудь худое да припомнит обо мне. Человек – существо крайне неблагодарное, а всесильный монарх вдвойне или даже втройне. Так что я уверен, что через какое-то время дождусь еще монаршего «спасибо».

Но это все ничего не меняет. Бонапарта надобно непременно одолеть, а тут без некоторого моего содействия, как кажется, и не обойтись.

Почему же надобно непременно одолеть Бонапарта? Причин есть множество, конечно. Но для меня особенно существенна та, что Бонапарт решил полностью растворить народ мой в толще французской нации.

Придется стать французами и перестать быть иудеями. И ведь император Франции не остановится на одной Франции. Он хочет исчезновения иудеев во всей Европе.

Так что Бонапарт представляет крайнюю опасность для народа Израиля.

***

Четыре человека не войдут в рай: насмешник, лгун,

ханжа, и клеветник. Клеветать – тоже, что убивать

(из Талмуда).

***

По последним сообщениям моих людей, в Санкт-Петербурге ныне все спокойно, о чем я и довел до сведения Его Величества. Санглен был в бешенстве настолько, что его даже покинула столь присущая ему несколько утрированная галантность.

Возмущение Якова Ивановича мне совершенно понятно: он ведь прожужжал на весь Зимний дворец, что столица российской империи вся набита французскими шпионами, и делал это так убедительно, что ему поверили. И главное, что поверил самолично государь. Так что моя нынешняя позиция есть для Санглена просто кость в горле.

Да, я понимаю Якова Ивановича, но потворствовать ему не буду. И фантазии его называю фантазиями. Причем, это корыстные фантазии. Я так и сказал Александру Павловичу.

Санглен хочет открыть в Санкт-Петербурге великое множество шпионов и чрез это снова попасть в фавор к императору, опять стать незаменимым.

Так что я теперь Санглену в некоторых отношениях явно мешаю, ибо публично осуждаю его фантазии. Но за мною стоят мои миллионы, и я спокойно докладываю государю обо всем происшедшем, а точнее об не происшедшем, о том, что Санкт-Петербург вовсе не наводнен шпионами.

И все-таки мои отношения с Яков Ивановичем еще вполне приличны и корректны, даже и душевны, пожалуй.

Еще бы! Санглен ведь обильно пользуется и моим кошельком, а также сведениями, поставляемыми моими людьми.

Приписка:

И опять вранье! Я никогда не брал у сего проклятого жида денег. Уверяю: НИКОГДА!

Яков де Санглен.

В общем, повсеместное шпионство в Петербурге во многих отношениях есть изобретение буйной гасконской фантазии Санглена, что я не устаю повторять.

Правда, тут у Якова Ивановича есть соперники, но куда им до него?!

Так, шпионов еще изобретает бывший начальник Санглена генерал-адъютант Балашов, но его действия сильно сковывает отсутствие гасконской фантазии.

Где украсть чего или в картишки кого обмишурить – в этом Балашову нет равных, но в придумывании шпионских дел, явно отстает, голубчик.

***

Святой, будь благословен он, любит троих: того, кто не гневается, того, кто не пьянствует, и того, кто не настаивает на своем (из талмуда).

***

Государь Александр Павлович в последнее время со мною чрезвычайно, исключительно милостив и даже ласков, но я совершенно не обольщаюсь на сей счет. Всему виною чуть ли не животный страх пред Бонапартом. И когда я заявил, что я отдаю на нужды армии нашей все состояние мое (а это никак не менее четырех миллионов рублей золотом), то ту император всероссийский и «полюбил» меня всею душою.

Александр Павлович заверил меня, что казна впоследствии мне все вернет. Надеюсь, что император сдержит слово. А хоть бы и нет: сейчас главное раздавить Бонапарта, ибо ежели этого не произойдет, то народ Израиля растворится, исчезнет, а сего я допустить не могу и не хочу.

Так что для меня государевы заискивания только забавны, а реального значения совсем не имеют. Не для того я пошел на ЭТО.

А еще Александр Павлович стал вдруг едва ли не при каждой нашей встрече расхваливать иудеев, расточая при этом наисладчайшие улыбки и выражая всяческую приязнь ко мне. Однако я ведь не девица, и этими улыбками и этими речами меня не купишь. Притом, у меня такой род памяти, что из нее невозможно вытравить ну, ни одной закорючки. Довольно таки печальное свойство.

И я отличнейшим образом помню, как в 1802-м году по высочайшему указу был образован комитет еврейских дел. Михайло Сперанский, ставший потом заправлять в сем комитете, выдвинул лозунг: «Как можно менее запрещений, как можно более свободы» . Меня стали приглашать на заседания комитета, и я, не смотря на скептический свой норов, поверил, что наконец-то к многострадальному народу своему будет применена справедливость. Но не тут-то было. Прекраснейший лозунг Сперанского начисто был предан забвению.

Когда декабря 9-го дня 1804-го года законопроект, выработанный комитетом, был опубликован в виде «Положения для евреев», то я был истинно в ужасе. Мои упования и обольщения рухнули неотвратимо. Конечно, в сем Положении» были положительные сдвиги. Однако ужасающим было то, что в 34-й статье «Положения» было потребовано, дабы в целях спасения российского крестьянства все еврейское сельское население (а это более шестидесяти тысяч семейств!) было изгнано из губерний отправлено в местечки черты оседлости.

Это была настоящая катастрофа! Мои единоплеменники, лишенные крова и пищи, скитались с места на место; появились болезни, резко увеличилась смертность.

Начались жалобы, и был созван новый еврейский комитет. Члены оного пришли к убеждению, что иудеи не только не являются в уездах вредным элементом, но, скорее напротив, и, учитывая, что еврейское население находится в ужасающей нищете, постановили прекратить предпринятое выселение. Однако этот доклад комитета, к моему величайшему сожалению, не получил законодательного закрепления.

Тем не менее выселение пришлось прекратить, ибо правительство просто не смогло должным образом провести его. Только начавшись, оно стало крайне плохо сказываться на экономическом положении империи.

Но тут придумали новую беду. Подозревая мой народ в возможном предательстве интересов российской империи, велено было переселить его за пятидесятиверстную пограничную полосу.

И государь теперь хочет убедить меня в симпатиях своих к моему народу. Да как в это можно поверить? Это не стоит даже и обсуждать.

Я c пониманием киваю и соглашаюсь, изображаю признательность, но чарующие эскапады Александра Павловича не оказывают на меня никакого воздействия.

Я и далее буду делать то, что почитаю своим долгом.

О том, что я добровольно расстался со своим состоянием ничуть не жалею и не собираюсь жалеть.

***

Тому, кто не стремится отстаивать свою правоту любою ценой, прощаются все проступки (из талмуда).

***

Совсем еще недавно я объяснял некоторые неудачи военного советника де Санглена и его сотрудников неумелостью и нерасторопностью, то есть причина якобы заключалась в неудовлетворительной работе Высшей воинской полиции. Теперь же я думаю, что все обстояло совсем не так просто.

Да, Высшая воинская полиция работает у нас из рук вон плохо. Это так. Спорить тут не о чем. И все же...

Графиня Коссаковская арестовывалась неоднократно, на допросах неизменно молчала, а потом через некоторое время непостижимым образом исчезала. и так было буквально всегда. Без малейших исключений.

Откуда такая невероятная везучесть? Почему каждый раз срабатывает счастливая случайность?

Яков Иванович говорил мне не раз всерьез, что в Алинушку истинно вселился дьявол, и в этом как раз все дело.

Разъяснение, конечно, эффектное, красивое, но рассчитанное скорее на детей малых. А в устах военного советника оно звучит как неуместная шутка.

У Алины связь, конечно вовсе не с дьяволом, а с...

Да, теперь я уверен неоспоримо: она в связи с Яковом Ивановичем де Сангленом. Иначе довольно-таки регулярные исчезновения Алины из-под ареста просто не объяснить.

О какой связи может идти речь? Может быть, и любовной. Алина – девица видная, смазливая, к амурам очень даже наклонная, а Яков Иванович – кавалер в высшей степени галантный. Почему бы и нет?

Но может быть и так, что связь меж ними вовсе не любовная, а какая же тогда?

Совсем не исключено, что графиня Алина Коссаковская просто выкупает каждое свое освобождение. Да, да, звонкой монетою. Милейший Санглен, надо признать, довольно-таки сребролюбив.

И вот за деньги Бонапарта Яков Иванович отпускает Алину, и потом опять начинает ее ловить. Через какое-то время ее снова арестовывают, она выкупает себя и т.д.

Всем хорошо в итоге. И графиня как обычно неуловима, и Санглен деятелен, активен, успешен, а, значит, заслуживает всяческих поощрений и наград.

Итак, между ними есть, деликатно выражаясь, специфические «деловые» отношения.

Приписка:

Как смеет этот негодяй, возводить на меня напраслину, на меня, честного, заслуженного человека, отмеченного благорасположением нескольких государей?

Как видно, коммерции советник Перетц совсем последний стыд потерял.

А еще, думаю, завидует тому респекту, что оказывают мне в высших сферах.

Яков де Санглен

Во всяком случае дьявол тут не при чем, конечно. А тайна исчезновений графини Алины Коссаковской для меня более или менее прояснилась теперь как будто.

Грустная, конечно, история, но зато все точки, наконец-то, расставлены. Так легче. Я вообще за ясность.

Буду до поры до времени хранить при себе разгадку неуловимости прелестной Алины.

***

Четверо нестерпимы разуму: никчемный гордец, вероломный богач,

развратный старик и глава общины, полный пустого высокомерия

(из Талмуда).

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

1812 ГОД .

НОЯБРЬ.

Санкт-Петербург

***

За нынешнюю осень де Санглен несколько раз успешно ловил графинюшку Алину Коссаковскую и каждый раз она, как водится, вдруг исчезала; можно сказать, чаровница как будто растворялась в воздухе, в сыром, отвратительном петербургском воздухе, а точнее начисто сливалась с ним.

Были за это время в Санкт-Петербурге покушения на мадам де Сталь и барона фон Штейна (умницу, советника нашего государя).

Алина между прочим, была главною исполнительницею. Правда, покушения (слава Царю Небесному) не удались, а ее поймали. Зато потом оба раза она пропала, как в воду канула.

Ее даже стали называть дьяволицей Алиной». Вообще на ее счет в столице российской империи получили хождение всякие таинственные рассказы. Уж не сам ли Санглен их сочинял? Он ведь еще и писатель и при этом страстный поклонник готики.

Кстати, в голову это никому, кажется, здесь не приходит. Знают, конечно, что прежде Яков Иванович пописывал, но как-то теперь он воспринимается более по сыскной части. Ну, а то, что Санглен может сочинять и распускать по столице мистические истории об Алине, об этом вообще, кажется, не думают. Между тем, это скорее всего так.

Да, благодаря Санглену, Алина вдруг теперь стала довольно таки популярной, приобретя своего рода даже инфернальный ореол. А дело-то все во мздоимстве. В простом нашем российском мздоимстве, коим как раз и пользуются с успехом наши враги.

Эх, как перестанем воровать, тут же и победим. Но об этом ведь скучно и даже не очень прилично говорить. Гораздо интереснее говорить и слушать об вечно исчезающей польской графине.

Ну, как не сказать, что Санглен чрезвычайно хитер? Уж, если в ком есть дьявольское, так это именно в нем! Он хитер именно дьявольски.

Все настолько увлеклись таинственными историями о графине, что простое объяснение ее исчезновений никому даже в голову не приходит.

У Санглена. видимо, все-таки стоит кой-чему поучиться. Ловок он поистине фантастически.

Впрочем, я не хотел бы записываться к нему в ученики: признаюсь как на духу – он все более и более становится мне отвратителен.

Приписка:

А мне сей жидок всегда был отвратителен, ей богу. Сначала тем, что сумел нажить столь великое состояние, потом тем, что был обласкан царями – Павлом и Александром.

А когда я узнал, что он летом 12-го года отдал все богатства свои российской армии, то тут моему возмущению, признаюсь, просто не было предела.

Степень подлизывания коммерции советника Перетца к верховной власти просто потрясла меня и до глубины души возмутила.

Еще бы! Его должником теперь стал сам государь Александр Павлович!

Яков де Санглен, военный советник.



Однако все равно я не перестаю восхищаться сангленовской ловкостью. Она искристая, с каким-то особенным блеском. Но и с огромным запасом бесчисленных подлинок (отмечу в скобках, что подлинка – это махонькое, но весьма приставучее существо такое), которые так и окутывают все существо этого человека, держат его как бы в громадном коконе,,. Подлости.

Государь в последнее время (с момента возвращения Санглена из разоренной и сожженной Москвы) сильно разочарован в Якове Ивановиче. Но при всей своей громадной проницательности, Его Величество, видимо, даже вообразить не может, что «неуловимая» Алина просто дает Санглену… выкуп (да, да: именно выкуп), в чем и коренится тайна ее постоянных исчезновений.

Не догадывается Александр Павлович и о том, что табуны французских шпионов в столице российской империи – это грандиозная фантазия Санглена, и не более того.

Вообще рассказы о шпионах есть целая сфера в обширном устном наследии Санглена, куда входит и цикл таинственных историй об исчезающей графине.

Собственно, военный советник регулярно развешивает по Петербургу целые гирлянды самых разнообразных и невероятных слухов, среди коих есть и яркие Алинкины гирляндочки.

Приписка:

Какая возмутительная дерзость! Какое нестерпимое нахальство!

Перетц, несносный жидок этот, просто хочет меня превратить в пустейшее и легкомысленное существо, а еще и в завзятого подлеца и записного враля.

Но я буквально вынужден напомнить: в Высшей воинской полиции мы отнюдь не шутки шутили.

А с графинею Алиною Коссаковскою у нас была борьба не на жизнь, а на смерть.

Перетц ошибается. Все происходило достаточно серьезно, драматично и по-всамделишному.

Мы таки ловили Алину, а вот она, как правило, умудрялась бежать, и тогда мы опять ловили. Заранее тут не было ничего подстроено.

Яков де Санглен, военный советник,

бывший директор Высшей воинской полиции.

***

Пользуйся прекрасной вазой, хоть бы один день, хоть бы она завтра разбилась

(из Талмуда)

***

Навестила меня Мария Антоновна Нарышкина, урожденная княжна Святополк-Четвертинская.

Была она как обычно в простом белом платье, совершенно без каких-либо украшений и как всегда нестерпимо хороша.

Ее громадные черные глаза с манящим как бы чуть болотистым отблеском, жгуче черные синеватого отлива волосы, ослепительно белая кожа – все это производило впечатление, которое просто невозможно передать словами.

Мы пили чай у меня в кабинете и беседовали. И, кстати, довольно долго.

Мария Антоновна была невыразимо грустна, но настроена при этом очень решительно.

Она объявила мне, что в скором времени непременно покинет пределы Российской империи:

«Ужасно надоело быть при государе и быть в вечно двусмысленном положении и знать, что оно таковым останется до конца дней моих. Он знает, что София наша с ним дочь, но он никогда формально не признает это. И она – София Нарышкина. Меня просто оскорбляет это. И более терпеть такое положение я не намерена».

Выразилась Мария Антоновна и об моих делах, и выразилась очень определенно, даже, пожалуй, жестко:

«И вам, Авраам Израилевич, настоятельно советую ехать. Вы поступили чрезвычайно благородно: отдали России все свое громадное состояние. Дело сделано, и теперь надобно уезжать, чтобы не было разочарований. Казна вам ничего не вернет. Это же российская казна, не забывайте. К тому же государь исключительно не благодарен по своей природе. Вы ничего не получите. И вообще ваш пример буде т вызывать у многих лишь угрызения совести, и вам еще начнут мстить».

Сказано очень умно и даже, пожалуй, справедливо, хотя и жестко, конечно.

Собственно, Мария Антоновна права, но я все же остаюсь. А вот ее отъезд понимаю и одобряю.

Устала быть фавориткой, хотя на самом-то деле она не фаворитка, а некоронованная императрица России. Строго говоря, в ней гораздо более истинно королевского, пожалуй, чем в Елизавете Алексеевне и даже в самом Александре Павловиче.

Я Марией Антоновной всегда глубоко и неизменно восторгаюсь. Даже преклоняюсь пред нею.

Между прочим, для меня в ней почему-то иудейка гораздо сильнее ощутима, чем полька.

Вообще я в каком-то смысле побаиваюсь, как бы с изгнанием Бонапарта и исчезновением с петербургского горизонта Марии Антоновны государь вообще не превратился бы в гонителя народа Израиля.

Мария Антоновна была у меня никак не менее двух часов. Но мы совсем не заметили, как пролетело время.

Расставание неожиданно даже для меня самого оказалось довольно таки тяжелым. Заметив это, Мария Антоновна чарующе улыбнулась и молвила своим дрожащим, трепетным голосом, который проникал в самую нутрь моего существа:

«Ну же... не грустите... Я еще не уезжаю и потом я обещаю, что буду непременно навещать вас... время от времени».

Но вот увидимся ли мы еще? Бог весть!

С отъездом Марии Антоновны теряет государь, теряю я, теряет и Россия.

***

Отвечай глупцу на глупости его, чтобы не казался он мудрым в глазах своих

(из Талмуда)

***

Государь призвал к себе Санглена. Как видно хотел узнать, как нынче в Петербурге ловятся шпионы. Ну, и ясное дело, тот порассказал с упоением всяких небылиц, которые в глазах царя очень даже подняли престиж Высшей воинской полиции.

Яков Иванович сам мне потом с восторгом поведал об этой встрече, нескрываемо довольный и счастливый – он на радостях решил, что к нему вернулось расположение государя.

Санглена всего как бы распирало. Он вдруг стал пыжиться и даже как бы чваниться предо мною, чего раньше не бывало. Горделиво и свысока поглядев на меня, он молвил:

«Вот вы, Авраам Израилевич, не больно высокого мнения об Высшей воинской полиции, не так ли? А зря. А кстати, я знаю почему вы столь косо смотрите на нас. Вы ведь держите при своей конторе собственных соглядатаев и полагаете, что это ваша приватная тайная полиция будет почище государевой, не так ли? Ан нет. Не обольщайтесь и не гордитесь, полагая, что ваши люди получше моих будут. Его Величество давеча продемонстрировал, что он опирается именно на Высшую воинскую полицию, и ни на какую иную».

Вот такая забавная речь была произнесена. Я сколь мог добродушно рассмеялся и стал заверять Санглена, что чрезвычайно высоко ставлю работу вверенной его попечению Высшей воинской полиции. Яков Иванович, сияя, кивнул головой в знак согласия.

Между тем, я знал доподлинно, что Санглен совершенно бесповоротно потерял расположение государя. Знал я и то, что Александр Павлович гораздо более доверяет моим соглядатаям, а вовсе не лазутчикам Санглена.

Я как мог успокаивал его, ибо в раздраженном, взвинченном состоянии он был вообще невыносим.

Возносясь и воспаряя, Санглен не мог не коснуться личности графини Коссаковской.

Господи! Чего он только не нес! Она и дьяволица, и исчадие ада, и подруга Лилит и чуть ли не сама Лилит.

И чем более Яков Иванович сгущал краски, тем могучее выглядел он, как тот человек, который регулярно ловит Алину (Лилит).

Ну, и, конечно, я выслушал все сказочки об ее мистических исчезновениях. Выслушал, прикусив губу, дабы не дать выплеснуться моим истинным чувствам.

И главное, было не показать, что я догадываюсь об его сговоре с Алиной, что я и сделал.

Впрочем, это было не сложно. Санглен на меня не глядел вовсе, ибо был занят исключительно собою и ничего не заметил.

Уходя же, Яков Иванович выглядел несколько смущенным, извинялся и говорил, что в будущем очень рассчитывает на армию моих соглядатаев.

Неужели я прав и у него и, в самом деле, сговор с Алиной? Все-таки ужасно хочется не верить в измену и особливо со стороны человека, который состоял особо доверенным лицом у самого государя.

Приписка:

Будь господин Перетц жив, я тут же вызвал бы на дуэль сего отвратительного субъекта и с величайшим наслаждением убил бы его. И был бы прав, конечно. Как он только смеет обвинять меня в измене императору?

Яков де Санглен,

военный советник.

Однако от мучающих меня подозрений я никак покамест не могу избавиться.

Окончательного разрешения тайны Алинкиных исчезновений я еще добьюсь.

***

Не отвечай глупцу на глупости его, чтобы и тебе не сделаться подобным ему

(из Талмуда)

***

Увы, нынешняя политика европейская неизменно делается грязными, даже вонючими руками и беспредельно циничными головами.

Сие донельзя грустное обстоятельство определило в некотором смысле и характер предпринятого мною розыска относительно графини Коссаковской.

Пришлось, увы, читать чужие письма. Мой секретарь Осип Меерович получил (за весьма солидную мзду, конечно) доступ к приватной корреспонденции военного советника Якова де Санглена. Были там, кстати, и записочки от самой Алины, многочисленные и довольно занятные.

И вот что в результате выяснилось.

Как оказалось, графиня Коссаковская находится с военным советником в самой настоящей любовной связи. Это теперь непреложный факт.

Но одновременно, не смотря на интимные отношения, она платит Санглену за каждое свое освобождение из-под ареста. И это также есть самый что ни на есть непреложный факт.

Приписка:

Непереносимая клевета!

Бред воспаленного воображения господина Перетца, и более ничего.

Упоминаемых им писем и в помине не было. Никогда. Ручаюсь головою.

Да, ежели бы даже графиня Коссаковская и стала вдруг писать мне любовные записочки, то зачем мне было их хранить среди бумаг канцелярии Высшей воинской полиции? Я бы тут же их уничтожил.

В общем, налицо наглая выдумка господина Перетца.

Яков де Санглен,

военный советник.

История чрезвычайно, даже непомерно грустная, ежели не трагическая. И в силу ее полнейшей очевидности я никак не мог более держать ее втуне и вынужден был попросить срочной аудиенции у государя.

Александр Павлович принял меня незамедлительно. Самым внимательным образом, проглядел он все записочки, при этом с прекрасного августейшего лица долго еще не сходила явно сардоническая ухмылка.

Затем Его Величество брезгливо отложил в сторону принесенные мною бумаги и предался каким-то раздумьям, и были они явно не веселого свойства. Так мне во всяком случае показалось.

Прошло минут десять-пятнадцать. Наконец, император российский заговорил; вернее это было всего несколько слов: «Да, измена... измена всюду...»

А потом Александр Павлович оборотился уже ко мне и сказал еле слышно, но совершенно внятно:

«Господин коммерции советник! Я признателен вам необычайно. Но только одна убедительнейшая и настоятельнейшая просьба: все это навсегда должно остаться между нами. Я надеюсь, милейший наш друг Яков Иванович де Санглен никогда так и не узнает о том, что знаем сейчас мы. Да, пусть думает, что он всех нас обхитрил. Мы же про себя будем подсмеиваться над ним. Договорились?»

Ясное дело, мне пришлось в знак согласия с монархом кивнуть головою.

Из этой речи Александра Павловича я вдруг с изумлением для себя понял, что дальнейший ход с таким тяжелейшим трудом добытым мною фактам дан так и не будет.

Государь не желает как видно грандиозного скандала, который неизбежно бы последовал за разоблачением военного советника де Санглена. Или же Его Величество просто не желал разоблачения своего личного агента, каковым на протяжении нескольких лет являлся Яков Иванович.

Приписка:

Господи! О каком разоблачении речь?!

Что это несет господин Перетц?!

Я всегда верой и правдой служил отечеству моему и государю.

Любовные же интрижки не имеют к этому ровно никакого отношения. Тут уже приватная, интимная сфера, в которую никто не имеет права вмешиваться и тем более судить.

А вот по служебным делам своим я совершенно не запятнан.

Успехи же мои и Высшей воинской полиции неизменно высоко оценивались самолично императором Александром Павловичем и приближенными к нему лицами.

Яков де Санглен,

военный советник,

бывший директор Высшей воинской полиции при военном министре.

Генварь

1864-го года.

г. Москва.

***

День короток, а работы много, но работники ленивы, хоть хозяин и торопит.

Не на тебе будет кончена работа, но все равно ты не должен отказываться от нее

(из Талмуда).

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1814-й ГОД.

ОКТЯБРЬ.

ВЕНА

***

Сентября 1-го дня сего года, буквально за несколько часов до отправления своего в Вену, Александр Павлович (дело было в Каменноостровском дворце, в восьмом часу утра) сказал мне в высшей степени прелестную фразу: «Теперь, когда бонапартов колосс сокрушен, более всего меня занимает Польша. Я еду на конгресс, дабы работать для нее, но надо двигать дело постепенно. У Польши три врага: Пруссия, Австрия и Россия, и один друг – я».

Сказано забавно, живо и предельно точно. Россия и в самом деле – враг Польши, а император российский и в самом деле испытывает пред Польшею самый несомненный пиетет. Все так.

Но только, как теперь я вижу, Александр Павлович никак не может в полной мере отстоять польские интересы. Все дело в том, что государь обожает дипломатию, но только это, как видно, любовь без взаимности.

При том, что Александр Павлович необычайно смышлен, догадлив и имеет еще чрезвычайную наклонность ко всякого рода интригам, дипломат все же из него никак не склеивается.

И еще одно. Да, император российский радеет за независимую Польшу – честь ему и хвала, но только он радеет за это при том условии, что Польша будет находиться в составе российской империи.

Это существенная оговорка, во много отменяющая всю благородность порыва, коим как будто одушевлен наш государь.

Да, вот забавное подтверждение того, что Александр Павлович представляет себя дипломатом, главным дипломатом своей империи (эта самонадеянность, думаю, дорого обойдется России).

Августа 1-го дня сего года, увольняя Николая Петровича Румянцева с поста канцлера, государь сказал ему: «Я не хотел дать вам преемника и сам поступил на ваше место».

Слова весьма многозначительные и отнюдь не случайные.

***

Меерович, агент мой, сообщает из Петербурга, что военный советник де Санглен, отстраненный фактически от должности директора Высшей воинской полиции, вдруг демонстративно развил ужасно бурную деятельность, видимо, решив показать всем, что он еще директор.

Приписка:

Ну, что за несносное вранье!

Весь 1814-й и даже еще и весь 1815-й год я полностью и неукоснительно исполнял обязанности директора Высшей воинской полиции.

Только в начале 1816-го года меня принял сам граф Аракчеев, и я убедительнейше просил его исходатайствовать мне отставку.

Так что, если кто и лжет тут, так это коммерции советник Перетц, имеющий репутацию честнейшего финансиста. Впрочем, истинная цена всех репутаций давно известна.

Яков де Санглен.

Со стороны подобное фиглярство выглядит невероятно забавно.

Конечно, своими буффонными выходками де Санглен никого, кажется, не способен ввести в заблуждение. В столице всем известно, что ныне и гражданская и военная полиция в Петербурге отданы в заведывание генералу Вязьмитинову.

Однако же Санглену кажется мало то, что он пытается выдать себя за директора, продолжающего исполнять свои обязанности. Вот что он еще выкинул.

Любезнейший Яков Иванович решил распространить свою власть сыскаря-виртуоза еще и на Вену. Он стал рассказывать на балах, да приемах, что послал в столицу австрийской империи своих людей, дабы они денно и нощно стерегли императора Александра Павловича.

Тут уже кто-то из петербуржцев, худо представляющих что именно происходит в Вене, ловится на удочку.

Петербуржцам ведь просто невдомек, что Александр Павлович носится по Вене вообще без какой бы то ни было охраны.

И ежели от кого и стоит российского императора защищать в Вене, то только от наиболее ретивых поклонниц.

Так что Санглен явно и сильно зарвался в последнее время. Лганье его превысило уже всякую меру.

Приписка:

Повторяю: сие есть сплошное вранье! В 1814-м году я еще вполне и с успехом директорствовал.

И, действительно, именно мне довелось послать в Вену своих молодцов для охраны Его Величества. И они-то как раз и сберегли бесценную жизнь Александра Павловича.

Я.И. де Санглен,

военный советник.

Фиглярство в нем, конечно, всегда было, но сейчас он, кажется, по этой части явно перебрал.

***

Князь Талейран все время пугает союзников России возможным ее усилением. И союзники, увы, пугаются.

Так что быть скоро антирусскому союзу, который составится и из врагов России и из ее «друзей».

Я уже сообщил обо всем этом государю Александру Павловичу.

Сам же я узнал об гнусной возне бывшего сподвижника Бонапарта из донесений моих людей, которые подкупили едва ли не всю челядь дворца, в котором в Вене пребывает Талейран.

Между прочим, люди мои вдруг обнаружили в городе графиню Алину Коссаковскую.

Она теперь, когда главный патрон ее Бонапарт уже не у дел, – сообщница Талейрана, князя Беневентского, у коего в огромной концентрации сочетаются подлость, наглость и хитрость.

Между прочим, на кого бы Алина ни служила, она неизменно действует во вред российской империи. Особливо это доказал весь 1812-й год.

Приписка:

А вот тут коммерции советник Перетц и прав! И как еще прав!

Да, графиня Коссаковская – злейший враг нашей империи. Кому сие знать, как не мне.

Я мог бы представить множество доказательств на сей счет. Ими буквально был набит архив Высшей воинской полиции, но соответствующие бумаги по высочайшему распоряжению было приказано уничтожить.

Яков де Санглен,

военный советник,

бывший директор

Высшей воинской

Полиции.

Ныне за графинюшкой и отношениями ее с Талейраном, князем Беневентским явно стоит приглядеть, и как можно внимательнее. Я уже успел отдать соответствующие указания своим людям.

Уверен: сия Алина участвует в большой антирусской игре. Эх, разоблачить бы ее как-нибудь!

Конечно, участвует. Она ведь и сама горазда, а тут еще выступает в одной шайке с Талейраном.

В общем, попробую. Держись, Алинка!

***

Граф Андрей Кириллович Разумовский устроил в своем венском дворце совершенно грандиозный концерт, по завершении коего все двинулись, как и заведено, осматривать великолепную картинную галерею графа. Тут как раз и пересекся я с государем Александром Павловичем.

При этом мне показалось, что Его Величество хотел было проскользнуть мимо, да не решился, уж слишком близко друг от друга мы находились.

Александр Павлович вплотную приблизился ко мне, ласково взял за руку, отвел в сторонку и с пылом стал рассказывать о делах конгресса и особливо о борьбе своей за Польшу, за будущее Царство Польское.

При этом я почувствовал что-то весьма странное, необычное, но не в словах, а в поведении венценосной особы.

Император явно был не такой, как всегда. Он показался мне каким-то очень уж смущенным и глядел все время как будто поверх меня или в бок, не решаясь что ли смотреть мне в глаза.

Тут была некоторая загадка. Да, как и прежде Александр Павлович был ко мне чрезвычайно милостив, но сейчас появилось в нем какое-то подобие испуга, что показалось мне совершенно неожиданным. И я решил непременно разобраться во всем этом.

Ровно через десять дней после концерта у Разумовского, я устраивал в своем венском особняке «Маскарад монархов».

Каждый из приглашенных должен был быть укутан в одеяние одной из царствующих особ прошлых времен и иметь на лице своем соответствующую маску.

Княгиня Багратион («российская Андромеда») взяла на себя роль бедной Марии Антуанетты, князь Меттерних, хитрец высшего демонического ранга, решил сойти за несчастного Людовика Шестнадцатого, а красотка принцесса Саван, урожденная герцогиня Бирон, осмелилась выступить под видом Екатерины Великой, которая отнюдь не отличалась благообразием. Князь Талейран попробовал почему-то сойти за Калигулу.

Да, всех не перечислишь ведь. Всего в «Маскараде монархов» собиралось участвовать не менее семисот человек.

Должен был принять участие в сем маскараде и российский император Александр Павлович, но какую маску он себе изберет, я не знал. Однако гораздо важнее для меня было то, за какой маской будет скрываться генерал- адъютант князь Петр Михайлович Волконский. Это очень близкий к Александру Павловичу человек, к тому же он относится ко мне с большою симпатией. И у него как раз вполне можно узнать причину метаморфозы, происшедшей вдруг с Александром Павловичем.

Тут я должен упомянуть еще одно лицо. Я имею в виду прехорошенькую девицу по имени Агата. Не так давно она была горничною у графини Алины Коссаковской и аккуратно поставляла мне сведения касательно своей хозяйки.

Потом сия Агата приглянулась неожиданно российскому императору, что привело графиню Коссаковскую в самое настоящее бешенство. Я укрыл Агату у себя в доме, где ее и стал навещать государь. Впоследствии же Агата была оформлена в придворный штат и раз в три дня являлась ко мне, дабы рассказать мне всякого рода слухи сплетни.

В общем, встретился я с Агатой и попросил выведать хоть что-нибудь относительно маски Александра Павловича и особливо маски князя Волконского. Задание это оказалось Агате вполне по плечу. И уже во время следующего свидания она поведала мне, что князь будет изображать Бонапарта, а российский император – Александра Македонского.

На маскараде я улучил момент, когда великого повелителя нашей планеты не было поблизости от Бонапарта, подскочил к последнему и утащил его в свой потайной кабинет. Там мы оба скинули маски, и я пристал к князю Волконскому со своими расспросами.

Петр Михайлович далеко не сразу, но все же, после изрядных колебаний, удовлетворил мое любопытство. И вот что оказалось. Император Александр Павлович, учитывая то обстоятельство, что из французской контрибуции России скорее всего достанется лишь довольно-таки мизерная часть, решил не возвращать мне долг в четыре миллиона рублей золотом. Это именно та сумма, которую я отдал в 1812-м году на снабжение российской армии.

Так что царское смущение объясняется предельно просто: государю стыдно.

Что ж! И на том спасибо. А я ни разу даже не намекну российскому императору об этом должке.

Разорение мое, кажется, уже неминуемо. Неприятно. Обидно. Страшно. Однако быть униженным просителем, вымаливать причитающееся мне по закону, страшнее для меня любого разорения.

То, что государь знает и помнит, что откупщик Абрам Перетц есть один из тех, кто спас российскую армию, сего с меня вполне достаточно.

А кстати, теперь-то, когда Бонапарт окончательно, по-видимому, низвергнут, Александр Павлович, утопающий совсем в иного рода заботах, вполне ведь может и забыть об моих пожертвованиях, хотя в 1812-м году самолично неоднократно изъявлял мне свою исключительнейшую признательность.

Но ведь не переменяются лишь одни дураки. А государь всероссийский в высшей степени умен.

Отчего же Его Величеству не переменить некоторых из своих мнений?! Отчего не позабыть об моих четырех миллионах, за которые он был столь благодарен?!

Так что, как видно, напрасно я рассчитывал на государеву память.

***

Конгресс только начинает разворачиваться. Но балы, приемы, ужины, маскарады мелькают нескончаемой, немыслимой, невообразимой чередой.

Сумятицы, и совершенно бешеной, более чем достаточно, но никакого хаоса при этом нет и в помине. Более того, четко определилась одна железная тенденция.

Союзнички ни при каких условиях не допустят усиления России, хоть она и победительница. При слабости нашей делегации сие очень легко достижимо. А один Александр Павлович, хоть он и мнит себя великим дипломатом, конечно же, совершенно не в состоянии одолеть союзничков. Последние, дабы унизить российскую империю, с энтузиазмом сплотятся и возьмут к себе в союз еще и побежденную Францию.

Совершенно неоспоримо: чтобы увидеть унижение русских, союзнички готовы буквально на все.

Что же из этого следует? А следует то, что польский прожект нашего императора в полной мере не достижим. Союзнички не допустят.

Итак, российской империи дадут лишь, как я подозреваю, объедки от великой Польши (Краков, во всяком случае, точно припрячут).

Однако среди этих объедков тем не менее окажутся десятки, ежели не сотни тысяч моих соплеменников. Состав российской империи в некотором смысле изменится.

Как же поступит Александр Павлович, получив в подданство множество представителей народа Израиля?

Худшего ожидать не хочется, а вот в лучшее мне теперь не очень-то и верится.

***

Государь Александр Павлович необычайно благороден - сие бесспорно, но при этом он непозволительно забывчив, что крайне обидно.

Еще в июне сего 1814-го года (а именно 29-го числа) государь велел объявить свое высочайшее благоволение «всем еврейским кагалам за усердную и ревностную службу», разумея всяческое содействие оказанное народом Израиля в ниспровержении злодейской власти Бонапарта.

Тогда же государь повелел, что готов получить определение относительно их, евреев, всеподданнейших желаний и просьб касательно современного улучшения их положения.

Желания и просьбы депутатов народа моего были высказаны и доведены до сведения монарха, однако государь пока что забыл их удовлетворить и забыл даже хоть как-то на них отреагировать.

Я не верю, что сие вообще произойдет. Бонапарт в заточении на острове, об неоценимых услугах, оказанных моими единоплеменниками в военной кампании 1812-го года, вполне можно забыть.

А я ведь, признаюсь честно, в глубине души прежде надеялся на царскую справедливость. Но теперь это все в безвозвратном прошлом.

И я даже не думаю уже об монаршем обещании вернуть мне четыре миллиона.

Но я знаю совершенно точно, что неблагодарность есть даже и не грех, а самое настоящее преступление, даже приравнивается к пролитию крови.

Нарушение же слова своего ведет к отрезанию собственной души.

Бедный, бедный российский государь! Я ужасно сочувствую ему.

Александр Павлович пошел ныне на нарушение царских своих обещаний и по отношению ко мне (это еще не беда), но и по отношению к народу моему.

Приписка:

Господин коммерции советник Перетц во многих отношениях прав, и все же я никак не могу согласиться с делаемыми им заключениями.

Да, резоны для таких заключений есть, но слишком уж жестко все сформулировано.

И особливо автор, как мне кажется, суров и пристрастен по отношению к Александру Павловичу, прекраснейшему из государей.

И вообще сей Перетц предпочитает открывать глаза на то, о чем приличнее бы было умолчать.

Так что ежели он даже и прав, я все равно не с ним.

Яков де Санглен,

военный советник.

***

Посреди совершенно бешеной венской суеты, которую без малейшего преувеличения можно сравнить с вавилонским столпотворением, Господь, будь благословен он, подарил мне вдруг нежданную радость – встречу с самою Марией Антоновной Нарышкиной.

А я уже, признаюсь, думал, что более нам не доведется увидеть друг друга в сей жизни, ведь Мария Антоновна надолго покинула пределы российской империи; и я даже думаю, что навсегда, хоть она и обещала, что будет ненадолго наведываться.

Красота этого невероятного создания природы все так же совершенна и кажется оттого немыслимою, невозможною. Но главное для меня то, что от Марии Антоновны так и веет покоем, умиротворением. Только увидел я ее здесь, в сумасшедшей Вене, и уже был счастлив. А мы еще и поговорили.

Мария Антоновна решительно подтвердила, что не собирается возвращаться в Петербург, добавив, что и тут, в Вене, государь опять уговаривал ее вернуться.

Она так же, как и я, полагает, что Александр Павлович явно переменился за последнее время и что в нем все более остро проступают очертания безумного российского императора Павла Петровича.

А еще Мария Антоновна, мягко и смущенно улыбнувшись, заметила, совершенно не пугаясь при этом исключительной смелости своих слов:

«Победа над непобедимым Бонапартом решительно свела государя с ума, и теперь он самонадеянно задумал стать хозяином Европы. Грустно и для Европы, и для России, и для меня».

Полагаю, что Мария Антоновна исключительно доверяет мне, чем я гордился и горжусь.

А с самой идеею вышеприведенных слов ее я вынужден, увы, согласиться.

***

Конгресс катится далее (танцуя, естественно). Увеселения продолжаются с каким-то уже просто остервенением.

Балы и маскарады становятся все грандиознее.

Однако мой «Маскарад монархов» в сем радостном хаосе отнюдь не потерян, кажется, хотя князь Талейран и попытался затмить меня, устроив торжественно великолепное зрелище, – похороны Марии Антуанетты и Людовика Шестнадцатого.

На российского императора охотятся сотни, ежели не тысячи венских дам и заезжих принцесс, герцогинь и графинь. Но Его Величество отнюдь не напуган сим обстоятельством, – скорее уж наоборот. Более того, он еще сам приударяет за девицами простого звания.

Меня Александр Павлович уже вовсе не замечает. Я понимаю: ему совсем не до меня теперь.

Между прочим император всероссийский показывает себя в Вене к величайшим танцором, но совершенно никудышным дипломатом. Его Величество именно протанцовывает конгресс.

Приписка:

И как только жидок сей посмел столь уничижительно говорить о нашем государе, об самом Александре Благословенном!

Наглость не только возмутительная, но еще и кощунственная.

Яков де Санглен,

военный советник.

ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ

1815-й ГОД.

Конец октября – ноябрь.

Варшава

***

Вакханалия беспрерывных многомесячных увеселений закончилась. Венский конгресс наконец-то завершен.

Истинные победители (Австрия и Англия) скромно, без помпы торжествуют долгожданную свою победу, подсчитывают полученные великие выгоды от одоления Бонапарта.

Император же Александр Павлович, хоть Россия в определенном смысле осталась в накладе, нескрываемо счастлив как никогда и буквально захлебывается от восторга: наконец-то он царь Польский.

Да, всю Польшу ему так и не дали, конечно, и все-таки громкий титул теперь за ним.

Его Величество тешится прямо как малый ребенок. На смех подлинным господам новой Европы.

Я сейчас по делам в Варшаве, а собственно, и не по делам вовсе, а по священному своему долгу: хочу то, что остается от катастрофически тающего моего состояния, отдать на образование училищ для изучения Торы и Талмуда. А потом уже, раз все равно настает погибель моя, обращусь и к Иисусу.

Вот-вот сюда, в Варшаву, должен явиться сам Александр Павлович: торопится самолично принять в подданство Царство Польское.

Как видно Его Величество полагает (и совершенно напрасно, между прочим), что способен несказанно осчастливить капризных, мстительных и непомерно самоуверенных поляков. Государю кажется, что их можно задобрить, но сие, как я непоколебимо убежден, есть заблуждение.

***

Сего дня, Александр Павлович, одетый в польский мундир и украшенный польской звездою Белого Орла, чрез Мокотовскую заставу въехал в Варшаву.

Ища расположения новых своих подданных, государь начал раздавать вовсю щедроты изменникам: так, снято запрещение с имений тех поляков, которые до последнего времени служили под знаменами Бонапарта. Однако хотя Александр Павлович и старается всячески предугадывать желания поляков, последние смотрят на русских сумрачно и кажутся недовольными. Они даже и не скрывают в разговорах, что надобно возвратить Польше Могилев, Витебск, Волынь, Подолию и Литву.

Да, грустно и несправедливо. Полякам, бывшим столь преданными Бонапарту, шедшими со злодеем на Россию, раздаются награды, а вот моим единоплеменникам, на этих же самых землях действовавших в 1812-м году супротив Бонапарта, достаются лишь преследования и насмешки. Даже как-то в голове не укладывается, но происходит именно так.

Ограничительные меры, стеснения в области торговли и промыслов, выселения из внутренних губерний и сельских местностей буквально посыпались после 1812-го года на истощенное после войны еврейское население.

Так что монарх российский, вместо изъявления благодарности, обеспечил народу Израиля одни лишь бедствия.

Что же получается?

Поощряются враги и в небрежении оказываются преданные друзья. Сие поистине ужасно.

Да.

Нам не надобно даже прямых наград, достаточно было бы благодарственного рескрипта. Однако государь не желает; может, потому, что боится, как бы поляки, коих он желает задобрить, не обиделись бы на поощрение, оказываемое «жидам».

В общем, Александр Павлович не желает изъявлять даже словесную благодарность. Факт, увы, неоспоримый!

Между прочим, я самолично в свое время послал на территорию Герцогства Варшавского большую группу своих финансовых агентов, и они собрали для российского военного командования не одно ценнейшее досье об нашем противнике. Государь знал об этом досконально. Но я еще составил особую бумагу на сей счет и представил ее Александру Павловичу. Не последовало никакого ответа.

Я знаю совершенно доподлинно, что у Санглена с поощрения Барклая самыми отборными лазутчиками были мои единоплеменники.

Приписка:

Свидетельствую: истинно так!

Я.И. де С.

А еще известно и мне, и тем более государю, что «Старый ребе» Шнеур Залман, проповеди коего я на дух не переношу, совершил великое дело: он проклял Бонапарта и заслал учеников своих переводчиками и проводниками в штаб маршала Бертье и с тем условием, дабы сообщали обо всем, что узнают, российскому военному командованию.

И как же возможно на все сие закрыть глаза? Тут уже пахнет даже не неблагодарностью, а высочайшим предательством! То бишь предательством со стороны Высочайшей особы. Недопустимо, но это так, увы!

Приписка:

Ну, тут уже коммерции советник Перетц хватил лишнего!

Я и не представлял, что такое можно выговорить вслух, а тем более предать бумаге.

Я.И. де С.

В любом случае совершается неслыханная несправедливость!

Поначалу, когда Бонапарт был только что водворен на Эльбу, государь всероссийский открыто признавал заслуги евреев пред своею империею и готов был проявить по отношению к народу Израиля благорасположение и в отдельных случаях пойти навстречу его просьбам. Но это продолжалось очень недолго.

С другой же стороны, поляки, не перестававшие преследовать евреев в эпоху величайших политических потрясений, отнюдь не хотели отказаться от вражды к евреям и тогда, когда возникло Царство Польское.

В общем, Царство Польское начало свою деятельность с яростных гонений супротив моих единоплеменников. И государь российский не пожелал отстоять народ, к коему совсем недавно выражал горячую признательность за содействие в одолении злодея Бонапарта.

Его Величество дозволил недавним врагам своим, а теперь новым подданным обижать верных и преданных себе людей, народ мой!

При мысли об этом сердце мое обливается кровию...

При всей житейской многоопытности своей, такого поворота я никак не ожидал, ибо не мог даже представить всю степень монаршей неблагодарности.

Между прочим, Шнеур Залман, коего я давно и прочно не терплю, как величайшего религиозного смутьяна (но это тема для особого философического разговора, для беседы чисто ученой), проклиная Бонапарта и призывая всех многочисленных своих учеников вредить ежечасно сему злодею человечества, полагал, что когда враг будет, наконец, повержен, то вспомнят об евреях и улучшат их положение дарованием им всяких свобод навсегда.

Вот и даровали...

Все-таки Шнеур Залман не был великим мудрецом. Во всяком случае не ему было постигнуть сердце и помыслы великого государя Александра Павловича.

***

А Санглен-то легок на помине: прискакал в Варшаву. Я неожиданно увидел его среди публики, когда зачитывалась подписанная государем всероссийским конституционная хартия Царства Польского.

Тогда же произошла страшная, душераздирающая сцена, когда наместником Царства Польского был назначен ветеран наполеоновских войн генерал Зайончек.

Многолетний ближайший друг и совместник Александра Павловича Адам Чарторийский, полагавший себя единственным кандидатом на эту должность, тут же, при всех, чуть не потерял рассудок. Правда, он устоял, а вскорости покинул пределы Российской империи, сделавшись лютым врагом последней.

То, что окончательный выбор государя Александра Павловича пал на генерала Зайончека, Адама Чарторийского едва не убило, а меня чрезвычайно поразило и страшно до боли огорчило.

Приписка:

Для жительствовавших в Царстве Польском жидов, отъезд пана Чарторийского был чрезвычайно плохою новостью.

Да, пан Адам на самом деле не обнаруживал готовности реально признать жидов реальными гражданами (так, в отдаленном будущем), да, он соглашался оставить в силе запрещение жить жидам на центральных улицах столицы, да, он указывал, что жиды как по образу мыслей, так и по чувствам и действиям находятся не в соответствии с христианской цивилизацией.

Однако с водворением генерала Зайончека в Царстве Польском стало открыто править бал бешеное и нескрываемое антижидовство.

Яков де Санглен,

военный советник.

Так вот, покамест публика не могла выйти из состояния крайнего изумления, Санглен подлетел ко мне, увел в сторонку и начал нашептывать мне какие-то совершенно диковинные вещи, словно белены объелся.

В частности, Яков Иванович рассказал мне, что раскрыл бонапартистский заговор супротив нашего государя.

«Да с какою такою целию?» – потрясенно спросил я.

«Все очень просто» – отвечал Санглен – «они хотят взять в заложники Александра Павловича, дабы потребовать взамен освобождения Бонапарта с острова Святой Елены».

И в самом деле, все просто, но невероятно. Прямо сюжет романа о тайных обществах!

Затем Санглен с особою откровенностью поведал мне , что приехал в Варшаву, дабы арестовать тут на месте всех до единого заговорщиков.

Ну, как тут было верить? Мне захотелось в ответ расхохотаться, но стало жаль Санглена.

Я совершенно точно знал, что Яков Иванович только числится теперь при Высшей воинской полиции, а фактически уже отстранен от дел.

А как послушать Санглена, так выходило, что он еще директорствует и находится по-прежнему в милости у российского императора.

Что ж, посмотрим, как военный советник сможет выпутаться из этой истории.

***

Прошло около десяти дней. Адам Чарторийский уже покинул Варшаву. Государь же танцевал на балах, принимал депутации, учредил Варшавский двор, учредил польских генерал и флигель-адъютантов, многие девицы были пожалованы фрейлинами.

Санглен с несколькими своими приятелями все крутился по Варшаве, изображал тайную деятельность. Все это напоминало маскарад. Захаживал, правда, ежевечерне к графу Аракчееву.

И вдруг (о, чудо) Санглен выудил из развалин одного окраинного домишки какую-то нищенку, которая оказалась переодетой графиней Алиной Коссаковской. По приказу Аракчеева последняя была незамедлительно арестована и объявлена участницею заговора.

Это уже мне показалось весьма странным. Объясняю причину.

В прежние времена, когда у власти был Бонапарт, графиня не раз участвовала в покушениях на жизнь Александра Павловича. Но теперь-то, когда Бонапарт на Святой Елене, сия смышленая девица ежели о чем и мечтает, так это о близости с российским императором. И она даже сделала в данном направлении не одну попытку.

Я уверен, что Санглен тут с заговором явно перебрал.

Однако Яков Иванович, сей неуемный и безудержный фантазер, не успокоился и пошел еще далее.

Ему мало показалось объявления Алины заговорщицею. Он стал говорить еще, что именно графиня Коссаковская и есть самое главное лицо заговора (как исполнитель, разумеется) и что именно она как раз и должна была похитить российского государя.

Аракчеев – великий умник! – был того же самого мнения: он со страху за жизнь своего верховного патрона доверился как видно фантазеру Санглену.

А Яков-то Иванович кого хочешь запугает! И такие заговоры напридумает, что впору рассудка лишиться!

Итак, начались допросы Алины. Но тут-то прелестная наша графинюшка как раз вдруг и исчезла! И это ведь совершенно не удивительно.

В общем, сыграна старая-престарая комедия: графиня Коссаковская, как водится, вручила Санглену довольно-таки приличную мзду, и он, понятное дело, отпустил ее с миром. Вот птичка и упорхнула! Как всегда!

Приписка:

Сие есть сборище самых настоящих клевет, и гнусных клевет, а не дневник!

Сплошное паскудство, и более ничего!

Я НИКОГДА не был мздоимцем и всем государям российским служил верой и правдой!

Яков де Санглен

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

РАЗРОЗНЕННЫЕ ЗАПИСИ

1821-1825-е ГОДЫ.

г. Санкт-Петербург.

***

Выходя на неизбежную утреннюю прогулку из дома моего (покамест моего!), выходящего тремя фасадами на Невский, Большую Морскую и набережную Мойки, я вдруг обратил внимание, что у фасада со стороны Большой Морской примостилась вертлявая, смазливая цветочница, бойко торговавшая фиалками.

Я подошел к ней, дабы приобрести букетик и тут же спешно ретировался. Все дело в том, что в цветочнице я признал не кого-нибудь, а графиню Алину Коссаковскую, за коею уже не один год охотится у нас Высшая воинская полиция. Графиня, к счастью, как будто меня не признала.

По случаю сделанного открытия, я отложил прогулку, вернулся к себе и спешно поручил моим людям присмотреть за цветочницей, но только очень аккуратно.

После той не состоявшейся прогулки я еще долго не мог прийти в себя.

Ну, что за неумная особа! Все крутится, все замышляет отвратительные козни супротив Российской империи.

***

Я уже практически состоявшийся банкрот. Да, да, именно так.

Гигантские усилия, неимоверная, упорная деятельность моя, почитай, аж за два десятилетия и три царствования - все пошло полным прахом.

В отчаянии ли я ото всего этого? Да, пожалуй, что и нет.

Бонапарт-то сокрушен и самым решительным образом. А ежели б на мои денежки не одели б и не обули б российскую армию, неизвестно как бы еще повернулось все страшною зимою 1812-го года.

Однако кабы б я знал заранее, как поведет себя российское правительство по отношению к народу моему после ниспровержения злодея человечества, то не исключено, что я вовсе не сделал бы того, что сделал в 1812-м году.

Хотя, впрочем, я не уверен до конца, что поступил бы иначе, даже если бы и знал о том крутом повороте по отношению к нам, что произойдет по окончании боевых действий.

Собственно, каждый ведь делает свой выбор и сам отвечает за него.

Мое дело поступать сообразно моим правилам чести. А ежели государь пренебрег своим нравственным кодексом, то за это отвечать уже именно ему.

***

Вот несколько диких, отвратительных, совершенно вопиющих фактов, кои извлекаю я из хроники внутренней жизни последнего десятилетия царствования Александра Павловича.

Жестоко разоренные в 1812-м белорусские губернии испытали в 1819-м году стихийные бедствия, а в 18212-м году их постиг полный неурожай. Местные дворяне решили возложить ответственность за обнищание своего крестьянства на евреев и удалить и удалить, выселить их из белорусских губерний на пустынные земли в Новороссии.

Великий либерал граф Виктор Кочубей, к тому времени вновь занявший пост министра внутренних дел, указал, что требуются не частичные меры по одной Белоруссии, но общие для всего населения Империи. В частности, граф отметил, что планируемое переселение в Новороссию обречено на полнейшую неудачу.

Поэтому высочайше было велено образовать комитет из четырех министров для выработки нового законодательства о евреях для разрешения вопроса об выселении их из белорусских губерний. Но уже вскоре другой комитет (с участием все того же Кочубея), учрежденный с целию оказать поддержку белорусскому краю, постановил выселить всех евреев из деревень.

И последовал высочайший указ от 11-го апреля 1821-го года, дабы с 1824-го года евреи в Белорусских губерниях прекратили винные промыслы, содержание аренд и почт, а в 1825-м году стали бы переселяться.

Государь Александр Павлович не мог не представлять себе, какие бедствия должны были неизбежно сопутствовать выселению, ибо от нашествия 1812-го года и от стихийных несчастий жутко пострадали не только помещики и крестьяне, но и городские общества.

Между прочим, к Его Величеству поступили от евреев Витебска и Лиозны прошения, в коих описывалось бедственное положение горожан. Но Александр Павлович смолчал. И выселение началось. К январю 1824-го года из белорусских губерний были изгнаны около двадцати тысяч еврейских семейств. Не находя приюта и питания поселенцы страшно бедствовали и многие из них гибли.

Вот этой монаршей "благодарности" я никак не могу простить Александру Павловичу.

Зачем понадобилось пускать на выселение и безвинную гибель невинных людей?! Тем более, что именно уроженцев белорусских губерний как раз и послал Шнеур Залман на единоборство с Бонапартом. Так что именно героев 1812-го года и их родичей и обрекли теперь русские зачем-то на гибель!

Государь совершает поступок, чудовищный по своей безнравственности. Обидно за совершаемую несправедливость!!!

Приписка:

Нельзя никак отрицать, что в это время жидам суждено было выносить неимоверные страдания и что обильно текли еврейские слезы в последние годы царствования Александра Благословенного!

Яков де Санглен,

военный советник.

***

Люди мои проследили за прелестною цветочницею. И вот что оказалось.

Примерно раз в неделю цветочница-графиня посещает самого графа Аракчеева. За нею заезжает графский адъютант и отвозит ее в аракчеевский замок что на Литейном и на рассвете привозит назад.

Как видно Алинушка ублажает довольно-таки подсохшую уже от неустанных трудов во славу государя графскую плоть, а также наиподробнейшим образом сообщает, что подозрительного успела углядеть в моем доме. Я ведь теперь не просто отброшен за ненадобностью, но еще и нахожусь на подозрении.

А Александр Павлович отныне не просто не ищет бесед со мною, а попросту избегает меня.

Между прочим, я уверен, что графиня наблюдает за мною по личному указанию Его Величества.

Император полагает, что я разъярен и ли по крайней мере до смерти обижен тем обстоятельством , что казна по высочайшему распоряжению отказалась вернуть мне четыре миллиона рублей, кои были вложены в российскую армию. А коли я обижен думает государь, то наверняка хочу отомстить ему и затеваю какие-нибудь каверзы.

Как видно Александр Павлович судит обо мне по себе и крупно ошибается, ибо для меня вопрос об национальной чести моей стоит на первейшем месте.

Ежели мне обидно, то в первую очередь за народ мой, с коим поступили несправедливо и неблагородно. Получается: нам мстят за то, что мы помогли одолеть злодея Бонапарта. Какой же тут можно еще сделать иной вывод?

***

Есть у меня презанятные новости касательно графини Коссаковской.

То что прелестная Алинушка совсем не случайно торгует фиалками у моего дома, сие несомненно.

То, что она прямиком доносит обо всем, что вызнает, самому графу Аракчееву, имеющему ныне совершенно непомерную власть, несоразмерную с его злым и скудным умишком, – сие также несомненно.

А вот и новенькое. Мои люди проследили за ней, установили, где она квартирует, осмотрели в отсутствие графини ее каморку и обнаружили там тайную переписку с добровольным изгнанником и несостоявшимся наместником Царства Польского Адамом Чарторийским.

И вот что получается.

Обо мне Алинушка доносит графу Аракчееву, а тот уже передает государю, а все, что ей становится известным от Аракчеева, она передает нынешнему врагу Российской империи князю Чарторийскому.

Картинка прямо для романа.

Ну, что за мерзкая особа сия графиня Коссаковская! И сколько уже лет никак не удается с нею покончить!

Попробую поговорить с князем Виктором Кочубеем – он все-таки умница и как будто честный человек. Правда, об Аракчеева и он, думаю, расшибется.

***

Грустное предположение мое, увы, подтвердилось.

Виктор Кочубей, министр внутренних дел, таки расшибся об Аракчеева.

Государь Александр Павлович, подговоренный своим отвратительным любимцем, посмеялся над предположением, что графиня Коссаковская находится в тайной и предосудительном переписке с Адамом Чарторийским, посмеялся и еще даже пожурил Кочубея.

Ну, что ж. Пусть Его Величество пеняет на себя. Я свой долг подданного исполнил.

***

Час от часу не легче, и даже хуже чем можно было предположить. Накатывающийся вал не отступает а усиливается, и катастрофа становится необратимой и всеобщей. Увы я ничуть не преувеличиваю.

Июля 30-го дня 1825-го года последовал Высочайший указ об выселении евреев из 50-ти верстной полосы во всех без исключения губерниях. А еще до этого был указ об воспрещении евреям селиться в Лифляндии и Курляндии.

Так что же получается? Евреи, самоотверженно пошедшие супротив Бонапарта и на деле доказавшие исключительную верность свою российскому императору и его империи, теперь оказываются на подозрении словно они недруги империи. Да, да, именно так, ибо их выселяют за 50-ти верстную пограничную полосу.

В общем, монаршая забывчивость неописуема, а подозрительность чересчур болезненная… Да, может, и не подозрительность это вовсе.

Мы сделали то, что могли, и ныне Александру Павловичу более не нужны, именно потому, что сделали.

Приписка:

Э, господин Перетц, ну к чему эти малопочтенные нападки на российского императора?!

Не солидно и даже неблагородно это как-то.

Яков де Санглен,

военный советник.

Поводом к подписанию указа об 50-ти верстной пограничной полосе послужило обвинение всех поголовно евреев в участии в контрабандной деятельности. Решили вот выселить не преступников, чья вина доказана, а всех евреев, проживающих там и не имеющих своей недвижимости.

Несправедливые времена опять настают для народа моего. Его не переселяют, а изгоняют и гонят. Таков как видно печальный итог войн со злодеем Бонапартом.

Да, злодей изгнан, но теперь его место заняли государи Европы, в том числе и… Не хочется доканчивать, но в главные деспоты метит (и не без успеха) наш мягкий, наш добрейший император.

Неужто и впрямь перемены бывают только к худшему?! Стоило ли вообще мне рисковать своим состоянием? кажется что и нет. Однако дело сделано: Европа, освободившаяся от ига Бонапарта, стала совершенно гнусною. И это надолго.

Чего же добились мы, помогая России одолеть Бонапарта? Только того, что Александр Павлович вознамерился командовать Европою. И еще безнадежно ухудшили собственное свое положение.

И все же злодей повержен. А народ мой, хоть и мучается безмерно, но жив и по-прежнему избран Царем Небесным. Что пред этим все мои житейские несчастия?!

***

А Алинушка все вертится вокруг моего особняка и по-прежнему выдает себя за цветочницу. Это, без сомнения, в высшей степени забавно, но есть тут и серьезная сторона, для меня не очень-то приятная.

Раз Коссаковская тут поблизости, значит, государь Александр Павлович не отменил высочайшего своего указания послеживать за мной.

Донельзя грустная и ни на чем не основанная подозрительность!

Вообще поразительно: глава великой империи боится мести разорившегося откупщика и не просто разорившегося, а ограбленного по высочайшему распоряжению правительством! Ну, что же я могу поделать теперь, даже если бы и захотел?!

Просто безумие со стороны монарха ожидать какой-то ответной меры.

А мне при этом обидно до чрезвычайности, и вот по какой причине.

Государь полагает, что я могу расстроиться, рассердиться и мстить! Как же Его Величество мало знает меня!

Я так горячо люблю Россию и ни при каких обстоятельствах не опущусь до действий, направленных супротив нее.

Однако вместе с тем я и не подумаю скрывать того, что оскорблен отношением к моему народу здешней верховной власти. Но при этом ни о каких личных обидах не может быть и речи.

Как только я окончательно оставлю стены дворца, который мне почти что и не принадлежит уже, надеюсь, там, наверху, успокоятся и забудут, наконец, обо мне.

Перестанут страшиться, ожидать с моей стороны химерической мести.

А вот в то, что у правительства может вдруг появиться чувство стыда, ибо оно выступило по отношению ко мне в роли самого настоящего грабителя, в сие я уже не верю.

На фоне государя и приближенных к нему и Санглен может показаться честным человеком!

Приписка:

Просто возмутительно!

Он разом решил оскорбить всех! В бесстыдники и разбойники записал и меня, и самого государя Александра Павловича.

Наглость совершенно неописуемая!

Однако при этом я не могу не признать, что с господином Перетцем поступили у нас предельно не справедливо. И это после всего, что он сделал для империи!

Его бессовестно ограбили и пустили по миру, что, однако, вовсе не позволяет коммерции советнику высказываться в подобном тоне.

Яков де Санглен,

военный советник.

***

Катастрофа, вызванная выселением моих единоплеменников, продолжает сводить меня с ума.

В свое время сия дикая мера была приостановлена ввиду осложнившихся политических обстоятельств и надвигавшейся войны.

Но теперь Бонапарт решительно скинут, царит мир, войны опасаться нечего, и правительство опять вернулось к старому плану выселения.

В частности, в 1821-м году состоялось постановление об удалении евреев из уездов Черниговской губернии.

Вскоре эта же мера была распространена и на Полтавскую губернию. А еще через два года было предписано выселить евреев из сельских местностей Витебской и Могилевской губерний. Распоряжение это, к несчастию, исполняется с неумолимою строгостию.

Положение несчастных, как я могу судить, непередаваемо кошмарно.

Евреи стекаются зимою в города и местечки почти что в рубищах, помещаются по пятнадцати человек в одной комнате, задыхаясь от недостатка воздуха, иные живут на улице, на холоде, или ютятся в синагогах - меж ними развиваются болезни и смертность.

Белорусский генерал-губернатор князь Хованский, как мне донесли, при объезде названных губерний сильно встревожился такими обстоятельствами и указывал Комитету министров на необходимость приостановить выселение, однако Комитет не согласился.

Ужас! Чистый ужас! Правительство ввергает российскую империю в самое настоящее безумие. Я страшусь последствий, а они ведь могут быть самыми непредсказуемыми.

***

Позднейшая приписка, сделанная автором дневника-исповеди:

И еще совершенно необходимейшая вставочка касательно выселения.

В 1821-м году, вследствие представления черниговского военного губернатора (копия у меня под рукою) о евреях как «перекупщиках», последовало распоряжение об удалении их из уездов губернии. В следующем году сия мера была распространена и на полтавскую губернию. А еще через год (1823) было предписано удалить евреев из уездов белорусских губерний, так как там обнаружился существенный недостаток в продовольствии.

Еще выселяют под тем предлогом, что еврейские корчмари спаивают местное население. Что ж, сельские корчмы ныне уничтожены, и крестьяне кинулись за развратом в города, откуда возвращаются чуть ли не голышом.

В течение Александровского царствования волнами шли безжалостные выселения в пограничной полосе. И сейчас идут. Причина выдвигается довольно-таки стереотипная. Еврейская контрабанда.

Идея, что евреи по преимуществу контрабандисты созрела в мозгах начальства давно. Ее активно обсуждали еще в 1812-м году, но на самом деле тогда более всего боялись, что коли явится Бонапарт, то народ мой в надежде на свободы перекинется весь на сторону злодея. Однако сего, как известно, не произошло. Кто угодно взял сторону Бонапарта, но только не мы.

И что же? Государь поблагодарил нас за содействие и… Выселение продолжается.

Абрам Перетц.

Декабря 4-го дня 1825-го года.

Санкт-Петербург.

Историческая справка:

Исключением пятидесятиверстной пограничной полосы из черты оседлости имелось в виду пресечь контрабандный промысел, и, как обычно в законодательстве о евреях, чтобы не упустить виновных, ограничительная сеть была наброшена и на ни в чем не провинившихся людей.

Первое ограничение с указанной целью было введено в 1812-м году в волынской губернии. Позже оно было распространено на все пограничные губернии, причем. исключение было сделано лишь для евреев - собственников мельниц т.д. В бессарабской же губернии, по личной инициативе Николая Первого, запретная полоса была доведена до ста верст.

ПУБЛИКАТОР.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ЗАПИСИ ИЗ ТЕТРАДИ 1833-го ГОДА,

ПРЕДСМЕРТНОЙ

***

Ныне я старый и несчастный петербуржец. Ненаглядный первенец мой Гирш (Григорий) сослан в Сибирь за участие в заговоре 1825-го года и

Примечание:

Следствием по делу декабристов в ходе допросов было установлено, что Абрам Перетц и сын его Григорий во многих отношениях являлись единомышленниками:

«В одно утро он (Григорий Перетц) очень много напевал о необходимости общества к высвобождению евреев, рассеянных по России и даже Европе и к поселению их где-нибудь в Крыму или даже на Востоке в виде отдельного народа; он говорил, что, кажется, отец его, когда был еще богат, имел мысль о собрании евреев, но что для сего нужно сообщество капиталистов и содействие ученых людей и проч».

Это доподлинные слова полковника Федора Николаевича Глинки, который как раз и принял Григория Абрамовича Перетца в Северное общество декабристов.

Идея создания еврейского государства где-нибудь в Крыму или в Новороссии, или даже где-нибудь на Востоке, не исключено, восходит к беседам светлейшего князя Григория Потемкина с управляющими его Цейтлиным, тестем и дедом Абрама и Григория Перетцев.

ПУБЛИКАТОР.

Вряд ли мне при жизни доведется с ним свидеться. Это особенно ужасно, ибо непоправимо.

Государь Николай Павлович перенес в правление своего из предшествующего царствования только самое худшее, решительно похоронив все самое светлое что было при венценосном брате своем Александре. Нынешний император всероссийский ни за что не вернет из Сибири участников 14-го декабря и постарается всех их там сгноить. Так что о переменах в участи первенца моего нечего и думать.

Я же останусь доживать век свой в Санкт-Петербурге. Так видно заповедано Отцом Небесным.

***

Между прочим, в столицу Российской империи я прибыл не один. Со мною был близкий друг мой Иегуда Лейб бен Ноах: в Санкт-Петербурге он стал сначала Лейбой Неваховичем, а потом уже и Львом Неваховичем. Он, как и я, намерен был добиваться чрез государя императора, дабы, наконец, в Российской империи оценили достоинства и преданность народа нашего. Но только действовал Невахович, в отличие от меня, прежде всего на ниве словесности, хотя под конец жизни и он стал финансистом.

Да, сей друг мой есть первый иудей, ставший творить на природном русском языке. А первым сочинением его сего рода явилась книжица "Вопль дщери Иудейской". Я горжусь тем, что я один из тех, кому она посвящена.

В книжице сей Невахович обращается к духу России (а фактически к монарху российскому), дабы принял он страждущий народ Израиля под свою защиту.

"Вопль дщери Иудейской" был страстный и безмерно искренний, но теперь уже ясно, что он так и не был услышан. И сие обстоятельство впоследствии обернулось и для меня и для Неваховича страшною драмою.

Быть настоящим иудеем в Санкт-Петербурге александровского николаевского царствований оказалось даже и не тяжело, а не возможно (ох, как не хватало светлейшего князя Потемкина, о чем скажу далее). И я и Невахович приняли лютеранство, окончательно уверившись, что никто не дозволит нам защищать интересы, права и достоинство соплеменников наших.

***

Вот самые замечательные, самые великолепные, как я думаю, и самые грустные, ежели не трагические пассажи из «Вопля дщери иудейской» (правда, трагизм сего сочинения был осознан нами гораздо позднее его появления):

«Нет! – я здесь изливаю токмо ту горесть, которою чрез меру наполнена душа моя.

Есть ли хотя между десятью тысячами человек найдется он, который примет участие в моем страдании, то сие весьма довольно к облегчению тяжести моей скорби.

О Християне, славящиеся кротостию и милосердием! – имейте к нам жалость.

Оставьте нам свободу мыслить и говорить по закону, доставшемуся нам в наследие от Праотцев наших. Кто не нарушает общественного благополучия, кто поступает согласно гражданским правам, тому оставьте спокойно говорить так, как он мыслит, призывать Бога по своему, или предков его мнению и искать блаженства там, где уповает оное найти.

Из чего же заключаете, что еврейский народ заслуживает презрение? Почему вы с такою решимостию отвергаете оный от сердец ваших? Остановитесь – не осуждайте так скоро!

Человеколюбивые Россы! Вы бы содрогнулись из глубины из глубины добрых сердец ваших, есть ли бы видели действие оного ужасного обвинения, которого без трепета не могут вспоминать иудеи, бывшие самовидцами напрасной гибели своих единоплеменников.

Ах! Християне! Вы, которые живете с ними, иудеями, вкупе, вы должны ведать, что для них добродетель так же священна, как и нам; примечайте токмо!

Но каким оком вы на них взираете? Вы ищете в человеке иудея, – нет; ищете в иудее человека, и вы, без сомнения, его найдете».

Да, при всем уме и образовании нашем, при всей нашей многоопытности, мы вдруг оказались доверчивы как дети. Мы ждали понимания, ждали, что наш русский патриотизм, наши жертвы во славу и процветание русской империи оценят и позволят нам жить мирно своею жизнию. И ждали совершенно напрасно.

Должен заметить, что книжица «Вопль дщери иудейской» появилась не вдруг, и даже наоборот – тиснение ее имело чрезвычайно веские причины.

По повелению государя Александра Павловича, как я уже говорил, был образован особый еврейский комитет, члены коего наконец-то должны были выработать законодательство касательно прав евреев, проживающих в пределах Российской империи. И сие должно было быть сделано впервые, ибо государыня Екатерина Великая действовала по отношению к моего народу всегда с большими противоречиями, негласно и вне какого бы то ни было закона.

На волне поднявшегося ажиотажа друг мой Невахович сочинил и напечатал сию прелюбопытнейшую книжицу, за которую стояли большие надежды и его и самого, и меня. И был еще третий. Разумею Ноту Ноткина или Натана Шкловера, то бишь он из Шклова.

Сей Нота Ноткин был совершенно замечательный финансист и торговец – он вместе с тестем моим Цейтлиным поставлял в армию светлейшего князя Григория Александровича Потемкина пропитание, обмундирование, оружие.

Смерть князя едва не сделала его банкротом. И он поехал в Петербург разбираться с казною и искать справедливости. А потом стал заниматься и общеврейскими делами. Он даже подал свой проект закона об евреях. Ноткина приглашали на заседания комитета и к его словам как будто даже прислушивались.

В общем, в нас троих зародились надежды на восстановление справедливости (кстати, еврейскую переделку своего «Вопля дщери иудейской» Невахович посвятил именно мне и Ноткину, что было глубоко символично).

Сенатор Гаврила Державин, получавший приношения, и немалые, от еврейских торговых деятелей и одновременно остававшийся злобным и несправедливым врагом народа моего и строчивший на высочайшее имя записки, которые имели характер прямых наветов, был выдворен по желанию государя Александра Павловича из еврейского комитета.

А это ведь как раз никто иной, как Державин, утверждал, что евреи есть главная и чуть ли не единственная причина голода в белорусских губерниях и требовал насильственного выселения евреев из всех уездов как единственной меры спасения сих губерний.

И вот Державин как глава антиеврейской партии и был государем отстранен.

Михайла же Сперанский, будущий наш реформатор, получил вдруг в комитете особый вес и прямо провозгласил, что по отношению к иудеям должно быть как можно менее запретов и как можно более свобод.

Наши сердца (разумею себя, Неваховича и Ноткина) радостно забились.

И что же? В итоге оказалось, что закон касательно иудеев, утвержденный в 1804-м году императором Александром Павловичем, был почему-то ближе к ретроградным и злобным идеям отстраненного Державина, чем к убеждениям Сперанского. Непостижимо, но факт.

Да, уступки нам какие-то были сделаны, но при этом было постановлено, что в течение ближайших трех лет сотни тысяч моих единоплеменников должны быть выселены из сел, где они проживали - почти что по державинскому прожекту.

Это была полнейшая катастрофа! Слава Господу, почтенный Нота Ноткин не дожил до этого дня. А вот я и Невахович таки выкупались в разочарованиях, и как еще выкупались!

Все наши усилия и надежды оказались напрасными. И абсолютно напрасным был страстный «Вопль дщери иудейской» – памятник нашей наивности. Это был вопль вопиющего в пустыне, а пустынею сею оказался Санкт-Петербург.

Удивительно, что через восемь лет после этого, я отчего-то – это и теперь необъяснимый для меня самого шаг – , рискуя всем свои состоянием, решился спасти Российскую империю. Может быть, лелеял надежду, что ежели я и друзья мои покажем всю меру искренней и безмерной нашей преданности государю и народу, то с нами поступят иначе, чем в1804-м году, – благороднее.

Еще одно страшное ослепление!

***

Кажется, разговора о Державине мне никак не миновать. Именно о самом Гавриле Романовиче, а не об его лирических творениях.

Мы довольно-таки хорошо знали друг друга. Державин не один раз прибегал к моим услугам. Мои советы он очень ценил как будто, но приязни меж нами не было никакой.

Гаврила Державин был мужчина необычайно вспыльчивый, вздорный, нападчивый, болезненно самолюбивый, даже, пожалуй, самолюбивый до безумия, а по характеру еще и фанатик, а когда речь заходила об евреях, то нес уже совершенно несусветную чушь, правда, он сам в нее верил свято.

Государь Павел Петрович летом 1800-го года отправил сенатора Державина инспектировать белорусские губернии, население коих давно уже жестоко бедствовало.

ПРИМЕЧАНИЕ:

Крупный белорусский помещик князь Любомирский писал Державину в 1800-м году следующее: "Если недостаток бывает хлеба весною, и не всякого года, то и не во всех. а только у нерадивых и ленивых, и не от извлечения евреями, но от неурожаев, ибо есть многие деревни, в коих евреев нет, а крестьяне весною нуждаются хлебом" (Архив Сената. Департамент министерства юстиции. N 173).

Державин отнесся к записке Любомирского весьма недружелюбно. Он назвал князя "великим охотником до денег и жидов".

ПУБЛИКАТОР.

Так вот Державин в ходе инспектирования своего пришел к "неоспоримому" выводу, что ГЛАВНАЯ причина девятилетнего голода в белорусских губерниях есть только "жиды", как он неизменно говорил. Соответственно, Гаврила Романович убеждал, что ежели Белоруссию "избавить" от жидов, то и голод прекратится.

Это он всерьез доказывал, и как еще всерьез. И еще прибавлял , страшно вращая глазами:

"Жиды - это ведь смертные враги наши. Отселить надобно их подалее, в пустынные земли, а книжки их проклятые отобрать да сжечь - пускай Евангелие читают. Иначе приготовят они православным погибель. Непременно приготовят. А желают они смерти нашей, ох как желают".

Именно так и говорил почтенный сенатор, сам не раз слышал.

И еще один любопытный случай, с ним связанный. Стали поступать жалобы на бывшего екатерининского фаворита генерал-лейтенанта Зорича, единовластного владетеля Шклова. Было это в году 1797-м или восьмом. И в 1789-м году император Павел Петрович отправил Державина туда с инспекцией.

А я часто наезжал в Шклов - там ведь жил тесть мой Цейтлин, а с ним жена моя с двумя нашими детьми. Однако Державин весьма подозрительно оценивал приезды мои в Шклов, видя в этот чуть ли не антигосударственную интригу.

Надо сказать, что дело Зорича было довольно-таки сложное. Большинство проступков, в которых обвинялся он, относилось к прежним годам, многих свидетелей уже не было налицо и потому трудно было проверить показания Зорича и обиженных им жалобщиков. Однако же многие обстоятельства приводили Державина к заключению, что деятельность Зорича была преступна, но тем не менее он решил щадить его, и вот по какой причине.

Во-первых, чуть ли не все жалобщики оказывались евреями. Значит, надо было выгораживать Зорича.

И второе. Сенатору казалось, что действительной причиной его командировки в Шклов была не защита местного населения от произвола Зорича, а желание царского любимца Кутайсова приобрести задешево имение при посредстве Державина.

Все дело в том, что если бы жалобы оказались справедливыми, то Державин обязан был бы взять имение Зорича под опеку, а затем продать его с торгов.

Сенатор открыто задавал мне вопрос: " Отчего это жиды, в течение стольких лет терпевшие молча издевательства, клевету, насилие со стороны Зорича, вдруг стали теперь смело выступать с запоздалыми обвинениями. И сам же, ответил, вперив в меня гневный свой взор: "Вас прислал сюда Кутайсов. По его наущению вы должны подговорить своих единоплеменников подать жалобы, дабы потом можно было довести сие до высочайшего сведения о притеснениях, чинимых Зоричем".

Вот что удумал этот чокнутый фантазер Державин! Но это еще не все.

Гаврила Романович вообще реш ил отказаться от свидетельских показаний евреев и написал императору Павлу Петровичу, что ввиду тяготеющего над евреями обвинения в употреблении христианской крови, он не может принимать показания евреев-свидетелей, доколе сей народ не оправдается. Слава Господу, государь ответил отрицательно. Правда, Державин не успокоился и продолжал свои бесчестные обманы, покамест его не вышвырнули в отставку. Но беда в том, что он имел своих радетелей и помощников.

Да, кстати, Гаврила Романович готов был все же признать народ Израиля, но при том лишь условии, что евреи откажутся от священных книг своих, то есть когда они перестанут быть евреями.

Сей чисто казуистический прием (признаю вас, когда вас не будет) ясно показывает, что Гаврила Романович был, конечно, натурою горячею и пристрастною, но одновременно был большой хитрец. А вернее он сам себя полагал за величайшего хитреца - для меня во всяком случае тут все было шито белыми нитками.

***

А ведь я, можно сказать, по чистой случайности попал в столицу Российской империи, но случай сей, как видно, был совсем не случаен. И тут некоторым образом оказался замешан Зорич, хотя совсем не в том смысле, как предполагал фантазер Державин. Я отнюдь не настраивал шкловичан бунтовать супротив его сумасшедшего хозяина.

Вот как на самом деле было дело.

В последней четверти осьмнадцатого столетия местом пребывания моего был Шклов, находившийся во владении вышеупомянутого графа Зорича, бывшего фаворита государыни Екатерины Великой и бешеного самодура. Граф лютовал и издевался над единоплеменниками моими.

Возлюбленный тесть мой Иошуа Цейтлин (я с ним провел множество счастливейших часов над листами талмуда) свел меня с личным другом своим светлейшим князем Григорием Потемкиным и тот отправил меня в Санкт-Петербург.

Так я стал ходатаем по еврейским делам в столице Российской империи. И остался там уже навсегда, даже и тогда, когда ходатайства мои стали уже совершенно бесполезными и даже бессмысленными.

В Петербург же после бар-мицвы своей прибыл и сын мой Гирш, переименованный впоследствии в Григория – в честь благодетеля моего князя Потемкина.

Не могу не привести небольшой мемуар о светлейшем князе.

Тесть мой Иошуа Цейтлин, личность исключительного ума и совершенно особенных деловых качеств, не раз путешествовал с Григорием Александровичем, строил для него города, управлял его имениями, заключал займы для снабжения русской армии.

Цейтлин всюду расхаживал с Потемкиным как его брат и друг.

Светлейший дал в дар тестю моему громадное имение Устье (Могилевская губерния), в коем, по примеру вавилонских школ, был образован настоящий иудейский религиозный центр, в роде высшего училища или даже академии.

В устроении сего центра и я принимал живейшее участие, слушая там множество непревзойденных светил раввинистической учености и даже участвуя в диспутах.

Узнав меня поближе, светлейший князь отнесся ко мне с живейшею ласкою и большими надеждами.

Потому-то с благословения тестя моего Иошуа Цейтлина я и был отправлен я в Санкт-Петербург, причем, с двойною целию – вести дела Потемкина и спасать моих единоплеменников в случае преследования их, а в последнем сомневаться, увы, никак не приходилось.

С кончиною Потемкина потеряли мы верного, преданного и незаменимого своего благодетеля, но я уже был, слава Царю Небесному, занят полезнейшими делами в столице российской империи.

Конечно, без содействия светлейшего мне никак было бы не попасть в Санкт-Петербург.

Между прочим, в беседах со мной и с тестем моим князь не раз говорил, что намерен отобрать святой град Иерусалим у оттоманской Порты. И это не все.

Еще он хотел освободить рассеянных по свету евреев и поселить их в Крыму. Но и это еще не все.

Светлейший как-то пригласил нас в принадлежавшее ему местечко Кричев и там с превеликою гордостию продемонстрировал нам, что уже формируется эскадрон легкой кавалерии Израильского конного полка.

Лишь нежданная кончина Григория Александровича оборвала сей совершенно потрясающий и многообещающий прожект, на который тесть мой Цейтлин возлагал совершенно особые надежды. Он вообще, надобно сказать, имел на Потемкина влияние очень даже и не малое.

Разговоры со светлейшим князем навсегда врезались мне в сердце. Особенно помню я прощальную нашу встречу пред отъездом моим в Санкт-Петербург.

В тот раз говорено было о предметах особенно важных и животрепещущих, о правах моих единоплеменников на территории Российской империи, вернее об отсутствии прав и об преодолении страшной сей несправедливости.

***

Тесть мой Цейтлин (Цейтельс) соединял в себе блестящие деловые способности с обширною и глубокою религиозною ученостию.

Покровительствуемый своим другом могущественным любимцем Екатерины Великой Потемкиным Таврическим, Цейтлин многократно получал от казны заказы на различные подряды и поставки и в конце концов составил себе громадное состояние. Однако дела не мешали ему заниматься раввинскою наукою, и среди шума коммерческих предприятий он никогда не расставался с фолиантами талмуда.

В 1780-х годах Цейтлин жил большею частию в Шклове, но по смерти Потемкина (в 1791-м году) он поселился в своем имении Устье (как я выше говорил, кажется, сие был подарок светлейшего князя), где построил великолепный дворец и где прожил до конца дней своих (в 1813-м г.).

Сей дворец был настоящим центром духовной и финансовой аристократии евреев Белоруссии и Литвы, Многие ученые раввины, писатели и даже представители тогдашнего светского просвещения находили себе приют в этом жилище богатства и учености.

Подобной умственной роскоши я более нигде и никогда не видел.

***

В дополнение к отрывочным заметкам моим о светлейшем Потемкине и о тесте моем Цейтлине не могу не сказать хотя бы несколько слов о бароне Николае Штиглице, личности чрезвычайно умной, светлой, необычайно даровитой и беспредельно преданной России.

Именно светлейший князь буквально уговорил его перебраться из германских земель (отец Штиглица был, сколько я знаю, придворным врачом в княжестве Вальдекском) на Юг России, для усиления процветания сего благословенного края.

Потемкин дозволил, дабы Штиглицу была продана основная часть земель бывшей Запорожской Сечи, включая и две тысячи крепостных, хотя евреи (а Штиглиц - мой единоплеменник) никоим образом не имели и не имеют права владеть на территории Российской империи помещичьими крестьянами.

Николай Штиглиц сделался в Херсоне купцом первой гильдии, контора же был у него в Одессе.

В ласковой, приветливой Одессе мы как раз и познакомились (на спектакле Итальянской оперы), затем сошлись душевно, когда я узнал, что сей Штиглиц – страстный поклонник музыки обожаемого моего Гайдна.

И стали мы в скорости совместно вести весьма многие дела, к пользе своей и к вящему процветанию Российской империи.

Уже при императоре Павле я и Штиглиц взяли на откуп соляную добычу в Крыму и начали снабжать солью Минскую, Литовскую, Подольскую и Волынскую губернии.

Население сих губерний было весьма довольно и многократно изливало и мне, и Штиглицу бурную свою признательность. Правда, этот народный восторг для административных верхов, как выяснилось, не имел ровно никакого значения.

При государе Александре Павловиче у нас, по злобному и несправедливому доносу сенатора Гаврилы Державина, право на откуп отобрали и под тем предлогом, что сие опасно и даже вредно для благоденствия Российской империи.

И началось подлинное бедствие: целый ряд западных российских губерний остался почти что, можно сказать, и без соли. Народ стал пухнуть.

Но затем пришла еще более жуткая беда: пошел на Русь Бонапарт. И в 1812-м году Николай Штиглиц при содействии моем выполнил огромный провиантский подряд для нужд российской армии. А еще до начала боевых действий он, противоборствуя с бонапартовой блокадой Британии, переправлял в Россию чрез Финляндское княжество колониальные товары.

Так что светлейший князь Потемкин поступил наимудрейшим образом, умолив в свое время Николая Штиглица избрать местом своей жизнедеятельности пределы Российской империи.

Да, именно на деньги Штиглица впоследствии в Одессе был выстроен Ришельевский лицей.

Наконец, последний штришок касательно Николая Штиглица.

Году в 1817-м он был назначен директором Государственной комиссии погашения долгов.

На сем наиважнейшем и наитруднейшем поприще надворный советник Штиглиц проявил себя даже более, чем отлично.

Как впоследствии отмечал в докладе государю Александру Павловичу министр финансов граф Егор Канкрин, "его (Штиглица) усердие и труды способствовали успешному ходу первых наших займов и ускорили достижение цели правительства в одной из важнейших финансовых операций".

А Канкрин не из тех людей, что хоть раз кого бы то ни было похвалил задаром. Он был прям, упрям и даже жестковат.

Без всякого сомнения: Николай Штиглиц явился выгоднейшим приобретением для Российской империи.

***

И еще один краткий мемуар. На сей раз речь пойдет о некоторых побочных как будто обстоятельствах, предшествовавших военной кампании 1812-го года.

Финансы Российской империи находились просто в отчаянном состоянии. Однако министр Голубцов и ухом не вел. Он умело заискивал пред отвратительным временщиком графом Аракчеевым и, благодаря этому, ему удавалось прочно и удобно сидеть в своем министерском кресле.

Сперанский неоднократно жаловался государю Александру Павловичу на сие безобразное положение и, наконец, Голубцов был отставлен. Место его занял граф Дмитрий Гурьев. Этот человек не имел вообще никакого образования, но был ловок, увертлив и обладал даром производить приятное впечатление.

Заделавшись министром, граф стал корчить из себя реформатора, но это только на самых первых порах. Укрепившись же в министерском кресле, он повел себя совершенно иначе.

Между тем. избавившись от Голубцова, который подчинялся одному лишь Аракчееву и государственного секретаря к финансам не подпускал, Сперанский приступил к реформированию денежной системы.

Я составил для Михайлы Михайловича рабочую записку, в коей выделил самые неотложные меры: ассигнации не выводятся из обращения, но производство их срочно прекращается, главною же монетою империи становится серебряный рубль.

На основании моей записки и устных моих соображений Сперанский составил весьма обширный трактат и представил его на Высочайшее имя. Затем последовали два манифеста: один – 20-го июня, другой – 29-го августа 1810-го года.

Когда дошло до воплощения наших реформаторских замыслов, граф Гурьев не на словах (на словах все было чудесно), а на деле стал вдруг вставлять нам палки в колеса, руша при этом репутацию Сперанского и возводя всяческие поклепы на меня.

А тут подоспел март 1812-го года: Сперанский, к несчастью для России, был отстранен и сослан. Необходимейшая финансовая реформа была приостановлена. Граф Гурьев этим воспользовался, дабы изничтожить меня, но тут началась военная кампания 1812-го года. По завершении заграничных походов 1813 и 1814 годов, государь приказал вернуться к реформе, но теперь она стала называться гурьевской.

При этом граф решил меня, истинного творца идеи денежных преобразований 1810 – 1811-го годов, раздавить и уничтожить, чтобы и духу моего не было на придворном горизонте.

Думаю, что он вообще страх как не любил вспоминать о своей поре сильной зависимости от меня, а сия пора в свое время была, когда граф был по уши в долгах, и я несколько раз выручил его.

Итак, я знаю совершенно доподлинно, что именно Гурьев и предложил императору Александру Павловичу, дабы российская казна, в силу тяжелейшего послевоенного положения, не возвращала бы мне четырехмиллионный долг. Государь поколебался, но согласился на это бесчестное и подлое предложение.

Так началось мое банкротство и дальнейшее воспарение графа Гурьева, этого горе-финансиста и отъявленного плута.

Еще заметка. В 1810-м – 1811-м годах Сперанскому при моем содействии удалось-таки хоть чуть-чуть сдвинуть тогда махину.

К 1810-му году государственные российские доходы составляли около 125 000 000 рублей. К 1812-му году они доведены были до 300, 000 000 рублей. Приращение, в два года, составило 175, 000 000 рублей.

Слова можно прикрасить, исказить и перетолковать, а дел, на простом счете основанных, переменить нельзя.

Приписка:

Ну, а по мне, так денежная реформа Сперанского была мало удачною и даже вредною а еще и опасною.

Слава Богу, что государь и граф Гурьев не дали ее довести до конца.

Сперанский был чрезвычайно опасен со всеми своими либеральными умствованиями, не зря ведь в марте 1812-года он был не просто отставлен, а еще и сослан.

Яков де Санглен,

военный советник.

***

Присовокупляю дополнение и уточнение к вышеприведенному рассказу моему о денежной реформе, которое делаю я на основании некоторых старых своих записей.

По смете 1810-го года доходов в Российской империи было на 105 миллионов, расходы же составляли 517 миллионов. Впечатляющий разрыв, не так ли?

При этом золота было в обращении на 24 миллиона рублей, а ассигнаций – на 577 миллионов. Разница не просто страшная. но и гибельная.

Михайла Михайлович Сперанский убедил государя, что с исправлением денежной системы более ни как нельзя медлить.

При Александре Павловиче составился своего рода финансовый кружок, к коему примкнул тогда и Гурьев (тогда, в 1809-м году, товарищ министра финансов). Теперь-то ясно, что Гурьев присоединился не по внутреннему убеждению, а дабы втереться в доверие государя, ибо уже вначале 1812-го года, когда доверие Сперанского пошатнулось, он перешел на сторону врагов финансового плана.

Михайла Михайлович руководил кружком, и делал сие превосходнейшим образом, а я был постоянным докладчиком, представляя все основные схемки и бесчисленные цифровые выкладки.

Кажется, всех, приходивших на заседания кружка, а это был достаточно широкий круг лиц, мне удалось убедить, как важно государству иметь звонкую монету, насколько выгоднее внутренние и внешние займы новых выпусков бумажных денег и т.д.

Приписка:

Все сие есть самые несомненные бредни.

Сперанского и его безумные идеи дружно ненавидело едва ли не все российское общество.

Я.И. де С

Александр Павлович совсем скоро согласился на финансовый план, предложенный Сперанским и мною.

В Манифесте 2-го февраля 1810-го года объявлено было: новый выпуск ассигнаций отныне пресекается; отныне все производство государственного ассигнационного банка будет состоять в одном промене ветхих ассигнаций на новые.

Однако, как только Сперанский был отставлен в марте 1812-го года, все, увы, вернулось на круги своя. Уже в апреле начался новый выпуск ассигнаций. К 1814-му году ассигнационный долг настолько возрос, что затем пришлось фактически вернуться к плану, предложенному Сперанским и мною, но уже без упоминания наших имен.

Вообще отставка Сперанского явилась подлинным бедствием для всей Российской империи,

Приписка:

Сильнейшее преувеличение!

Скорее все было ровно наоборот.

Не даром отставка Сперанского в российском обществе была встречена с воодушевлением и даже с восторгом.

Просто Сперанский прикрывал неизменно Перетца, и отставка государственного секретаря явилась бедствием именно для Перетца, но не более того.

И еще одно уточнение, и весьма существенное.

Коммерции советник Перетц всемерно старается представить себя как финансиста. Однако он был не финансист, а откупщик.

Вообще откупщики и есть подлинная жидовская аристократия. Им у нас все позволено! Могут жить, где угодно, хоть в любой из столиц, а богатств у них не меряно. Народ их бедствует, а они в роскоши купаются, книжки свои проклятые читают, но одеты. правда, по-европейски уже.

Так вот жидам-откупщикам несчастное наше государство доверяет сбор налогов с соляных копей и винных производств. Все полученное сверх означенной нормы, те берут себе, а сверх нормы получается очень даже много. Вот жидовская аристократия и жирует.

А коммерции советник Перетц, кроме винокурения и соляных копей, взял еще и корабельное производство.

И сделался он в несколько лет миллионщиком.

Яков де Санглен,

военный советник.

И еще она решительно подкосила и мою карьеру, хотя и не совсем сразу.

Вернее с марта по июнь 12-го года меня вычеркнули из списка живущих. Но началась война. Я вложил в нее целиком все свое состояние. Государь опять стал исключительно милостив со мною, но с окончанием кампании 1812-го года и заграничных походов 1813-го и 14-го годов, обо мне на придворном олимпе постарались решительно позабыть.

***

Не могу не упомянуть здесь великого нынешнего финансиста, замечательного оригинала и непревзойденного умницу графа Егора Францевича Канкрина, автора великолепного труда «Мировое богатство» и многих других, не менее достойных.

Он также сочиняет презанятные романы и еще является творцом афоризма "Батушка, я скряка на фсе, что не нушно" ("Батюшка, яа скряга на все, что не нужно") - он неизменно отвечал так, как только обвиняли его в скупости или в любви к урезанию бюджета, а обвиняли его довольно-таки часто.

Канкрин, надо сказать, вообще обожает всякого рода занятные афоризмы и пословицы, особливо русские, но в сочетании с его совершенно страшно неправильной русской речью это производит просто сногсшибательный эффект.

Я с ним, кстати, постоянно говорю исключительно на немецком языке, но и тут Канкрин умудряется вставлять в беседу русские афоризмы собственного изготовления, что делает речь этого непревзойденного оригинала просто шокирующе-волнующей. Но и без этих вставок разговор Канкрина поражает необычайною остротою и непредсказуемостью.

А зеленые очки, шарф, неизменно обмотанный вокруг шеи, панталоны, заправленные в голенища сапог, - все это, при том чрезвычайно высоком положении, что он занимает, довершает необычайную картинку.

Однако Канкрину все многочисленные чудачества его прощали и прощают за его поразительный финансовый ум и вообще за ум, необычайно острый и парадоксальный.

Егор Францевич в то время, как вокруг государя Александра Павловича сплотился финансовый кружок во главе со Сперанским, был секретарем моим, и без его участия не обходилось составление ни одного из докладов, что делал я на заседаниях кружка. Он был моим совершенно неоценимым помощником.

Вообще я почитаю единоплеменника моего Егора Францевича (кстати, я был сыном, а он был внуком раввина) подлинным своим учеником, и уверен, что он еще не раз спасет денежную систему Российской империи.

Примечание:

Интересно, что денежная реформа, предпринятая Е.Ф. Канкрином в 1839-1843-м годах, была прямым развитием финансовых принципов Абрама Перетца.

В июне 1839-го года был обнародован указ, в котором прямо провозглашалось: "Серебряная монета впредь будет считаться главной мерой обращения. Ассигнации будут считаться впредь второстепенными знаками ценностей и их курс против серебряной звонкой монеты один раз навсегда остается неизменным".

ПУБЛИКАТОР.

Между прочим, в 1812-м году Канкрин был назначен генерал-провиантмейстером Первой западной армии.

Армию же возглавлял сам Барклай де Толли, человек великого полководческого ума; он-то, собственно, и привлек Канкрина на военную службу, ибо порядочный и дельный провиантмейстер нужен был тогда России позарез.

Барклай, будучи еще одновременно и военным министром, взял Егора Францевича в военное министерство, что произошло незадолго до начала кампании 1812-го года.

Именно полагаясь на безусловную честность и исключительную расторопность свежеиспеченного генерала Канкрина , неукротимого врага мздоимцев, я и Николай Штиглиц (он впоследствии стал крупным чиновником в министерстве финансов) как раз и обеспечивали пропитание и обмундирование российских войск.

Егор Францевич строжайше следил за тем, дабы имущество и все продовольствие во время и полностью доходили до армии.

Замечу в скобках, что усилия его по спасению российской армии были высочайше оценены по достоинству. Но с окончанием заграничных походо 1813 – 1814-го годов о Канкрине решительно забыли. Когда же он подал году в 1815-м записку о переустройстве Российской империи, то он прослыл у государя за беспокойного человека.

И тут от Канкрина совсем отвернулись. Правда, когда придворный угодник граф Гурьев загубил российские финансы, поняли, что нет выхода, и Канкрин, слава Царю Небесному, был назначен министром финансов. И первые же действия его на этом посту показали, что он не забыл моих уроков.

***

О графе Гурьеве.

Трудно себе представить, как этот бывший гвардейский офицер, обязанный своим служебным возвышением родственным связям и умением угождать вышестоящим лицам, как этот bon vivant мог попасть в министры финансов. Но еще труднее понять, как он мог в течение тринадцати лет продержаться во власти.

Да, деятельность его прошла не бесследно. Государственные доходы российской империи были безмерно истощены не только громадным бедствием, обрушившимся на всех нас (разумею войны с Бонапартом), но и угодливостию, которую проявлял Гурьев по отношению к разным влиятельным людям.

А прогнали графа Гурьева вот по какому случаю. Он удержал значительную часть суммы, ассигнованной правительством для оказания помощи голодавшим белорусским губерниям в размере 1 800 000 рублей, отговариваясь неимением средств. И одновременно Гурьев предложил ассигновать 700,000 рублей на покупку казною имения одного разорившегося вельможи.

Тут уже государь не выдержал и избавился от Гурьева – больно уж позорная вышла история.

Взамен Гурьева пришлось ставить Канкрина. Егор Францевич многим был не по душе, но теперь было не до сантиментов – надобно было незамедлительно спасать вконец разоренные финансы.

Интересно, что Канкрин восстановил откупа, отмененные Гурьевым в 1819-м году. Сколько шуму было, сколько страшных нареканий, но Канкрин устоял.

Меня в свое время нещадно ругали, что я и купец первой гильдии Штиглиц взяли на откуп соль всего Крымского полуострова и что будто бы мы всемерно наживались на поставках сей соли в Могилевскую, Литовскую, Подольскую и Волынскую губернии. То же было и с винными откупами – тут нас ругали гораздо более: наживаемся, мол, да еще и спаиваем русский народ.

И что же? Гурьев отменил откупа и ввел казенное управление. Доходы понизились аж на 40 процентов, а пьянство в народе подскочило страшно с той поры, как мы спаивали народ.

В общем казенное управление оказалось на порядок хуже откупов, но Гурьев не желал признавать сего факта.

Канкрин вернул откупа, но при этом он держал откупщиков под личным своим контролем, и это было легче, чем справляться с неуловимою чиновничьею массою.

***

Возвращаясь к событиям русского походf Бонапарта, можно прямо и не обинуясь сказать, что во время кампании 12-го года мы (я, Штиглиц и Канкрин) составляли некий триумвират, в определенном смысле как видно и спасший нашу армию, вернее позволивший ей стать безусловной победительницей.

Все мы трое, помимо прирожденной финансовой сметки, – прежде всего люди чести, начисто отвергающие все формы надувательства.

А три порядочных человека в интендантском мире – это более, чем много, это даже что-то уже совершенно небывалое. И отменные плоды сего счастливого стечения обстоятельств просто не могли не проявиться. Пожалуй, даже можно говорить о наличии четырех порядочных людей.

Дело в том, что к Николаю Штиглицу вскорости присоединился младший брат его - и в некотором роде ученик - Леопольд (Любим Иванович, как его стали называть), впоследствии пожалованный званием банкира российского императорского дома и не зря пожалованный! Он оказал и оказывает до сих пор немало услуг семейству российских государей.

В компанию 1812-го года Леопольд Штиглиц, подобно мне, вложил не малые суммы денег - за что по окончании войны получил бронзовую медаль. И смех и грех! Да, она поистине бесценна: нельзя ее ни продать, ни заложить.

Но кроме денежных пожертвований, сей Леопольд еще занимался самоотверженно поставками для российской армии обмундирования и пропитания, напрямую всегда сносясь с Канкриным.

Вот почему вложение моих миллионов прошло успешно, и они не были безбожно разворованы, как можно было ожидать, ежели бы не участие Канкрина и братьев Штиглицей.

Приписка:

Честность коммерции советника Перетца еще надобно доказывать, а вот хвастун он явный, что доказательств вовсе и не требует.

Яков де Санглен,

военный советник.

И, конечно, особливо тут оказался важен Канкрин. Это именно он персонально следил, дабы все дарованные мною суммы доходили по назначению.

Собственно, я давал деньги, а закупки делали непосредственно братья Штиглицы (честность их совершенно исключительная), и затем уже подключался Егор Францевич – работенки для него было не мало.

А от Высшей воинской полиции тут помощи ему не было никакой. На казнокрадство в армии любезнейший Яков Иванович де Санглен закрывал глаза.

Приписка:

Сие совершенно не справедливо. Мы в Высшей воинской полиции неизменно озабочивались казнокрадством в армии, просто поделать ничего нельзя было.

де Санглен.

Барклай де Толли еще июня 14-го дня 12-го года выпустил приказ, в коем было сказано и следующее: «Строго запрещается при полках иметь больше назначенного числа подвод. В противном случае все обозы тотчас осмотреть и все лишние подводы сдать генерал интенданту, который обязан отправить оные при особенном конвое». Егор Францевич не медля приступил к проверкам.

При Первом резервном кавалерийском корпусе Канкриным и полевым генерал-провиантмейстером Гове было обнаружено до сотни излишних подвод, и весьма нагруженных, кстати.

К концу июня я представил братьям Штиглицам первый миллион рублей, и они, добавив своих капиталов, приступили к первым закупкам.

И вот что вскорости обнаружил редкостный умница и честнейший человек Канкрин.

Число новых излишних подвод при первом резервном кавалерийском корпусе составило уже не сотню, а не менее двух тысяч, и подводы эти отнюдь не были пустыми.

Потом Канкрин принялся и за другие корпуса и соединения, и опять-таки были сделаны им многочисленные и неутешительные находки, доведенные до сведения государя императора.

Без всякого сомнения: ежели бы не Егор Францевич и не братья Штиглицы, состояние мое пропало бы совершенно зря. А так оно хотя и исчезло, но все же с некоторою пользою для России.

Приписка:

А не преувеличивают ли сии ловкие да хитроумные жиды роль свою в спасении Российской империи?!

Яков де Санглен.

Ну, какая-то баснословная, даже беспримерная наглость! Сами же и рассказывают байки про свою небывалую честность и про столь же небывалую свою любовь к России.

Я.И. де С.

***

И еще одно немаловажное обстоятельство, непосредственно касающееся военной кампании 1812-го года, которое не должно исчезнуть втуне.

И я, и купец первой гильдии Николай Штиглиц держали еще с екатерининских времен один, общий на две наши конторы отряд соглядатаев. Это были превосходнейшие ребята, испытанные во многих переделках, верные и необычайно сметливые.

С того момента, как «Великая армия» переправилась через Неман, я и Штиглиц, начисто отринув наши коммерческие интересы, отдали сей отряд в распоряжение военного министра Михаила Богдановича Барклая де Толли.

Впоследствии Михаил Богданович не раз публично заявлял, что наши со Штиглицем люди стоили всей Высшей воинской полиции.

Приписка:

Беспардоннейшее вранье. Ни разу Барклай не заявлял ничего подобного. Даже и в мыслях у него такого не было.

Яков де Санглен,

военный советник.

Однако Санглен в своих нашептываниях государю как мог преуменьшил значение того, что было сделано по разведочной части нашими людьми. А сделано было совсем не мало! Но это не все.

Был еще у меня со Штиглицем особый отряд посыльных, факторов. К услугам сего отряда не раз обращался сам Барклай, а затем и Кутузов и еще многие генералы.

Тайное и быстрое доставление наисекретнейших сведений и предписаний – тогда это многое значило.

А потом все выветрилось, забылось. И вообще начальство у нас частенько слабо на память, а вернее оно обладает памятью выборочной.

Да, и в самом-то деле: Штиглиц помер, я впал в бедность – что об нас вспоминать?

***

Может быть, это и странно, но я ничуть не жалею о том, как сложилась не веселая как будто судьба моя.

И я и сын мой Григорий ни в чем не запятнали честь древнего рода нашего (сама фамилия наша восходит к слову "персианин" - мы из Вавилонии -, а на Русь предки мои попали уже в средние века и, насколько я знаю, из Кордовы).

Григорий (до декабрьского мятежа он служил в канцелярии петербургского военного генерал-губернатора), вступив в тайное общество, делал гласным несправедливость и ошибки правительства.

Не раз рассуждал он о тягости налогов, об излишестве войск, об упадке флота, о невыгодном займе 1811 или 1812 г., при коем за рубли ассигнациями даны облигации на 50 копеек, о разорительных для России иностранных займах, с 1817-го года без существенной нужды сделанных, о многих несправедливостях, особливо в делах с казенным интересом сопряженных, о малой внимательности покойного государя Александра Павловича к гражданской части, о множестве чиновников и скудном жаловании, как главных источниках запутанностей и злоупотреблений и т.д.

Я неизменно, со времени появления своего в Санкт-Петербурге при конце царствования Екатерины Великой, думал не только о страждущих моих единоплеменниках, но и о спасении России, и даже что-то сумел сделать для этого.

Приписка:

Господа! Да это и не исповедь, а хитрая жидовская апология, и не более того.

Это самооправдание, имеющее один только вид исповеди.

Истинно так!

Яков де Санглен,

военный советник.

Среди множества дел своих, выше всего я ставлю содействие государственному секретарю Михайле Сперанскому в спасении российских финансов как раз накануне грозной войны (1810-1811 годы) , а также то, что я отдал ВСЕ состояние свое для спасения армии российской.

Я вполне понимаю, что не это только решило исход военной кампании 1812-года, но при этом непоколебимо уверен в том, что без помощи моей победа над Бонапартом потребовала бы гораздо более суровых и даже непереносимых жертв.

Вот какие утешительные раздумья скрашивают на самом деле несчастную мою старость.

И еще одна отрада закатывающихся дней моих, длившаяся, правда, не долго, увы.

В Петербург вернулась Мария Антоновна Нарышкина.

Она все также нестерпимо и немыслимо прекрасна, хотя и находится в страшном, неизбывном горе.

Пребывание на европейских курортах, увы, не помогло дочери ее Софии, и вот она привезла ее в Петербург - умирать.

Я каждый день бывал у них (после похорон Мария Антоновна покинула Петербург, как видно уже навсегда; во всяком случае расставание наше на сей раз было необыкновенно болезненным, тяжелым и безотрадным.

Между прочим, несколько раз повстречался я на каменноостровской нарышкинской даче с государем Александром Павловичем - он ведь отец Софии. При этом Его Величество неизменно отворачивался, отирал слезы и делал вид, что меня не замечает.

Что ж! Отец Небесный - единственный судья ему. А я пред российским императором чист.

Приписка:

Коммерции советник Перетц, занятый делом самооправдания, совершенно упустил из виду дальнейшую судьбу врагини своей графини Коссаковской.

Между тем, Алина, как и бывшая горничная ее Агата, закончила карьеру свою статс-дамой при дворе императора Николая Павловича.

Яков Иванович де Санглен,

военный советник, бывший директор Высшей воинской полиции.

г. Москва.

Мая 18-го дня 1857-го года.

ЭПИЛОГ

1

ЗАМЕТКА-КОММЕНТАРИЙ

В истории 1812-го года явственно вырисовываются две контрастные фигуры, а точнее две параллельные линии: это – Шнеур Залман из Ляд («Зельман Борухович, еврей из Лиозны»), основатель и вождь целого направления в хасидизме (ХАБАД), и финансист Абрам Перетц.

В царствование императора Павла Первого Абрам Перетц, тогда сторонник ортодоксального иудаизма, чрез знакомца своего всесильного графа Кутайсова, организовывал, по преданьям, преследования Шнеура Залмана. Будто бы Перетц даже сказал Залману после того, как тот был в первый раз освобожден из Петропавловской крепости: «Вы воображаете, что вы спасены, так знайте, что вы еще не на свободе – вы попали теперь в мои руки, и я вас не выпущу, пока вы собственноручной подписью не подтвердите, что вы уничтожаете новое учение и прочие вещи, которые не были в обычае у наших предков» (слова из легендарной биографии Шнеура Залмана; см.: Гессен Ю.И. Евреи в России. СПб., 1906, с. 162-163).

В любом случае, Абрам Перетец, как и тесть и учитель его Цейтлин, решительно не принимал хасидизм Шнеура Залмана, с его опорой не на талмуд, а на чудеса и слепую веру в авторитет цадика. Так обстояли дела в павловское царствование и в первые годы александровского правления.

Когда начались войны с Наполеоном, Перетц и Шнеур Залман уже не находились в состоянии прямой конфронтации, более того, они в некоторых отношениях действовали удивительно схожим образом, хотя при этом каждый из них находился в своем собственном круге и исповедовал собственные убеждения.

Шнеур Залман проклял Наполеона, предрек победу российского императора и обратился с посланием к своей многочисленной пастве, призывая ее оказывать всемерное содействие российской армии:

«Увещеваю вас самим Богом, яко учитель ваш, и заклинаю вас всем тем, что вам любезно и свято есть, – пребудьте верны Российскому Государю, услуживайте Его военным начальникам всеми силами, уведомляя оных и тайным и поспешнейшим образом, друг через друга, о войсках неприятельских, о местах, где сколько их есть, о их намерениях» (Гинзбург с.М. Отечественная война 1812 года и русские евреи. СПб., 1912, с. 60).

В общем, религиозный вождь белорусских хасидов стал другом и покровителем российской разведки.

Старинный же неприятель Шнеура Залмана Абрам Перетц, имевший при своей конторе целый штат соглядатаев и факторов (связных) и целые тайные почтовые станции, молниеносно сформировал на его основе особый отряд и секретнейшим образом откомандировал его в распоряжение военного министра Барклая де Толли.

Получается, что в борьбе с Наполеоном в 1812-м году действовали две еврейские разведочные группы, и каждая была на своем месте. За одной группой стоял религиозный вождь и мудрец, а за второй – гениальный финансист.

ПУБЛИКАТОР.

Примечание к заметке:

Шнеур Залман из Ляд ("Старый ребе") и финансист Перетц - да, они были непримиримые враги. Перетц вместе с тестем своим и учителем Цейтлиным преследовал хасидов и персонально Шнеура Залмана, за что и был хасидами проклят.

Но поразительно, что оба они, отнюдь не сближаясь, в 1812-м году активнейше содействовали разведочной деятельности российской армии. Был один общий стимул у великого мыслителя и незаурядного финансиста, даже два: ненависть к Бонапарту и российский патриотизм.

Ефим Курганов,

доктор философии.

ОТ АВТОРА

В весьма представительном как будто русско-еврейском историко-литературном и библиографическом альманахе «Параллели» было не так давно опубликовано исследование московского историка Дмитрия Фельдмана «Роль евреев в снабжении русской армии во время Отечественной войны 1812 года» («Параллели», вып. 8-9. М., 2007, стр. 11-19).

Коммерции советник Абрам Перетц упомянут там один раз и вскользь. При этом историком Дм.Фельдманом вообще ничего не сказано о роли Перетца в войне 1812-го года. Так, скромненько отмечено: «потерпел убытки на интендантских поставках» (стр. 13). И это все.

Компаньон же Перетца, чрезвычайно активно действовавший с ним в 1812-м году, купец первой гильдии Николай Штиглиц и вовсе не назван, как не назван и великолепный триумвират ПЕРЕТЦ-ШТИГЛИЦ-КАНКРИН.

Однако несправедливость по отношению к Абраму Перетцу стала проявляться задолго до вышеупомянутой публикации Дмитрия Фельдмана в альманахе «Параллели».

Ю.И.Гессен в скрупулезном, обстоятельном исследовании своем «Евреи в России» (Спб., 1906 г.), когда речь мимоходом зашла о Перетце, отбросил вдруг объективный, спокойный тон, сменил его на безапелляционный и бросил резкую, бездоказательную фразу: «Перетц пользовался знакомством с влиятельным сановниками лишь в видах собственной выгоды» (с. 86), то есть якобы коммерции советник забывал о нуждах собственного народа и думал лишь своих финансовых интересах.

Пытаясь сгладить этот совершенно несправедливый свой вывод, Ю.И.Гессен стал уверять, что ежели Перетц все-таки что и делал для народа Израиля, то только под воздействием друга своего Михаила Сперанского, хотя, видимо, все было ровно наоборот.

Вообще в данном случае логика оставила маститого историка.

С какой стати надо было Сперанскому уговаривать Перетца заниматься еврейскими делами? Какой тут мог быть смысл? Это Перетц уговаривал Сперанского, ибо тот вдруг возымел влияние в комитете по еврейским делам. Но признать полнейшую очевидность данного обстоятельства Ю.Гессен начисто отказался.

Один лишь академик В.Н.Топоров, увы, упоминая опять же вскользь, об Абраме Перетце, отметил беспристрастно и точно: «Абрам Перетц был борцом за гражданские права евреев в Российской империи, за сохранение человеческого достоинства, и в этих своих усилиях он тоже не мог не апеллировать к помощи тех русских людей и российских инстанций, без которых добиться этих прав нельзя было» (В.Н.Топоров. На рубеже двух эпох: к новой русско-еврейской встрече (Л.Невахович и его окружение) // Славяне и их соседи, вып. 5. М., 1994, с. 205).

Добавлю к этому, что Абрам Перетц думал и действовал и во имя спасения и благоденствия Российской империи, из-за чего как раз и потерпел финансовое банкротство, от которого уже так и не смог никогда оправиться.

***

Абрама Перетца постоянно стараются вычеркнуть из российской истории, а точнее с успехом пробуют не замечать и историки 1812-го года и его собственные единоплеменники, которые, кажется, никак не могут до сих пор простить ему борьбы с хасидизмом, а потом и перехода в христианство.

Или же нынешним историкам просто лень выуживать рассыпанные по источникам касающиеся Абрама Перетца скупые факты, которые до сих пор так никто и не удосужился по-настоящему собрать. Есть лишь точная, но слишком конспективная и во многих отношениях уже устаревшая справка, помещенная в брошюре «Декабрист Григорий Абрамович Перетц. Биографический очерк. Документы. (Л, 1926 г., с. 8-14).

Неужели миг справедливости для Абрама Перетца так и не наступит?

Ефим Курганов,

доктор философии.

г. Париж.

20 декабря 2014 года.

Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #1(171) январь 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=171

Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer1/Kurganov1.php