***
ты течёшь во мне по мостам и под
по каналам – сенсорным – сразу всем
нет во мне тебе никаких препон
оставайся тут насовсем
только все увидят как сквозь глаза
по лучу – на стену на белый фон
ты струишься буквами, твёрдый знак,
(пал в двенадцатом, комильфо)
только ты заметишь как я ни лги
до чего запущено всё с вчера
как полдня сильнее чем всех других
и всю ночь ещё до утра
но уже не важно раз страх и стыд
потеряла может быть превзошла
перешла куда-то совсем на ты
это шахматы это шах
это ходишь ты это ты течёшь
я одно тебе позволяю течь
так река течёт я тут ни при чём
так во мне протекает речь
***
отлив такой же силы и тоски
как и прилив но посмотри попробуй
понять теперь – что амфоры куски
а что ошмётки гроба
у жирной точки рваные края
и мирные намеренья у ручки
приди в себя уже печаль моя
так лучше
не ешь стихов моих за за-втра-ком
круговорот веществ не остановишь
и что с того что ты со мной знаком?
с того лишь?
я и сама не знаю ни хрена
о них о нас – какой-то скрип и шелест
скрип шелест свист – и всё – и тишина
опустошенья
***
Голос длинный и тёмный,
им бы петь, но прошепчет
солнце в ветках восходных
восхищающих шелест,
мягких клювов зелёных
показатели, прячась,
шелестят из пелёнок,
по-стволовому плачут.
По-стволиному воют
током соков весенних,
рвутся крылья на волю,
смерть прошла – воскресенье!
Лазарь почвы, в изъянах,
зарастает травою,
улыбается зябко
и глазами поводит.
***
Гарцующая лилия в пруду
под танго, та-та-танго, и стрекозы
сквозь марево, сквозь этот воздух слёзный
подрагивающий. Я не иду
на танцы, та-та-танцы, бёдрокрыло
живущие в той части сквозняка,
я одинока, одино-я-ка,
мой милый – где он? Кто он – этот милый?
Платочек синий тащится хвостом
по пыльному пространству, заметая
монастыри Тибета и Китая,
египты Пирамида, и бостон,
сменивший танго, кружится два-три
над парком, над пандором, припадая
на левую, хромая и седая
танцует осень у меня внутри.
***
Задымление дня, освоенье туманом границ
по обычаю емлимых оком, в тоске близорукой
свет сочится молочною сывороткой и по кругу
поворачивает мне земные орбиты глазниц.
Я проснусь, шевеля влажноватые комья её,
аккуратно взойду неприметной растительной хренью,
и весь день простою, отдаваясь посту и смиренью,
проживая насквозь и наружу житьё-небытьё.
У тумана внутри ничего, только уши заложит
и, считай, полетал… раскрывая ковёр-парашют,
небо молча спустилось на поле, и крошечный шум
разбитного шмеля панораму тумана тревожит.
***
В наследство – мокрый сахар ледяной,
и небо в лужах с гребешками белых
слонов дрожит, и мышь бежит домой –
цветное в моде, в сером – нефиг делать.
Всё, обновляясь празднично, и вдруг,
по волшебству, предстанет распушённым –
в зелёном ветре солнечный вокруг,
и пусть – всегда! Прожёвывайся, шёпот
листвы, и шорох, кроны парашют,
чтоб если спрыгнет с неба дуб столетний,
летел степенно. Пробуждайся, шум,
цвети и пахни, умное полено.
Из рук, из ног, из сердца, из виска,
согбённые вылазят, зеленея –
я спряталась, иди меня искать,
четыре, пять – и из ушей – подснежник.
Цветущее в охапку – и нести,
вдыхать зелёно-сине-белый запах,
ронять пыльцу, тянуться ртом, расти
туда, где свет, бездумно и азартно.
***
Это происки жизни, которая тащит гулять
за штанину, виляя хвостатым своим восхищеньем,
и я еду куда-то опять, и опять, и опять
в загрудинном покое рассматривая через щели
просочившийся свет, и людей, говорящих сквозь рты,
изгибая причудливо губы на фоне молчанья,
говорящих без звука, из самой своей немоты,
это происки жизни, которые я замечаю.
Поддаваясь внезапному детству, смотрю изнутри
на печального дядю, лысеющего кучеряво.
Ничего, всё в порядке, на счёт, разумеется, три
я проснусь из него, но сейчас у меня всё в порядке.
Я хожу им, как будто во сне привыкая к ногам,
к расстоянью до пола, к пространству его обжитому,
к преферансу злопамяти, к яблокам и пирогам
бабы Нюры, к которой он ездил на лето в Житомир.
Это происки жизни хвостатой, летящей стремглав
зачинаться и только б успеть заскочить на подножку,
но я смутно уже понимаю, и я бы могла
не спешить, не заскакивать, просто уйти, если можно.
***
на смерть В.К.
1.
Из глины, согретой руками и вдохом
живого тепла, влажноватой, послушной,
из звуков на воздухе медленно сохших,
из сохнущих запахов, губы сосущих,
из облака сельского – газа и пыли,
из облака мрака, и сена, и острых,
блестящих из неба, под новой попыткой,
под пыткой создаться, и детской, и взрослой,
из глины, из праха земного, из голых
локтей и лодыжек, ключиц и коленей.
Из глины, но есть ещё память и голос
у треснувших амфор. Нелепость!
2.
Невнятица памяти. Один глаз смотрит в себя, другой –
на меня. Один – мёртвый, другой – живой.
Как теперь, как теперь – всё наоборот:
тот, что живой был – умер, мёртвый – глядит, живёт,
смотрит в себя и видит, смотрит в себя насквозь.
Мёртвые и живые – врозь.
***
сморщилась мёртвая мандаринка
из-под дивана одним пупком
под-за окном порошок старинно
через все жизни уже знаком
вот ведь заклятье — всеснежных ульев
лёт и по сотовой связи сбой
не заходи порошок убью ведь
тёплым дыханьем и всей собой
ты уходи порошок в свой холод
белод и лёд не тряси мне рук
помню тебя из того другого
сна из грядущего как умру
лучше б забыла и не ругала
шла бы под снегом с теплом в груди
пердимонокль паганель поганый
помню поэтому уходи
***
перестану узнавать
кто зашёл в мою палату
лица станут как заплаты
и когда влетит пернатый
ангел с клювом виноватым
ляжет рядом на кровать
грустный маленький горбатый
я возьму его с кровати
колыбельно напевая
чтобы ртом своим кровавым
навсегда поцеловать
и когда окно погаснет
и остынет
отпусти и не ругай нас
и прости нас
видишь крыльями свистим
над проводами
проводи нас отпусти
нас не ругай нас
над дорогою над рощею над речкой
облаками освещёнными сквозь пальцы
не владея больше мимикой и речью
машем крыльями тебе смеёмся плачем
