***
Смеющихся громко, бегущих под ливнем,
смеющихся тихо и прячущих слёзы,
совсем одиноких, безумно счастливых,
больных и здоровых, смешных и серьёзных,
кричащих с балкона, поющих под домом,
роняющих папки с листами доклада,
стоящих у лестницы, пьющих боржоми,
нарзаном измученных, тех, что украдкой
смотрели и тех, что не прятали взгляда,
идущих не в ногу и рядом бегущих,
правдивых и этих – скрывающих правду,
и лгущих, и мало и многоимущих,
летающих, ползающих, земноводных,
рыб, раков, тельцов, козерогов и прочих
живых и умерших, все их переводы
и подлинники, и подстрочник,
дорогу в ромашках, котов, попугаев,
настольные лампы, детей, стариков и
тритонов, спаси, сохрани, не ругай их,
им больно.
***
расписывайся, ручка, расходись,
перед прыжком бери разбег убогий
и, тарахтя костями, падай ввысь,
сбивая планку боком.
след оставляй фантомный бытия,
валяя шарик в жале, проступая
на том конце сознания, где я
уже не я – другая,
молчащая, и вытянув хребет,
застывшая в каморке тёмно-гулкой,
соединяй, веди меня к себе
с любой прогулки.
синхронизируй ритмы, раздувай
огонь дыханья, жар сердечной чакры,
кого и что захочешь – каравай,
но не кончайся.
раскочегарь моторику и слух,
вонзи язык чернильный в табуретку,
продрав тетрадь. бывает на старух
оно, хоть – редко.
***
последний раз чтоб осень удалась
лицом листа краснеющего – в корни
утробу чернозёма не прокормишь
сверкая пятками в крольчиный лаз
протиснуться и падать и рождаться
высоким звуком (уха не коснись!)
высокородный главное – проснись
и помни кто ты прежде чем раздаться
в утробе эха расплескав куски
последний раз – внимательно и честно
всмотрись в октябрь и восемь опрокинь
который кот уже за хвост строки
тяну тебя зачем-то
***
Вестибулярный снег осваивает круг,
пощупав за лицо узбека от лопаты,
он кружится вовсю и презирает труд,
ложится и лежит, идёт и будет падать.
В блестящей толчее почти не разобрать,
как нёбный язычок дрожит из подворотни,
не бойся, я своя, и ко всему добра,
пусть это не пароль, зато бесповоротно.
Шарф скроет или нет, как здесь пустует речь,
шепча и бормоча, таращась воровато.
Ребячество – вот так идти, лететь и лечь,
и навзничь на сугроб. Так вроде – старовата.
Вся оптика моя – смотреть сквозь микроскоп
снежинки на простор, с которым нужно слиться,
кружиться головой, удариться виском,
проспендить выходной на даче с мёртвой птицей
за изгородью. Вот, проснувшись лет шести,
я снова от неё перо найду в кровати,
снег тужится забыть, и память – замести
весь ужас небытья. Мы складывали в вату
стеклянные шары и шишки, мишуру,
гирлянды и звезду, и прятали коробки.
Так глупо, если снег, и если я умру,
но, если снег, то как всё правильно и просто.
***
ограда прилипает и в воде
губами видно холодно наверно
октябрь? не понимаю. это где?
вопрос примерный
в дожде кромешном тишь когда болит
в окошко горло превращаясь в смотрит
кто говорит: на ноль нельзя delite –
de mortis
летящий аут жёлт и невесом
в нём шорох шелест парашют и запах
всё падает налево через сон
выходит в завтра
подробности догадок и стыда
я знаю кто ты почему ты голый
а) больно b) не больно ерунда
и c) другое
***
ошеломлённые они стекают вдоль
и лица пламени качаются тенями
не выгоняй меня привратник здесь мой дом
и долгих улиц повороты между нами
уже прошли уже свернулись и болят
в сутулых сочленениях и рифмах
здесь вход туда тут выход на поля
огромной распахнувшейся молитвы
калитка ввысь земной остаток дня
чай недопитый сонный всхлип соломы
меня чуть-чуть не прогоняй меня
из моего единственного дома
__
спать на полу подсунув под висок
комок одежды пол у нас дощатый
и освещенье с той наискосок
иконы понимания и счастья
__
возьми с собой в дорогу этот хлеб
(и это тело) я взяла в дорогу
пришла пора вернуть вернуться нет
пройти по кругу подойти к порогу
__
и разойдутся стены фокус вдруг
сменив пойму что их и не бывало
что я всегда могла принять вокруг
влюбленность сине-жаркого провала
__
входи и плачь в наш деревенский храм
намокнут доски потемнеют лики
такое тело выбрал тот кто храбр
он так – так даже больше – был велик он
__
вода в купели вздрагивая спит
и ждёт ребенка брат крестился взрослым
танцуют приподнявшись на носки
большие прихожане в каплях воска
поет старуха с голосом воды
оконный прорубь движется и тает
снег оставляет мокрые следы
монах склонившись долго их читает
***
Человеческим словом, глаголом божественным речь,
именуя растения, всякую тварную живность,
округляя углы, чтобы целым сберечь, остеречь
от падения дитятко. Стой! Голова закружилась,
потеряла его, потеряла, ищи-не ищи,
как найду – позвоню, напишу, напишу и приеду,
это слово… в повешенной трубке мышонок пищит,
у него его нету. Ещё: у него его нету.
Равновесные дни, не столкнешь до того ничего,
не запомнишь и не отличишь близнецов друг от друга,
безъязыко во сне ожидания видеть его
и протягивать руки. Пиши: и протягивать руки.
Ни мужское, ни женское, ни на каком языке,
пренебрёгшее формой, принявшее всякую форму,
иногда промелькнёт в проходящей гудящей строке,
в проносящемся поезде узнанной вдруг незнакомкой.
Так живи в немоте, так и мыкайся в муке, в му-му-
му-му-муке, топя неизведанный отблеск глагола.
Только радости было: что, если не мне – никому
не достанется мой бессловесно распахнутый голос.
ВСЁ ЕЩЁ
1.
Ну, вот и всё – кофейная весна,
сердечная простуда в ствол и корни,
а форточку внезапно распахни –
и кружатся по комнате снежинки,
но в тёплом неприметном закутке
окно во тьму, и огненное шоу
с бумажными платочками, и смех,
и бег вослед гигантскими скачками
смеющемуся поезду со мной
трёх девушек, и недорасставанье,
и всё ещё, ну вот и всё – ещё.
2.
объёмное пространство снегопада
кружись кружись теряйся голова
сквози сквозь тело снежная ограда
прощай зима нет это я не вам
облизанная снегом в нос и щёки
уже почти приученная жить
во времени в его коварном счёте
весна растёт и дышит и дрожит
3.
В той ещё кружке с Кузьминок прозрачной
снег продолжает идти напролом,
тёмными бликами вскользь обозначен
ломаный выпуклый вогнутый дом.
Я продолжаюсь. Глазами и светом
встречен прощальный порхающий всхлип.
Снегом по стёклам – легко и бесследно
кем-то смонтирован крошечный клип
жизни и смерти. Бессмертья и смерти.
Жизни и вечности, кружечный штамп,
зеркало слабое, свет на просвете,
буква на кончике карандаша.
Пишем наклонно, пунктиром по крышам,
смазав движением чёткость руки,
неба и выше, поднялись и пишем,
ходим и пишем му-ки му-зы-ки.
***
Так бы и плакала, оплакивая все мёртвое –
бедное мёртвое, бывшее ведь живое,
тело всего лишь… плоть, что была обёрткою
или тюрьмою, и выпустила на волю.
Бедное мёртвое, гумус, печальный обморок
мира, все повидавшего, кроме смерти,
маленький голубь, что же ты? Где ты? Он ли ты?
Синий, сиреневый в грудь, розовато-серый
в шею, молчишь, смирению переученный.
Странное мёртвое, недосказать как тихо
ждущее окончания новой участи –
участи всех, кого-то произрастивших.
___
Ходит, беседует, душ принимает, словно бы
и не умрёт, наивное, идиотское,
бедное, будет мёртвое – куклой сломанной,
празднует бедный родственник и господствует.
Свергнутое, завёрнутое, прошедшее,
сгусток прожитого, отпрыск непрожитого.
Только сними со смерти все украшения –
бедное мёртвое. Смерть ничего не стоит.
Нищее мёртвое, спящее, настоящее,
маленькое пустое – возьми да выбрось.
Старое платьице, штопаный мятый плащик и
что-то ещё… поглаживанье, привычка.
***
Пасмурный молчаливый вечер.
Набрать в рот воды, раздуть облака,
и так сидеть, косясь на мелких ласточек,
падающих по небу.
Гора, гора, я – гора, гора,
говорят они, дразнятся, начинают плакать,
чтобы я плюнула, чтобы я выплюнула
и ответила – это я гора,
я – гром и молния,
и всё засверкало и ожило,
и перестало ломить кости под перьями,
и они бы прижались к горе
и стали ее частью.
Так сбывается всё, что скажешь.
